Новый Макиавелли

Глава одиннадцатая. «Верный друг и непримиримый враг»

Макиавелли убежден в следующем:

«Государя уважают также, когда он открыто заявляет себя врагом или другом, то есть когда он без колебаний выступает за одного против другого — это всегда лучше, чем стоять в стороне. Ибо когда двое сильных правителей вступают в схватку, то они могут быть таковы, что возможный победитель либо опасен для тебя, либо нет. В обоих случаях выгоднее открыто и решительно вступить в войну. Ибо в первом случае, не вступив в войну, ты станешь добычей победителя, к радости и удовлетворению побежденного, сам же ни у кого не сможешь получить защиты; победитель отвергнет союзника, бросившего его в несчастье, а побежденный не захочет принять к себе того, кто не пожелал с оружием в руках разделить его участь»[207].

Именно этим принципом Тони Блэр руководствовался в построении отношений как с правительством Клинтона, так и с правительством Буша. Именно поэтому британские СМИ прицепили ему кличку «пудель Буша». Подобно Макиавелли, Тони не видел веских причин занимать двойственную позицию, освоенную Гарольдом Уилсоном или, к примеру, Тедом Хитом, бывшими у власти одновременно с успешными американскими правительствами. Имеет смысл дистанцироваться от действий американской администрации, если не считаешь эти действия правильными; имеет смысл и обнародовать свое искреннее «за». Не имеют смысла только метания между двух огней. По мнению Тони, Британии следовало делать ставку на Соединенные Штаты, ибо Штаты являются сверхдержавой, от них зависит безопасность во всем мире. Вот Тони и стремился «обнять их крепче»[208]. По Макиавелли, попытка услужить и нашим и вашим всегда оборачивается презрением и тех, и других. Нелогично быть членом Европейского Союза, но стоять в стороне и жаловаться на отсутствие политического веса. Так же и в отношениях с президентом США. Хочешь, чтобы он к тебе прислушивался, — убеди его в своей преданности. Когда Тони пришел к власти, он и не думал воевать; однако при нем Британия участвовала в пяти войнах. Такого ни при одном британском премьере в обозримом прошлом не бывало. Поэтому полезно проследить причины феномена.

Свежеизбранный премьер, как правило, не имеет намерения тратить время на внешнюю политику. Его цель — решить животрепещущие внутренние проблемы; именно они привели его в политику и в премьерское кресло. И однако все премьеры, подобно всем президентам США, как-то незаметно втягиваются во внешнюю политику, причем обычно — уже на первом сроке. Более того — постепенно они увлекаются внешней политикой, а политика внутренняя отходит на второй план. Неудивительно: ведь внешние проблемы, как бы ни были сложны, все-таки поддаются решению сравнительно быстро. Это вам не систему соцобеспечения реформировать и не с бюджетным дефицитом бороться. Дипломатические связи развиваются изрядными скачками — социальная реформа еле ползет, как какой-нибудь ледник. Вдобавок внешняя политика оставляет место для маневра при принятии решений — чего не скажешь о политике внутренней, по крайней мере о большей части ее областей.

Тони, пока не стал премьером, не слишком много путешествовал и маловато знал о происходящем в других странах. На считанных официальных встречах с иностранными лидерами, что имели место в нашу бытность в оппозиции, мы в подробности не углублялись; один раз Тони даже изрядно опростоволосился, заявив российскому премьеру Черномырдину, что «жаждет посетить его дивную страну». Однако, едва заняв премьерское кресло, Тони стал проявлять интерес к другим странам и формулировать собственные цели в их отношении. Почти сразу, в июне 1997 года, он был приглашен на саммит Большой семерки в Денвере[209]. Мы арендовали для этой цели «конкорд» у «Бритиш эйрвейз»; пресса, конечно, летела с нами. Прочие лидеры радушно встретили Тони, внимательно выслушали все, что он имел сообщить. К микрофону он вышел под одобрительный гул. В перерыве мы с Тони и Алистером вздумали размяться в ближайшем парке. То был период переговоров относительно передачи Гонконга под юрисдикцию КНР; Тони вдруг, без вступления, заявил, что Британия — страна слишком маленькая для ведущей роли в современном мире, а значит, нечего территориями разбрасываться. Ни пяди больше! Мы с Алистером так и прыснули и сразу окрестили подход политикой «более обширной Британии». На самом деле Тони просто выразил желание вернуть Британии политический вес. Дуглас Херд и другие члены предыдущего правительства неоднократно говорили, что Британия «выступает не в своей весовой категории, а в более тяжелой», даром что мы «стояли с краю» в Европе и практически не влияли на администрацию Клинтона. Не в последнюю очередь причиной были попытки консерваторов поддержать усилия Буша в выборной кампании 1992 года посредством дискредитации Клинтона, в частности, припомнили шалости Клинтона во время учебы в Оксфорде. Когда премьерское кресло занял Тони, мы вновь стали котироваться в Европе и в Штатах.

Внешняя политика в обязательном порядке делится на «открытую» и «закрытую». По одну сторону «разделительной полосы» находятся интернационалисты, полагающие, что их страна должна участвовать во всех мировых процессах, распахивать двери свободной торговле и иммигрантам и совать нос в дела других стран. По другую сторону — поборники протекционизма, изоляционизма и нативизма. Фундаментальный раскол усугубляется «боковыми трещинами» — например, расколом между поборниками реальной политики и идеалистами. Киссинджер, без сомнения, является ангелом-хранителем поборников реальной политики, уверенных, что национальные интересы лучше всего защищать посредством заключения союзов даже с теми странами, режимы которых не одобряешь; национальные ценности тут ни при чем. Вторая группа, идеалисты, наоборот, готова сражаться за национальные ценности. Во время войны в Испании против режима Франко добровольцы вступали в Интернациональную бригаду, ведомые именно этим чувством.

Тони определенно принадлежал к лагерю интернационалистов и идеалистов. В первые два года у власти он окончательно определился со взглядами и полностью осветил их в Чикагской речи в апреле 1999 года.

Основной посыл Чикагской речи был следующий: нельзя и дальше игнорировать события в других странах. В наших же интересах — вмешиваться, едва заметив, что тот или иной правитель угнетает свой народ. Да мы просто обязаны это делать! В 1648 году Вестфальский мир положил конец Тридцатилетней войне между католиками и протестантами, которые в ходе навязывания друг другу своих убеждений опустошили континентальную Европу.

В итоге европейские правители смирились с необходимостью толерантного отношения к происходящему на чужой территории и отказались от поиска предлогов для вмешательства в чужие дела. Консенсуса хватило на три с половиной столетия; он также пригодился для оправдания невмешательства Запада в ход «холодной войны» и нашего провала с помощью венграм в восстании 1956-го или чехам — в Пражскую весну 1968 года.

Однако «холодная война» позади; теперь игнорировать действия, которые отдельные правители производят со своими подданными, нет никакого резона — еще и потому, что действия эти могут аукнуться и нам. Мы сквозь пальцы смотрели на этническую чистку, устроенную Милошевичем в Боснии; чистка вылилась в волну беженцев и всплеск преступности в Европе. Мы не вмешивались, когда талибы орудовали в Афганистане, что повлекло превращение страны в стартовую площадку для террористов. Предшествовавшее нам консервативное правительство заодно с остальными членами мирового сообщества покрыло себя вечным позором, никак не отреагировав на геноцид в Руанде и этнические чистки в Боснии.

Я просил Лоуренса Фридмена, профессора, военного эксперта лондонского Королевского колледжа, написать несколько пассажей для Чикагской речи Тони. Фридмен выдал пять ключевых пунктов для определения необходимости силового вмешательства. Практически в первозданном виде эта пятерка попала в окончательный вариант речи. Вот эти пункты: 1. Мы точно уверены, что ситуация именно такова, какой кажется? 2. Мы точно исчерпали все до одной дипломатические меры? 3. Способны ли мы провести военные операции, соразмерные конфликту? 4. Готовы ли мы к продолжению конфликта? 5. Затрагивает ли конфликт наши собственные национальные интересы? На мой взгляд, эта пятерка и до сих пор актуальна. Западному обществу сравнительно легко принять принципы интервенционизма. Проблемы начинаются, когда надо определиться относительно времени и места его применения. Формирование Совета Безопасности ООН сделало невозможным достижение консенсуса с диктаторами по поводу военной активности. В случае с Косово, как и в случае с Ираком, с самого начала было ясно, что против военного вмешательства найдется минимум один аргумент. В Чикагской речи Тони упирал на необходимость реформировать ООН, с тем чтобы она стала гибче в вопросах интервенции. Генеральный секретарь позднее набросал план, на много лет вперед определяющий ситуации, в которых можно воспользоваться правом на вмешательство; в 2004 году появились более детальные предложения. Впрочем, ни одно не было принято государствами — членами ООН. Постоянные члены Совета Безопасности (Постоянная Пятерка) не желали отказываться от своих уже имеющихся прав, в особенности — от права накладывать вето. В результате ООН до сих пор не может осадить ни один диктаторский режим — от Бирмы до Зимбабве.

Во время Чикагской речи я сидел рядом с убеленным сединами американским бизнесменом. Еще прежде чем Тони заговорил, мой сосед поинтересовался, будет ли речь нести политическую нагрузку. Ответом на мое «непременно» стал скептический взгляд. В конце речи американец вскочил на ноги, бешено захлопал и закричал: «В президенты баллотируйся! В президенты!» Что интересно, протесты последовали из американских академических кругов, точнее, из Стэнфордского университета; оппонент полагал, что ошибочно проливать американскую кровь и тратить американские деньги за океаном, да еще ради каких-то там идеалов. Вскоре выяснилось имя оппонента — Кондолиза Райс; правда, события 11 сентября изменили ее точку зрения. После теракта администрация Буша, прежде склонная к изоляционизму, восприняла новую доктрину «упреждающий удар», по которой сама себе позволяла военные действия с целью предотвращения терактов, с принятием соответствующего решения в одностороннем порядке.

Подходы неоконсерваторов и либеральных интервенционистов частично совпали в случаях с Афганистаном и Ираком, даром что точки отсчета у нас с ними разные. Мы, либеральные интервенционисты, считаем, что нехороших правителей, убивающих своих подданных и представляющих угрозу для соседних государств, следует ликвидировать, во-первых, потому, что они поступают неправильно и международное сообщество просто обязано положить конец их бесчинствам, а во-вторых, потому, что продолжительное попустительство в конце концов повредит нам самим. А неоконсерваторы верят, что в случае нужды сработает новая доктрина силовой защиты американских интересов и ценностей, сиречь упреждающие военные действия, решение начать которые принимается в одностороннем порядке.

