Ночной гонец

Невеста встречает суженого в лесу

Солнечный обруч катится книзу, к вечеру солнце садится за темным лугом, и день уравнивается с ночью. В день солнцеворота было порешено играть свадьбу.

Но вот наступил осенний солнцеворот, а свадьбы не справляют. Сидит девица и ждет-пождет на верхней галерейке Стонгегорда; на коленях у нее свадебная рубаха для суженого. По вечерам она идет к роднику на лугу и смотрит вслед заходящему солнцу, ожидая жениха. А когда возвращается домой с подойником, то вялит, как солнце садится все ближе к лесу. Но жениха нет как нет. Уже везут в овины последние снопы, щеплют и связывают в пучки сосновую лучину к зиме, по вечерам теперь раньше играет рожок пастуха. Но свадьбы не справляют.

Минул день осеннего солнцеворота, а беглый из леса не вернулся. Вместо него пожаловал к отцу новый жених и посватался к девице. Знатные люди пришли с женихом, сам фохт был за свата. Посему приняли их с почестями и ответили согласием. Порядили отец с женихом справить свадьбу в новый год, и сват остался доволен.

Так просватали Ботиллу за Матса Эллинга, и отец говорит ей:

— Стоять бы тебе в солнцеворот с бондом Сведье под венцом, да отступился он от своего обещания. И у нас с ним теперь расчет полный.

— Да, батюшка, — отвечает дочь.

— Просватана ты Матсу из Эллингсгорда.

— Да, батюшка.

— Скоро отпразднуем ваше обручение.

— Да, батюшка.

— Свадебную рубаху жениху и шить не надо. Она у тебя уже готова.

— Да, батюшка.

Так девицу просватали за Матса Эллинга, который в прошлом году переселился сюда из Лонгашё. Сперва Йон Стонге посулнл дочь бонду Сведье, но тот обманул, не пришел в положенный срок за суженой, а теперь она за другого просватана. Встанет она под венец с Матсом, и будет это в день новолуния будущего года, потому что в новогоднее новолуние все приметы сулят счастье и самая пора брачиться.

Гуляют у старосты на пиру в честь обручения, и самый почетный гость — сват. На пиру жених и фохт завели разговор о лесном разбойнике по имени Сведье, которого разыскивают в округе. Логово его в Каменной Змее, старинное убежище беглецов, облавщики нашли, но, видно, Сведье успели упредить, и он скрылся. Человек этот — головорез и бесшабашный бродяга, и ему все нипочем, в страхе держит всю деревню.

Староста сделал после обручения на дверях двойные запоры. Миновал сентябрь, наступил октябрь. Рано стало темнеть, пришла пора вешать новые замки; ведь октябрь — месяц воров.

Йон из Брендеболя проснулся посреди ночи от удушья. Рядом с ним на ржаной соломе посапывала жена, а ему и в постели не было покоя. Его что-то душило, то в горле стоял ком, то давило грудь. Он сел на лавку и, кряхтя, еле-еле перевел дух. Не иначе как приходила к нему домовица, ведьма проклятая. Как-то ночью она заездила его кобылу, так что наутро несчастная Лыска вся дрожала и обливалась потом. Ведьма могла забраться в дом через любую щелочку. Завтра он заткнет все дыры от выпавших сучков и законопатит все щели в бревенчатых стенах.

Кабы назвать проклятую ночную гостью по имени, так сразу избавился бы от наваждения. Он решил попытать удачи и перебрал по именам всех лихих баб на деревне, начиная с Анники Персдоттер, — она была на блуд мастерица, это он знал. Три раза кряду громко повторил он ее имя. Но удушье не проходило. Видно, не вдова из Персгорда душила его. Кто же эта растреклятая баба? Три раза назвал он Карин Свенсдоттер, но и после того легче не стало. Не угадал. Три раза произнес он имя Бриты Хенриксдоттер, но тяжесть в груди не уменьшалась. Не угадал. Больше в деревне не осталось ни одной бабы, кто бы мог по ночам ворожить.

