Ночной гонец

Старосту донимает утренний озноб

Йон Стонге, пыхтя, ворочался на слежавшейся ржаной соломе. Он проснулся сразу же после короткого забытья. В эту ночь ему было никак не уснуть, его томило удушье.

Может, от непривычного угощения на крестинах у него пучит живот, отвыкший от обильной еды? Может, это ведьма-домовица отгоняет от него желанный сон? А когда сон бежит с глаз, на смену ему приходят тревожные думы.

Ложная весть о пожаре — к чему бы это могло быть? И зачем назвали как раз его усадьбу? Может, лесной вор и впрямь собирается пустить красного петуха? Может, ом хочет обворовать усадьбу?

Йону из Брендеболя постоянно чудятся всякие страхи. По вечерам он вспоминает все, что произошло за день, и ищет в этом недобрые предзнаменования.

Почему до сих пор не вернулись из лесу милая дочка Ботилла и ее жених Сведье? Сквозь слуховые окна уже брезжит серый рассвет, а их все еще не слыхать. Может, вол забежал так далеко в чащу, что им не удалось отыскать его? Может, он застрял в груде камней и ему не под силу самому выбраться оттуда? В Каменной Змее, огромном завале, Йон Стонге однажды потерял славную телку.

Убежавшему волу цена добрых восемь далеров серебром. Не иначе как он застрял с перебитыми ногами в груде камней. А все из-за этой кутерьмы с пожаром.

Если Блесмольский вор когда-нибудь и впрямь подожжет его хлев, то староста лишится половины своего добра.

Староста ворочался на постели, пыхтел, задремывал, пробуждался опять. Лишь под утро удалось ему забыться сладким сном.

И тут старосту внезапно разбудила чья-то рука, теребившая его за плечо.

— Вставай, Стонге! — Это жена звала, расталкивая его. — Вставай!

Еще не успев спросить, зачем она разбудила его, староста услышал громкие удары в дверь.

Йон из Брендеболя надел штаны и сунул ноги в деревянные башмаки. Свет, струящийся через слуховые окна, из сероватого стал золотым — взошло солнце.

В горнице было по-утреннему холодно. Староста не успел надеть рубаху и, идя отворять дверь, почувствовал, как по телу его пробегает озноб.

Кто это ломится к нему в такую рань?

Йон Стонге скажет стоящему за порогом гостю, что нечего дубасить в дверь, когда являешься в мирный крестьянский дом. Не успел Йон Стонге приоткрыть дверь, как его встретил грозный окрик:

— Выходи, староста! Хватит валяться!

За порогом стоял Ларс Борре, фохт господина Клевена.

Йон Стонге так и не сказал того, что он намеревался сказать незваному гостю. Вместо этого он сам получил нахлобучку за то, что не спешил открыть дверь. Хозяин был настроен недружелюбно, но гость, разбудивший его, оказался еще недружелюбнее.

— Выходи, Стонге! Надевай рубаху! Время не ждет!

Йон из Брендеболя стоял на пороге в деревянных башмаках на босу ногу, в кое-как натянутых штанах. Зато Ларс Борре стоял перед ним в полном параде. Фохт заметно начал подражать в одежде своему господину: его широкополая шляпа была украшена перьями, а куртка — серебряным позументом. Его широкие, до колен штаны сужались у раструбов высоких сапог.

Старосте показалось, будто он стоит перед фохтом нагой, в чем мать родила. Правда, на нем не было рубахи. Надо было надеть ее. Легкий озноб прошел по его телу; в эту пору всегда бывает прохладно.

— Время идти на барщину в Убеторп, Стонге! — Рыжая борода фохта горела в лучах утреннего солнца. — Из вашей деревни никто не явился. Почему крестьяне ослушались наказа?

— Мы платим оброк, и барщинной повинности на нас нет. Так порешил сход.

— Ваш сход не имеет власти.

— Сход решает все дела в деревне.

— Отныне господин Клевен будет решать за вас ваши дела. Ну-ка, живо, собирайтесь все на барщину! Добром не хотите — заставим силой!

Стонге во все глаза глядел на фохта. Он заметил, что у Ларса Борре за поясом торчит пистоль. Прежде, когда фохт наезжал в деревню, оружия при нем не было.

— Мы всем миром решили…

Ему надо было сходить за угол по нужде. Но сначала он скажет фохту о том, что решил сход, Борре ведь небось и не знает еще ничего. Надо было старосте известить помещика о решении схода.