Лично для меня черту в данном вопросе подвел разговор с главой администрации иракского премьер-министра, состоявшийся в 2006 году в Багдаде. Мой собеседник, шиит, рассказывал о своем селении на юге страны, приглашал в гости. Заметил, что не понимает, почему западные газеты пишут, будто бы до вторжения жизнь простых иракцев была лучше. При Саддаме людей «исчезали», подвергали пыткам, цензура свирепствовала; короче, все жили в постоянном страхе. Так по какому праву западная пресса заявляет, что Ирак не надо было освобождать? Конечно, нельзя игнорировать страшную цену вторжения в Ирак в 2003 году; конечно, погибло много людей — но либеральные интервенционисты всегда руководствуются стремлением положить конец нарушению прав человека и террору.

Чикагскую речь Тони произнес в контексте Косовского конфликта, однако Косово было не первым нашим военным опытом — Косову предшествовал Ирак, столкновение с которым началось после того, как Саддам Хусейн выдворил спецкомиссию ООН по надзору за ликвидацией оружия массового поражения.

10 ноября 1998 года в кабинете Тони раздался телефонный звонок. Звонил Билл Клинтон, хотел назвать дату начала бомбежек Ирака. Наша «горячая линия», по обыкновению, барахлила; пришлось перезванивать с другого телефона. Четыре дня спустя поступил звонок от Сэнди Бергера, консультанта по национальной безопасности. Сэнди сообщил, что, хотя «Боинги В-52» уже взлетели, атака отменена. От Саддама получено письмо, намекающее на возможность возвращения в Ирак спецкомиссии ООН. Отмена атаки, когда самолеты уже в воздухе, не относится к числу самых удачных решений, ибо существенно затрудняет возобновление атаки. На следующий день я был свидетелем телефонного разговора Тони с президентом Клинтоном, вице-президентом Гором, министром обороны Биллом Коэном и Сэнди Бергером; Тони возражал всем четверым. Получилось настоящее трансатлантическое совещание Национального совета безопасности. В середине декабря Сэнди опять позвонил — сказать, что атака возобновлена. Она началась вечером 16 декабря; я узнал о ней из радионовостей, когда ехал в аэропорт Белфаста после переговоров по урегулированию ситуации в Северной Ирландии. СМИ критически отзывались о бомбежках — неэффективные, мол; жизнь в Багдаде идет своим чередом. Учитывая, что мы метили в военные объекты, критика показалась мне несколько неуместной.

Дискуссия с Клинтоном на тему «что делать с неповиновением Саддама» началась в январе. Мы боялись, как бы из-за конфликта от нас не отвернулись французы и немцы; я предвидел, что нас еще и пуделями обзовут. По мнению циников, Клинтон вообще начал военную операцию с целью отвлечь внимание от скандала с Левинеки. Ширак заявил, что не потерпит вторжения на иракскую землю, в каком бы виде оно ни произошло. Тони же почел за лучшее держать сторону администрации США, намеренной вынудить Саддама к возвращению в Ирак спецкомиссии, даром что Совет Безопасности ООН соответствующих резолюций не давал. Бомбежки, впрочем, ожидаемого эффекта не возымели; пришлось вернуться к проблеме позднее.

Решение по Косову далось легче, хотя и тут мы не получили резолюции Совета Безопасности ООН на силовое вмешательство. Просто нельзя было допустить, чтобы Милошевич и дальше безнаказанно проводил этнические чистки в Боснии. Сначала мы применяли только авиацию. И у нас были проблемы — наши бомбардировщики не приспособлены для операций в условиях облачности, наши крылатые ракеты застревали в горах, вместо того чтобы поражать цель. Глава Совета обороны Чарльз Гатри бушевал: как же, его предшественники, давно отставники, взялись публично его критиковать. Уж он-то, Гатри, выйдя в отставку, ни за что не превратится в «штабную крысу». Налеты в чистом виде неплохи; один вопрос возникает: что делать, когда все видимые цели поразишь? Ибо цели неминуемо смещаются к линии фронта, и бомбы рано или поздно начинают поражать гражданские объекты. Как говорил Тони в тот период, жертвы оказываются по другую сторону. Впрочем, как ни выразись, а удерживать территорию посредством одних воздушных атак не получится, тем более что «другая сторона» может эти атаки «пересидеть», что, собственно, Саддам и сделал.

На встрече в Белом доме в апреле 1999 года Тони предложил ввести в Косово наземные войска. Клинтон дал Сэнди Бергеру возможность высказаться «против»; все аргументы выслушал. Однако от атак авиации толку не было, это все видели. А уж когда НАТО по ошибке разбомбил колонну албанских беженцев и Китайское посольство, ситуация стала для нас просто опасной из-за общественного осуждения кампании в целом. Тони полагал, что мы в некотором смысле зависли над пропастью, и сук, нас удерживающий, может в любую секунду быть срублен. В Белом доме обнаружились разногласия. Хилари Клинтон, госсекретарь Мадлен Олбрайт и председатель

Объединенного комитета начальников штабов генерал Шелтон выступали за введение войск, а Берген и Совет национальной безопасности — против. Этих последних терзал призрак Вьетнамской войны, а заодно и сомалийского фиаско, увековеченного в «Падении “Черного ястреба”»[210].

Проигнорировав тяжкий исторический опыт, Клинтон принял смелое решение — ввести войска 24 мая 1999 года; нам казалось, к зиме кампания будет завершена — времени более чем достаточно. Ширак заявил, что для ведения операции потребуется 500 000 солдат; еще нас предупреждали о выносливости и стойкости сербов. Обычная картина: перед вооруженным вторжением вам трубят о том, что армия противника, будь то Республиканская гвардия Ирака или Сербская армия, сплошь состоит из великанов в десять футов ростом, но вскоре выясняется, что противник бегает лучше, чем воюет. Правда, этого не скажешь о персонажах вроде талибов. Тони к тому времени успел посетить лагерь беженцев в Македонии, где имел разговор со стариком-косоваром. Старик поведал, что сербские солдаты, придя в его селение, отделили женщин от мужчин. Молодые женщины были увезены и изнасилованы; молодые мужчины также были увезены, и больше их никто не видел. Сам он был избит до разрыва селезенки. Вместе с женой косовар тайно пересек македонскую границу и вот торчит здесь, в лагере беженцев. Этот разговор укрепил Тони в мысли продолжать военные действия в Косово. Вскоре после его визита Гаагский трибунал назвал Милошевича военным преступником. Вроде повод для ликования; однако возникла обычная в таких случаях проблема — лидер, получивший официальное обвинение, как правило, намерен биться до последнего. Такому сделку не предложишь, не убедишь купить свободу в обмен на капитуляцию. Результатом может стать конфликт — затяжной, кровавый и постоянно усугубляющийся. В случае с Милошевичем, к счастью, обошлось без такого конфликта — сербы сами свергли своего правителя, падение которого все равно было неизбежно.

В «тумане войны» я впервые заблудился, когда по Си-эн-эн передали, что Милошевич наконец капитулирует. Было это в конце мая. Для прояснения ситуации я позвонил в МИД, где мне, вполне в духе сериала «Да, господин министр», объявили, что, поскольку я контактирую с Си-эн-эн, то мне и известно побольше, чем МИДу. Уже после капитуляции Милошевича имела место другая драма. 12 июня Джон Соере, тогда — личный секретарь по внешней политике, ворвался на совещание в секретариат Кабинета и выпалил: русские направляются из Боснии в косовский аэропорт Приштина, а командующий объединенными силами НАТО Уэсли Кларк только что по телефону сказал, что шесть российских военных самолетов требуют у Венгрии воздушного коридора. Непонятно было, кто именно из Москвы это затеял. Клинтон стал звонить Ельцину — тот продемонстрировал весьма слабую связь с реальной действительностью, в частности, предложил встретиться с Клинтоном на подводной лодке. Чарльз Гатри и министр обороны Джордж Робертсон явились из Минобороны в Номер 10 и сообщили, что Уэс Кларк приказал генералу Майку Джексону, командовавшему британской группировкой в Приштине, захватить аэропорт и в случае необходимости открыть огонь по российским войскам. Майк, впрочем, не желал развязывать Третью мировую войну — он пригрозил отставкой. Выяснилось, что российские самолеты еще не взлетали, а российские войска по дороге из Боснии остановились в Белграде. Оказывается, русские просто хотели заявить о своем влиянии и способности к быстрому реагированию. Когда они добрались наконец до Приштины, мы не стали предпринимать никаких действий.

Макиавелли отнюдь не утверждает, будто армию не следует использовать, он только считает, что прибегать к ее помощи надо как к последнему средству, когда прочие — исчерпаны. Войны — скверная штука при любом раскладе, но иногда (очень редко) лучше вступить в войну, чем мириться с ситуацией. Именно руководствуясь этим соображением, Британия по сей день содержит армию, подготовленную к настоящим боям. Армия нужна нам не для того, чтобы вести войну самим — это нам не под силу, — но потому, что мы полагаем важной свою способность участвовать в войнах на стороне наших союзников, когда под удар поставлены наши интересы. В XIX главе «Государя» Макиавелли пишет: «С внешней опасностью можно справиться при помощи хорошего войска и хороших союзников; причем тот, кто имеет хорошее войско, найдет и хороших союзников». Вот почему мы так далеко зашли в защите оборонного бюджета, подвергавшегося постоянному урезанию со стороны Гордона Брауна. Жаль, что так и не смогли добиться его роста в соответствии с потребностями Министерства обороны и, уж конечно, не приблизили оборонный бюджет к бюджету Департамента международного развития.

Решение вступить в войну всегда тяжело для политика. Военные — другое дело; этих хлебом не корми — дай куда-нибудь вторгнуться. В случае с Ираком, в 2002 году, глава генштаба утверждал, будто дивизии жаждут наземных боевых действий, а если свести их роль в войне к вспомогательным действиям с моря и воздуха (в то время как американцы и остальные участники пройдут маршем по иракской земле), боевой дух, несомненно, потерпит непоправимый ущерб. Поэтому армия с таким энтузиазмом приняла план захвата Ирака с территории Турции, откуда ближе до Тикрита, родного города Саддама, — хотя Басра представлялась более легкой добычей. Позднее, в Афганской войне, именно военные чины требовали захватить Гильменд после потери Кабула, даром что Тони и тогдашний министр обороны Джон Рейд в один голос высказывались против. И все же такие решения должны приниматься политиками, а не военными; политики и ответственность за них несут.

