Ночной гонец

День и ночь скачет гонец

Отныне три податных хозяйства Брендеболя находятся под властью Убеторпа; деревня Брендеболь входит в помещичьи владения.

Как только взойдет солнце и пропоют петухи, крестьяне собираются, чтобы идти на барщину в господскую усадьбу. Они выходят из низеньких дверей своих домов, потягиваясь после сна, вялые и безрадостные. Смотрят на пашни, которые всё еще называют своими, хотя их земля теперь принадлежит помещику. Они бросают взгляд на свои поля, а потом идут возделывать чужие. Они поджидают друг друга, стоя на пороге, а затем, собравшись небольшой кучкой, медленно трогаются в путь.

По утрам кучка крестьян в серых армяках не спеша бредет в господскую усадьбу. Люди еле переставляют ноги. Куда им спешить? Строить господский дом, возделывать господские поля? Дома их ждут свои поля, у них своих дел хватит. А с помещичьим полем и погодить можно. Армяки болтаются на тощих плечах, словно на кольях изгороди. В этот голодный год многие носят слишком просторную одежду. Мяса на костях не хватает, и потому штаны отвисают на заду. От соломы, почек да кореньев мужичий зад не раздобреет. А когда тощает тело, армякам да штанам просторнее. Одежда на крестьянах изношенная, вся в прорехах, заплата на заплате.

Стучат деревянные башмаки, идут подневольные мужики. Кучка крестьян в серых армяках бредет на барщину в господское имение. Эти люди попали в кабалу к помещику, потому что усадьбы их входят в свободную милю. На барщине день кажется вдвое длиннее, чем на своем поле.

На своем поле крестьянин распрямляет спину, когда сам того захочет, на барщине — когда надсмотрщик прикажет. Дома он хозяин собственной спине, на барщине он ей не хозяин; помещик сам решает, когда ей гнуться, а когда разгибаться. Дома крестьянин сам хозяин своему телу, на барщине им владеет помещик. Одно дело — работать без принуждения, по своей охоте, и быть самому хозяином, иное дело — работать на помещика из-под палки.

Дома солнышко колесом катится по небу, — на барщине оно словно приклеено к небу. Одно дело — доля свободного человека, иное дело — доля яремного вола. Одно дело — своя воля, иное дело — господская неволя.

Чего ради должен бонд строить господские хоромы?

Чего ради должен бонд возделывать господские поля? Оттого, что земля его вошла в свободную милю и владеет теперь ею помещик.

Поздним вечером кучка крестьян медленно бредет по дороге домой. Усталые руки болтаются в рукавах, еще сильнее отвисают штаны на заду. Прошел еще один день на барщине, а сколько дней им осталось — про то никому из них не ведомо. Сперва они должны были отбывать барщину два дня на неделе — так было им обещано, — но потом с них потребовали три дня, а в страду и все четыре выйдет. Помещичий фохт сулит одно, а получается другое. Сами крестьяне не знают толком, какие повинности положено им отбывать. Другой уведомляет их о том при надобности. Им же положено знать только одно — ходить на барщину сегодня, и завтра, и послезавтра — и так без конца.

Стучат деревянные башмаки, идут подневольные мужики. Идут они по утрам на барщину, возвращаются по вечерам в деревню.

Вот так — взад и вперед, взад и вперед. Тот, кто ходит лишь взад и вперед, — топчется на месте, пути его не будет конца вовеки. Кучка крестьян, что ходит между поместьем и деревней, не видит конца своему пути. Путь этот не длиннее четверти мили, но когда ноги поденщиков меряют его изо дня в день, взад и вперед, взад и вперед, он может растянуться на тысячи миль. И нет тому пути ни конца, ни краю. Это путь рабства, бесконечный путь по земле помещика. Начинается день — и крестьяне идут в имение, кончается день — и крестьяне возвращаются в деревню. Но они идут по кругу, а у круга нет ни конца, ни начала.

В Брендеболе наступили перемены. В Сведьегорде живет Ларс Борре, караулит посевы, надзирает крестьян. Его недремлющее око следит, чтобы они ничего не утаили от помещика. В деревне завелись новые обычаи. Прежде староста трубил в рог, созывая односельчан на сход у колодца. На сходе они одобряли то, что считали правильным, и отвергали то, что считали несправедливым. Но крепостным помещика Клевена не о чем держать совет. Вместо схода у них теперь фохт Ларс Борре. Нет у них теперь своих дел. Да и какие могут теперь у них дела быть? Как для них лучше, о том они узнают от фохта. И незачем им ломать себе голову. Отныне им нечего одобрять и нечего отвергать. Им теперь не нужно забивать себе голову и держать совет на деревенских сходах.

В деревне наступили перемены. Об этом говорит грамота, прочитанная на уездном тинге в Упвидинге и занесенная в уездную книгу: «Я, Бартольд Клевен из Убеторпа, Скугснеса и Рамносы, сим уведомляю, что три податных хозяйства Брендеболя входят в свободную милю Убеторпа, по каковой причине я эти три хозяйства, согласно привилегиям, данным мне ее величеством, своими почитаю и беру под свою руку, в чем и подписуюсь собственноручно».

Новые порядки заведены в Брендеболе. Они закреплены тингом, одобрены законом, записаны в судебные книги. Отныне Брендеболь — барщинная деревня, со всеми обычаями барщинной деревни. Брендебольцы должны понять, что они теперь барщинные люди помещика Клевена.

Оттого-то и надзирает теперь Ларс Борре за тем, чтобы крестьяне отправлялись по утрам на барщину в господское имение.

