Ностальящее. Собрание наблюдений

БЕГУЩИЙ ШРИФТ

В апреле 1992-го Китайский университет пригласил меня прочесть лекцию о современной литературной ситуации в России — по программе, посвященной Восточной Европе. Так как рейс в Гонконг (ставший впоследствии печально знаменитым) Российские авиалинии совершали раз в неделю, то несколько дней я прожила без особых обязательств. Впечатления — остались. Разбирая бумаги накануне события, я поняла, что в новом Гонконге многое изменится, а мой Гонконг останется моим.

Доктор Лоу, пригласивший меня с лекцией в университет, через несколько месяцев после нашей встречи погиб в автокатастрофе. Его памяти я и посвящаю эти заметки.

16 апреля

…Дом за домом разбросаны в университетском кампусе среди зеленых гор и долин. Моя квартира — в домике для гостей университета: спальня (белая с голубым) с огромной кроватью, холл, переходящий в гостиную, переходящую в столовую; кухня с полным набором (тостер, холодильник, чайник и т. п.), ванная комната метров 10. И я одна посреди этой красоты. Денег еще не дали. Есть уже хочу. Чай забыла в Москве. Взяла взаймы у встречавшего меня американского стажера Миши 1000 гонконгских долларов, распаковала вещички и помчалась (уже совсем одна) в местный шоп. Еле нашла (территория университета огромная, и все вниз-вверх, по горам, как козы). Шныряют по дорожкам студенты — и то слава Богу, есть у кого спросить. Придя домой, заварила чай и жутко захотела спать — но пересилила себя и еще смотрела ВВС-ньюс и какой-то дурацкий фильм, только чтобы не заснуть… А в полночь какой-то идиот позвонил по телефону. Не туда попал!

Утром заехал профессор Лоу и увез меня в офис факультета иностранных языков Китайского университета, меня пригласившего. А там — разговоры и разговорчики, треп, а потом — с другим профессором — поехала на ланч в Шатин, в ресторанчик с китайской, разумеется, кухней.

(Здесь — прерываюсь, поскольку сейчас 7 вечера, а через час за мной приедут, и я поеду в Гонконг выступать по радио. Надо чуть-чуть подготовиться.)

…Итак, к 11-ти я вернулась. Продолжу по порядку, пока хватит сил.

В ресторане сидят все кому не лень: мамашки с малыми детьми, мамаши с детьми-подростками, компании бизнесменов, студенты, интеллектуалы, пожилые господа… Посещение ресторана для жителя Гонконга — более чем обыденная вещь, поскольку еда, купленная в магазине и приготовленная отличными поварами (а гонконгские считаются лучшими в мире), стоит примерно одинаково. Много филиппинцев, малазийцев. В Гонконге процветает экономика, поэтому число эмигрантов растет с каждым днем — вчера арестовали 100 китайцев, нелегально покинувших свой коммунистический рай…

Еда очень вкусная, нежная, непонятная (кроме риса и креветок). Чай зеленый заварен с розами (бутончиками). Профессор умный, моложавый, 16 лет прожил в США, сын его (как рожденный в США) имеет и американское гражданство, а посему едет туда учиться. Вообще все гонконгцы смотрят в будущее с опаской — в 1997 г. Гонконг возвращается из-под английского владычества Китаю… А о площади Тяньаньмынь гонконгцы помнят хорошо.

Из ресторана мы вернулись в университет, я поменяла деньги, отдала долг Мише, отдохнула чуть и — опять решила поехать, теперь уже в сам Гонконг (три транспорта нужны: 1) университетский бесплатный автобус «с горы» до станции, по кручам; 2) электричка; 3) метро. Купила недельный билет (100 гонконгских долл.) и рванула в неизвестность. Одна. Хочу смотреть.

Первый выбранный мною объект — храм, причем «знаменитый, поставленный в честь Че Кунга, великого полководца династии Сун». Все преодолела, доехала, разобравшись в транспорте, дошла — а он, храм, закрыт на реставрацию! Ну что ж, известно, к чему приводят трудности, вырастающие на пути: я упорно поехала еще дальше — и приехала. К храму. В центре Гонконга всем зданиям до 30 лет. И храм-то новенький. Вернее, это целый храмовый комплекс — и даже с больницей. Цепочка храмов — большой, несколько малых «часовенок», конференц-зал и т. п. Здания покрыты (изукрашены) яркой (да еще на солнце сияющей — кстати, всего-то 24°) керамикой — сочетание густо-красного, синего, бирюзово- зеленого, и все это отлакировано, а поверху пущен золоченый орнамент, да еще дракошки вылезают из углов. Радостный храм. Торжественности — особенно для меня — мало, тем более что, как оказалось, открыт-то он был «торжественно… 8 августа 1973 г… его превосх. Господином губернатором» с английской фамилией, кажется Маккензи. Вот она, ирония истории. А вокруг храмов и часовенок ходят — стоят на коленях — китайцы, стучат палочками, возжигают благовония, палочки зажженные (тлеют на концах) втыкают в золоченые чаши, внутри которых насыпан песок…

Да-да, да! Все китайцы — очень разные.

Это я поняла: на улице, в храме, в метро, в электричке (кстати, в двух последних постоянно работает кондиционер).

…Рядом с моим «appartment house» — ресторанчик с европейской кухней. Заглянула туда, возвращаясь из своей первой самостоятельной поездки… Висит над горой. Стена — когда входишь — каменная, а в сторону залива и гор — стекло.