Чего мы совсем не ожидали, так это выпада генерала Данната (2006) против экспансии британских войск в Ирак. Мы с Тони тогда вели сложные переговоры в Северной Ирландии, в колледже Сент-Эндрюс. А тут Даннат заявляет корреспонденту «Дейли мейл», что британское присутствие в Ираке только усугубило ситуацию, что надо поскорее вывести войска. Тогда-то мы и почувствовали свою полнейшую беспомощность. Дес Браун, преемник Джона Рейда на посту министра обороны, в это время летел в Шотландию. Глава генштаба был в Австралии — и вне зоны доступа. Заместитель главы генштаба читал лекцию — его нельзя было беспокоить. Сам же Даннат не отвечал на наши звонки. Сначала мы хотели его уволить, но быстро сообразили, что эта мера моментально превратит Данната в мученика. Его комментарии, конечно, не помогли нашим войскам в Басре. Лидеры группировки Муктады ас-Садра ликовали — по их мнению, Даннат публично признал эффективность их усилий. Они намеревались удвоить атаки на британские войска. А на нас посыпались выражения недовольства — от генсекретаря НАТО, от американцев, от австралийцев и от прочих участников военной операции в Ираке. Правда, отдельные отзывы в военном чате отличались благожелательностью; но в основном главы генштабов не скрывали негодования в адрес Данната. После переговоров мы организовали для Тони перекус с сандвичами в кабинете Джока Стиррупа в Министерстве обороны. Даннат настоял на встрече с Тони; через несколько минут я окончательно убедился — эта должность не для него. Тони дал понять всем присутствующим, что в обязанности политиков не входит формирование и поддержка на плаву первоклассной армии, если боевые генералы во всеуслышание ругают свою почетную миссию. Впрочем, политикам всегда легче печься о солдатских жизнях, чем генералам. Боюсь только, Тони по сравнению с Даннатом, свято убежденным в своей правоте, выглядел слабаком.

В свете нежданного выпада, предпринятого Даннатом, каждый политический лидер должен бы семь раз отмерить, прежде чем ввязаться в военные действия; конечно, это возможно лишь при наличии отсрочки таковых примерно на год. Наши вооруженные силы больше не способны к регулярным вторжениям на чужие территории, да и преимущества свои растеряли. Мы постепенно начинаем походить на Германию и другие страны континентальной Европы, которые, во избежание греха, не задействуют свои армии в боевых операциях. Усугубление этого сходства неизбежно; однако мы должны прийти к нему в полном сознании, а не ждать, пока нас ткнут в него носом. Очередной шаг к потере контроля над судьбами державы; шаг куда более широкий, нежели частичная передача суверенитета в руки НАТО или ЕС. Мы уже потеряли способность вести основные военные операции. Мы больше не можем формировать отборные дивизии вроде тех, что Британия в 1982 году отправляла на Фолклендские острова. Один генерал, участник вторжения в Сьерра-Леоне 2000 года, озвучил вашему покорному слуге мнение, будто нынешней Британии такая операция не по плечу.

Британские СМИ, похоже, полагают, будто для премьер-министра война — вроде увлекательной прогулки. Как же они далеки от истины. Решение послать британских солдат в бой — пожалуй, одно из самых тяжких для политиков высшего эшелона; оно в прямом смысле тошноту вызывает. Премьер нередко просыпается среди ночи, в холодном поту, и в сотый раз думает, а правильно ли он поступил. Самое скверное, что в таких случаях не с кем разделить ответственность. Нельзя положиться ни на министров, ни на советников; решение о вводе войск целиком зависит от премьера. Перед косовскими событиями Тони говорил с Маргарет Тэтчер по телефону, а несколько дней спустя попросил меня организовать ее визит на

Даунинг-стрит с целью обсудить необходимость вторжения. Госпожа Тэтчер в свое время была в аналогичной ситуации. Я провел ее к Тони, и, пока вел, она заметила: нервная у вас, Джонатан, работа. Тэтчер посоветовала Тони не впутывать комитет.

Больше всего премьер-министр страшится ночных звонков, касающихся военных операций. Помню, как меня вырвал из сна один такой звонок. Мне сообщили о крушении вертолета марки «Чинук» в первый день войны в Ираке. Жертвами стали восемь британских морских пехотинцев и четыре американских солдата. Телефонистка сказала, что на линии — военный офицер, и я сразу напрягся. Хорошего ждать явно не приходилось. Звонивший кратко, без эмоций изложил факты, чем поверг меня в шок. Проснулась Сара, увидела мое перекошенное лицо и закричала: «Господи, что еще стряслось?!» Я быстро передал новость премьеру.

Впрочем, иногда война необходима. После событий 11 сентября стало ясно, что требуются военные действия; нас одно останавливало — до сих пор мы не связывались ни с Афганистаном в целом, ни с талибами в частности. На следующий день после теракта я вышел из Уайтхолла и направился на Трафальгарскую площадь, к книжному магазину сети «Уотерстоун», где скупил всю литературу о движении «Талибан». На тот момент лучшей была книга Ахмеда Рашида «Талибан: история афганских военных диктаторов». Вернувшись на работу, я засел за это произведение и прочел от корки до корки. Тони с Алистером заняли очередь на чтение. Мне казалось, разумно будет послать талибам ультиматум; дать им возможность избежать интервенции при условии, что они развяжутся с АльКаидой. Если же не захотят развязаться — пусть пеняют на себя; у нас появится полное право их разгромить. От ультиматума всегда двойная выгода. Во-первых, он позволяет противной стороне подчиниться, практически не потеряв лица; так было с Саддамом в середине марта 2003 года; Саддам тогда пошел на особые условия Ганса Бликса, чем заслужил выведение войск из страны. Во-вторых, ультиматум обеспечивает casus belli[211]. Однако если противная сторона отказывается выполнить ваши условия, вы должны быть готовы к безотлагательным действиям. Главное в случае с предъявлением ультиматума — соответствие ваших намерений вашим угрозам. Угрожаете — умейте отвечать за свои слова; не худо бы еще и средствами для приведения угроз в исполнение располагать. Макиавелли по этому поводу замечает: «Угрожать кровопролитьем крайне опасно, в то время как само по себе кровопролитье опасности не сулит, ибо мертвые не мстят»[212].

В 2007 году мы пытались обеспечить возвращение британских морских пехотинцев, захваченных в плен Республиканской гвардией Ирана. Тони тогда хотел отказаться от переговоров и применить прямую угрозу Ирану. После того как иранцы показали пленных по телевидению, Тони заявил, что у нас сорок восемь часов на «дозревание». Я спросил, что он разумеет под «дозреванием»; какие действия в данном конкретном случае стоят за словами «а не то...»? Мы столкнулись с типичной для западного государства проблемой: никто не поверил, что мы действительно нападем на Иран, поэтому угроза в большей степени подорвала наш авторитет, нежели напугала иранцев. В конце концов морских пехотинцев удалось вызволить при помощи тонкой дипломатии. Нашим посредником был Али Лариджани, прежде ведший переговоры по ядерной программе. По мнению Лариджани, нам следовало заявить о своем миролюбии — тогда, его усилиями, на грядущей пресс-конференции Махмуд Ахмадинежад сделает то, что нам нужно. Мы, дескать, должны прослушать всю конференцию, до последней фразы, и только потом реагировать. А Маргарет Беккет, как нарочно, выступила с агрессивным заявлением; к счастью. Тони своей речью сгладил впечатление. Комедию, которую ломал Ахмадинежад, я смотрел очень внимательно — и все равно чуть не проворонил пресловутую последнюю фразу, как раз и выражавшую согласие отпустить пленных. Тони проводил совещание в саду. Я вышел к нему с доброй вестью. Наши морские пехотинцы вернулись домой — а вопрос, как вести себя с Ираном, актуален и по сей день.

Джордж Буш одобрил идею Тони насчет ультиматума талибам уже через четыре дня после того, как она была ему изложена; увы — идея не понравилась самим талибам. Сначала говорили, будто лидер талибов мулла Омар чуть ли не готов сдать Усаму бен Ладена; слухи не подтвердились. В ответ на наше распоряжение разработать план интервенции глава генштаба Майк Бойс заявил, что на таковую понадобится 250 000 человек личного состава. Этого мы не ожидали. Вместо ввода войск Бойс предложил задействовать авианосцы, подводные лодки с баллистическими ракетами и морскую пехоту — чем немало меня озадачил, учитывая, что Афганистан не имеет выхода к морю. Потом я вспомнил, что Майк Бойс — адмирал. Талибы были изгнаны из Кабула силами Северного альянса при участии американских особых подразделений и поддержке с воздуха. В ноябре мы наконец предприняли попытку забросить войска на авиабазу Баграм близ Кабула; мы до такой степени не афишировали своих намерений, что американские военные в большинстве своем понятия не имели о нашем приближении. Наземные силы полагали, что мы порисоваться вздумали и скоро уйдем. Северный альянс со своей стороны возражал против занятия американцами базы без разрешения и требовал скорейшего их ухода. Нам пришлось поторапливаться, чтобы обеспечить американцам нахождение на базе.

По мнению Тони, для успеха военных операций в Афганистане нам требовалась поддержка мультинационального альянса, и в поисках таковой почти сразу после 11 сентября мы предприняли поездки в ведущие страны. Первым на очереди был Берлин. Шрёдер заявил, что уж как-нибудь убережет своих соотечественников от участия в захвате Афганистана. Тогда мы отправились в Нью-Йорк. После посещения заупокойной службы по жертвам теракта мы угодили на Манхэттене в огромнейшую пробку; стало ясно, что к президенту в Вашингтон мы опоздаем на несколько часов. В самолете я взял на себя неприятную обязанность — сообщить Кристоферу Мейеру, британскому послу, что на обед в Белый дом ему идти уже не надо. Кристофер был не из тех, кто легко отменяет боевую готовность, — он не замедлил пригрозить отставкой.

Мы подумывали лететь в Вашингтон на вертолете с авиабазы Эндрюс, однако в итоге предпочли передвижение кортежем, что оказалось неправдоподобно быстро. Кстати, если надо наиболее наглядно продемонстрировать разницу в национальных особенностях, лучше всего делать это на примере эскорта мотоциклистов. Американские мотоциклисты сидят на своих «харлеях» как влитые, держатся солидно; а вкупе с обычными мотоциклистами, каковых на американских шоссе куда больше, чем в других странах, создают впечатление несокрушимой силы. Французы в сопровождение почетному гостю дают всего двух мотоциклистов — зато это ребята крайне независимые, мчат на бешеной скорости по встречной полосе, вместо руля используют внутренние мышцы бедер, а в руках держат небольшие деревянные жезлы. Время от времени они этими жезлами буквально «сворачивают» машины с вашего пути. Немцы выстраиваются четкой буквой «V» посреди автобана, перед машиной с гостем; едут в соответствии с дорожными знаками и сигналами светофора. Британские копы-мотоциклисты специализируются на работе в команде, применяют метод эстафеты. Один из них мчится впереди до очередного светофора, где останавливается и ждет, пока проедет машина высокого гостя. Разумеется, в своей стране стараешься втянуть голову в воротник, вжаться в сиденье, чтобы не быть узнанным. Ибо каждый человек, узнавший тебя в лицо, означает потерянный голос на выборах.