Люди эти всегда жили по солнцу. Вставали, когда вставало солнце, а когда солнце садилось, они шли на покой. Они жили как цветы, что всегда поворачивают головки вслед за солнцем. Праведным было для них лишь то, что делалось по солнопутью. По солнцу жили они, и в том была их вера. И сейчас ходит оно по небу извечным своим путем, но для них все пошло навыворот и вспять. То, что вчера было правдой, нынче обернулось кривдой. Настали новые времена. Старые, извечные законы обернулись беззаконием; прежде люди держали путь по солнцу — теперь они идут против солнца. И брендебольцы не могут взять в толк, что же стряслось. Видят, солнце идет по небу своим путем, но сами они разминулись с солнцем. Они идут дорогой рабов. Солнце ходит по небу извечным праведным путем, а на земле творится неправда.

Кучка крестьян бредет по дороге из деревни в барское имение — утром и вечером, взад и вперед, взад и вперед.

Стучат деревянные башмаки, идут подневольные мужики.

Но недостает среди брендебольцев одного крестьянина. Двенадцать крестьян числится в деревне в поземельной книге, а на барщину идет всего одиннадцать. Двенадцатого никогда не бывает среди брендебольцев. Да о нем никто и не спрашивает. Никто не говорит: «Что же это нет его?». Фохт — и тот никогда не вспоминает его, не спрашивает: «Где этот человек? Почему не явился?»

Одного крестьянина не хватает среди брендебольцев, и все-таки он всегда и повсюду с ними. Он — по взглядах, в выражении лиц, в строптивости и нераденье, и страхе и чаяниях. Он всегда с ними, ибо это он, человек из леса, бередит их тайные раны.

Они стояли у колодца под вечерним небом и, протянув друг другу руки, дали клятву. Сам вышний судия был тому свидетель. И теперь они таят в груди ноющую рану.

Скупы стали на слова крестьяне Брендеболя и не ведут меж собою бесед, как прежде. Они точно стыдятся друг друга. Стараются не глядеть друг другу в лицо. Тот, кто говорит, отводит взгляд в сторону, тот, кто слушает, не смотрит на говорящего. Все они таят что-то на душе, и оттого глаза их не встречаются. Каждый из них скрывает тайную, постыдную рану, которую и помянуть совестно. Взгляд обнажает эту рану, и потому глазам лучше не встречаться, Каждый из них знает, что и другого мучит такая же рана, и они молча уговорились: «Не тронь мою — и я не трону твою! Дадим друг другу покой!»

И только одни из них осмеливается бередить эту срамную рану, он не разделяет позора с другими. Это самый старый из них — Клас Бокк. Иную рану получил оружейник на старости лет — удар шпагой от челядинцев Клевена. Он получил ее, когда стал обороняться и отказался идти на барщину. Но рана эта не позорная, ее незачем скрывать от люден. Рана в руку — почетная рана, не грех ее и обнажить. Его рана — знак мужской доблести, и потому он может бередить тайную, ноющую болячку других. Это рана тех, кто не оборонялся; не исцелится она, потому что ее нельзя обнажить при свете дня и подставить живительным лучам солнца. Ее надо держать в тайности. Рана, которой стыдятся, не заживает. Никто не станет показывать ее, никто не скажет: «Эта рана у меня из-за трусости». Рана эта позорней парши. Точно коросту, скрывают ее от людских глаз. Зуд от нее — как от укуса вши. Нет от нее покоя человеку; он бередит ее с утра до ночи, а она все зудит и зудит. И другие непрошено бередят ее.

Оружейник, тот, кто получил рану в честном бою, спрашивает: «Почему не сделали вы так же, как он? Почему все вы не сделали так же, как человек из леса?»

Когда односельчане по вечерам идут с барщины, Клас Бокк бросает им дерзкие слова: «Своей земле вы теперь не хозяева. Не хозяева вы теперь своему грешному телу! Над вами чинят беззаконие. Нет вам больше мира и покоя в собственном доме». Неужто так будет во веки веков? Тогда уж лучше им лежать в могиле под зеленым дерном. Что же им делать? Это-то они знают: расправиться с теми! Кто такие те, ясно без слов. Оружейник не назвал никого по имени, да и нет в этом надобности. Это прежде всего тот человек, а потом все его прихвостни и приспешники. И едина у людей воля и дума — расправиться с теми. Но, может, они упустили время? Может, уже слишком поздно? Они смирились и покорно ходят на барщину, но доброе оружие еще при них. Еще не опустела стена над почетной скамьей. Исстари висит на ней оружие, и крестьяне носят его при себе, куда и когда хотят, и в будни, и в праздники. Это право свободного человека все еще сохранилось за ними. Они не какие-нибудь недоноски, хотя и надели на себя по доброй воле господское ярмо. Но фохт косится, завидев в деревне крестьянина с мушкетом и топором. Он говорит, что все это оружие надо убрать с глаз долой. Этот душегуб Сведье раздробил плечо Нильсу Лампе, и случилось такое кровавое дело потому, что крестьянам дано слишком много воли и они повсюду таскают с собою мушкеты и топоры. Если в деревне не будет мира и покоя, то придется и на сей счет завести иные порядки. Но Борре надеется, что с той поры, как этот смутьян из Сведьегорда ушел в лес, в деревне некому больше затевать раздоры.

В Брендеболе нет трусливых недоносков. Но отчего же тогда они не пускают в ход оружие, как подобает мужчинам? «Может, уже слишком поздно?» — спрашивают они, упав духом. Никогда не поздно вернуть свою честь, подстрекает их оружейник; никогда не поздно избавиться от бесчестия. Брендебольцев слишком мало, и сами они не могут помочь себе. Но идут толпы крестьян на барщину и в других деревнях. Идут крестьяне в Ростоке и Хеллашё, в Гриммайерде и Рюггаму, в приходах Экеберга и Ленховда, в уездах Линнерюд и Лонгашё. Идут крестьяне во всех уездах Вэренда, Сёдермёре и во многих других уездах окрест. И если каждый из собратьев постоит за себя, то все они станут свободными. Если они сговорятся и поднимутся на помещиков, то все добудут себе волю. Почему же не скачут гонцы с факелами?