На радио, кстати, все было хорошо. Здоровый англосаксонский мужик (16 лет в Гонконге, а заехал вроде бы на минуточку) вел передачу. В прямом эфире. Поотвечала. Пошутила. И т. д. Туда и обратно — через вечерний город — возили на роскошном автомобиле, но денег не заплатили.

Здание радио доступно любому зеваке. Никакого контроля, никаких полицейских. У студийных помещений стеклянные стены, а внутри здания радио огромный каток с искусственным льдом, там катаются веселые гонконгские девчата и парубки…

Спокойной ночи… Кстати, эти два слова впервые сегодня прозвучали по радио Гонконга на русском языке — с моей помощью…

Час ночи. Бессонница. Им — пожелала, а сама уснуть не могу. Во-первых, в ванной муравьи, да какие большие. Во-вторых, жужжит какой-то огромный жук. В-третьих, лают собаки. Стрекочут цикады. Может быть, здесь и змеи водятся? Наверняка водятся. Ночь черная. На одной из близлежащих гор стоит какое-то здание, все окна горят. Что они там делают?

Четыре часа утра. То же самое.

17 апреля

Здесь левостороннее движение, но нет никаких предупреждений (как в Англии), и я все время норовлю попасть под машину.

Автобусы здесь двухэтажные. Только не красные, как в Лондоне, а разноцветные. И трамваи здесь тоже двухэтажные.

Поехала снова в Шат-Ин, дабы посмотреть знаменитый монастырь десяти тысяч Будд. Нашла. Жара. Американские туристы в шортах, панамах, кедах. А я в колготках и лакированных туфельках. Нужно забираться на большую высоту — часть дороги, правда, можно проделать на фуникулере. Со мною в тесный фуникулер с деревянными лавками садится молодая пара: она не отрывает от него влюбленных глаз (вот откуда происходит слово «ненаглядный»). А он — узкобедрый, поджарый, жгучий брюнет, глаза миндалевидные, весь сухой, с узкими запястьями, хищным носом и щеточкой усов. Этакий китайский испанец. Здесь такая порода (исчезающая, это, по-моему, кантонцы) еще попадается. Выйдя из фуникулера, разошлись; я осматривала буддийские достопримечательности и забиралась в гору, за пагодой, все выше и выше. Наверху — часовни, в стены которых вмурован прах умерших, с табличками, фотографиями.

В главном храме монастыря — в алтаре — огромный, пузатый золотой Будда; по стенкам — тысячи маленьких будд… Зашла и глазам не поверила; ну ладно, на алтаре стоят яблоки (в вазе) и апельсины (в воде), а также цветы (хризантемы, гвоздики, еще что-то) в двух симметричных букетах — все как положено. Дымятся куренья, воткнутые в песок. Но что в храме… а в храме: куклы (довольно большие), детская игрушечная машина (в которой помещается ребенок), детский игрушечный домик, еще какие-то яркие игрушки… Ничего не понимаю! И даже — детский манеж! И — пеленки!!! Ну ладно.

Родственники умерших, чей прах погребен здесь, приезжают и, покурив Будде, устраивают здесь же, в специально отведенных зальцах за храмом, поминальные обеды. Сидят торжественные и чинные, за круглым столом.

Пошла еще выше. Никого нет. Только — открытые часовни с карточками и табличками. Даже неприятно. Захожу… вдруг… вижу: тот самый испановидный кантонец держит в руках запакованный в тонкую бумагу большой букет цветов, и пакет этот подожжен с двух концов. Рванула в сторону, чтобы не мешать поминкам; а он — с горящим, разгорающимся в руках букетом — за мной. Оказывается, я, не зная того, рванула в сторону печи, куда бросают поминальные букеты.

Когда только начинаешь подниматься по каменной (серой) монастырской лестнице (весь монастырь на ступеньках, впрочем, и университет тоже) — проходишь мимо двух искусственных прудиков: в одном живут черепахи, а в другом рыбы (рыбищи). Так вот, у старых черепах спины как будто отлакированы красным и зеленым, как детали буддийского храма.

Центр Гонконга — абсолютно Лос-Анджелес или Нью-Йорк. Хлесткие, уверенные, самоуверенные, роскошные небоскребы: в полоску, в клетку, в горошек. На ногах. Без ног. Сразу с пуза. Изысканнейшие попадаются. Самые красивые — это банки. Внизу — площадь. Фонтаны, бассейны, зелень, навесы, плеск воды — в общем, очень славно можно передохнуть. Скульптура Генри Мура, конечно же, в одном из углов площади: два медных полуовала с дырками. Все равно красиво, я Мура уважаю, хоть в Женеве, хоть в Гонконге, хоть в Принстоне. Но вот что интересного: Мур Муром, он-то в углу, а в центре этой самой отдыхательной и фонтанообразной площади стоит памятник абсолютно соцреалистический. С усами, в сюртуке, ботинках, с тростью. Кто такой? Почему с ним местные девчата фотографируются? Подхожу ближе и читаю: «Этот памятник сооружен в честь сэра Томаса Джексона Барт, (м.б., Бартоломью? — Н.И.) (1841–1915) и в знак глубокой благодарности его величайшим заслугам в деле постоянного служения Корпорации Банков Гонконга и Шанхая, чью судьбу он определял в качестве главного управляющего с 1876 по 1902 год».

Памятник — менеджеру. Поэту — здесь — не видела.