В Белом доме Буш только радовался отсрочке нашей встречи. Сообщил, что уже отрепетировал послеобеденную речь для Конгресса и готов ее выдать. Тони сказал Бушу, что из самолета звонил президенту Ирана Мохаммаду Хатами, пытался заручиться его поддержкой. Буш ответствовал вопросом: «Какой смысл разговаривать с террористами?» — при том, что звонок был произведен по распоряжению ЦРУ. После ужина Буш с Тони удалились на частную половину Белого дома, а затем поехали в Конгресс. Что интересно: Буш, даром что производил впечатление расслабившегося человека, с блеском толкнул блестящую речь. Члены обеих партий аплодировали стоя.

Сразу после партийной конференции, которая имела место тремя неделями позже, мы отправились в Москву, ибо и на нее возлагали изрядные надежды. Путин держался напряженно, повторял, что предупреждал Запад об угрозе со стороны исламских экстремистов. Посетовал на то, что его не пригласили на заседание лидеров ведущих стран, а также на недостаточно уважительное обращение с ним американцев. Поехали к Путину на дачу, сыграли партию в снукер, позвонили Бушу. Путин согласился поддержать операцию в Афганистане и в последнюю минуту предпринял попытку уломать Тони на визит в Таджикистан с ним вместе, раз мы все равно в Пакистан собрались. По словам Путина, Таджикистан — идеальная база для начала афганской операции; впрочем, мы знали о переговорах американцев с узбекским руководством о предоставлении базы, целью же Путина было показать, чья рука правит обоими «станами», и не допустить их альянса с американцами. Мы отклонили предложение.

В Исламабад мы летели на старом «VC-10»; кстати, то был его последний путь, потом машину списали. Так вот: «VC-10» не мог подняться на достаточную высоту, чтобы пролететь над горой Каракорум, и мы обозревали ее сбоку. По мере приближения к Пакистану команда проявляла все больше нервозности. Снижаться надо было по спирали, чтобы не подстрелил какой-нибудь «Стингер»; когда мы наконец сели, команда разразилась довольно неуместными аплодисментами (обычно аплодируют пассажиры). Аэропорт был окружен военными; солдаты охраняли все дороги в президентский дворец. В кабинете Мушаррафа от солдат было яблоку негде упасть; что характерно, солдаты щеголяли старинной формой, в частности тюрбанами с плюмажами. Тони и Мушарраф проследовали в кабинет для разговора с глазу на глаз; в это время телохранители распахнули дверь и стали внимательно следить за прислугой, накрывавшей на стол к чаю. Я спросил помощника Мушаррафа, что бы это значило; он назвал меру необходимой — дескать, во дворце полно желающих свести счеты с президентом. Мушарраф охарактеризовал муллу Омара как человека не от мира сего, который думает о загробной жизни, жизнь нынешнюю в грош не ставит. В общем, Мушарраф обещал нам поддержку.

По возвращении в Лондон мы застали коллег за обсуждением необходимости постройки бункера на Даунинг-стрит, 10. Я высказался против. В конце концов, ответственность ляжет на американцев, не на нас. Конечно, для премьера велико искушение стать кабинетным главнокомандующим, когда военная кампания только-только развязана, но зато на него и все неудачи валят. Политическим лидерам следует семь раз отмерить, прежде чем принять стратегический план, и ни в коем случае не брать на себя разработку тактических военных планов, как бы соблазнительно это ни было. Тактические военные планы должны разрабатываться боевыми генералами. Майк Бойс в результате планирования на полгода вперед сократил личный состав, требуемый для афганской кампании, до сорока тысяч человек.

Наконец в нашем «туре военной поддержки» дошла очередь до Сирии, Саудовской Аравии и Израиля. Президент Ассад, совсем недавно наследовавший своему отцу, проявил изрядное дружелюбие. Его жена воспитывалась в Британии, а тесть возглавлял ячейку консервативной партии в Эктоне. У него с Тони состоялся продолжительный и доверительный разговор, в то время как мы спорили с министром иностранных дел, человеком старой, советской закалки. Затем Ассад повел Тони и всех нас через базар, к мечети, некогда бывшей церковью Святого Павла. В машине, полагая, что его не слышит никто, кроме Тони, Ассад разоткровенничался о трудностях проведения реформ в Сирии. Однако часом позже в зал, где должна была состояться пресс-конференция, вместе с Тони входил уже другой человек. Ассада словно подменили. Я перехватил тревожный взгляд Тони, когда Ассад пустился критиковать Израиль и превозносить террористические группировки. Британской прессе это понравилось — еще бы, полный конфуз для премьер-министра. Впрочем, Ассад ничего не имел против войны в Афганистане; войну поддержала и Саудовская Аравия. Таким образом, мы преуспели в создании настоящего мирового альянса.

Возможно, циники сочтут «тур поддержки», предпринятый Тони, попыткой показать «товар лицом»; пусть так. Главное, что значение его огромно. Перед тем как ввязаться в военную кампанию вроде афганской, просто необходимо создать обширную международную коалицию, а зачем? Затем, чтобы не остаться один на один с непредвиденными обстоятельствами, которые, уж будьте покойны, обязательно нарисуются в самом скором времени. Лидеры других стран сами помощь не предложат — придется лично обращаться к ним с этой просьбой. От каждого лидера требуются действия на благо своей страны. Допустим, лидер проникся сочувствием к соседям, пострадавшим в трагедии 11 сентября, однако сочувствие — это еще не готовность нести политические и финансовые потери в чужой войне. Мы пытались убедить Джорджа Буша создать аналогичную коалицию, прежде чем развязывать войну в Ираке, и сами предпринимали те же усилия. Было ясно, что вторжение в Ирак повлечет последствия самые нежелательные, что США и Соединенное Королевство будут в два лица расхлебывать кашу. Увы, во второй раз американцы не уразумели всей важности наличия коалиции, да и мы не смогли заручиться поддержкой целого ряда сильных и влиятельных государств, ибо ситуация с Ираком оставляла многие вопросы без ответов. Мудрый правитель всегда подсуетится сформировать альянс из многочисленных участников прежде, чем развязывать военную кампанию — особенно когда таковая априори не подпадает под определение «блиц-криг».

Военные кампании в Афганистане и Ираке подняли новую проблему — как подать затяжную и непопулярную войну. Войны «мелкомасштабные», вроде вторжения в Сьерра-Леоне, а также войны быстрорезультативные, вроде Косовской, популярны, ибо не успевают надоесть народу; впрочем, не надо забывать, сколько журналистов критиковали ту же Косовскую войну. Однако Запад, похоже, потерял аппетит к войнам, изначально не обещающим быстрой (или полной) победы. Отчасти это связано с синдромом недержания внимания, настоящим бичом западного общества, порожденным двадцатичетырехчасовыми новостными каналами и культом «звезд». Народу теперь подавай немедленный результат. Регулярное созерцание возвращения на родину цинковых гробов очень огорчает электорат, а неспособность политического лидера внятно объяснить, почему стоило затевать ту или иную военную операцию и тем более жертвовать жизнями соотечественников, или хотя бы достаточно четко обрисовать контуры предполагаемой «победы» крайне затрудняет электорату визуализацию успешного завершения, а также смысл всей операции.

Не исключено, что лидеры Аль-Каиды и талибов правы — западное общество, будучи постдекадентским, потеряло вкус к войнам, а значит, надо только выждать — и мы сами сдадимся. Допустим; однако мудрый правитель ни за что не позволит врагам увериться в непогрешимости собственной интуиции, ибо такая уверенность для нас обернется катастрофой. По выражению Исайи Берлина, Макиавелли полагал, что «государства, потерявшие вкус к власти, обречены на упадок и скорее всего будут разрушены более энергичными и лучше вооруженными соседями».

Война в Персидском заливе в начале девяностых явилась первой масштабной кампанией США после Вьетнама; по убеждению Колина Пауэлла, самолюбие которого все еще кровоточило от опыта, полученного во Вьетнаме (где он воевал в младшем офицерском чине), американцам следовало сразу предпринять решительнейшие действия, чтобы раз и навсегда подавить сопротивление. Вьетнамский опыт также уберег Пауэлла от соблазна продолжать операцию в Багдаде, имевшую целью уничтожение Саддама. В результате американцы и их союзники бросили на произвол судьбы шиитов и так называемых «озерных» арабов, восставших против Саддама уже в разгаре войны; и над теми и над другими была учинена жестокая расправа. Разумеется, учиться на вьетнамском опыте необходимо, чтобы вновь не угодить в трясину затяжной и бессмысленной военной кампании; но нельзя и развязывать войну с единственной мыслью — о путях выхода из нее. Поэтому-то мы так и разволновались, когда министр обороны Дональд Рамсфельд после вторжения в Афганистан высказался: мы, дескать, не собираемся создавать «новую нацию». Наши опасения полностью подтвердились: Рамсфельда и неоконсерваторов на самом деле интересовала исключительно охота на Усаму бен Ладена. Мы-то думали, наша общая задача — хотя бы во второй раз уберечь Афганистан от статуса несостоявшегося государства, наладить жизнь афганского народа и застраховаться от атак, планируемых на афганской земле.

Если, после Ирака и Афганистана, Штатам светит очередной длительный период изоляционизма, то Британия и подобные ей государства первыми понесут от этого потери. Больше ни одно государство не может соперничать с США ни мощью, ни техническими преимуществами. Китай и Индия, со своим растущим потенциалом, конечно, в своих регионах до некоторой степени заполняют вакуум, оставленный Штатами; но Европе-то придется иметь дело с ближайшими соседями, в том числе с Восточной Европой, странами бывшего СССР и Северной Африки. И такое соседство требует от нас укрепления обороны и развития боеспособности ЕС до уровня, никогда прежде не виданного.

Если перевернуть сентенцию Карла фон Клаузевица с ног на голову, дипломатия предстанет не чем иным, как продолжением войны бескровными методами[213]; и действительно, мы, будучи у власти, львиную долю времени потратили не на ведение войн, а на попытки их предотвратить. В конфликтах в Индии и Пакистане, в Африке и особенно на Ближнем Востоке мы применяли (не всегда успешно) метод бесконечных переговоров, оправдавший себя в Северной Ирландии.