Кучка крестьян медленно бредет от деревни к поместью. Они не отстояли своих вольностей, когда пришло время, а теперь ждут помощи, откуда бы она ни пришла. В годы лихолетья косили по деревням священный огонь. Может, где-нибудь зажгут его и теперь? Может, его уже носят по деревням?

Они идут по свободной миле дорогой рабов. Стучат деревянные башмаки, идут подневольные мужики.

Множество всякого люда ехало в эти дни по дорогам, ведущим в столицу королевства. Разодетые, ехали с шумом и грохотом, с пышной свитой родовитые дворяне из замков и поместий. Ехали молчаливые люди в черных рясах из пасторских усадеб, ехали купцы и ремесленники из торговых городов. Все они должны были встретиться в столице королевства. Ехали все сословия, направляясь по всем дорогам в Стокгольм, где повелением ее величества королевы в день Ивана Купалы, в лето тысяча шестьсот пятидесятое созывался сословный собор.

Среди путников были также и выборные от крестьян в серых армяках. Их дорожные коробы были наполнены караваями, туесками с маслом, ломтями солонины, бочонками с селедкой, кругами сыра. Припасов должно им хватить на все время, что будет длиться собор. Это хмурые, молчаливые люди. Но, повстречав на дороге дворян, они становятся еще мрачнее. Нелегка дорожная поклажа, но тяжелее всех она выборным из Смоланда, Грозное напутствие получили они от своих земляков: если выборные не привезут весть о том, что у дворян отобрали крестьянские наделы, то пусть лучше и носа не кажут в родные места! Упаси боже того, кто привезет иную весть! И потому выборные из Смоланда еще угрюмее и мрачнее видом, нежели другие их собратья из крестьянского сословия.

Первый сановник королевский, великий риксканцлер[24], сказал как-то о крестьянах: «Они мне все равно что братья», Может, припомнить ему эти слова на сословном соборе? Но королева сказала, что для нее «лучший крестьянин тот, у кого семь узлов на вожже да семь дыр на шапке».

Выборные из Смоланда везут королеве Черстин гостинец в дорожных коробах: мякинный хлеб, замешенный на соломе, почках и пырее. Раскроют они свои коробы перед ее величеством и станут ждать от нее помощи.

Но нынешним летом пущен по деревням Вэренда штафет[25]. Откуда начался его путь, про то никому не ведомо. Видно, послали его крестьяне какой-нибудь деревни, воротившись однажды вечером с барщины на господском поле. Тяжким, как никогда, показался им путь из поместья в деревню, и захотели они воли. И сговорились они послать штафет своим собратьям, что разделяют их участь. Вырезали на нем все положенные меты и кровью своей поставили на нем родовые знаки; каждый крестьянин поймет, что они означают, и не откажется передать штафет дальше. Доска, обожженная с одного конца и окровавленная с другого, — это призыв, посланный собратьям в беде. И, так же как когда-то несли священные смоляные факелы, несут они теперь штафет.

По деревням Вэренда пущен штафет; день и ночь скачет по дорогам гонец со штафетом. Он скачет по деревням Вэренда, как скакали бесчисленные гонцы до него; он держит путь по солнцу, он скачет с востока на запад, от деревни к деревне, от прихода к приходу, от уезда к уезду.

Подобно священному огню, штафет день и ночь в пути. Штафет послан! Штафет идет! Принимай штафет! Скачи! Скачи! Нынче же в ночь!

В троицын день прибывает штафет в Усабю, имение Ульфсаксов, и в тот же день он поспевает в Хусебю, имение Юлленйельмов. А затем берегом Салена его везут в Энгахольд и Спонингсланду, откуда новые добровольные гонцы скачут с ним в Бергквару. Штафет нельзя задерживать — всякий, кто берет его в руки, должен не мешкая передать его дальше.

Ясен кровавый знак на доске: кто задержит штафет у себя, тот предатель, и расправляться с ним должно как с предателем. Затем штафет прибывает в Бергквару, где многие деревни находятся под властью дворянского рода Спарре, а отсюда его пересылают через Ойабю в Крунуберг, огромное королевское имение с сотнями податных хозяйств; и здесь многочисленная толпа крестьян принимает весть.

День и ночь скачет гонец с тайным штафетом; штафет переходит из рук в руки, он призывает людей в серых армяках, что собираются на заре в господском поместье: «Отказывайтесь от барщины! Громите помещичьи усадьбы! Расправимся с помещиками! Добудем себе волю!» Большинство крестьян штафет поднимает на борьбу, и они радостно распрямляют спины; но иных штафет страшит, и они застывают, боясь обжечь пальцы об это опасное пламя. Но и те, и другие повинуются наказу и передают его дальше, ибо штафет имеет власть даже над малодушными. Алый родовой знак, кровь собратьев, заставляет их повиноваться призыву: «Штафет послан! Штафет идет! Принимай штафет! Скачи! Скачи! Нынче же в ночь!»

Всего за несколько дней священное пламя пронеслось через весь Вэренд, оставляя повсюду на своем пути тлеющие огоньки. Тайный огонь бежит по земле, ширится, точно низовой пожар. И все эти огоньки должны соединиться и запылать одним огромным костром, пламя которого озарит всю страну, до самого Стокгольма, где созван сословный собор. Штафет пересечет кальмарскую границу и дойдет до крестьян в Мере. Крестьяне Вэренда и Мере всегда обменивались штафетами, когда объявляли ратный сбор. Сперва штафет будет послан на юг, в уезд Сёдермёре — владения графа Акселя[26]. Здесь крестьяне подвластны самому знатному и могущественному из дворян; весть близится к крестьянам, что пашут и сеют на его сиятельство, графа Акселя. Тысяча сто податных хозяйств принадлежит ему.