Стоит он между колоссальным (этажей 60?) зданием этой самой корпорации, чье название выбито золотом по мрамору, и — Великим, Тихим океаном, к которому я немедленно устремилась.

И попала на паром.

И уплыла. Паром, крашенный зеленой краской, той самой, что красили стены коммунальных кухонь, и носящий гордое название «Серебряная звезда», умчал меня на остров Ко. Сама не знала, куда поплыву, — но плавать по морю или даже по реке люблю ужасно и вот плыву. Кругом китайцы, изредка попадаются европейские лица, которые в китайской толпе все похожи друг на друга. Как родственники.

Пахнет, очень пахнет океаном.

Он голубой, бирюзовый, синий. В нем шастает очень много юрких корабликов и важно плывут огромные паромы.

А еще сегодня (после океана) пошла в частный китайский музей, на 11-м этаже «Bank of China». Вход 10 долларов. Почему-то пишешь свой адрес в книге гостей. Коллекция замечательная, богатая: посуда. Фарфор. Стекло. И — зеркала (бронза): с фениксами, кроликами, со сценами охоты, зверюшками непонятными, дракошками, мифологическими существами. С цветущими орхидеями.

Улицу (квартал) образует небоскреб, и у каждого есть свое имя: «Александра», «Принц Эдуард» там или «Принцесса…». А улицы не обозначены. На первых этажах работают кондиционеры, переливаются водопады, квартет играет классическую музыку — на красном ковровом подиуме… Витрины самых дорогих «домов высокой моды».

В метро можно пройти насквозь целый поезд — нет дверей, разделений между вагонами, сочленения гибкие. И, сидя на металлической лавке, видишь весь поезд насквозь. (Хотя увидеть так — трудно, много народу.)

Так как граница почти открыта — много воровства. При мне в метро пожилой китаец схватил за руку молодого, вырвал у него свой кошелек. А тот убежал — по поезду!

Жалко почему-то стало молодого.

У всех «белых» лица в метро бесстрастные. А у китайцев — оживленные, много мимики, жестикулируют, держатся очень свободно, шумят, громкие, шумные очень. Дети орут.

— Скажите, а у вас есть государственный, я имею в виду, не частный музей китайского искусства?

— Есть. В Китайском университете. Знаете о таком?

— Надо же! А я там живу!

Внизу, у подножия всех гор, а также у станции электрички «Университет», собирается публика, поджидая автобус.

Садится солнце.

На Востоке можно европейцу пропасть, утонуть в нем, раствориться, уйти от себя, отказавшись (с восторгом) от своей цивилизации. Восток «тянет» в себя, как в воронку, как в бездну. Даже лица у китаянок и китайцев здесь (в университете, например) таинственные. Или — кажется? Кажется. Но мы же ведь живем по тому, что «покажется». И еда — тонкости неописуемые. Так и Россия «тянет» очень многих — из Европы. Рильке, например. Россия — как наркотик. А Восток — еще посильней.

Утонченность, которой так не хватает.

Оттенки.

Почти все студенты — очкарики. Оправы тонкие, изящные, но очень простые.

Студентки тоже очкастые.

Никакой косметики. Все очень просто. Если чем среди других выделяются, так качеством вещей — рюкзачка ли, джинсов. И все.

День 18 апреля — с мелким дождичком, пасмурный, жемчужный денек — суббота. Океанский ветер. Много гуляющих по набережным, влюбленных, бродяг, целуются, какие-то студентки католического колледжа в Гонконге взяли интервью. Почему у меня? Ветер теплый и влажный, пахнет водорослями. Шла по набережной (напротив острова Гонконг, через залив) вдоль полосы самых дорогих отелей, прекрасно расположенных, с видом на зубчатые уступы, линию небоскребов, на залив, на пыхтящие кораблики. Шла-шла (поехала в город новым путем, каждый день пробую новый) и дошла до их Музея изящных искусств, великолепного современного сооружения из светло-желтого, вернее, золотистого песчаника, и там провела часа два — 4 этажа: гравюры, акварели, фарфор, керамика, бронза… Народу мало, туристов еще почти нет. А китайцам вся эта красота ни к чему, они ее уже создали.

Променад: сидят на лавочках английские пары, приехавшие туристами, снимают видеокамерами, щелкают фотоаппаратами… И вдруг перед их носом проплывает баржа, на которой развевается флаг Гонконга: на синем поле вверху слева «маркой» — британский флаг. Каково сердцу британца? Ведь последний кусочек колониальной мощи! Это все равно как я бы приехала в Крым лет через… 50! Кругом звучит бог знает какая речь, прыгают и веселятся китайцы, никакого почтения розовым щекам и седому бобрику. Впрочем, по-моему, англичан не очень-то и волновал бы Гонконг, кабы не 1997 год. Китай (больше миллиарда) нависает над крохотным свободным Гонконгом (5 млн.), как туча или как туша. Свихнуться можно. Израильтяне в обморок падают оттого, что вокруг их 4 млн. страны — 120 млн. арабов, а тут? Да «свои»-то еще хуже, вырежут за милую душу! Вот и переправляет здешняя интеллигенция детей за океан…

Но вернемся в музей. 14–15 век. «Прощание с ручьем в конце года». «В глубокой тени бамбуковых могил». Сами названия картин звучат как стихи. А оказывается, у них в 17–18 вв. была традиция «метерати»: пятнадцать видов своего любимого садика. Каждый раз — чуть сдвигая ракурс.

«Играя на лютне под сосновыми деревьями».