Нельзя сказать, что израильтяне всегда принимали предлагаемую нами помощь. Во время первых визитов в Иерусалим оба, Робин Кук и Джек Стро, подвергались процедуре, традиционно применяемой израильским главой администрации к британским министрам иностранных дел. Глава администрации во время прогулки высокого гостя по городу устраивает этакую «подставу», иными словами, вгоняет министра в краску, с тем чтоб в другой раз министр всячески избегал ситуаций, могущих вызвать чувство стыда. С главами правительства израильтяне, конечно, деликатнее обходятся; впрочем, Ариэль Шарон не упускал случая продемонстрировать Тони собственное покровительственное снисхождение. Когда бы Тони ни прилетел в Иерусалим, Шарон встречал его фразой: «Как мило с вашей стороны посетить нас и потратить время на наши проблемы, при том что у вас дома и своих проблем хватает». Тони продолжал упорные попытки заставить «старый бульдозер» действовать в наших интересах; мы до сих пор не поймем, влияли хоть как-то на Израиль или не влияли. Во всяком случае, сейчас, похоже, имеет место ситуация, когда израильские лидеры не могут приехать в Лондон без опасения быть привлеченными к суду. Однажды Джек Стро поделился следующим соображением: а не записать ли Шарона сотрудником Израильского посольства, а то, не дай Бог, арестуют его прямо во время визита.

На лидеров стран Ближневосточного региона мы влияли главным образом через американцев, а не напрямую, как в случае с израильтянами или палестинцами. Не добившись толку с Клинтоном и видя, что Кэмп-Дэвидские соглашения не работают, Тони предпринял несколько попыток убедить Буша в том, что участие в мирном урегулировании на Ближнем Востоке — его, Буша, почти миссия. Ох и трудно же это было. По мнению Буша, Клинтон на Ближнем Востоке потерял и время, и политический капитал, и повторять Клинтонову ошибку Буш не собирался. Вдобавок не верил ни в чистоту помыслов Арафата, ни в его намерение довести начатое до конца и потому решил выждать, пока Арафата уберут со сцены, и только потом браться за дело всерьез. Пожалуй, Арафата Буш действительно раскусил, ведь Арафат известен как вечный переговорщик. С другой стороны, это был харизматичный правитель; он мог предать и свой народ, и арабов в целом, если бы захотел. К слову, так же отзывались об Иане Пейсли в связи с его действиями в Северной Ирландии. У Арафата сия способность была обусловлена биографией, но отчасти, как в случае с Пейсли, и тем обстоятельством, что согласия на сделку от него не ожидали. После смерти Арафата ситуация усугубилась. Раскол на палестинской половине означал, что лидеры ФАТХа консенсуса не достигнут — из страха быть обойденными организацией ХАМАС. Палестинское правительство ослабело до потери остатков уверенности в том, что сумеет заключить мирный договор — ведь он неизбежно повлек бы какой-никакой компромисс. В 2006 году организация ХАMAC выиграла выборы в Палестине; мы попытались убедить американцев в необходимости более мягкого подхода, который позволил бы нам действовать не только посредством кнута, но и посредством пряника и работать с коалиционным правительством ФАТХа и ХАМАСа. К сожалению, американцы не вняли.

Буш, даром что никогда не мог уразуметь, почему Тони так носится с урегулированием конфликта на Ближнем Востоке, обещал помочь нам, потому что мы поддержали его в ситуации с Ираком. Мы всячески умасливали Буша, чтобы открыл нам свой план до, а не после введения войск, и добились-таки обнародования соглашения между двумя странами. 26 марта 2003 года Буш сообщил Тони, что намерен устроить Ближнему Востоку хорошую встряску, потратить свой политический капитал, оставшийся после вторжения в Ирак, на урегулирование конфликта. А план — слабоват, можно бы и на большее замахнуться. Новая Мадридская конференция[214] в самый раз была бы. Короче, Буш пообещал приостановить появление новых израильских поселений на западном берегу Иордана. Сразу после вторжения приехав на саммит, который мы назначили в североирландском городке Хиллсборо (единственном месте на Британских островах, где можно было не бояться многочисленной антивоенной демонстрации), Буш заявил о своем намерении присвоить ближневосточному конфликту первую степень важности. На пресс-конференции после заседания он обещал посвятить этой проблеме столько же времени и сил, сколько Тони посвятил достижению мира в Северной Ирландии. А в частном порядке выразил желание назначить на Ближнем Востоке специального представителя и провести в Лондоне конференцию, аналогичную Мадридской. Впрочем, специального представителя Буш так и не назначил, даром что мы без устали напоминали ему об этом обещании.

В США мои друзья-демократы называли меня наивным человеком — еще бы, поверил, будто Буш станет добиваться мира на Ближнем Востоке — ему это надо? Сам же я считал, что такое намерение у Буша было, только он его не смог осуществить.

По мере того как премьерский срок Тони подходил к концу, все настойчивее звучали наши прогнозы о важной роли, уготованной ему на Ближнем Востоке. Бушу идея нравилась; он даже задал риторический вопрос: сможет ли Тони вести прямой диалог с организацией ХАМАС — дескать, нам, американцам, это не удалось. Я заикнулся о том, что на Санкт-Петербургском саммите Большой восьмерки (2006) Тони мог бы выполнять обязанности Джоша Болтена, главы администрации Буша. После саммита телеканалы вовсю крутили сюжетец с пресловутым «Эй, Блэр!»; на самом деле обращение было частью разговора, в ходе которого Тони убеждал Буша в необходимости посетить регион по поводу войны в Ливане, начавшейся, когда мы были на саммите, и постараться установить мир. К сожалению, ничего из этого не вышло.

А с нейтральной полосой в Ливане Тони просто влип. На саммите Большой восьмерки он вслух прочел текст, предположительно могущий заслужить одобрение французов, русских и американцев. После этого Тони уже не хотел публично призывать к прекращению огня, и не потому, что его устраивало кровопролитие, а потому, что для него реальное завершение войны было актуальнее озвучивания популярных идей. Наше влияние на израильтян, даже если бы имело место, еще не означало завершения ливано-израильского конфликта. В итоге Тони подвергся жесткой критике в Британии и в одночасье потерял поддержку своей партии. Американцы же, не дав ему разрешения посетить регион, не дали заодно и возможности сыграть роль в скорейшем урегулировании конфликта.

Мудрый премьер всегда предпочитает практические миротворческие действия роли декларанта внешней политики; сложность в том, чтобы соблюсти баланс между необходимостью показать соотечественникам и всему миру наличие у себя нравственных принципов — и опасностью угодить в немилость к одной из сторон конфликта, каковая немилость проистекает из твоего публичного выступления.

Ближе к концу 2006 года Конди Райс вспомнила о возможной роли Тони на Ближнем Востоке. Позвонила мне, осведомилась, интересно ли это будет Тони по уходе из Номера 10, и если интересно, то как к этой идее отнесется новый премьер, Гордон Браун. Джон Олдердайс, спикер Ассамблеи Северной Ирландии, задал пророческий вопрос: способен ли Тони стать Джорджем Митчеллом Ближневосточного миротворческого процесса. Олдердайс, конечно, имел в виду роль Митчелла в мирных переговорах в Северной Ирландии (Митчелл председательствовал в международной комиссии) и, видимо, позабыл, что Митчелл при администрации Обамы уже взял на себя роль посланника на Ближнем Востоке. Потребовалось несколько месяцев переговоров, чтобы связать «ближневосточный квартет» обещанием сделать Тони посланником; это удалось за считанные дни до его ухода с премьерского поста.

Человеку неискушенному может показаться, будто разрешить конфликт вроде палестино-израильского — как делать нечего. Гордон, например, убеждал Тони, что вся проблема — в экономике; дескать, наладилось бы у палестинцев с экономикой, так и с политикой сразу бы нормализовалось. Гордон даже отправил Эда Боллса в Ближневосточный регион, чтоб «налаживал». Спору нет, Палестина нуждается в экономической поддержке, но проблемы такая поддержка не решит. Политические и оборонные аспекты никто не отменял, охотники же до безболезненных урегулирований просто закрывают глаза на действительно сложные вопросы.

В мире хватает правителей, в компании с которыми британскому премьеру абсолютно незачем светиться; к таковым относится, например, Роберт Мугабе. Прибыв на похороны Римского папы Иоанна Павла II (апрель 2005-го), Тони с ужасом обнаружил, что им с Шери отведены места в первом ряду, бок о бок с Мугабе. Дело в том, что по ватиканскому протоколу гостей рассаживают в алфавитном порядке по названиям стран, а Зимбабве (буква «Z») идет сразу за Соединенным Королевством (буква «U»). К счастью, Мугабе еще не явился, и Тони успел слинять в задний ряд, где и сидел, несмотря на все попытки распорядителей водворить его на «протокольное» место. В том же 2005 году мы прибыли в нью-йоркскую штаб-квартиру ООН, где нас поджидало очередное столкновение с Мугабе. Очередное — ибо только что Джек Стро был пойман объективами за пожатием мугабской руки — тут же, в приемной штаб-квартиры. Едва наша колонна с эскортом остановилась, как Тони увидел у двери бахрейнского премьера и устремился к нему здороваться. А за спиной премьера маячил Мугабе, и сотрудник посольства, приехавший с нами, его засек. Мы с Найджелом Шейнуолдом бросились заслонять Мугабе собой. Тони поговорил с бахрейнским премьером, развернулся, чтобы идти в здание, но мы с Найджелом увлекли его в противоположном направлении, в оба уха шепча: «Только не оглядывайтесь». Так Мугабе упустил вторую компрометирующую фотосессию.

Неразумно в течение долгого времени избегать контактов со странами-изгоями вроде Ливии. Будучи в правительстве, мы немало усилий потратили на возвращение паршивой овцы Каддафи в международный загон, причем действовали посредством переговоров, а не силовых мер. Сначала мы пытались влиять через принца Саудовской Аравии Бандара, который в 1998 году запустил неспешный процесс; в результате Ливия согласилась выплатить компенсацию семьям жертв теракта под Локерби и выдала подозреваемого в его организации, а также взялась расследовать убийство Ивоны Флетчер[215]. Наша заинтересованность в успехе подогревалась разведданными о планах Каддафи обзавестись оружием массового поражения. В последний раз переговоры имели место, когда разведка бросила Лоуренса Аравийского; теперь Каддафи согласился общаться сразу после вторжения в Ирак. Внезапный унизительный захват Саддама способствовал усвоению посыла фразы «или мы договариваемся, или...». Первое сообщение о захвате Саддама я услышал в воскресенье утром от британского полковника Центрального командования, по его словам уполномоченного передать информацию. Я позвонил Тони после его возвращения из церкви в Чекере, сообщил новость, а затем набросал коротенькое официальное заявление, с которым Тони должен был выступить, когда информация о захвате Саддама будет обнародована. Черновик отправил Дэвиду Хиллу. К моему ужасу, Хилл не замедлил выдать его прессе. Таким образом, мы заявили о захвате Саддама прежде, чем о нем узнал Вашингтон. Буш проявил понимание, не сделал проблемы из того факта, что британский премьер первым выступил по телевидению — задал, так сказать, тон.