Нету сил у старосты избавиться от страха. А может, это вовсе не ведьма-домовица душит и мучит его. Она приходила лишь к тому, кто загубил чужую душу и тайно закопал тело в землю. Но он никого не загубил и не закапывал в землю. Так что ведьме незачем приходить к нему.

Случается, что и домовые по ночам тайно пробираются в дома и насылают хворобу.

Староста встал, подкрался к двери, проверил замки и засовы. Замки надежные, за такими запорами можно спать спокойно. Дверь запирается на новый широкий засов в четверть фута. Кто помолится богу и ляжет в постель за такими замками и запорами, может спать спокойно.

Если за дверью его и подстерегает опасность, то в доме он может уповать на защиту всевышнего и прочность замков. И все-таки по ночам кто-то не дает ему спать, крадет у него покой. Может статься, что все его муки попросту от червей и из-за них он мечется и исходит потом в постели. Он наказал жене заварить шалфею и горьких березовых почек и усердно пил зелье, но облегчения ему не было. Матушка Альма сварила ему настою из свежей березовой листвы, но и этим питьем не удалось выгнать из брюха прожорливых червей. Они знай росли да жирели, а он хирел и тощал. Они пожирали его пищу, а ему ни росинки маковой. Им и труда не надо добывать себе пищу, за них это делал староста, он же и разжевывал ее. Черви в кишках множились и вытягивались, что веревки. Ни горькие, ни сладкие травы не выгоняли их, и казалось, конца им не будет. Они высасывали Йона, лишали сил и, видно, собрались мучить до тех пор, пока не загонят в могилу. То были воры, которые забрались к нему в брюхо и пожирали его живьем.

Соседи видели, как он ходил весь скрюченный, бледный, вялый, и, введенные в заблуждение, говорили: нужда пришла к Стонге, слаб староста с голоду, все своим отдает, а сам голодает. Он слышал, что говорили люди, да пусть их заблуждаются. В закромах у него еды хватало: все лето ели хлеб из чистой муки. Не приведи бог, прослышат люди про рожь, что фохт оставил ему от оброка. Сделали они это с Борре промеж себя, и никого другого в деревне это не касалось — ни мужчин, ни женщин. Хоронясь чужих глаз, пекли в доме старосты хлеб из муки. Тайком приходится делать многое в деревне, с тех пор как она попала под власть помещика.

В деревне все были любопытны — и стар и млад, и мужчины и женщины. Подсматривали, перешептывались, выслеживали, стараясь всё вынюхать, хотя не их это было дело. Они пытались проникнуть и в его тайну. Они понапрасну подозревали его в недобрых делах. Он неотступно держал сторону своих собратьев и делил с ними невзгоды. Неужто мог он отказать фохту, когда тот пришел сватом за Матса? Если не хочешь подохнуть с голода, а желаешь жить с миром и в достатке, то надо водить с фохтом дружбу. Он уверял односельчан, что с ними он заодно против помещика и не отступил от своей клятвы. И все равно он знал, что за глаза они оговаривают его.

А стало быть, он никому не доверит весть о присланном штафете. Ни один человек в деревне, кроме него, не может хранить опасную тайну, никто, кроме него, не видел знака утренней звезды, и лучше никому его не показывать. На этот раз он зарыл штафет в землю на локоть глубже. Из такой глуби уж ни один боров не сможет выкопать его на белый свет. Глубина эта и для зверя, и для человека большая. Утренняя звезда зарыта и больше не взойдет над землей. Теперь не придется беднякам расплачиваться жизнью за штафет и не прольются слезы вдов и сирот.

Никто не проведает, куда подевался запретный штафет, что ранней весной гонцы несли через Вэренд. Окровавленная доска гнила, закопанная в землю, и то место быльем поросло.

То, что сделал Йон из Брендеболя, правильно и разумно. И нечего попусту над этим голову ломать.

Запоры на дверях надежные. Он снова лег на постельную солому. Но постель все еще мокра от его пота, и стоит ему улечься, как к горлу подкатывает ком. В груди давит и душит. И вовсе это не ведьма-домовица забралась к нему. Он никого не загубил и в землю не закапывал, — на что он ей сдался? И вся его беда не от нечистой силы, а от червей в животе.