«Наблюдая весну с пика Куайяо».

«Пейзаж после дождя».

А внутри пейзажа — маленький удивленный человек. «Убеленные растенья, удивленный пешеход». И вот у художника (1502–1575) я нашла то же самое настроение. Гениально изображают (?) снег. Именно снег. Или — дымку после дождя (как сегодня).

Каллиграфия. Оказывается, бывает монастырский шрифт, курсив (это иероглифы-то), печатный шрифт, регулярный и… бегущий. Как звучит! А выглядит еще лучше.

За окнами музея — огромными, вправленными в изысканный черный переплет — моря, корабли, высотки. Постоянно и сильно работают кондиционеры — просто холодно, тем более в шелковом платье. Из музея поскорее на улицу — согреться. А там и в забегаловку — перекусить наскоро китайским обедом: рис, мясо, овощи, чай с молоком. Забегаловка чистейшая, за сверкающими стеклами, открыта глазам всех прохожих. Вот какой-то громила — европеец, держащий за руку маленькую филиппинку, увидел меня — и потащил ее сюда же.

Рядом с музеем, как бы переходя в него, — Культурный центр Гонконга. Огромное помещение, высотой в четыре концертных этажа. На втором идет международный кинофестиваль, туда рвутся гонконгцы от мала до велика. На первом — концерт; китайцы сидят амфитеатром на огромной лестнице и даже на полу перед подиумом. А на подиуме один за другим — оркестр китайских инструментов, хореографический этюд, драма, сказка, кукольный театр… Те, кто уже выступил, бегут смотреть «своих». Я тоже села на лестнице и все понимала (хотя мини-пьесы, естественно, разыгрываются на китайском).

Рядом со станцией метро (Ж — вот ее иероглиф, жук) — спортивные площадки, окруженные, как лесом, высотками. Вечер; играют в футбол и баскет при ярком искусственном освещении. Болельщики на трибунах. Играют мальчишки (баскет), местные жители (лысины! в футбол). Человек поиграл-поиграл, пошел домой, а у него в кармане запищал телефон. Он вынул и на ходу разговаривает. (Это я удивлялась мобильникам — в начале 90-х.)

Несколько часов потратила на то, чтобы найти храм «Ман и Мо». Назван так в честь двух особых богов: Ман, дух (бог) литературы (держит в руке каллиграфическую кисточку), и Мо, бог войны (отличается красным лицом и большим мечом). Почему вместе? Пока не знаю.

Везде возле храмов сидят предсказатели судьбы. Иногда с целыми семьями ведут разговор.

Все ноги сбила, пока дошла до этого храма; дорогу потеряла, заблудилась; район абсолютно незнакомый, белых вообще нет, пахнет помойкой. Но — в конце концов — вышла. Правда, с трудом. И храм был уже закрыт. Ужас как расстроилась.

Зато изучила — ногами — еще один район. Улицы-лестницы. Старики в картонных ящиках (Кобо Абэ?). Кошки, собаки. Антикварные лавки. Китайская перегородчатая эмаль. Девушка в лавке, упорно рассказывающая мне про вещь за вещью, хотя понимает, что вряд ли я что куплю. Что я могу купить, если я взяла с собою для обмена всего 800 французских франков и этого мне должно хватить на неделю еды и питья и транспорта и музеев; и еще хочу банан!

Девушки ходят стайками. Одеты в высшей степени однообразно — с явной любовью к черному цвету.

Носят пиджаки — строгие, темно-синие — надетыми вместе с шортами. И ноги в колготках. Пэтэушниц не видела.

Парочки: похожи друг на друга. Если коротенькие, плотненькие, то оба. Разных — не вижу вместе.

Очень легко мне с ними. Потому что они меня не знают и никогда не узнают, как, впрочем, и я их (к сожалению). Никакой зависимости.

Чрезвычайно любезны — если знают английский. И объяснят, и улыбнутся. Сегодня меня уж так «прообъясняли», когда я искала этот храм военной прозы… Бог с красной физиономией и с кисточкой в руке.

А когда я поздно вечером возвращалась в университет, в свою родную деревню, купив по дороге к позднему ужину хлеба и джема (клубничного), то университетский автобус мне попался какой-то незнакомый. И прехорошенькая китаяночка, которая вывела меня к моему дому, сказала на прощанье: «Вечно они пренебрегают нашим заброшенным колледжем». Ночью шел дождь, слышала сквозь сон, еле-еле ко мне пришедший. По ТВ крутили «Крестного отца»-2, что-то скучно мне это стало, и часов в 12 попробовала — после всех своих походов — заснуть. Не тут-то было.

Белье, выстиранное вчера, к утру не высыхает.

В ванной продолжают нахально ползать муравьи и бегать жуки.

Кофе купила сдуру без кофеина и посему раскачиваюсь утром после странного полусна — с трудом.

Выбираю новый маршрут. Сегодня воскресенье, Пасха, Христос воскрес.

Видела вчера китайскую методистскую церковь — в Ванхае. Пробегала мимо нее девица в шортах и с рюкзачком, забежала внутрь, что-то сказала администратору, еще куда-то завернула; глянь — и она уже на улице; исполнив свой религиозный долг, мчится дальше.