Первый контакт Тони с Каддафи состоялся по телефону; Каддафи тогда сказал, что очень рад беседовать с «вождем угнетенных» — видимо, в его представлении это был самый удачный эпитет для премьер-министра от лейбористской партии. В Триполи мы прилетели в марте 2004 года, приземлились на старой американской авиабазе, загроможденной поломанными «МиГами»; впрочем, если бы не «МиГи», авиабаза выглядела бы точно так же, как, пожалуй, выглядела в 1969 году, когда ее покинули американцы. Ливийцы потащили нас в резиденцию, где во время американской бомбежки погибла приемная дочь Каддафи — даром что мы не скрывали своего нежелания туда идти. Следующим номером программы была пустыня, где обнаружилось энное количество весьма затрапезных шатров, а также грузовики на дороге местного значения. Кроме того, среди уставших от ожидания журналистов бродило двадцать белых верблюдов. Тони спросил у Каддафи, что здесь делают верблюды; Каддафи отвечал: «Понятия не имею, вообще-то их тут не бывает». Оказалось, журналисты хотели местного колорита, вот ливийцы и натащили в шатры этнических занавесей и килимов, ну и верблюдов пригнали откуда-то. Каддафи провел нас в шатер и велел личному секретарю принести схему, объясняющую суть Джамахирии, этой системы правления, принятой после революции. Схема была распялена перед нами на подставке. Она представляла собой круг с многочисленными трудными для восприятия деталями.

Визит в Ливию поставил точку в антитеррористическом турне. Начали мы с Северной Ирландии, где имели дело с заключительной стадией урегулирования, затем отправились в Мадрид на заупокойную службу по жертвам теракта Аль-Каиды на железной дороге, а закончили в Ливии, откуда в Северную Ирландию прибыло немало оружия; круг замкнулся.

Для современного премьера терроризм — вечная проблема. Взрывы в лондонском общественном транспорте 7 июля 2005 года совпали с нашим пребыванием на саммите Большой восьмерки в шотландском Глениглсе, испоганили триумф от победы на Олимпиаде. У Тони была встреча с президентом Китая Ху Цзиньтао. Я сидел рядом с его главным помощником, который переворачивал страницы президентской речи по мере того, как Ху ее выдавал. Вот уж поистине удивительная способность следить за выступлением босса, думал я; не иначе, помощник выучил речь слово в слово. И тут мне передали, что в лондонской подземке происходит что-то непредвиденное; через несколько минут поступило новое сообщение — о несчастном случае. Я вышел из переговорной, позвонил в Лондон. Стало ясно, что события более чем серьезные. Я вернулся, вызвал Тони; вместе мы направились наверх, в кабинеты, отведенные делегации Соединенного Королевства. Лондонская полиция отвечала невразумительно, зато позвонил Тим О’Тул, американец, глава Лондонского метрополитена. Он точно знал, что произошло; именно Тим выполнял роль соломинки, за которую мы держались, в то время как по темени били все новые ужасные подробности. Пространство заполнил густой туман войны. Прежде всего было неясно, кончились ли уже теракты; говорили, что будут новые взрывы, поэтому надо отменить все поезда подземки и автобусы. Я позвонил домой убедиться, что родные в порядке. Решено было, что Тони немедленно полетит в Лондон, но саммит продолжится под председательством Майкла Джея, главы дипслужбы. Остальные лидеры устроили объединенную пресс-конференцию и выразили солидарность с Британией. Французский посол попросился лететь с Тони, поскольку среди пострадавших предположительно были граждане Франции. Мы, конечно, позволили. Вылетели из Абердина в Нортхолт на самолете Королевских ВВС. На нашу просьбу дать чего-нибудь поесть были принесены черствые двухсуточные бутерброды. Несомненно, французский посол счел их намеренным проявлением пренебрежения, тем более что несколькими днями ранее Ширак нелестно отзывался о британской еде.

Итак, мы въехали в Лондон. Общественный транспорт не работал, толпы людей пешком добирались домой. Стояла зловещая тишина; пахло войной. Мы сразу направились в Правительственный центр кризисного реагирования, где нас ждали полиция, спецслужбы и министры. Наконец все открылось. Впрочем, Элиза Маннингем-Буллер, глава Службы безопасности, не пожелала говорить при таком скоплении народа. Пришлось везти ее в Номер 10, чтобы узнать все подробности. Больше всего нас потрясло, что преступники родились в Британии, а главное, были вполне обеспеченными людьми. Мы боялись и новых атак, и ответных действий британцев против мусульман-иммигрантов. К счастью, в наших соотечественниках перевесил здравый смысл, актов мести не последовало. Сначала говорили о пятом террористе; предположение не подтвердилось. Позвонил Майкл Говард, заверил, что не придаст делу политическую окраску, — и сразу же отправился на ТВ и потребовал расследования.

После Элиза объяснила всю глубину проблемы. Мы и понятия не имели, что террористическая сеть раскинулась столь широко и что нити тянутся в Пакистан. Элиза просила денег и людей для Службы безопасности; мы незамедлительно выделили и то и другое. С тех пор Служба безопасности раскрыла целый ряд заговоров, однако остается непроясненным вопрос, сколько из них грозили настоящей опасностью. Может, мы и перестраховались, может, зря бросили столько средств на борьбу с терроризмом — лучше бы связи укрепляли; только когда Служба безопасности в подобных обстоятельствах требует ресурсов, надо их дать. Выбора просто нет. Не обеспечишь Службу безопасности — будешь нести ответственность за все теракты.

Недели через две Тони угощал обедом австралийского премьера Джона Говарда. Они находились на втором этаже на Даунинг-стрит, в небольшой столовой. Мне по телефону сообщили о теракте в метро. Я переговорил с Энди Хэйменом, главой антитеррористического комитета; впрочем, Энди было известно очень мало, поэтому я позвонил Тиму О’Тулу, чья помощь оказалась столь же неоценимой, как и в случае с 7 июля. Тим снова предоставил поминутный отчет о событиях. Снова туман войны был непрогляден, снова оставалось тайной количество террористов, в том числе скрывшихся с места преступления. Я прервал обед с Говардом, и мы с Тони поехали в Правительственный центр кризисного реагирования.

Труднее всего премьеру принять решение при угрозе атаки. В 2003 году был раскрыт план расстрела самолета в Хитроу. Мы получили совет привлечь армию — распределить солдат по периметру аэропорта. Ставка была на то, что террористов смутит реальное присутствие военных и они не рискнут атаковать. Мы, конечно, знали — критика за использование армии неизбежна; мы знали также, что, если ничего не предпримем, а теракт состоится и погибнут люди, общественность нас просто в порошок сотрет. Одного только мы не знали (пока по телевизору не увидели) — что военные приедут в бронированных автомобилях. На наш вопрос, к чему такие меры, мы получили исчерпывающий ответ: не ваше дело, мы всегда так работаем. Короче, опасения подтвердились полностью — пресса осудила наше намерение запугать народ, да еще в контексте Афганской войны, а тори метнули свою порцию камней, даром что мы не скрывали от них секретную информацию.

Но самое скверное — это когда поступает угроза от террористов, а премьер решает ничего не предпринимать. В том же году мы получили информацию о готовящемся взрыве в лондонской подземке. Тони собрал сотрудников Центра кризисного реагирования, председательствовал лично. Просил совета. Полиция дать таковой отказалась — дескать, решение, закрывать или не закрывать метро, целиком и полностью на совести премьера. Тони решил не закрывать. В противном случае возникли бы серьезные проблемы с транспортом; вдобавок, если информация о теракте была правдивой, злоумышленники взорвали бы что-нибудь еще. Как ни крути, а мы, закрыв на день метро, позволили бы террористам добиться своей цели — вызвать панику. Тони распорядился усилить полицейское патрулирование станций метро, объявить боевую готовность. Смелое решение; решение, подразумевающее единоличную ответственность. Секретарь Кабинета предупреждал: берегитесь, в случае чего поддержки ждать будет неоткуда. Тони и без предупреждений понимал: если теракт состоится, он, Тони, очень дорого за свое решение заплатит. На выходе из Номера 10 Тони сказал мне, что его дочь завтра возвращается из Парижа, прибывает на вокзал Ватерлоо; я сообщил, что мой сын примерно в это же время уезжает с вокзала Виктория.

На следующий день вышел документ, имеющий историческое значение, — Ирландская республиканская армия отказывалась от дальнейшей вооруженной борьбы. Я записал в дневнике: «Итак, мы перевернули одну страницу летописи терроризма — чтобы читать другую». Бороться с терроризмом всегда трудно, каковы бы ни были цели злоумышленников. Один из методов — переговоры того же формата, что мы вели с ирландскими республиканцами. Новые террористические группировки, по сути, мало от них отличаются. Мудрый премьер должен быть готов к переговорам с талибами и Аль-Каидой, ибо единственная эффективная стратегия против бунтовщиков — та, что сочетает строгие меры безопасности (террористам надо показать невозможность их победы) и диалог, в ходе которого террористы поймут, что существуют политические, бескровные способы удовлетворить их недовольство.

Лидеру следует научиться правильно использовать такой ресурс, как разведка. От разведки бывает много пользы — если, конечно, пропускать информацию через сито собственной логики. Например, у нас в Номере 10 работали два советника; один был ярым сторонником введения евро в Британии, другой — столь же ярым противником этой меры. Я частенько тешился чисто гипотетической ситуацией — будто некое правительство завербовало советника номер 1 — и пребывает в уверенности, что Британия со дня на день перейдет на евро; или же завербован советник номер 2, и вербовщики полагают, что Британия никогда не введет у себя евро. Отсюда вывод: разведданные надо использовать для проверки собственных предположений, а не для создания картины мира, кардинально отличающейся от реальной. Стоит ли говорить, насколько важна осторожность в обращении с «сырой» информацией! До сих пор ни одна страна не изобрела соответствующей инструкции по применению. Мы всегда чрезвычайно гордились своим Объединенным комитетом спецслужб, имеющим доступ ко всем разведданным и выдающим на-гора гомогенизированный продукт, сформированный с учетом всех «с одной стороны» и всех «с другой стороны». Вот у американцев нет такой межминистерской системы доступа к информации, поэтому агентства вразнобой озвучивают свои соображения. Впрочем, и с Объединенным комитетом спецслужб не все так радужно. Он, видите ли, сводит данные к общему знаменателю, делает двойные ставки и никогда не указывает, в каком направлении действовать. Такой подход плохо влияет на качество «продукта»; в результате для политиков предпочтительнее «сырая» информация.