От усадьбы к усадьбе, от прихода к приходу, от уезда к уезду передается в эти дни призыв к свободе. Его нельзя задержать, его нельзя остановить, он должен быть в пути день и ночь. Штафет приняли крестьяне Юлленйельмов, он дошел до крестьян помещика Спарре, и теперь его везут дальше, в Сёдермёре, к крестьянам графа Оксеншерны. Его везут посолонь, с востока на запад, через Альбу, Чиневальд и Норрвидинге; всё новые и новые гонцы, конные и пешие, принимают его.

Штафет попадает в богатое поместье Хувманторп, что находится в Конге и принадлежит семейству Шюте, а оттуда — в имение Юлленспарре Ингельстад, где давно уже начались беспорядки и того и гляди вспыхнет бунт. Призывный клич достигает Скугснеса в Линнерюде, Гримснеса и Крокешё в Юдере. Тут уж рукой подать до Упвидинге, откуда штафет повезут через кальмарскую границу в Виссефьерду, округ графов Оксеншерна. Скоро и крестьяне графа Акселя услышат призыв. Штафет идет! Коннику не остается пути и на полдня.

Крестьянин из поместья Крокешё в Юдере принимает однажды вечером штафет и в тот же час скачет в Альгутсбуду. Он видел знак, и он торопится. Но его предостерегли, и он поглубже спрятал штафет под одеждой.

И вот поздним вечером в Брендеболь прискакал всадник на тощей мужицкой лошади. Он спешился без шума, он не из тех, кто может показываться всем на глаза. Он привязал свою заморенную клячу к придорожному дереву и спросил деревенского старосту.

И случилось так, что в дом старосты явился крестьянин, которого он не знал. Старосте он показался маленьким, невзрачным, смирным человеком. Он, видно, искал приюта на ночь. По у этого невзрачного человека было до старосты дело, о котором он не стал говорить громко. Лишь оставшись с Йоном Стонге с глазу на глаз, он открыл, для чего явился в Брендеболь. Крестьянин вытащил из-под армяка доску длиною в локоть и протянул ее Йону Стонге:

— Штафет послан! Штафет идет! Скачи! Скачи! Нынче же в ночь!

Староста взял доску в руки. Так вот для чего явился в его дом незнакомец. Это, должно быть, штафет уездного судьи, который созывает на тинг. Его надо передать дальше, присяжному здешнего прихода, Уле из Кальваму. Так подумал было староста, беря в руки доску. Но, услышав, что гонец — крестьянин из поместья Крокешё в Конге, он понял, что этот человек не может сзывать на тинг в Упвидинге. Не королевский это и не казенный штафет. Но кто же тогда послал его? И почему его приходится передавать с глазу на глаз? Староста пригляделся к штафету повнимательнее. Он похож на все другие штафеты, которых Йон Стонге немало видел и передавал на своем веку, хотя то были большей частью восьмиугольные жезлы, а это простая доска. Но он чувствовал, что с этим штафетом не все ладно. И стал осматривать его, ища знаки и меты. Один конец доски был обуглен, так что староста запачкал об него пальцы. Вот он, знак, который искал староста, — знак священного огня, знак смоляного факела. Тут было все, как положено. Но с другого конца доска была окровавлена. Это был знак, сделанный кровью тех, кто послал штафет. Он грозил смертью предателю, который осмелится задержать штафет. Кровь была на доске, и староста понял, какую страшную весть несет штафет. Он увидел знак, вырезанный на доске. Теперь он знал все.

Это был запретный штафет. Староста увидел и узнал старинный знак. То был гвоздырь, утренняя звезда была вырезана посреди доски[27]. И перед глазами старосты засверкала звезда, грозно ощетинившаяся острыми шипами, железная звезда, разящее оружие, знак, призывающий к восстанию. Он увидел знак всех давних распрей, что жили в памяти дряхлых стариков. Этот знак был в ходу во время восстания Дакке[28]. Теперь староста знал, какую весть принес гонец. Он знал, что повелевает штафет.

В руках Йона из Брендеболя был призыв бунтовщиков: «Отказывайтесь от барщины! Громите помещичьи усадьбы! Расправимся с помещиками! Добудем себе волю!»

Гонец, низкорослый крестьянин из Крокешё, был бледный черноволосый человек с горящими глазами.

— Принимай штафет!

Староста Брендеболя мешкал с ответом, он еще не сказал, как положено: «Штафет принимаю!» Он стоял, словно онемев, и свет утренней звезды слепил ему глаза. Гвоздырь — доброе оружие в руках тех, кто умеет с ним обращаться. Глубоко впиваются острия в дородную господскую плоть. Они вонзаются так глубоко, что могут вырывать кишки из утробы. Многие помещики и фохты испытали на себе это грозное оружие, корчась от него в смертной муке.

— Скачи нынче же в ночь в Виссефьерду! Или пошли другого вместо себя!

Железная звезда возникла перед взором Йона Стонге, и старосту одолел страх: на остриях блестели следы крови. Но теперь настал его черед. Весть эта спешная и важная.

— Скачи в Сёдермёре! Скачи! Нынче же в ночь!

На это староста мог дать только один ответ. Он знал закон, непреложный для каждого гонца, Закон этот запечатлен на одном конце доски, где собратья поставили знак своей кровью. Он знал, как обойдутся с тем, кто задержит штафет и не передаст его дальше, знал, как покарают этого человека.

