Новый мир. № 10, 2003

Русский театр сокрушается в Вильнюсе —

ни карниза, ни фриза, ни архитрава.

Что не продали, то исподволь вынесли

или трактором утрамбовали в гравий.

Фундамент взломали в бульдозерной ярости,

аплодисменты и те — в зияющей яме…

Занавес-облако вздувается парусом,

три сестры мечутся в авангардистской драме.

Цивилизатор в поддых впендюрил культуре,

вставшей в позу… Чайка вскрикивает с надсадом,

дядя Ваня с обрезом, что браток в натуре,

бежит босой по пенькам вишневого сада.

Над обрывом века зритель растерянный

остановлен бесчеловечной нотой

циркулярной пилы в визжащей мистерии,

разрубающей мозг шашкой Чарноты.

Над обрывом века хоть стой, хоть падай

на ветру без имени и без отчества.

И оглох в ночи взыскующий града.

Но еще не слеп, как кому-то хочется.

Друскининкай. Роняет клен лист,

тропинка к озеру пестра.

Кормилец Ландсберга Чюрленис

с портрета хмурится с утра.

Глаза имеют пищи вдоволь:

сто лет прошло, а жизни пресс

не легче тяжкой пищи вдовьей,

и дятлом заколочен лес.

Минорный лад, ты с птичьим хором

сорвался с нотного листа,

космогонических теорий

не затупилась острота…

Казалось бы, вчера готов царь

простить марксистский интерес

неискушенного литовца,

забредшего в бомондный лес

санкт-петербургских вернисажей,

«…но! Голь на выдумки хитра,

а после, дома, что он скажет

в краю, где хмуры хутора?»

И псы-филёры держат стойки:

— Чурлянис вышел со двора! —

А гулко окающий Горький

спешит стряхнуть слезу с пера.

Сто лет прошло, а где же сказка

тех фантазийных королей?

Вновь видит мальчика-подпаска

босым, худым среди полей…

И от простуды ноет челюсть,

мозжит от блеянья козла,

переступающего через

ужей раздавленных тела.

Но чурли-чюрль, но в Ратничеле

вода, как и тогда, светла…

Юность прошла незаметно,

скрылась тактично за садом.

Пахнет прохладою летней,

выдохшимся лимонадом.

В облако белой сирени

я погружаю руки…

Сбрасываю напряженье,

знанье чужой науки.

Вот провожает ветер

ту, что ушла тактично.

Шрамиком сердце метит,

впрочем, это о личном.

Опыт моих терпений

стер мне ладони, локти.

И голубели вены,

воздух буйствовал в легких!

Опыт моих сомнений

был мне дарован свыше.

Зря ли я без ступеней

в детстве ходил по крышам?

Годы моих забвений,

вы на задворках Европы,

где состоянье лени

новый дарует мне опыт.

Мир заключен в палисадник,

провинциально величье…

И спешившийся в ночь всадник

просит на площади спичек…

Грозди сирени. Так что же,

воздух, ты — фиолетов?

Лица у местных прохожих

с европейским приветом…

Что-то не очень воздух

свеж и чист на задворках.

Вот и спасают гроздья,

запах сирени горький.

Трудно не стать циничным

в нашем искусстве опасном, —

общество тянет привычно

к белым, коричневым, красным.

Облако влажной сирени,

ливень, что за оградой,

мне даровали зренье,

опыт — что еще надо?..

Поедем с тобою на хутор,

где нас привечают друзья,

где Ляля по озеру утром

плывет, средь кувшинок скользя,

где Владик наперсточек водки

разделит с тобой пополам,

где чутким становишься, кротким,

по вере где миру воздам.

На хутор, сиреневый хутор,

где бабочек станем ловить,

где добрым быть хочешь и мудрым,

без мыслей о будущем жить.

На хутор, в зеленые ветки,

чтоб дома с тоски не завыть,

деление раковой клетки

на воздухе остановить…

На хутор, на хутор, на хутор!

В молочном тумане земля,

где кофе несут нам, как будто

в кафе «Клозери де лиля»[1].

Как шприц, человек одноразов.

Зачем ты над чашкой молчишь?

Тебе ж обещал я в алмазах

сиреневый город Париж…

Сижу на бережку и думаю про это…

Благодарю, Господь, за испытанье летом,

когда мне надрезал сухие связки скальпель,

я ощутил лицом всю животворность капель

прошедшего дождя на веточке сирени,

которую жена творила в день рожденья!

Та веточка была махрова и лилова…

Благодарю, Господь, ты поступил сурово

за то, что я бывал порой в угаре винном,

за то, что рисковал я ремеслом старинным,

за то, что надрывал за честь глухих сограждан

я горло… И оно перегорело дважды.

Сижу на бережку и думаю при этом:

а все-таки оно совсем не злое, лето, —

благодаря ему узнал, кому я нужен

и без корысти кто со мной душевен, дружен.

Я, старый атеист, у Бога на пороге…

Молю Тебя, продли, продли мои дороги!

Сижу на бережку у речки Ратничеле,

свищу, пишу, курю, а как бы вы хотели?