Идет месяц воров, и староста не спит, хотя на двери его двойные засовы и замки. Но никакие засовы и замки не могут уберечь от тех воров, которые забираются и человека и обворовывают его изнутри, лишая покоя и сна.

Осенними вечерами девица больше не сидит с шитьем на открытой галерейке. Бродит она по лугу, по межам на пашнях, ходит по тропинкам, что ведут в лес. Сделан последний стежок на свадебной рубахе жениха, и назначен срок, когда застелют брачную постель, — день первого новолуния наступающего года. А девица ходит и ходит по тропинкам, что ведут к лесу.

С той стороны придет он. По этим тропинкам ходили они на ранней зорьке, когда светлые капельки божьей росы еще лежали на только что раскрывшихся цветах. Сидели они вдвоем под большим деревом на развилке, и было у них на душе тихо и спокойно. Словно сучковатые руки мертвецов, простирались над ними ветви Дуба Висельников, но они знали, почему именно здесь присели они в то утро. Обрученные! Неразлучные! На веки вечные! Руки мертвых благословляли их и желали им долгой жизни, и перед ними, точно брачная постель, расстилался зеленый саван мертвецов, усыпанный бисерной росой. А высоко на макушке дуба им пели птицы: «Обрученные! Неразлучные! На веки вечные! До гробовой доски!».

Сведье придет к ней. Только ему впору сшитая ею свадебная рубаха. Невеста шила ее по мерке, снятой с суженого. Не носить этой рубахи никому другому. И уж вовсе не годится она Матсу, и не станет она перешивать ее для него. Рядом с лесным жителем Матс — сухая жердина. Рубаха ему будет широка в поясе и в плечах, рукава будут болтаться, а ворот будет просторен, словно нараспашку. Свадебную рубаху, которую она сшила своими руками, никто не наденет и не будет носить. Никто, кроме человека из леса.

А птицы летают высоко в небе и не несут ей от него весточки. Утром и вечером молит Ботилла господа бога, чтобы пришел ее суженый. Но бог не внемлет ее молитвам. Сведье хоронится где-то далеко, а неопытной девушке долго ли заблудиться в диком лесу? Един есть господь бог, и помощи ждать от него одного пристало. Но он не помогает. Она ждет, молится, сомневается, надеется, боится.

Однажды она снова пошла к заветному месту. Она вошла в чулан, сдвинула отодранную доску. Он так и лежал на том самом месте, куда она его положила.

Этот гвоздь нашла она в ландышах под Дубом Висельников, когда они сидели там вдвоем. Гвоздь с дерева повешенных наделен силой, что помогает. И не для того ли он дан ей, чтобы сбылось ее желание?

Она берет в руки сокровенный гвоздь. Железный гвоздь толщиной с ее большой палец и раза в два длиннее среднего. Он слишком долго лежал на земле, и на нем краснеет ржавчина. Она боится его — это гвоздь палача, — но ей хочется смотреть на него, трогать его.

Ботилла все чаще приходит в заветное место и остается там с гвоздем. Когда она прикасается к нему, то чувствует, как он дрожит. Она ощущает великую силу, заключенную в этом ржавом железе. Такой силы не бывает ни в мужском, ни в женском, ни в зверином, ни вообще в чьем-либо живом теле. Не узреть ту силу глазами, не потрогать руками — она бестелесна. Но сила та повсюду вокруг нее, в воздухе и в земле, в каждой травинке, в каждой речке и в каждом ручейке.

Но девица не ощутила бы той силы, если бы она не проникла к ней в душу, проистекая от несбывшихся желаний.

Она молилась тому, кто имел власть над всеми. Она называла его всемогущим, но ее молитва не доходила до него. Может, это и не настоящее имя его, а называть надо непременно настоящее имя того, к кому обращена молитва. Ботилле так хочется, чтобы суженый пришел к ней в лес, на то место, где она его ждет. Она не может послать ему весточку им с человеком, ни со зверем, ни с птицей крылатой. Кто же тогда поможет ей, злосчастной? В руке она держит то, что придает молитве силу, и она может молиться, не называя ничьего имени.