В китайском храме, посвященном богу рыбаков (все- таки залив! океан!), у алтаря стоят четыре — гипсовых? из папье-маше? — фигуры, в человеческий рост. Пара напротив пары, как бы охраняющие алтарь. Жуткий зеленый тип, зеленое лицо, тело, руки, с клыками, ощеренный, с булавой в руке, — напротив жуткого розового, тоже оскаленного, с мечом. А напротив обычно-бежевого, с косичкой, с книжкой в одной руке и каллиграфической кисточкой в другой — дамочка с запакованным в желтое подарком. Какая-нибудь богиня, фея, с дарами. В храме (если его можно так назвать) под потолок подвешены курительные палочки, в виде спиралей: и кончики их курятся благовониями, и бесшумно падает легкий пепел; освещение отчасти электрическое, плюс небо в потолке — если идет дождь, то он идет и в храме. У стены телевизор. В углу — стол гадателя. У колонны — пластмассовый тазик с водой, на колонну подвешено зеркало, дешевое. За колонной, ближе к стене, — стол, уставленный свежими закусками, пиалами с супом, с рисом, с креветками. По храму ходит мужчина (из смотрителей), с сигаретой. За столиком вроде тех с алюминиевыми ногами, что стоят у нас в столовых, сидит девица, читает газету, позевывая. Мимо меня прошла строгая пожилая тетка и велела (буквально) дать денег на храм. Дала малую толику — самой надо.

К храму большому примыкают два поменьше; там вообще бардак, тетки какие-то хозяйничают, детские бумажные игрушки, из бумаги же склеенные фигурки богов и богинь и т. п.

На воздухе, под большим бамбуковым деревом, располагаются местные, подтягиваются нищие; кто играет в нарды, кто чешет языком, кто спит на лавочке под рваной бумагой. Подошел ко мне какой-то любопытный старичок — а чего вы тут изволите делать, барышня, я интересуюсь? Ну вылитый Чан Кайши, как рисовали. Рассказал о себе немного: он американский гражданин, эмигрировал еще в 1940 году; рассказал, как бомбили Гонконг; ненавидит «красных». Но — любит Китай. Каждый год приезжает сюда из США — «на каникулы». Грустный, «существую на пенсионное пособие», значит, ни собственности, ни счета в банке, ничего.

На нефритовом рынке — неподалеку от храма. Оживление, воскресная торговля, много дураков-белых, которые бросаются на дешевку — «сувениры», — готовы часами копаться в «муре», выставленной по 5, по 7 монет штука. На них брезгливо посматривают истинные мастера, к которым эти дураки даже не подходят: 1) потому что дорого, и очень; 2) потому что не понимают ни черта. У мастеров изумительно тонкие, интеллектуальные лица — и руки. Полная закрытость, замкнутость; собственное достоинство прежде всего. Между ними бродят пожилые гонконгцы — из понимающих. Разговоры неспешные. Так я ничего и не купила — ерунду глупо, а хорошее дорого. Зато в лавочке на углу купила две замечательных (по-моему) чайных кружки с крышкой. Можно заваривать чай прямо в ней.

Итак, воскресенье. Христа славим. Христос воскрес. Воистину. И поэтому я решила пойти пообедать в ресторан. При входе — множество зеркал, красный ковер, мраморная лестница, а в ресторане гвалт, шум, дети орут, кто-то уткнулся в газету; официанты подходят к обедающим и даже включаются в разговор — по-свойски. Форма на них сидит плохо. Стулья облезли (слегка). Движутся — официанты — медленно. Официантка ушибла палец, дует на него и всем посетителям рассказывает, что с нею приключилось на горе. В общем, сплошная домашность, распустешность. Содрали 60 местных долларов, принесли мяса столько, сколько вчетвером бы не съели, дали палочки, которыми не поешь, и еще ходят посмеиваются.

На улицах очень шумно, все лавки работают, гонконгцы ринулись за покупками. Метро переполнено. Все торгуются. Голова кружится.

В метро — старичок, коротышечка, в шортах и белой куртке, с зонтом. А ножки подагрические. Но — голые. Так и смотрит, кто бы место освободил. Но зачем освобождать такому бравому молодцу?

В Культурномцентре сегодня вечером лекция о буддизме. Монахи подходят — важные, в серых одеждах (пепельных). Собрались и слушатели, конечно женщины.

О бабы! Везде — о бабы!

Вечером опять плыла на «Звезде» через харбор, что значит «гавань». Отказать себе в этом маленьком удовольствии не могу. Море — качает, пахнет, живое. Сидела на носу, вместе с другими «белыми». Желтым это все без надобности, им бы на другой берег — и бежать по делам.

Колокольня — нет, часовая башня? середины XIX века, с крупными городскими курантами — выплывает из тьмы, на фоне модернового бетонного «холста» Культурного центра.

А про воздух и написать невозможно. Но я на воздухе сидеть не буду, потому что 1) одна; а это дело неодинокое; 2) потому что в руках пакет с кружками; 3) потому что завтра доклад.

Здесь плыву я. Архитектура освещена, разумеется, прожекторами, а небо и море — черные.

Город — чем дальше (по времени), тем сильнее завораживает. Забирает. Утонченная Азия, помноженная на Британию (сдержанность, аккуратность, выучка), на Америку (умение строить — дороги, дома, заводы, метро и т. д.). И — никакой американской вульгарности. Чистые линии, изумительные «связки», «террасы», висячие сады. Невероятно богатый, роскошный город. Что там Париж, бедность одна.

В гостиницах с искусственными водопадами, птицами, «зимними» садами, подсвеченными золотистыми лампочками, мраморные полы заглушены толстенными коврами, — играет только живая музыка. Классика. Только. Никакого джаза. Рояль.