Утренняя звезда возникла перед Йоном Стонге, и стал он теперь ее гонцом. Староста пробормотал ответ, которого дожидался ночной гость:

— Штафет принимаю! — И, кивнув головой крестьянину из Крокешё, он подтвердил: — Нынче же ночью — в Виссефьерду, в Сёдермёре! Сам или пошлю другого вместо себя!

Гонец удовлетворенно кивнул и исчез из деревни так же тихо и незаметно, как явился.

Йон Стонге стоял, держа в руке доску, штафет со знаком утренней звезды. Он принял весть от собратьев, разделяющих с ним гнет. Руки собратьев вырезали знаки на этой доске, ее везли день за днем, ночь за ночью, мчали милю за милей, передавали из рук в руки. Штафет держали и несли множество рук, они касались его и оставили на нем свои следы. Штафет прошел через длинную цепь натруженных мужицких рук, что сами не могли добыть себе свободу и теперь ищут поддержки друг у друга. Сотни рук протянуты к Йону Стонге, это руки собратьев, тысячи живых рук. Теперь наступил его черед присоединиться к цепи.

Поздним вечером Йон из Брендеболя стоял у ворот своей усадьбы, оглядываясь вокруг.

Ибо в руках у него был не королевский штафет. То был запретный, недозволенный штафет, который может навлечь погибель на гонца. Его нужно передавать с опаской. Этой же ночью надо увезти его прочь из деревни. Наутро односельчане узнают весть, но нынче же ночью его надо отвезти в Виссефьерду. Он не смеет оставить на ночь доску со знаком утренней звезды. Господские холопы живут в деревне, и за каждым углом может подслушать доносчик. Оглядевшись, староста сунул штафет под армяк. В штафете было добрых три четверти, но он уместился под одеждой. Йон Стонге спрятал кровавую доску у себя на груди, поближе к телу. Он должен, как это делали все до него, повиноваться наказу: «Скачи! Скачи! Нынче же в ночь!»

Кобыла старосты припадает на заднюю ногу, и ей не свезти седока в такую даль, до самой Виссефьерды. Но он пойдет к Класу Бокку и попросит его поехать со штафетом нынче в ночь. А может, сходить к Симону Эббессону? Или к Матсу Эллингу? Ему никого не хотелось бы просить; всего лучше поехать самому, самому стать гонцом, да вот лошадь у него охромела на заднюю ногу. А дело это спешное, и скакать надо на таком коне, у которого все ноги целы. У оружейника Бокка добрый конь, и он наверняка не откажется отвезти штафет. Ведь и для них будет лучше, если штафет пойдет дальше, в Виссефьерду. То, что не по плечу двенадцати крестьянам Брендеболя, может оказаться по плечу двенадцати тысячам крестьян Вэренда и Мере.

Йон Стонге пошел к Класу Бокку; его путь лежал мимо Сведьегорда. Тут он заметил Ларса Борре, что сидел на скамье в пчельнике и отдыхал, наслаждаясь теплым вечером. Староста остановился и хотел было тихонько повернуть обратно, но фохт уже увидел его и поманил к себе.

Йон Стонге молча приблизился к фохту. Левую руку он прижимал к груди.

— Видел ли ты нынче вечером двух ратников на дороге, когда шел из имения?

— Нет, — ответил староста. Когда он шел вместе с другими крестьянами с барщины, встретился ему бродячий швец Свен, и больше никого не было на дороге.

Борре сидел с непокрытой головой; он почесывал темя и отгонял от лица мошкару.

— Объявлен розыск двух беглых ратников. Они затеяли свару на постоялом дворе в Бидалите.

Йон Стонге ничего об этом не слышал. А фохту было известно, что на постоялом дворе два вдрызг пьяных ратника нанесли оскорбление проезжему дворянину, и теперь этих скотов разыскивает ленсман Оке Йертссон из Хеллашё. В бегах были сотни ратников, и староста подивился, с чего это ленсман разыскивает именно этих двух. До сих пор королевский фохт позволял бродягам шататься по дорогам, так как на то была воля властей — не преследовать их, покуда среди крестьян царят беспорядки, — ведь шпаги и мушкеты могли одинаково служить что крестьянам, что короне.

Фохт испытующе посмотрел на Йона из Брендеболя. Тот собрался было продолжать свой путь, но фохт вдруг наклонился к нему:

— Говорят, штафет объявился в округе.

Старосту точно обдало ледяной струей. Ноги у него ослабли, он весь обмяк и не в силах был сдвинуться с места. Отощавший комар впился ему в левое веко, и, поднеся руку к глазам, чтобы согнать ненавистную тварь, Йон Стонге словно невзначай прикрыл ладонью половину лица.

— А про что весть? — спросил он.

— Этот штафет не от уездного судьи и не от сыскного: это крамольный штафет!

Йон Стонге сказал, что ничего не слышал о таком штафете. Но фохту было известно, что те два ратника на постоялом дворе хватили лишку и распустили языки. Во время свары с дворянином они похвалялись штафетом, пущенным по деревням. Дворянин немедля дал знать об этом ленсману в Хеллашё, и потому ныне объявлен розыск этих двух ратников. Они намекали, что штафет уже дошел до здешних мест. Штафет этот подстрекает крестьян к бунту и призывает убивать своих помещиков и господ. Видно было, что староста Брендеболя до смерти напуган вестью о бунтах и убийствах. Он прижал левую руку к груди, точно хотел унять стук сердца.

Так вот, из-за этих болтливых ратников, продолжал Ларс Борре, стало известно, что штафет объявился в Альгутсбуде, и теперь его ищут день и ночь. Ленсман Йертссон и его люди стерегут на дорогах всех проезжих. Никому не дозволяется ехать дальше, покуда путник не доложит, за каким делом едет, и не даст себя обыскать с ног до головы. Если штафет находится в Альгутсбуде, то он окружен. Гонцу отсюда живым не выбраться.

