Ночной гонец

День и ночь скачет гонец

На островке в трясине Флюачеррет люди развели огонь. Присяжные Ула из Кальваму и Монс из Хёгахульта сидят на корточках у самого костра, греются. Между ними стоит Оке Иертссон из Хеллашё. В двух саженях от них двое батраков ленсмана мастерят мотыги из молодых березок с кривыми стволами у корней.

Остальные тоже стоят у костра, греют руки. Пахнет влажной землей и тиной, на кусте можжевельника возле огня вывешены на просушку вымокшие, измазанные рукавицы. Отсвет костра падает на камень, к которому прислонен топор в больших красных пятнах. Это топор Ханса из Ленховды.

Двенадцать человек собрались у костра. Тринадцатый лежит, распростертый на земле, под косматой елью. Он лежит, не двигаясь, но веки его подрагивают, глаза открыты. Люди у костра слышат его тяжелое дыхание.

— Тот ли это человек, Ханс? — спрашивает ленсман.

— Он самый, — отвечает Ханс из Ленховды.

— Точно ли?

— Я признал его. Однажды я отметил его ножом. Он носит мою метку.

— Не ошибся ли ты?

— Я не ошибся.

Никто из людей, сидящих на корточках у костра, не смотрит на лежащего человека. Батраки ленсмана усердно рубят и строгают, так что щепки летят во все стороны; палач ждет инструмента. У Андерса из Хеллашё перевязана рука, остальные целы и невредимы.

Ленсман. Бог милостив к нам! Никто не лишился жизни из-за этого лиходея.

Ула из Кальваму, присяжный, член церковной шестерки. Он и так изувечен. Пожалеем его.

Монс из Хёгахульта. И я так думаю. Пристрелим его сперва.

Ленсман. Он умрет так, как велит приговор, и вы будете тому свидетелями.

Ветер играет ветками косматой ели, и пляшущие отблески огня падают на человека, лежащего на земле. Кажется, что на груди его алеет большой цветок с красной росой на лепестках.

Тучи заволакивают небо, звезды быстро гаснут одна за другой, огонь пляшет на ветру. Люди у костра говорят вполголоса. Одинокий человек, лежащий на земле, тоже мог бы заговорить, но он молчит.

Люди. Вина его всем ведома, тому есть много свидетелей. Приговор вынесен по божьему и людскому закону. Но время позднее, надо торопиться. Хватит и двух мотыг. Ханс свое дело знает. Слава богу, все мы целы и невредимы. Время не ждет, путь назад долгий. Уже поздний час, время возвращаться.

Человек. Мушкет дал осечку, порох подмок. Не успел я ударить его топором. Ханс из Ленховды опередил меня. Он не промахнулся. Но живым я им не дался. Время не ждет, уже поздний час, стемнело. Я не вернусь с ними домой. Я умру здесь. Мне некуда спешить, я останусь здесь.

Ула из Кальваму. Он был прежде честным крестьянином.

Ленсман Оке из Хеллашё. В лесу душа его ожесточилась.

Монс из Хёгахульта. В роду у него худых людей не было.

Ленсман. Он знался с Блесмольским вором.

Ула и Монс. Пожалеем его.

Ленсман. Он умрет так, как велит приговор.

Люди. Мотыги готовы. Хватит двух. Время не ждет. Уже поздний час, пора домой.

Человек. Дом мой поставлен посолонь. Я был человеком вольным. Сейчас я умру, по дом мой уцелеет, что бы ни случилось. Правда останется правдой, не обернется кривдой. Я умираю, но правда на земле останется. Наступает ночь, долог путь лесом к дому, знаю. А зачем торопиться? Мне нынче спешить некуда. Я останусь здесь. Я останусь здесь навечно, на все дни и все ночи.

Ханс из Ленховды пробует березовые мотыги, сделанные батраками ленсмана, и говорит, что они годятся. Потом он идет с батраками по болоту, останавливается, ищет. Где? Пробует ногой землю и указывает им: здесь! Тут земля мягкая. Батраки втыкают мотыги в мох и начинают копать.

Ленсман, сидя у костра, подгоняет батраков. Время не ждет! Огонь вспыхивает ярче, языки пламени лижут сухой можжевеловый куст, освещая землю, косматую ель, красный цветок на груди лежащего человека.

Батраки ленсмана вырывают на болоте дерн. Земля мокрая, но корни травы цепкие. Палач стоит рядом и смотрит в яму, которая становится все глубже. Наконец он говорит, что копать довольно. А у батраков ноги сами пошли. Слава богу, они свое сделали. Остальное уже не их дело.

Ханс из Ленховды подходит к одинокому человеку, лежащему под елью.

Ленсман и крестьяне не мешают палачу делать свое дело. Они стоят у огня, спиной к болоту.