Тут он заметил, что во дворе стоят оседланные лошади. Он насчитал целых пять. А под большой яблоней за домом сидело четверо спешившихся всадников. Стонге узнал Нильса Лампе и Сёрена Галле, наемных рейтаров Клевена. Все четверо были вооружены пистолями, а у тех двоих были даже шпаги.

Пятеро гостей явились в деревню в это раннее утро.

Крестьяне Брендеболя сообща положили не ходить на барщину в Убеторп; они скрепили свое решение клятвой, и староста должен сказать об этом фохту. Но в это утро голова у него соображает туго, а все оттого, что его так грубо разбудили. За все тридцать лет, что он сидел хозяином в Стонгегорде, его еще ни разу не будили так бесцеремонно. Никогда еще не бывало, чтобы его подняли рано утром с постели громовыми ударами в дверь и приказали отправляться на барщину в чужую усадьбу. Ни разу не случалось, чтобы его гнали в шею из его же собственного дома.

Гостей было пятеро, и пистолей тоже было пять.

Надо было ему надеть рубаху, прежде чем идти отворять дверь. И он снова почувствовал холодный озноб.

А вот Ларсу Борре жарко, тело у него жирное, грузное, разгоряченное, по лицу градом катится пот. Фохта разгорячила быстрая езда; старосту пробирает утренний холод.

Но Йон из Брендеболя — староста, избранный общиной. Он должен держать ответ перед фохтом; он должен сказать, что односельчане не станут работать на барщине. Так они порешили и дали в том друг другу клятву. Вот что он должен сказать фохту, но все никак не соберется с духом.

— Пошевеливайся, Стонге, время не ждет! Пойдешь ты по доброй воле?

— А другие наши как?

— Разбудим всех по одному. Начали с тебя.

Староста вовсе не рад той чести, которую оказали ему фохт и челядинцы Клевена, явившись к нему первому. Односельчане еще мирно спят, а он один стоит перед фохтом, не успев даже прикрыть рубахой грешное тело, А уж к приему гостей в такую рань он и вовсе не готов. Знай он об этом загодя, он догадался бы снять со стены мушкет и топор. Тогда бы он сумел дать ответ фохту. А сейчас что ему отвечать?

Борре провел рукой по своей мясистой потной щеке:

— Принеси-ка пива!

Стонге поспешил в дом и нетерпеливо приказал матушке Альме нацедить пива, которого оставалось немного на донышке бочонка.

У него отлегло от сердца. Фохт, видно, не собирается сразу же пускать в ход кулаки.

Пока жена нацеживала пиво, он успел надеть рубаху. Затем он взял кружку с пивом и сам поднес ее фохту, который молча схватил ее и уселся на завалинке. Он крикнул своим подручным, чтобы те покуда пустили коней попастись под яблоней.

Ларс Борре пил долгими глотками. А крестьянин, принесший пиво, смотрел, как ходит у него кадык величиной с дикое яблоко. Пивная пена блестела на рыжей бороде фохта, точно утренняя роса на клевере.

Вот теперь староста и скажет фохту что хотел. Мир порешил и скрепил решение клятвой, как заведено. И теперь, стало быть, они должны стоять на том — один за всех и все за одного.

— Ну как, пойдешь на барщину по доброй воле? — спросил фохт, отрыгивая после питья.

Но ведь староста уже сказал ему: община порешила не ходить на барщину. Какой прок толковать об одном и том же? Ни к чему это! А ведь прежде пистоля при фохте не было! Но община порешила, и все поклялись. Что же порешила община, в чем они все поклялись? Староста теперь и сам не знает этого. Ведь он уже говорил фохту, что решил сход, да что толку? Фохт все равно гонит на барщину.

— Мне надо сперва держать совет с общиной.

— Нечего вам сговариваться! Ваш господин не потерпит больше непокорства. Он назначил меня фохтом в Брендеболе.

Староста широко раскрыл рот и вытаращил глаза. А ранний гость сидел перед ним на завалинке, раскорячив ноги и отрыгивая после питья. Сход больше не имеет власти, на деревню посажен фохт, сказал он.

Если такое случилось на заре, то что же может еще произойти до того, как солнце сядет за лесом?

Брендеболь, продолжал фохт, теперь по закону принадлежит Убеторпу; деревня отдана на вечное владение и пользование его милости господину Клевену. Так гласит грамота с печатью, пожалованная ему королевой. Отныне тут будут новые порядки и новые обычаи. Он сам станет надзирать крестьян своего господина. Он самолично будет пересчитывать снопы в поле и мешки на гумне. И никто теперь не сможет отговариваться тем, что рожь уродилась только сам-друг. Никому не удастся больше припрятывать бочонки с маслом. Ни один плут не сможет теперь хоронить в ямах зерно, сало и мясо. Отныне в барщинной деревне заведутся новые порядки.