— Скоро штафет будет у нас в руках! Это уж как пить дать!

Видно было, что фохт совершенно уверен в этом, и староста не собирался разуверять его. До сих пор фохт говорил вполне миролюбиво, но вдруг в голосе его зазвучала угроза:

— А ведомо ли тебе, чем поплатится всякий, кто передаст дальше крамольный штафет?

— Ведомо, — ответил староста.

— Головой поплатится! — Фохт впился взглядом о лицо старосты.

— Слава богу, у нас про этакий штафет не слыхать, — тихо сказал староста.

— Но он может объявиться! Что, ежели он объявится? Что тогда станут делать крестьяне?

Йон из Брендеболя искоса глянул на свой армяк, который оттопыривался немного с левой стороны груди, точно у старосты вспухло сердце. Он чуть приподнял правое плечо, чтобы армяк одинаково оттопыривался с обеих сторон.

Фохт уже убедился, что Йон из Брендеболя — крестьянин рассудительный и покладистый, человек миролюбивый и увещаниям поддается. Он хочет добром уладить распри, чтобы вся деревня жила в мире и и тиши. Так что с ним можно обойтись по-хорошему. Подстрекатели, которые сговорились и послали штафет, говорит ему поэтому фохт, не подумали, сколько горя да беды может выйти из этого. Не понимают они, что сами себе готовят кровавую баню. Они всякий раз забывают, сколь горестно кончаются для них смуты. Что вышло у крестьян из Мёре при короле Густаве-Адольфе Великом? А ведь тогда и ратники были заодно с ними! Бунт затеяли с вилами да топорами! Одного отряда рейтаров хватило, чтобы разогнать всю эту свору. А чем кончился тогда мятеж?[29] Крестьян, которые упорствовали до последнего, заперли в сарае и сожгли. А зачинщиков и гонцов, что везли штафет, прежде чем отрубить им головы, пытали и колесовали. Главарю их в смертный час надели на голову железную корону, словно королю, только корону ту сперва накалили докрасна на огне. У злодея спалило всю кожу на голове, да делать нечего — пришлось ему носить корону и быть королем мятежных холопов.

После того как смутьяны были умерщвлены, отрубленные их головы посадили на колья изгородей вдоль проезжих дорог в назидание и для острастки остальным. Не худо было проезжающим крестьянам из Мёре полюбоваться на эти головы. Они торчали на кольях, покуда от них не остались одни обглоданные, голые черепа. И белели эти черепа мужицкие на жердях, точно белые голуби на ветках. Вот уж, верно, была пожива воронам в тех краях!

Только с той поры крестьяне в Мёре присмирели и стали покорными, словно только что окольцованные свиньи, что не могут рыть землю пораненным рылом.

— И такая награда ждет всякого, кто станет передавать крамольный штафет!

Йон Стонге стоял, слушал и крутил головой во все стороны, точно чувствовал уже, что удавка захлестнулась у него на шее. Он был из тех, кого создатель наделил даром воображения, подчас мучительного, и этим даром он пользовался весьма усердно.

— Ну, где уж крестьянам со своим жалким оружием одолеть господ! — продолжал Борре. — Пошлют против них из Кальмара ратников с мушкетами и пиками, и те переколют их, точно свиней. Убитые кучами будут валяться и плавать в собственной крови. Так неужто же они станут губить свою жизнь ради смутьянов? Неужто им хочется, чтобы их вдовы и сироты плакали по ним горючими слезами? Или им опять захотелось кровавой бани?

Тут, в Брендеболе, крестьяне принадлежат помещику Клевену, и с той поры, как этот душегуб и насильник Сведье сбежал в лес, в деревне — тишь да гладь. И если они будут повиноваться своему господину, то и впредь будут мирно жить-поживать в своих домах. Господин Клевен печется о них, и они будут в полной безопасности в своих усадьбах, если только останутся смирными и покорными. А подстрекатели, что мутят народ, видно, последнего ума лишились.

Борре не сводил глаз со старосты, который беспокойно топтался на месте. Нет, этот человек не похож на подстрекателя. У него лицо степенного крестьянина. По всему видно, что он и сам негодует на своих непутевых собратьев, из-за которых не стало житья разумным людям.

— Так ты говоришь, ничего не слыхать про штафет?

— Мне о нем ничего не ведомо.

— Будьте начеку! Тайный штафет может дойти и до вас!

Йон Стонге все еще прижимал левую руку к груди, сердце у него нестерпимо защемило. Острия утренней звезды вонзились в его тело. Как ему избавиться от них?

И он пустился в длинные рассуждения. Ему, мол, ведомо, что в Брендеболе никто не замышляет крамолы и кровопролития. Односельчане, правда, ропщут на непосильные поборы и на тяжкую барщинную повинность. Их беззаконно принудили отбывать барщину, им хотелось бы вернуть свои права, и за это их никто не вправе осудить. Но ни один из крестьян не собирается бунтовать и идти против власть имущих. Такого у них и в мыслях нет. Хорошо бы, если бы им удалось вернуть себе нрава по доброму согласию.

От таких слов фохт просиял и успокоился. Он встал и похлопал старосту по плечу:

— Ну, я вижу, Стонге, ты бунтовать не станешь и не пойдешь за смутьянами… И не прогадаешь! — Ларс Борре подумал немного и добавил: — У тебя вроде осталось еще полбочки оброчной ржи?

— Да, около того.

— Эту рожь я тебе дарю. Оставь себе.

— Стало быть, мне можно оставить ее себе на прокорм? — подивился староста.

— Да, на прокорм. Пеки, знай, хлеб из чистой ржаной муки. Ты его заслужил.

С этими словами Ларс Борре ушел в дом. Йон Стонге не двигался с места, недоверчиво глядя ему вслед.