— Ты отказался пить со мной! Сейчас тебе придется меня уважить! — Он уже опустил человека в яму, осталось только засыпать его вырытой землей и прикрыть сверху дерном; сегодня он управится быстро. — Ханс из Ленховды держит свое слово! Сейчас ты напьешься болотной водицы. Только уж нынче я с тобой бражничать не буду.

Палач торопится. Сверху он аккуратно кладет дерн.

Звезды мгновенно гаснут, небо падает на человека тяжелым черным покровом. Этот покров набивается в рот; безжалостно тяжелый, давит и душит. Будто во рту у него жвачка из земли, непомерный кусок жвачки. Небо опрокидывается на него, душит в своих объятиях. Это железное объятие снимает боль, приносит конец мучению, отпускает душу, которая уже больше не внемлет миру.

Но тело еще дрожит, словно хочет сбросить земную тяжесть.

Ханс из Ленховды торопится, он не видит, что дерн кое-где медленно колеблется. Он вполголоса ругает батраков ленсмана, этих ленивых собак, за то, что не могли ему пособить, — все равно им делать нечего. Вот он закончил свою работу. Он не хочет, чтобы люди говорили, го он делает свое дело как попало. Он обдирает мох с больших кочек и кладет его сверху; во мху горят алые ягоды клюквы.

Потом он старательно утаптывает мох ногами и уходит.

Ханс из Ленховды вытер пот со лба рукавом куртки и бросил довольный взгляд на свою работу. Потом он подошел к костру и сказал, что свое дело сделал.

Ленсман и его люди сгребли ногами снег в костер, погасили огонь, зажгли факелы, чтобы пройти назад по гати в темноте, и отправились по болоту цепочкой один за другим. Во мху на свежем холмике алыми бусинами горели в темноте ягоды клюквы.

Посреди болота Ула из Кальваму остановился. Он обернулся, глянул в сторону островка и прислушался.

Монс из Хегахульта спросил:

— Ты чего обернулся?

— Почудилось, будто кто-то окликает.

— Все здесь? Никто не отстал?

Ленсман Йертссон тоже остановился. Он окликает каждого по имени, считает их в темноте. Все двенадцать налицо.

— Все здесь, — обратился Монс из Хёгахульта к Уле из Кальваму.

— Я не ослышался.

— Никто не отстал, — сказал ленсман.

— Один-то все-таки там остался, — ответил Ула из Кальваму. — Прислушайтесь. Может, еще кто его услышит.

Все двенадцать стоят молча на бревнах — прислушиваются. В роще, откуда они только что вышли, слышится лишь шум ветра в еловых ветвях. Никто не услышал крика. Но Ула из Кальваму стоит на своем: он только что слышал голос, окликающий их. Голос этот звучал тревожно, будто у того человека было до них спешное дело, важная весть.

Никто не отвечает ему. Люди отправляются дальше по болоту.

Ленсман ходил со своими людьми на облаву к трясине Флюачеррет в пятницу, на второй неделе после рождества.

Трое суток спустя Йон Стонге из Брендеболя, деревенский староста, вскочил среди ночи, разбуженный страшным грохотом. Он услышал голос на пригорке за домом, потом кто-то пытался открыть дверной замок.

Староста поспешно оделся, подошел к двери и спросил, кто там и что ему нужно. Ответа не было. Тогда он осторожно открыл дверь и выглянул, но ничего не увидел и не услышал. Он обошел вокруг дома, но так и не понял, кто поднял шум.

Может, какой-нибудь человек крался к своей шлюхе, да ошибся дверью в темноте. Может, какой-нибудь непутевый пьянчуга плелся из кабака Даниэля. А может, ночной зверь осмелился подойти к человеческому жилью — дикая кошка, барсук, а то и сова. Злодеям теперь взяться здесь неоткуда. Ночь была мирная и спокойная, крестьяне спали у себя дома сладким сном, разбойники в лесу повывелись, не подкарауливали больше добрых людей. Честным крестьянам не надо было больше вешать засовы и запоры на двери.

Человек из леса претерпел кару, с тех пор прошло уже трое суток. Правда, Ула из Кальваму, который был и свидетелях, рассказывал потом, как он слышал его голос. Ула выбран в присяжные и в члены церковной шестерки, он не какой-нибудь прохвост, врать не станет. А может, ему просто почудилось, обманулся слухом. Ведь почудилось же сейчас старосте, что кто-то окликал его возле дома, будто принес важную весть.

Трое суток минуло с тех пор, как Сведье испустил дух. Люди говорят, что всякое божье создание, зарытое живым в землю, из земли восстанет и будет являться людям, что земля его удержать не может, что всякое божье творение в назначенный срок поднимется из могилы, будет вечно ходить по земле и пугать людей. Все же доподлинно никто про то не знает и поклясться в том не может.