Этой осенью сошел со щек у Ботиллы румянец, и матушка стала готовить для нее зелья из цветов и трав. Она заваривает дочери ландыш, и напиток этот укрепляет сердце и голову и проясняет взор. Матушка потчует ее настоями из трав, чтобы вернуть румянец щекам. Напитки эти благоухают, словно пахучие листья шалфея и полыни. Но ничто так не прогоняет тоску, как зелье из корня белены; Ботилла сама собирает этот корень и варит из него питье. Стоит лишь его отведать, как на душе у нее становится веселее, и она знает, что у нее есть силы пособить себе.

Однажды, когда Ботилла напилась зелья из корня белены и ее щеки снова заполыхали, как алый цвет шиповника, она пошла в лес. Судорожно сжимали ее пальцы узелок, завязанный на переднике, в котором спрятала она кроваво-ржавое железо.

Человек из леса не пришел к ней, и она сама пошла к нему.

Девица сидела на можжевеловой пустоши, среди кочек, поросших отцветающим вереском. В этот промозглый осенний день она забрела на пригорок с чахлыми, редкими кустами можжевельника, где тощую землю прикрывал лишь колючий вереск. Но в груди у нее расцветала надежда, что сбыться желанию поможет железный гвоздь, который она прятала в переднике. Она стискивала в руке гвоздь и молила, чтобы суженый пришел к ней на свидание тотчас, немедля, прямо сюда. Ока не взывала ни к какой силе, ни к всевышнему. Она думала о господе боге, но не называла его имени.

Тот, кого она звала, хоронился где-то здесь, в лесу. Она слышала, как меж деревьев раздавался ее зов. «Иди ко мне!» — неслось от дерева к дереву, и лес подхватывал клич: «Иди ко мне!». Ее зов летел к нему сквозь гулкие лесные чащи, а птицы разносили этот зов по всему лесу.

Она ждала. Сперва она вышла на полянку, опутанную стелющимся по земле, обтрепанным вереском, среди которого подымались чахлые, низкорослые кусты можжевельника, топорщившие колючие ветки. Но ей хотелось бы найти зеленую луговинку, поросшую цветами и травой, мягкую и удобную, как постель. И вдруг она очутилась в зеленой роще, где земля расстилалась зеленым ковром. Глаза у нее были зоркие, к она примечала каждую травинку в этой роще. Она присела на пригорок, покрытый белыми и красными цветами. Теперь вокруг нее росли не колючие кустики отцветающего вереска, а яркие и пышные цветы. Тут были распустившиеся синие колокольчики, белые цветы камнеломки, росянка и чабрец. В этот тусклый осенний день здесь цвели цветы, которые покрывают луга в жаркие дни и растут в лесу только в летнюю пору. И чудесную же луговинку отыскала она для себя в лесу! Вряд ли можно найти место краше в такой хмурый день по осени. Было тут не зябко, а тепло и приятно, как вечерней порой в сенокос.

На луговинке пахло, словно в огороде, и Ботилла радостно вдыхала этот запах. Здесь буйно разрослись тмин и купырь, которые, словно громадные деревья, возвышались в лесу из цветов. По запаху чувствовалось, что тмин созрел и его уже можно было собирать и сушить. Но семя купыря еще не поспело и отливало белизной. Повсюду были цветы: пламенел царский скипетр, распускался шиповник. Здесь же разрослись шалфей и очанка, будто их вырастили на грядке. Ну, каких цветов ей еще надо?

Давным-давно умолкшие птицы снова защебетали на ветвях и макушках деревьев. И, словно в погожий теплый вечер, закуковала кукушка. Вокруг стоял гомон, точно в июньский вечер, когда заливается каждая пичужка и из каждого куста слышатся то рожок, то свирель. Ботилла радовалась красоте и запахам цветов, ей пили птицы и на душе у нее полегчало. Луговинка постелила девице тихую зеленую постель, ее губы улыбались, а щеки горели как маков цвет.

И тут сбылось ее желание.

Он вышел из кустов совсем нежданно. Шагнул к ней на зеленую луговинку. С первого взгляда она даже не признала его. В глазах у нее зарябило, и она не сразу разглядела его лицо. К тому же он изменился, и она только по голосу поняла, что это он.