— Все теперь будет по-иному! Слышишь староста? — Ларс Борре опять подносит кружку ко рту и пьет пиво долгими глотками.

Выборный староста Брендеболя, примолкнув, слушает речь фохта. Но по всему видно, что он совсем оробел и упал духом. А фохту это не по душе. Зачем ему нагонять страх на старосту, если тот, по всему видать, человек послушный? Он говорит:

— Но смирному бояться нечего. Покорному худа не будет.

Хотя тело Стонге теперь прикрыто рубахой, он снова чувствует леденящий озноб. Ему всегда не по себе, когда его не в пору поднимают с постели. Он от этого весь день бывает не в духе.

— И первым я спрашиваю тебя, староста. Пойдешь ли ты на барщину? Покоришься ли своему господину?

Они всем миром порешили не ходить на барщину. Все односельчане дали клятву и твердо стоят на том. Но ведь фохт уже знает про это. Помнится, староста ему об этом сказал. Только слова его как об стенку горох. Зачем без толку повторять одно и то же? Этим он только прогневит фохта. Неразумно досаждать фохту и идти ему наперекор. Ведь он уже ясно сказал: на крестьянах Брендеболя нет барщинной повинности. Какой прок повторять это еще раз?

Не успел он схватить со стены мушкет и топор. Но он может сбегать за рогом и созвать общину. У Клевена пятеро со шпагами и пистолями, а брендебольских двенадцать с мушкетами и топорами. Оружие-то у них похуже, но ведь двенадцать как-никак больше, чем пять. Уж верно, двенадцать выстоят против пятерых. Надо скорей в дом, затрубить тревогу.

Но выстрел из пистоля может опередить старосту. От выстрела и умереть недолго. Мало ли людей пистоль уложил на месте? Тяжко идти на смерть. Всякий, кто может, старается не навлекать на себя погибель. Сам бог был свидетелем клятвы у колодца, только если за это приходится жизнь положить, то позабудешь о клятвах да обещаниях.

А фохт Клевена продолжает: его милость господин обер-майор вскорости отбывает в Стокгольм, где на Ивана Купалу созывается сословный собор[16], но перед отъездом он заявляет Брендеболь своим владением и берет крестьян под свою руку; они должны немедля идти на барщину; помещик дал наказ, чтобы строптивцев и ослушников принудили силой.

— Слышишь? Силой! — И фохт похлопал себя по поясу.

Но, испив вволю пива, Ларс Борре заметно подобрел. Он ободряюще улыбается Йону Стонге, хотя и не снимает руки с пистоля. Остатки пивной пены пузырятся на его бороде. От широкой ухмылки борода разделяется надвое, и между раздвинувшихся губ обнажаются почерневшие зубы, редкие, точно зубья сломанных грабель.

Ларс Борре считает себя человеком миролюбивым и добросердечным. Он сперва прибегает к уговорам, а уж потом берется за пистоль. Хотя без пистоля, правда, тоже не обойтись. Когда ему приходится иметь дело со строптивыми крестьянами, он чаще пускает в ход доброе слово, чем кулаки. Первым делом пытается уговорить их, чтобы они покорились по своей воле. Он хочет, чтобы они работали с охотой, без принуждения. Так будет выгоднее ему и его господину. Запуганный и забитый крестьянин — никудышний работник. Да и какая ему, фохту, радость тиранить крестьян? Куда лучше обойтись без этого. Не станет он без особой нужды мучить людей. Он не изверг какой-нибудь и рад бывает, когда не приходится прибегать к силе.

Так думает о себе фохт Клевена. Но он таит свой кроткий нрав от крестьян. Пусть не забирают себе в голову, что он человек покладистый и уступчивый. Потакать ослушникам он не станет. Но тем охотнее говорит он о великом милосердии своего господина. Вот и теперь он дружески рассказывает Йону Стонге про своего хозяина. Кто-кто, а уж фохт-то все знает доподлинно.