Да, быть богатым — здесь — уютно. Прекрасно можно тратить деньги. Ночные круизы, разнообразнейшая кухня, необыкновенные отели. (Я повидала. В мире. Но таких, как здесь, не видела.) Сад на 15-м этаже. Бассейн. Дети резвятся. Вид на залив.

Почему у нас т/наз. «богатство», нуворишество такое мерзкое? «Нуво»?

Потому что здесь — вдовиц и сирот ограбили лет 500 тому назад и уже успели приобрести приличное выражение лица, а у наших — морды еще крысиные?

Почему здесь преподаватель университета живет хорошо, не думает о деньгах, обеспечивает свою семью и — не гложет себя? Не тоскует, что он не брокер, не дилер? Почему он не должен кланяться богатству, как кланяются нынче у нас, бегут «ручку поцеловать» все кому не лень?

Понедельник, 19-е. Только закончился мой «бал» — выступление в университете. Наклеечка с гербом университета была прикреплена к моему жакету. По-моему, я всех замучила — должно было все завершиться к 9 часам вечера, а разошлись в 11-м. Сначала был аперитив, потом (китайской кухни) ужин, в ресторане для V.I.P. университета, вместе с «профессорско-преподавательским составом», с кафедры английского языка, например, с исторического факультета и прочими гуманитариями. Собирались чинно, некоторые — с женами; чувствуется провинция — мой приезд для них настоящее развлечение. Пришли и несколько студентов — очень трогательно; одна из девушек прямо-таки с Бахтиным (английское издание) в руках. Профессура ударила по пиву; я же, как выступающая, пила воду и со всеми любезничала: «how do you do», «fine», улыбки, когда и откуда прибыли — 2/3 белых. Смотрят на меня с некоторым удивлением. Приехал из города мой калифорнийский знакомец и крестный отец этой поездки, по имени Вильям, изящный (чрезвычайно), прелестный человек. Сдержанный. Ни одного лишнего вопроса, ни одного случайного слова. Сказал мне, что они-то здесь и надежду всякую потеряли меня увидеть — ведь наши факсы сюда не проходят; мне пришлось 15 зелененьких в Москве выложить за спутниковую связь!

А после «здрасте» все сели ужинать, причем ели с большим аппетитом и накладывали на тарелки еду по два раза. Немец почему-то с ходу начал говорить со мною по-немецки — он уверен, что все русские понимают немецкий (с войны, что ли?). А двое студентиков сидели тихо, как мышки, не за столами с едой, а у стеночки жались — наверное, пожалели денег (?) заплатить за ужин. А может, и нету? Обучение здесь дорогое — 10 000 в год (только я не поняла, каких. Все-таки американских, наверное, плюс плата за общежитие и т. д.). Одна студенточка подошла ко мне, представилась и сказала, что летом полетит в Москву креститься. Вот те на! Здесь полно христианских миссий, у YMCA огромное здание с видом на Виктория-Харбор, а она — в Москву, в Москву! И что ей это православие? Впрочем, будучи в святой земле, в городе Иерусалиме, забрела я в наш православный монастырь на Масличной горе (только не «наш», а еще той, «белой», зарубежной церкви) и там, в прицерковной лавочке, разговорилась с монашенкой — та оказалась родом из Дании, из Копенгагена; была у себя в протестантском храме, а после службы, почти случайно, зашла в православную церковь (я там, кстати, была; красивая, вся такая «хохломская» внутри, нарядная, и батюшка там из сербов, красавец) — и обомлела. Хор, свечи горят, оклады золотом сверкают, чернобородый батюшка басит — с ума сойти после протестантской-то голодухи. Вот и перешла. Да не просто перешла, а в монастырь. Черницей.

Но вернемся же в университетский городок, где мне в рот еда от волнения не лезет и… и пора начинать. Все «накушались». Говорила я, по-моему, чрезвычайно долго; м.б., к этой нашей «просторной» мысли не привыкли. Ну да ладно. Есть у меня приятель, академик, так он меня давно учит, чтобы я один текст возила по заграницам. А у меня не получается: самой будет скучно, и вообще будет ощущение, что я кого-то надуваю и хлеб (в смысле билет) ем задаром.

Так вот, о публике. Всегда в таком «коллективе» будет свой выпивоха (немец); всегда будет человек с вопросами; всегда будет поэт-дилетант («Я так люблю вашего Чехова… я вам принесу свой поэтический сборник…»); всегда будет человек-всезнайка; им оказался высокий жлоб, отказавшийся ужинать и пришедший сразу на мое выступление, и защищавший — от меня! — Ельцина, и объяснявший — мне! — что у нас не было демократических традиций, поэтому не надо подгонять историю и торопить события — у чехов Гавел, а с нас и Ельцина достаточно. Новых политиков нам, мол, увидеть пока не суждено. В общем, подискутировали мы с ним.

Очень устала и потому заснуть не могла — опять. Муравьев уже не боюсь — пусть живут. Тем более — в ванной.

А на следующее утро в 9.30 уже примчались журналисты брать интервью и щелкать камерами.

Туман страшенный. В проливе не видно островов. А днем, после двух, начался просто-таки ливень, да с грозой. И как я завтра полечу? Ничего не видно. Влажность воздуха 98 %. Дышать невозможно.