Видно, ей все еще было страшно оттого, что она видела его очень смутно. Она никак не узнавала его глаз, которые ей так хотелось увидеть. Но он сказал:

— Не бойся! Мы обручены! Я твой суженый!

Тут она сразу успокоилась, и страха как не бывало.

— Я твой суженый!

Он подошел к ней, и они легли на траву. Они почти не говорили. По чести и уговору легли они на землю среди раскрывшихся цветов, и она положила ему на плечо голову, как повелось у них с той самой поры, когда они отпраздновали обручение. Опять они были вместе. Они лежали на пахучем ложе из трав и цветов, под зеленым пологом деревьев, и в лесу пели им птицы, которые уже давно в эту пору не поют: «Обрученные! Неразлучные! На веки вечные!»

Безбоязненно покоилась Ботилла головой на руке жениха, ее суженого.

— Не бойся! Я твой!

Ее охватила сладкая истома, и она вся трепетала. Душой она была как в раю. Пусть бы так на веки веков!

«Обрученные! Неразлучные! До гробовой доски!»

Они задремали.

Когда Ботилла проснулась, он уже ушел от нее. Рядом с ней никого не было. Там, где только что лежала его рука, топорщился пучок колючего вереска. Земля под ней была твердая и голая, а вокруг, между чахлых кустов можжевельника, желтели прядки прелой, увядшей травы. Ни птиц, ни цветов. Она лежала на открытом пригорке в можжевеловой пустоши среди отцветающего вереска, и промозглый осенний день с серыми тучами стоял над лесом.

Второпях вернулась она домой, по-прежнему сжимая в руке железный гвоздь, спрятанный в переднике.

Мать уже хватилась Ботиллы — дочь куда-то запропала, хотя ее никуда не посылали. Матушка спросила дочь, где та была.

— В лес ходила, матушка.

— Чего ты там не видела?

— Хотела побыть одна, дорогая матушка.

— Гуляла бы ты поближе к дому. В лесу недолго и заплутать.

Ботилла не могла сказать, что ходила по ягоды: она не брала с собой кузовка, да и ягоды уже сошли, и только подмороженная брусника осталась на кочках. Не могла она сказать, что ходила присмотреть за скотиной: ведь коров больше не пасли на выгонах. Потому она ответила только:

— Хотела побыть одна.

Отцу с матерью пришлось довольствоваться этим ответом. Однако отец все же посоветовал:

— В другой раз не ходи так далеко!

Он мог бы ее спросить, почему она бродит по лесу без дела, без причины. Но Ботилла была всегда послушной и покорной дочерью. С тех пор как она подросла, ее почти не наказывали. И в девушках держала она себя достойно и в строгости и наказывать повода не давала. Родители не знали с ней ни забот, ии печали. Староста видел, что дочь уважает и почитает его, как и должно уважать и почитать заботливого отца, который любовно оберегает свое дитя и желает ему добра. Строгие отцы требовали, чтоб дети всегда находились под их родительским оком, даже когда они были совсем взрослые, как Ботилла, но если уж ей хотелось погулять в лесу, развеять там свою печаль, то не мог же он отказать в этом родной дочери. Правда, в лесу она намается, и уж тогда мало проку будет от нее в усадьбе, да и мало ли что может с ней там случиться!

Поэтому староста сказал дочери:

— Не забредай-ка далеко!

— Не стану, батюшка.

И больше о том речи не было.

Ботилла не промолвится, что приключилось с ней на лесной прогалине. И кого она там повстречала, останется ее тайной, которую она никому не откроет.

Не испугалась девица, когда, проснувшись, не услышала пения птиц и не увидела вокруг распустившихся цветов. Не стала тужить, что видит лишь голую колючую кочку, на которой только что лежала его рука. Не печалилась, что суженый сгинул да пропал.

Знала она, что ей делать.

Стоит ей пожелать — и она покличет его и вызовет на прекрасную зеленую луговинку; стоит ей захотеть — и она тайком уйдет из дому и встретится с суженым в лесу.