Неужто и вправду ему не придется больше есть хлеб, замешенный на мякине, почках и коре? Неужто фохт сам, своими руками, отдал ему оброчную рожь? Что-то не похоже это на Ларса Борре. Может, он нынче выпил и от этого подобрел? Хотя Стонге не заметил, чтобы он был навеселе. Но что сказано, то сказано: староста может взять себе полбочки оброчной ржи.

Стонге стоял, радуясь своей удаче, но тут рука его коснулась груди, и он вспомнил о том, что спрятано у него под армяком. На груди у него схоронена окровавленная доска со знаком утренней звезды.

Староста повернул обратно с полдороги. Он не пошел в усадьбу Бокка и дела еще не кончил. Надо обождать, покуда фохт уляжется спать. Он свернул на тропку и пошел к покосу на берег озера. А с тем делом успеется, он пойдет к Бокку сегодня же вечером.

«Скачи! Скачи! Нынче же в ночь! Скачи в Виссефьерду!»

Но ленсман со своими людьми уже выехал на розыски. По всем дорогам выставлены заставы.

Йон из Брендеболя подходит к изгороди, опоясывающей луг. Вдруг он останавливается как вкопанный и глядит на нее во все глаза. Он не сводит взгляда с кольев изгороди. Ничего приметного в них нет — колья как колья, можжевеловые, заостренные, очищенные от коры; локтя на два выступают над перевязью. Они ничем не отличаются от других кольев, но староста не может отвести от них взгляд. Он долго смотрит на них, а потом проворно перелезает через плетень.

Он идет по лугу, подходит к ручью и пьет чистую воду из железного ковша, что лежит на берегу. Он заходит в густой лозняк, останавливается помочиться, а потом идет дальше. Он опять подходит к изгороди и застывает на месте. Глаза его опять прикованы к кольям. Ничего диковинного нет в этих кольях, но староста все разглядывает их. Острые концы их локтя на два выступают над перевязью. Эти колья вбивают по два в землю и накрепко перевязывают ивовыми лозинами, чтобы они не расходились. Много раз видел Йон Стонге такие колья и сам вбивал их в землю, уж ему-то они не в диковину. Но он долго стоит, не отводя от них глаз, а потом поворачивает обратно. Он не перелезает через изгородь, он идет другой дорогой.

Нынче вечером Йон Стонге, завидев изгородь, пятится назад и обходит ее стороной. Ибо чудятся ему на ней страшные видения. Не мудрено, что староста со страхом пятится от каждого плетня. Ведь на кольях насажены отрубленные головы. Он узнает лица. Он останавливается, долго глядит на них, а потом сворачивает в сторону. Острия втыкаются в красное мясо на растерзанной шее; крепко сидят головы. Не чужие головы видит он, а головы своих односельчан. Узнает людей, с которыми встречается и беседует всякий день. Это их мертвые головы натыканы на колья.

Остекленевшие белки глаз, оскаленные рты с вывороченной верхней губой, с обнаженными деснами, белыми, точно брюхо дохлой рыбы, слипшиеся окровавленные бороды, шевелящиеся на ветру… Эти мертвецы выставлены для острастки и предостережения. Они понесли кару за то, что передавали крамольный штафет.

Голова, посаженная на кол, точно дорожное пугало, — вот удел зачинщиков бунта. Мертвая голова на изгороди — вот участь того, кто передает штафет.

Ханс из Ленховды, клейменый палач, безухий, изукрасит мертвыми головами все изгороди по дороге между Брендеболем и Убеторпом. Он посадит их на колья по дороге между деревней и поместьем для устрашения крестьян. И увидит тут жена мужа, мать — сына, сын — отца. Будут они, проходя по дороге, кивать своим родимым, но мертвецы на кольях не кивнут им в ответ. Вороны исклевали головы, и теперь голые черепа белеют, словно голуби на ветках.

Барщинные крестьяне будут ходить этой дорогой утром и вечером, туда и обратно, ходить они будут тихо и покорно.

Стучат деревянные башмаки, идут подневольные мужики.

Йон из Брендеболя узнает эти мертвые головы. Но одна из них особенно страшит его. Это его собственная голова.

Он идет к берегу озера и останавливается, когда вода подступает к самым ногам. Он сует руку за пазуху. Он может это сделать. Он может бросить штафет в самую глубь озера. Если привязать к нему камень, он потонет. На дне озера будет лежать эта доска, покуда не сгниет.

«Скачи сам или пошли другого вместо себя!» Он мог бы отправиться в путь на колченогой кобыле, рысцой она не хуже других довезла бы его. Но он не хочет скакать прямиком на виселицу. Не хочет, чтобы его зарыли в этой проклятой богом земле без покаяния. Легче ли станет его вдове и осиротевшей дочке, если он лишится жизни и его неприкаянная душа будет терпеть вечно муку? Не станет он из-за этой доски губить свою жизнь на вечное горе себе и своим родимым! Никому от этого пользы не будет.

«Пошли другого вместо себя!» Но он не может послать на смерть другого. Не может он глядеть, как Клас Бокк оседлает нынче вечером коня, — у него молодая жена и новорожденный сын. Ни на кого из соседей не хочет он навлечь погибель. Если по его вине будет загублена чья-то жизнь, так ведь его совесть замучит! Лучше уж утаить и схоронить эту смертоносную доску, чем ради нее загубить человеческую душу.

Староста стоит на берегу озера и ищет камень потяжелее. Но не находит. Он все еще держит в руках окровавленную доску, он еще не утопил ее в озере.

«Смерть предателю, что осмелится задержать штафет!»