Сегодня я, получив свой скромный гонорар, его спустила — накупив абсолютно бессмысленных, красивых, по-моему, эмалей. Но ведь китайская перегородчатая эмаль — это замечательно. И вообще пусть память будет. И еще — две картинки в «примузейном» магазине. Ходила под дождем, вернее, под зонтом. Все равно красиво. Город из тумана, вернее, туманом и облаками весь курится, как будто в нем действуют несколько вулканов сразу: пик Виктории; дома этажей в 60 и т. д. — и все дымится, только крышку Бог поднимет!

Слева от меня на набережной (под парапетом, это не просто набережная, а колоннада) присела на плитки молодая женщина, дама с собачкой. Собачка была таксой, лохматенькой, очень еще маленькой; щенок; и хозяйка держала ее в желтой холщовой сумочке; и если таксу что-то беспокоило, она высовывала из сумочки свою острую мордочку; а хозяйка ее успокаивала, и она опять засовывалась в сумочку. У хозяйки гладкие черные волосы, крючковатый, но изящный нос, накрашены губы (это здесь редкость). Так мы вместе смотрели на курящийся город. Еще неподалеку стояла то ли американка, то ли финка — мощная, в голубой майке и голубых тренировочных (все англосаксонские и вообще белые дамы выглядят здесь — на фоне хрупких, изящных китаянок — эдакими слонопотамами), и тоже глаз оторвать от пейзажа не могла. Вот так. А дождь все усиливался. Китайские мальчики (просто изваянные, такие линии рук, шеи, позвоночника из-под стрижки) ловили у наших ног рыбу. Море плескалось довольно сильно, но по нему по-прежнему тарахтели бог знает какие кораблики, утлые лодчонки, а также могучие паромы. На выходе в открытое море — кораблей целая куча.

На ланч в ресторан Культцентра (там дешево и уютно) я опоздала; пришлось удовольствоваться салатом и чаем — будь дисциплинирована, являйся на ланч как положено, до двух! Это мне объяснил официант вежливо, но твердо. И пошла я в «стекляшку» за углом.

Опять «плавала», каталась на пароме. Счастье!

Потом еще бродила по лавкам с китайскими всякими безделушками и шелками, фарфоровыми лампами и резьбой по дереву, серебряными браслетами и серьгами (вот бы мне! дорого!) — глаз не оторвать. Набродилась до кружения головы. Целый квартал, из одного дома состоящий, отдан под «Arts». И там можно провести целую неделю, а то и больше. Здесь, в Гонконге, ни на что другое (тряпки, обувь, косметика и т. п.) глаз не ложится.

В огромной гостинице в рецепции играет «живой» оркестр: рояль, скрипка, контрабас. Музыканты — филиппинец и два китайца — немолоды. Инструменты стоят на круглом беломраморном подиуме. Высота потолка — метров 40. И стекла во всю колоссальную стену — вид на пролив, проходящие корабли. Вокруг оркестра — живые деревья, обвитые мелкими «золотыми» лампочками, — в туманный день радость для глаза. Музыка до одури сладкая. Здесь же — ресторан (ближе к окнам). Пол — белый мрамор с черными инкрустациями.

Шелковый ворс ковров; мягкие кресла; наискосок от меня сидит очередная белая баба, только жилистая, в очках, то сморкается, то курит черные сигареты; а главное — рисует расстилающийся вид. На пролив, на паромы. А обслуга здесь страшно любопытная, хотя и вымуштрованная — подходят тихохонько сзади и смотрят, что получается.

Поднялась на лифте на 65-й этаж — ничего не видно; уже начинаются сумерки. Они здесь довольно ранние — в шесть уже темнеет. Странно.

В Гонконге, в Культурном центре, выставка Родена. Вот в какую даль уехал «Мыслитель».

В Музее изобразительного искусства открыта выставка: Гонконг глазами всяких там иностранцев. Англичан в основном (XIX век). И пишут они природу Гонконга под свою любимую старушку Англию! Как это у них получается!

Приехал не только «Мыслитель», но и «Граждане Кале», которые по-французски называются «Буржуа де Кале». И «Поцелуй». И «Врата ада».

Китайские иероглифы очень странные. Если слово простое, то они — сложные. Если слово сложное, современное, то они — простые. Наверное, и к ним пришла унификация? А в старое-то время сидели, выдумывали… «Хлеб»… «я»… «мы»… А теперь «компьютер» — 2–3 черточки!

Иероглифы столь хороши собою, что их можно носить как брошку, как серьги, как украшение. Почему-то китайцы этим не пользуются, а украшают свои сумочки (дорогие) латинским шрифтом, скучным и обыкновенным. Увы!

В день вылета погода превзошла сама себя — дождь как из ведра да еще с грозою; раскаты грома, как кашель, отдаются в горах.

Решила не терять полдня и поехала в город — из своей деревни. Поехала. Промокла. Села на двухэтажный трамвайчик — осмотреть напоследок город по трамвайной линии, так меня учил еще любимый университетский преподаватель, Владимир Николаевич Турбин. Заехала Бог знает куда. И что-то испортилось, трамваи встали. А у меня время!

Еле-еле успела; но и в метро (в тоннеле) поезд встал…

Господи, спаси!

Такси было подано к квартире.

И вот — лечу. С музыкой. Сейчас будут кормить ужином.

Не взлетали часа 11/2. Потому что, оказывается, багаж перегрузили. Пересаживали, гоняли пассажиров с места на место. Совок. Опять совок — чуть на борт, а он уж здесь, поджидает.

Гонконг совершенно драматический, несмотря на всю его пышность и великолепие.

Миллиард дышит в затылок.