Однако Ула из Кальваму — человек правдивый, врать не станет, и он сказал, что слышал крик. Голос тот прозвучал только один раз — он звал Улу и всех, кто был с ним. Нетрудно догадаться, что на этот раз собственные уши обманули его. Тот, кто зарыт в сырую землю, будет лежать там вечно и не подаст голоса. Никто другой не слышал крика, а слух у них у всех чуткий, даже у Ханса из Ленховды, хоть ему и отрезали уши. Верно, это вой волка или лисицы донесся из лесу.

Было о чем призадуматься Йону из Брендеболя этой ночью.

«„Штафет идет! Скачи в ночь или пошли вместо себя другого!“ Что же ты натворил? Спрятал доску, обагренную кровью, кровью твоих собратьев. Это живая жизнь тобою зарыта и задушена. А ведь тот, кто лежит в сырой земле… Кто задушил клич своих братьев?»

Ула — член церковной шестерки, присяжный, человек, всеми уважаемый и почитаемый. Никто не слыхал, чтобы он выдумывал небылицы и рассказывал их людям. А когда он говорил, что ему послышался крик, слона его звучали, будто пророчество из Пятикнижия Моисеева. Ула врать не станет.

Голос того человека слышался из-под земли.

Староста бродил вокруг дома, будто ведомый чудо-посохом.

Он направился к пригорку за хлевом Сведьегорда. Уже второй раз идет он туда, будто его ведет чудо-посох. Когда наступила ночь, он и не думал идти сюда и все же очутился здесь.

Вот оно, это место, в двух саженях от угла хлева в сторону леса. Он приметил расколовшийся камень, что лежит рядом.

Тот раз он тоже шел от колодца вдоль подземного источника, чтобы ему сопутствовала удача. Где же то место?

Он остановился. Здесь. Тот раз он мигом положил штафет в ямку, засыпал сверху вырытой землей, аккуратно наложил сверху дерну, потом старательно утоптал землю ногами и пошел восвояси.

Да, вот так он тогда спрятал штафет. Теперь он шел почти в полной темноте и мог различать лишь тропинку впереди, однако это место было где-то рядом. Вдруг он ударился пальцем о камень, а потом оступился, попал ногой в небольшую ямку и упал навзничь.

Сперва он лежал озадаченный, не шевелясь. Потом начал шарить вокруг руками. Он угодил к тому самому месту — вот расколотый камень. Но ямка возле камня была разрыта и наполнена водой. Нога, попавшая в ямку, промокла, и в башмаке хлюпала вода. Чудо-посох указал ему, что здесь, под горкой, проходит подземный источник. Как раз этот источник наполнял водой деревенский колодец; после того как он вырыл здесь ямку и наполнил ее рыхлой землей, вода просочилась и вышла на поверхность. Пробившаяся струя размыла рыхлую землю и наполнила яму, которую он вырыл нынешним летом.

Лежа на земле, Йон из Брендеболя торопливо шарил в воде руками, словно пытаясь выловить что-то. Он искал. Он ощупывал стенки ямы, черпал руками землю, щебень, мелкие камешки, но то, что он искал, ему не попадалось. Он выбрасывал пригоршни земли и снова шарил, доставая руками до самого дна. Но того, что искал, так и не нашел.

У него задрожали руки и ноги — штафет исчез.

Подземная вода вышла здесь на поверхность. Потаенные источники размыли землю и вынесли штафет на свет божий. Может, кто-нибудь уже нашел его и унес отсюда?

Йон из Брендеболя не нашел штафета.

Может быть, как рассветет, он найдет его. Он все шарил и шарил вокруг, но так и не нашел штафета.

Но теперь он уже не был так удивлен и озадачен. Он знал об этом уже несколько дней. Еще трое суток назад он уже каким-то чудом догадался, что штафет исчез, земля его не смогла удержать. Он знал об этом вчера, позавчера и сегодня ночью, когда проснулся. Он знал об этом, когда нынче ночью поднялся с постели, вышел из дома и отправился сюда, на пригорок, будто ведомый чудо-посохом. А может, мысль о том закралась к нему еще раньше. Но вот уже третьи сутки, как он узнал, что штафет нельзя утаить, засыпать землей, нельзя укрыть в яме, похоронить. Трое суток прошло с тех пор, как его зарыли живым, и староста понял — тот голос слышался из земли.

Штафет, окрашенный кровью, исчез. Может, он уже далеко отсюда, а может, староста найдет его, когда станет светать. Найдет он его или нет, одно он знает теперь наверное — штафет всегда пребудет на земле, во все времена, навечно.

Так спешит гонец сквозь дни и ночи, сквозь годы и столетия, и бежит от века к веку весть высокая, спешная, наипервейшая.

Штафет идет! Скачи! Скачи! Нынче же в ночь, в ночь!