Но доска никогда не появится больше на свет божий, она будет лежать на дне озера, покуда не сгниет и не истлеет. Никто не знает, что штафет прибыл в деревню, староста никому еще не открылся. Никто про это не знает, да никто, верно, никогда и не дознается. Потопить доску в озере, и никогда она не выплывет.

Но впопыхах он не может отыскать подходящий камень. Нужно привязать к доске груз, чтобы она не всплыла наверх. Надо быть настороже, чтобы штафет опять не появился на свет божий. Руки у старосты почернели от обугленного конца доски. В руках его священный огонь, что вызволяет людей от бед и рабства. Что же ему делать? Неужто он погасит огонь на дне озера, священный огонь?

Это клич собратьев: «Добудем себе свободу!». Это призывная весть о свободе, что должна мчать дни и ночи напролет.

Штафет послан, штафет идет! Скачи! Скачи! Нынче же в ночь!

Несет этот штафет с собою весть важную, спешную. Его нельзя ни задержать, ни остановить, ни утаить. Всякий, кто берет его в руки, должен повиноваться наказу. У штафета великая сила. Один конец его окровавлен. Это предупреждение трусливым и нерешительным: «Такая кара постигнет тебя, если…»

Йон из Брендеболя держит доску в руках; он все еще не утопил ее в озере. А что, если и его рука присоединится к рукам собратьев, которые мчали этот штафет день и ночь напролет? Что, если и он поможет передать эту весть? Это не его доска, он не может по своей воле распоряжаться ею. Тысячи крестьян замешаны здесь, и руки их крепко держат его руку. Собратья, гонцы, что передавали штафет, удерживают его руку.

Йон из Брендеболя не топит штафет в озере. Он опять прячет сто под армяк и возвращается в деревню. У штафета великая сила. Йон Стонге услышал призыв собратьев.

Но нынче же вечером надо сбыть штафет с рук. Он поскачет сам или пошлет вместо себя другого. Он не найдет покоя в постели, покуда не избавится от страшной доски со знаком утренней звезды. Но у него не хватает смелости поехать самому. В последнее время его часто мучит по ночам удушье и видятся дурные сны. Недавно ему приснилось страшное: что его пальцы зажаты в пистольные замки. Он никак не мог снять их, они так и оставались на руках, пока он не заметил, что пальцы стали гнить и отваливаться. Под конец на руках у него остались одни почерневшие обрубки. Неужто и сегодня ночью ему приснится страшный сои?

А может, оставить штафет у себя в доме до утра? Может, обождать малость, пораскинуть умом?

Поможет ли им штафет одолеть власть имущих? Толкуют, что отныне в королевстве помещики будут вечно владеть крестьянами. Поздно уже обороняться. Какая уж тут оборона для того, кто лишится жизни! Он попадет в рабство смерти, а от этого господина никому нет избавления. И свободы ему, стало быть, все равно не добиться. Йон Стонге идет обратно той же дорогой, напрямик через усадьбу Сведье. Гороховища и капустные гряды обнесены изгородью. Высокие колья вырастают перед старостой, вонзаясь остриями во тьму. Он застывает на месте, пятится, он глядит на колья во все глаза.

Вот его мертвая голова. Он узнает ее. Мертвая голова Йона из Брендеболя торчит на одном из кольев придорожной изгороди. Его родимая жена и ненаглядная дочка придут поклониться ему. Им придется идти к нему, ибо сам он не сможет прийти к ним. Ведь его схватили, казнили, растерзали; осталась одна его голова, отделенная от тела и посаженная на кол. Навечно разлучили его с родимыми. Жена Альма и дочка Ботилла глядят на него и плачут горючими слезами. Этот мертвец — родимый батюшка, это батюшкина голова торчит на жерди. Почему не пожалел ты нас, милый батюшка? Зачем загубил свою жизнь? Какой нам от этого прок? На кого покинул ты нас, своих родимых? Почему не сберег ты свою жизнь? Тяжко слушать причитания жены и дочки и не сказать им в ответ ни слова в утешение. Горько слушать такие речи, когда не можешь ответить, не можешь утешить. Острие жерди протыкает язык, а как говорить с проколотым языком? Мертвая голова не может утешить опечаленных домочадцев.

Йон из Брендеболя повернул прочь от изгороди, через которую собирался было перелезть. Он тайком пошел к себе домой и взял в сарае мотыгу. Земля схоронит так же надежно, как и вода. Но он не станет зарывать штафет на своей земле. Он хочет обезопасить себя на всякий случай. Он хочет обезопасить себя, дать себе время пораскинуть умом. Он хочет обезопасить себя на нынешнюю ночь.

Он в нерешительности остановился у деревянного колодца. Где? И тут ему пришло в голову, что надо идти от колодца по ходу подземного источника, как в тот раз, когда он шел по деревне, ища место для деревенского колодца с помощью чудо-посоха[30]. Он знал, где протекает подземный источник, и шел с мотыгой так уверенно, будто его опять вел чудо-посох. Взойдя на пригорок и обогнув хлев Сведьегорда, он остановился: «Тут!»

Староста взмахнул мотыгой и принялся копать землю на пригорке. Он вырыл ямку с локоть глубиной и шириной с три четверти локтя. Копал, откидывая в сторону дерн и неподатливые корни травы. Потом вынул из-за пазухи доску и осторожно положил ее в ямку. Ямка была вырыта в самый раз, в доске было ровно три четверти. Он завалил доску землей, плотно сбивая друг к другу куски дерна. Потом усердно утоптал землю ногами и ушел восвояси.

По утрам кучка крестьян идет из деревни на барщину и по вечерам возвращается домой. Изо дня и день идут они дорогой рабов по свободной миле помещика. Они ждут помощи, откуда бы она ни пришла.

Штафет идет! Скачи! Скачи! Нынче же в ночь, в ночь!

Но долгожданный штафет запрятан в деревне Брендеболь.