На паспортном контроле китайцев (из коммунистического Китая) проверяют особенно тщательно.

Они — другие: они по-другому одеты, по-другому держатся, по-другому пахнут. Те, гонконгские, — чрезвычайно чистоплотны, хорошо одеты, «прибраны». Эти — несчастны. А несчастье — во всем, даже в запахе.

Их долго проверяют на паспортном контроле.

Они — похожи друг на друга. Синие такие. В костюмчиках.

А в сумках — поверх всего — лежит махровое полотенце. Чтобы пот утирать.

Человек, который спит на набережной, с сумкой около головы. Кто он?

И — наши.

Мужики.

Мужчинами (тем более джентльменами) я их никогда не назову.

Делают вид, что богатые.

Самолет летит, как мне доложили, на высоте 8 500 м. Поет Эдит Пиаф.

По гонконгскому ТВ была передача о финнах. Выяснилось, что они почти никогда не говорят друг другу о своей любви. Такие они северные.

Китайцы поразительно опрятны. Это, м.б., защитная реакция — от скученности, от среды, от климата. Но все равно приятно.

Мы вроде финнов.

А китайцы — целуются вовсю на улицах, как французы.

У музея, в дождь, под навесом, видела двоих почище роденовского «Поцелуя».

В самолете все спят.

Мы летим через Пекин, Хабаровск, Новокузнецк, Новосибирск, кажется, Сыктывкар… В общем, через города, где я никогда не бывала.

Ну кто же расскажет, как я сушила туфли под кондиционером?

Кто расскажет, как сушила платье после тропического ливня?

И кто — чем пахла трава и хвоя?

Белый играет в подземном переходе (между станцией метро и станцией парома) на флейте. Тонкий, изящный, рыжий англосаксонский цветок.

Не подают. Почти.

Белый играет в переходе метро на гитаре. «Битлов». Подают — желтые. Белые как бы не замечают.

Пожилой китаец играет — на следующий день — на месте белого, играет на китайском музыкальном инструменте вроде лютни.

Нищие трясут денежками в коробочке, чтобы был стук.

Так же трясут палочками в стакане (из бамбука?) молящиеся в храме.

Женщина средних лет, в белых шелках, на коленях в храме. Долго стоит на расстеленном аккуратно коврике. Деловито встала, отряхнулась, пошла к алтарю.

Где они, китайские боги?

Как, с каким ужасом они взирают на разделенный Китай?

И как много я не успела: не успела съездить на острова; сходить в Музей чаепития… увидеть здание французской миссии и англиканского собора середины XIX века…

Да, европейская старина здесь особая. Кончается на XIX веке.

А китайская… Этого вообще нам не постичь.

Такой вот город. В самом центре — лавочки; жизнь кипит; здесь же бездомные спят на улице на раскладушках, ребенок с совсем взрослым, тоскливым взглядом.

Последний гонконгец — шофер такси, молодой человек с прелестной улыбкой, услужливый, но с полным чувством собственного достоинства. Доставил меня в аэропорт — по дороге, в тоннеле (огромном, внутри горы Виктории прорытом, платном), ехал за грузовиком, весь извелся.

Совсем как наши водилы.

Свои колоссальные небоскребы гонконгцы возводят практически вручную, без кранов, при помощи длинных бамбуковых палок — их «леса». Как это у них получается, ума не приложу.

Дороги, развязки на дорогах — фантастические.

Гонконг — открытый город!

Такси носит гордое название «Золотая стрела». «О «Серебряной звезде» я уже говорила, — есть еще и «Мерцающая», есть и «Жемчужина Востока» и т. д. и т. п. Они «ометафоривают» даже совсем, казалось бы, бездушные механизмы; так им удобнее.

В Индии грузовикам (кабинам) пририсовывают глаза (огромные, бычьи); верх кабины украшают орнаментом, и едет не просто какой-то обычный грузовик, каких миллионы, подумаешь, — а особое существо. А в Гонконге и трамваи все разрисованы, правда рекламой, но как- то тоже очень забавно, «восточно». С трамваями я чуть с ума не сошла; вижу, едет № 5, потом, за ним — 126, 137, 15, 10, 200 и т. д. Всю неделю я боялась к ним приближаться, думала — запутаюсь в маршрутах. А маршрут оказался один, как в Женеве, по которой курсирует (всего один маршрут) трамвай, почему-то носящий № 12-й! Потому, что раньше их (маршрутов) в Женеве было много, потом все вымерли за ненадобностью, а 12-й остался, чего уж его переименовывать!

Этого уже не будет никогда.

Ни огромного никелированного, ведерного чайника, который я кипятила по утрам; ни университетского автобуса, снующего с горы в долину, к станции, и обратно; ни аккуратных студентов-головастиков, птичьим шумом наполняющих японского происхождения автобус; ни неторопливых садовников в круглых огромных соломенных шляпах с замотанным пластиковыми пакетами (от дождя) верхом; ни улыбчивой, то и дело смеющейся китаянки Марии — с кафедры, — закутанной в платок — инфлуюнца! — ни доктора Лоу с редкой, похожей на водоросли, растительностью на лице, крупнейшего специалиста по китайскому средневековью. Ни английского сыра «Чеддер», ни филиппинки, убирающей мои апартаменты, ни залива, ничего. Финита.

Ночью накануне отъезда какая-то птаха билась в мое освещенное окно.

Самолет «Петр Чайковский»

— Гонконг — «Петр Чайковский»,

апрель 1992-го