Между Номером 10 и МИДом всегда существовала институциональная напряженность, имеющая тенденцию усугубляться при сильном премьере, который много внимания уделяет внешней политике. Моя деятельность в МИДе совпала со службой моего брата у Маргарет Тэтчер; брат был советником по внешней политике. По утрам я присутствовал на совещании непременных секретарей. Каждый день определенное время бывало посвящено разбору очередного оскорбления со стороны Номера 10 в адрес МИДа; все присутствующие тогда оборачивались в мою сторону и буравили меня взглядами. Помню, Дуглас Херд, тогдашний министр иностранных дел, проводя со мной собеседование на должность помощника личного секретаря, вслух размышлял о «проблеме Пауэлла — Пауэлла» и в итоге принял мудрое решение — взять на это место кого-нибудь другого.

Аналогичные ситуации возникали с Робином Куком и Джеком Стро. Обоих возмущало, что Тони играет первую скрипку во внешней политике, а им не дает развернуться; обоим претило согласовывать решения с Номером 10. В наше время дипломатией занимаются кабинеты глав правительств; советник по внешней политике, премьер-министр и советник по национальной безопасности в Вашингтоне ведут бесконечный разговор. Аналогичная сеть советников действует и в континентальной Европе. Германский канцлер и французский президент также располагают советниками по внешней политике и по делам Европы; понятно, что им нужны братья по разуму в Британии. Вот зачем Номеру 10 старший советник по внешней политике, пользующийся доверием премьер-министра и способный строить отношения со всеми своими коллегами, занимающими аналогичные должности. Гордон Браун снял с Номера 10 функции автора внешней политики; мы потом пожинали горькие плоды этого эксперимента. В 2007 году мы подумывали учредить в Номере 10 должность советника по национальной безопасности, но пришли к выводу, что обязанности такового практически будут дублировать обязанности Дэвида Мэннинга и его преемника на посту посла Великобритании в США Найджела Шейнуолда; вот пускай следующее правительство и заморачивается. Должность мы так и не учредили.

Переговоры насчет назначений на должности международного масштаба — дело крайне деликатное. Очень трудно отказать иностранному политическому лидеру, когда он лично звонит и просит поддержать своего кандидата; с другой стороны, опасно связывать себя обещанием. Впрочем, ни обещание, ни отказ без последствий не пройдут. Гордон любил вмешиваться в игру, и каждое его вмешательство неизменно оборачивалось катастрофой. В марте 2002 года он потребовал от Тони позвонить Шрёдеру и сказать, что предложенный им на пост председателя МВФ Хорст Кёлер никуда не годится. Тони послушался, однако Шрёдер по телефону в сильных выражениях стал давить на него, сулить золотые горы и объяснять, что уже объявил о назначении, и теперь, если Тони не поддержит Кёлера, он, Шрёдер, потеряет лицо. Тони согласился, Гордон же, когда пронюхал об этом, предпринял попытку запретить пресс-бюро Номера 10 объявлять о нашей поддержке. В случае с Полом Вулфовицем, которого Буш в 2005 году хотел сделать главой Всемирного банка, Гордон применил тот же прием — потребовал от Тони наложить вето на кандидатуру Вулфовица. Мы не видели причин сопротивляться назначению; в конце концов, должность американская, Буш имеет право отдать ее, кому пожелает. Отклонив Вулфовица, мы бы только одно получили взамен — пожизненного заклятого врага. Был и такой американский кандидат, за которого мы бы руками и ногами голосовали, — Билл Клинтон. Буш немало удивил нас, в 2005 году предложив назначить Клинтона генеральным секретарем ООН. Генсек из Клинтона получился бы сильный (именно это качество от генсека и требуется), но, увы, по условиям конвенции ООН эту должность не может занимать гражданин одной из пяти стран — постоянных членов Совета Безопасности.

Основная проблема с ООН в ее нынешнем виде — тот факт, что членство в Совете Безопасности больше не отражает реального веса страны в мире. Конечно, никто из членов не уйдет ни за какие коврижки; столь же безнадежное дело — определять новых членов. Нигерия не пожелает видеть ЮАР представителем Африканского континента; Мексика не потерпит, если мы примем Бразилию, а ее обойдем. Что уж говорить о Китае в связи с возможностью вступления Индии! Таким образом, ООН мало того что теряет влияние, так еще и становится попросту неуместной. Уразумев собственную неспособность качественно изменить членов Совета Безопасности, мы попытались из Большой семерки сделать новый, репрезентативный, глобальный орган. Для начала оставили в ней только глав правительств и избавились от текучки министров иностранных дел и министров финансов. Кроме того, в 1998 году мы формально включили Россию, и Большая семерка стала Большой восьмеркой. Саммит состоялся в Уэстон-парке, впечатляющей усадьбе близ Бирмингема, месте уютном и уединенном. Особенно мне запомнилось почти паническое беспокойство сотрудников секретной службы США, когда они внезапно «потеряли» президента Клинтона. Клинтон всего-навсего гулял по парку в обществе Жана Кретьена, воздухом дышал. Я показал, в каком направлении удалился Клинтон, и доблестные ребята тотчас устремились за ним. В следующий раз, когда нам выпало председательствовать на саммите Большой восьмерки, мы наряду с главами ведущих стран мира пригласили глав Китая, Индии, ЮАР и Бразилии. Мексика разобиделась, подняла шум — пришлось и мексиканского лидера включить в список участников. По сути, участие в этом саммите равнозначно членству в Большой двадцатке, главном координаторе экономической политики, который готов забрать полномочия в сфере политических стратегий и внешней политики у Большой восьмерки и заодно — у Совета Безопасности ООН. Собственно, только членство в Большой двадцатке дает возможность принимать глобальные решения с далеко идущими последствиями.

Поскольку Россия потеряла статус сверхдержавы, включение ее в Большую восьмерку можно было бы счесть ошибкой, особенно если принять во внимание российскую экономику. Однако нам необходимо контролировать русских — значит, надо всячески выказывать им уважение. Русские очень обижаются, когда их не сажают за стол вместе с ведущими лидерами, поэтому мы из кожи вон лезли, чтобы им угодить. Тони рискнул поддержать Владимира Путина еще прежде, чем тот стал президентом. В декабре 1999 года мы решили, что Путин производит впечатление реформатора, и Тони отправился в Санкт-Петербург. Президентская выборная кампания была в разгаре. Тони, в отличие от других лидеров западных стран, сквозь пальцы смотрел на путинские действия в Чечне; защищал Путина перед западными журналистами на совместной пресс-конференции. Встреча с Путиным имела место в Петергофе, только что отреставрированном; на выезде из Санкт-Петербурга Путин указал Тони на обшарпанный многоквартирный дом, где прошло его детство. Во дворце нас обязали надеть специальные музейные шлепанцы, чтобы не попортить паркет. Родерика Лайна, нашего посла, угораздило в самом начале сессии взгромоздиться на бесценный стул XVІІ века. Стул сломался. Путин потребовал компенсации, причем за шутливым тоном скрывалось самое серьезное недовольство.

Путин немало впечатлил нас тем, что ни разу за все время встречи не заглянул в записи; у него их вообще не было. А ведь даже лидеры вроде Альберта Гора не полагались на собственную память и пользовались записями; по крайней мере при переходе от одной темы к другой. В тот вечер Путин повез нас в Кировский театр оперы и балета[216] на оперу о победе русских над Наполеоном в 1812 году[217]. Нам понравилось это ощущение — разделять триумф с русскими, сидя в царской ложе; особенно приятно было видеть попранный французский флаг. Так Путин стал другом Британии; правда, ненадолго. В разгар скандала со спорными бюллетенями[218] на американских президентских выборах Путин даже звонил нам — спрашивал, следует ли уже поздравлять Буша с победой. Мы посоветовали подождать.

Построение дружеских отношений усложнилось после того, как русские убили на нашей территории диссидента; особенно нам не понравилось, что они при этом поставили под удар жизни многих других людей. Когда обнаружилось, что несколько самолетов «Бритиш Эйрвейз», совершавших рейсы Лондон—Москва, заражены радиацией, команда одного из них оставила самолет в московском аэропорту. Два радиоактивных следа крест-накрест пересекали Лондон — один тянулся за незадачливой жертвой Александром Литвиненко, другой — за убийцей, вернувшимся в Москву. Мы рассматривали способы отмщения, — например, могли усложнить процесс получения британской визы; однако Тони отверг все наши планы, заявив, что достаточно «заморозить» отношения с Россией. Кстати, тогда нас не поддержали ни американцы, ни европейцы.

Вообще если надо построить долгосрочные теплые отношения с лидером другой страны, хорошо бы начать строительство, когда этот лидер особенно уязвим; именно так у Тони вышло с Биллом Клинтоном, замученным скандалом с Моникой Левински. Скандал набирал обороты; Тони велел мне передать Клинтону ободряющее письмо через его помощника Сидни Блюменталя. Блюменталь сообщил, что сотрудники Белого дома паникуют, но Клинтон очень благодарен за поддержку. 27 января 1998 года Тони позвонил Клинтону и услышал, что Клинтон не хочет обсуждать по телефону что бы то ни было. Еще бы — разве может президент рассчитывать на конфиденциальность разговора, когда вокруг толкутся десятки помощников? Зато Клинтон выразил надежду на откровенный разговор, если Тони приедет к нему в гости. Неделю спустя мы прилетели в Вашингтон. Это был первый официальный визит Тони как премьер-министра на арендованном «Конкорде». Мы приземлились на военной авиабазе «Эндрюс»; бушевала гроза, и запланированный салют из девятнадцати орудий пришлось отменить. Тони остановился в Блэр-хаус[219], официальной гостевой резиденции рядом с Белым домом; Клинтон в приветственной речи пошутил: дескать, отныне и вовеки под «Блэром» будут разуметь британского премьера. Клинтон и Тони отправились с визитом в школу Блэра[220], неподалеку от Вашингтона. Тони подготовил серьезную речь о пользе образования, но оставил попытки ее прочесть, едва вошел в спортзал, битком набитый учениками в футболках с его именем, притом настроенными весьма буйно. Всякий раз, когда с уст Клинтона срывалось слово «Блэр», зал разражался одобрительными выкриками. Встреча очень взбодрила Клинтона, который в последнее время только и думал, что о скандале с Левински.