Его милость господин обер-майор Клевен — хозяин добрый и справедливый, он не желает зла своим холопам. Он хочет жить с крестьянами в добром согласии. С таким помещиком крестьяне никогда не будут терпеть несправедливостей. Смирному его бояться нечего. Господин Клевен желает лишь одного — чтобы в его владениях настали мир и покой. Он хочет, чтобы все его крестьяне жили в своих домах в мире да тиши и были за своим господином как за каменной стеной. Во всех деревнях, что он взял под свою руку, царят порядок, мир и послушание. И теперь он желает, чтобы крестьяне Брендеболя также жили в мире да тиши. Он равно желает добра всем своим крестьянам. Он не требует от них ничего, кроме покорности и послушания. Но уж одного он требует неукоснительно: все его наказы и повеления должны выполняться, иначе никакого мира быть не может.

— А смутьянов мы живо угомоним! — При этих словах фохт несколько возвышает голос. Но затем речь его снова звучит тихо и благожелательно, точно он шепчется с лучшим другом. И когда фохт Клевена, понижая голос, продолжает свой рассказ, кажется, что он поверяет Йону из Брендеболя какую-то тайну.

Ходят слухи, говорит он, будто господни Клевен рядом с новыми барскими покоями приказал выстроить в Убеторпе застенок, где будут пороть крестьян. Это ложные слухи. В этом поместье не строят ни застенка, ни холодной, ни подземелья. У его милости господина Клевена до сих пор не было надобности в таких помещениях. Здесь, в приходе, нет строптивых крестьян, которых нужно было бы пороть плетьми. Так на что ему застенок? Но у помещика, кроме Убеторпа, есть и другие усадьбы. В линнерюдском поместье Скугснес есть и застенок, и холодная. Они были построены еще при господине Улофе Строле[17], прежнем владельце. А вот теперь, когда крестьяне Брендеболя не явились на барщину, господин Клевен сказал Ларсу: «Как видно, и мне придется строить застенок. Его построят брендебольские крестьяне. Пусть-ка постараются для себя!».

Борре громко смеется, обнажая редкие верхние зубы, похожие на зубья сломанных грабель. Затем он снова подносит кружку ко рту и пьет.

Старосте становится невтерпеж, он спешит за угол помочиться. Он идет скорчившись, его бьет дрожь, точно он долго лежал на холодной земле и простыл. Это, видно, утренний озноб одолевает его. Надо бы зайти в дом, надеть армяк. Но он не идет в горницу и не трубит в рог.

Однако Борре поведал еще не все тайны Йону из Брендеболя. Пиво развязало фохту язык, и он снова подзывает к себе старосту.

Прежде хозяином у него был Улоф Строле из Экны, что владел Убеторпом до господина Клевена. Если крестьяне у него отказывались от барщины, их приглашали бесплатно прокатиться верхом. Но лошадку им давали тощую — ни мяса, ни костей, потому что была она сделана из дерева. В усадьбе Экна к ногам крестьянина привязывали железную болванку, а хребет у кобылы был острый, что лезвие ножа. Не больно-то удобно было седоку в этом седле. От такой езды крестьянин долго ходил враскорячку, с ободранным задом. Но уж зато тот, кто хоть раз прокатился на деревянной кобылке, впредь не отказывался от барщины; он долго хромал и походил на птицу с подбитыми крыльями.

Был у господина Строле в Экне и застенок. Там непокорных крестьян охаживали по спине ореховыми прутьями так, что кожа у них висела, точно спутанная пряжа из длинных красных ниток. На спине у них живого места не оставалось, и лежали они на скамье, будто освежеванные телячьи туши. А как спустят с крестьян шкуру, то кидают их в большие чаны с рассолом. Соль въедается в раны. Мокли они в чанах не один день, сохранялись в соли хорошо, не портились, ничего им не делалось. Но те, кому спускали шкуру и кого солили в чанах, после до того покладистыми делались, что дальше некуда. Такие они были смирные да послушные, что не то чтобы на барщину не пойти, а со всех ног кидались любое приказание выполнять, помани их только пальцем. Вот так-то и установили в этих усадьбах мир и покой. А мир — это божья благодать.

Но не прискорбно ли, спрашивает Ларс Борре, что бедняги сами навлекают на себя такие мучения? Не горько ли, что они не слушают дружеских советов? Не обидно ли, что они сами, по своей воле, затевают смуту и своими руками разрушают свое благоденствие?

Йон из Брендеболя, как видно, согласен с фохтом, во всяком случае — не прекословит. Он, верно, слышит участие в голосе фохта, понимает, что тот желает ему только добра. Фохт беседует с ним доверительно, точна с лучшим другом:

— Ты человек рассудительный, Стонге! Ты самый уважаемый человек и округе. Так неужто же ты хочешь стать смутьяном?