Впрочем, главным событием явилась пресс-конференция, имевшая место на второй день пребывания Тони в гостях у Клинтона. Клинтон зашел за Тони; перед пресс-конференцией он ужасно нервничал. Его помощник Рэм Эмануэль шептал ему на ухо о новых подробностях в деле Левински. Тони принял осознанное решение — поддерживать Клинтона во всем и действительно на пресс-конференции стоял за него горой, даром что в Великобритании этого не одобряли. Зато благодарность Клинтона не знала границ. Так был заложен фундамент на удивление теплых отношений, растянувшихся на весь срок у власти и не прекратившихся и потом. Мудрый премьер-министр в подобных обстоятельствах всегда остается на стороне своего коллеги — иностранного лидера.

В 2001 году Тони сумел переключиться с Клинтона на Буша, а было это очень непросто. Тони делал ставку на дружеские отношения с американским президентом, не важно, близкий это по духу человек или не близкий. Во время прощального визита в Великобританию Клинтон остановился в Чекере; как раз в это время Альберт Гор наконец признал свое поражение. Тони помог Клинтону с соответствующей речью, а Клинтон рассказал Тони, что собой представляет Буш и как с ним себя вести. Тони и Клинтон вместе посетили прощальный прием в Уорикском университете. Джон Прескотт тоже пришел, поразился шумихе, вызванной визитом президента. У Прескотта было письмо, которое он хотел передать Клинтону, да боялся, как бы его спецслужбы не подстрелили. Посредником в передаче письма он выбрал меня. Правда, мне удалось подвести Прескотта к Клинтону для рукопожатия. После слезного прощания с американской делегацией, под позывные с президентского вертолета, Тони прошел в кабинет номинального главы университета — звонить Бушу, поздравлять с победой. Сказал, что он — хороший друг Билла Клинтона и останется таковым, хотя Клинтон покидает президентский пост. Буш выразил понимание ситуации, сообщил, что в противном случае Тони сильно упал бы в его, Буша, глазах. К счастью, Тони и Буш оба были в дружеских отношениях с Биллом Геммелом; Тони знал его по школе в Феттс, а Буш-старший имел с отцом Геммела общий нефтяной бизнес. Буш-младший школьником проводил каникулы в доме Геммела в Шотландии. Геммелу удалось заверить обоих, что они друг другу понравятся.

Тони отправил меня и Джона Соерса, тогдашнего личного секретаря по внешней политике, знакомиться с командой Буша перед инаугурацией. В кабинете все было не так, как мне помнилось по 1992 году, когда готовился к вступлению в должность Клинтон. При Клинтоне так и сновали молодые люди, жующие пиццу, — точно в студенческом общежитии. При Буше царила тишина и солидность, малейший шум заглушался толстенными коврами — ни дать ни взять офис крупной корпорации. Я встретился с Диком Чейни, человеком поразительно немногословным. Десять минут я, точно пулемет, передавал все, что мне было поручено передать; наконец выдохся и замолчал. Чейни некоторое время смотрел на меня и вдруг спросил: «Как поживает Чарльз?» Он помнил моего брата еще со времен Маргарет Тэтчер, а также по совместному бизнесу. И своим поведением, и своим вопросом Чейни красноречиво указал мне место. Куда больше мне нравился Джош Болтен, молодой, но уже бывший банкир, а тогда — заместитель главы администрации Буша. Впрочем, я упоминаю Болтена в связи с более серьезными достижениями. Позднее он стал главой бюджетно-распределительного управления, а там и сменил Энди Карда на посту главы президентской администрации.

Отношения между Тони и Бушем «зацементировались» в феврале 2001 года, во время визита Тони в президентскую загородную резиденцию Кэмп-Дэвид. Пресса делала акцент на слишком тесные брюки Тони и смаковала комментарий Буша о зубной пасте[221]. Писали также, что Тони всячески старается завоевать дружбу президента США. Бушу нравились политические лидеры, которым он мог доверять. Шрёдера, например, он не упускал возможности уколоть, ибо канцлер Германии обещал Штатам поддержку в Иракской войне, когда встречался с Бушем в Белом доме, а через несколько месяцев оказался на стороне противников войны. В Кэмп-Дэвиде Буш встретил нас тепло, по-семейному; вечером мы смотрели в частном кинозале фильм «Знакомство с родителями»; Конди Райс хорошо сделала, что заснула в самом начале и проснулась, только когда зажегся свет. Мы слышали о восхищении Буша Черчиллем, поэтому привезли ему дешевую копию бюста этого великого человека. Однако, оглядев бюстик повнимательнее, сочли его недостойным подарком для президента США. Нам удалось договориться о выдаче бюста Черчилля работы Джейкоба Эпстайна «напрокат»[222]; это-то произведение искусства и отправилось в Овальный зал, где пребывало до конца президентского срока Буша. Наша встреча закончилась как-то вдруг — на следующее утро, ни свет ни заря. В результате столь раннего подъема мы забыли в Кэмп-Дэвиде стилиста Шери, Андре, и «девушку из Садовой комнаты». Обнаружилось это только на авиабазе «Эндрюз»; пришлось посылать в Кэмп-Дэвид президентский вертолет. Бедняга Андре здорово перетрясся; думал, больше милой Англии никогда не увидит.

Буш обладал очень располагающим качеством — умел смеяться над собой и не обижался, когда над ним смеялись другие. Начиная с 2003 года мы регулярно, каждые две недели, проводили видеоконференции; Буш заседал во главе стола в оперативном штабе Белого дома, с Конди Райс и Энди Кардом по бокам. Дик Чейни появлялся вверху экрана, отдельной картинкой. Вид у него был весьма зловещий — возможно, тому способствовали наушники. Сами мы находились в подвале Номера 10 — там у нас был оборудован секретный зал для видеоконференций. Буш на видеоконференциях всегда демонстрировал оптимизм; не стала исключением и аховая ситуация с Иракской войной. В октябре 2006 года политические позиции Буша были хуже не представить, непопулярность достигла пика — а он не моргнув глазом заявил, что все идет по плану, что через две недели, на промежуточных выборах, республиканцам светит большинство голосов. Мы с Найджелом Шейнуолдом сочли заявление шуткой и не сумели сдержать смеха. К счастью, Тони понял, что Буш сам верит в собственные слова, и сохранил серьезное лицо. Таким образом, на наше хихиканье Буш не обиделся.

Существует два способа влиять на американцев. Первый способ я бы назвал французским; открыл его генерал де Голль. Смысл в том, чтобы проявлять максимальную несговорчивость в надежде, что американцы сами станут искать вашей дружбы и дорого заплатят за то, чтобы вернуть вас «на борт». Второй способ — сугубо британский. Мы традиционно стараемся быть как можно ближе к американцам в надежде, что нас не обойдут при решении важных вопросов.

Итак, мы уже давно применяем второй способ; однако это — палка о двух концах. Известно ведь: хочешь добиться влияния — действуй втихую. Этот урок мы усвоили в Косово. «Нью-Йорк тайме» назвала Тони мужественным за ввод войск и прошлась насчет нерешительности Клинтона. Клинтон, кипя от возмущения, позвонил Тони прямо из президентского самолета. Он-де знает, что происходит. Британцы-де позиционируют Тони как мачо от политики, а его, Клинтона, — как слабака. Надо это прекратить. На моей памяти Клинтон никогда так зол не был. Сэнди Бергер подлил масла в огонь: валяйте, мол, вторгайтесь в Косово, захватывайте его своими силами, без помощи американцев. Тони удалось убедить Клинтона, что мы к злополучной статье непричастны. Дружеские отношения были восстановлены, а мы вдобавок получили ценный урок — как не надо поступать с американцами. Всякому, кто хочет обрести влияние, следует делиться своими соображениями в частном порядке. Попробуйте только похвастать успехами или сообщить прессе о своей роли в той или иной операции — и, будьте покойны, подобное заявление перечеркнет все, чего вы добились. Отныне можете не рассчитывать на задушевность в отношениях с американцами. Британского премьера по рукам и ногам связывает тот факт, что он даже своему электорату не может поведать ни о спорах, в которых вышел победителем, ни о масштабах влияния — иначе его обвинят в полном отсутствии такового, да еще дрессированным пуделем обзовут. Именно это случилось с нами в связи с Афганской и Иракской войнами. Мы не афишировали своих советов, мы пошатнули позиции американцев, чуть ли не через труп Дика Чейни добившись отозвания проекта новой резолюции по Ираку. И что толку, раз нельзя было сообщить британцам об этих достижениях? Мудрый премьер-министр априори принимает такое положение вещей, не берет в голову эпитеты вроде «пудель Буша» — зато взамен имеет реальное влияние на политические решения единственной мировой сверхдержавы. Мудрый премьер-министр всегда поддержит своего коллегу-лидера в трудную минуту, ибо коллега это надолго запомнит; но не бросится вслед за коллегой-лидером в очередную операцию, пока не узнает, где там брод. Иначе придется отступать, а это ох как тяжело.

У Британии всегда есть выбор. Британия может, подобно Франции, практиковать декларативную внешнюю политику; когда говоришь то, что хочет услышать народ, очень легко заручаться поддержкой всего мира. Однако такой путь окончится потерей веса в Вашингтоне и резким сокращением возможностей изменить мир. Британия всегда исповедовала и до сих пор исповедует принцип «меньше слов — больше дела», ибо для мудрого премьера предпочтительнее оказывать реальное влияние на ход мировых событий, нежели «держать фасон». Британия сейчас в сложном положении — ее вот-вот могут исключить из мировой политической игры. Лишившись дружбы с заокеанской сверхдержавой и не обретя ведущей роли в Европе, мы вернемся к своему истинному удельному весу, каковой вес измеряется в населении и природных ресурсах; иными словами, сравняемся с Италией. Допустить подобное означает предать наследие нашей державы. Предотвратить скольжение вниз может только сильный лидер, способный, задействуя личные качества, строить крепкие отношения с другими государствами; способный завоевать доверие президента США, сделать Великобританию центральным игроком в ЕС наряду с Францией и Германией и не робеющий перед ролью лидера в мировых событиях. Страна, желающая процветания, должна уметь быть и верным другом, и непримиримым врагом.