Это, верно, утренний озноб одолевает его, думает староста. Приступы озноба накатывают на него один за другим, и он начинает дрожать всем телом. Когда человека одолевает утренний озноб, дрожь пробирает его до самого нутра. Ему не у кого спросить совета, а тут еще холод проникает до мозга костей.

Теперь староста уже понял, что не пойдет он за рогом и не станет сзывать общину.

Ларс Борре осушает кружку и закрывает ее крышкой. Пиво пришлось ему по вкусу, он смачно отрыгивает.

— Господин Клевен не собирался строить застенок в своем поместье Убеторп. Зачем же крестьянам вынуждать его к этому? Почтенные землепашцы Брендеболя должны бога благодарить за добросердечного и милостивого господина и не вынуждать помещика на такие меры.

А ведь есть и иные способы! Фохт снова показывает на пояс. Хороший способ — зажать пальцы строптивцу в пистольные замки. Такой способ был в ходу у юнкера Ульфсакса[18] из Усабю, где Борре служил в молодости. Крестьянину зажимают пальцы в замок и отпускают его на все четыре стороны. Ступай себе куда знаешь. Но он не находит себе покоя ни днем, ни ночью. Просто диву даешься, до чего неуемным становится человек с пистольными замками на пальцах. Бегает он без устали взад и вперед и не знает отдыха. А если не образумится через два дня, пальцы ему прикручивают чуть покрепче. И на другой же день смутьян является к помещику и смиренно молит, чтобы с него сняли пистольные замки. Он обещает вперед быть во всем покорным своему господину, и те, кто видит его раздавленные, набухшие кровью пальцы, нисколько этому не дивятся… Только к чему навлекать на себя такие муки? Отчего бы не жить в ладу с помещиком? Что может быть лучше мира?

Случилось как-то, что юнкер Ульфсакс из Усабю позабыл про крестьянина, сидевшего в подземелье с пистольными замками на пальцах. У бедняги недостало ума позвать на помощь, а может быть, он и кричал, да только его никто не слышал. Так он и умер, позабытый, в подземелье, с пистольными замками на пальцах. Он начал гнить заживо, мясо отваливалось с пальцев кусок за куском. То там, то тут валялись кусочки гнилого мяса. Парню, видать, было больно. Конечно, у юнкера Ульфсакса и в мыслях не было учинить ему такую муку. Это вышло у него по забывчивости. Но случай этот был хорошей острасткой крестьянам из Усабю. А ведь такой страшной беды никогда бы не стряслось, веди себя крестьяне как подобает.

Вот в деревнях господина Клевена такого вовек не бывало, да и в Брендеболе не будет никогда, если он, Ларс Борре, возьмет крестьян под свое начало, а они станут слушаться его. Разве не лучше жить в мире да тиши?

Йон Стонге слушает кроткие, миролюбивые речи фохта. Староста хотел спросить у кого-нибудь совета — вот фохт и подает ему благой совет. Фохт вовсе не хочет стращать старосту или грозить ему, он только хочет помочь ему выйти из затруднения. Не лучше ли им сейчас поладить друг с другом, чтобы вся деревня жила в мире да тиши? Если они сейчас пойдут по усадьбам и почтенный староста общины поговорит с каждым из крестьян и убедит его идти на барщину, то фохту не нужно будет прибегать к крутым мерам.

От многих мук и несчастий избавит он этим своих односельчан. Помещик ведь и сам не рад бывает, когда крестьянину тяжко. Да и крестьянину от того радости мало. Уж лучше им жить в добром согласии. Не хочет помещик видеть честного земледельца в горе. Ему любо, когда крестьяне работают на барщине без принуждения, по доброй воле. Брендебольцы верят своему старосте и послушаются его доброго совета.

— Мы сейчас идем будить всех по одному. Пойдешь с нами?

Староста стоит, прислонясь к стене дома. Кабы не подняли его на заре! Кабы не разбудили его так грубо! Кабы успел он снять со стены мушкет и топор! Кабы успел он схватить рог и созвать односельчан! Кабы успел надеть сапоги! Кабы не одолевал его озноб! Кабы встал он с постели свежий и бодрый и смог спросить у кого-нибудь совета! А теперь он может только послушаться совета фохта. Только одно остается ему.

И крестьянин говорит фохту, что пойдет с ним. Вот только забежит в дом за армяком, а то на него что-то дрожь напала. Это, видать, утренний озноб его пробирает.