Новый Мир ( № 12 2005)

Одолевая светобоязнь

Елена Елагина. Гелиофобия. Прага — СПб., 2004, 142 стр. (“Urbi”, вып. 46,

серия “Новый Орфей”, вып. 14).

Найти подходящее название для поэтического сборника очень непросто. “Гелиофобия”, на мой взгляд, — удачная авторская находка. В ряду многочисленных фобий современного человека, пожалуй, основной является светобоязнь, то есть страх прямого, ясного взгляда на объективное положение вещей, порождающий массовое бегство во всевозможные отвлечения, позволяющие не видеть Истину, которая, как сказано, и есть Любовь.

Книга Елены Елагиной — негромкая. Но при этом — чрезвычайно страстная. Ее лирическая героиня воистину живет согласно известной пушкинской формуле: “И сердце вновь горит и любит оттого, / Что не любить оно не может”. Такая невозможность не любить (одна из основных тем сборника) воспринимается как особая проклятость. Сама любовь для Елены Елагиной есть сила если и не слепая, то существующая согласно собственным резонам, которые лишь случайно могут совпасть с нашими человеческими желаниями:

Не признает ни возраста, ни пола,

Плюет на все, летит от уст Эола

Не пухом легким — камнем из пращи.

И падает на сердце, как придется,

А после — кто там знает, что стрясется:

Задержится?.. А нет — ищи-свищи!

И ни следа не сыщешь, ни намека,

Как будто не было…

В самом деле, куда все кануло? Ожидания, задыхания, готовность на предельную жертву (“И не разжалобишь ее ни горьким плачем, / Ни разрушеньем жизненных основ”). Будто и не было твоих искренних героических усилий найти отзывчивую душу!

Кто виноват? Любовники, выросшие дети, издатели, коллеги по работе, друзья-товарищи по поэтическому цеху? Есть в книге Елагиной целый раздел — “Обидчики”. Вошедшие в него стихотворения — эмоциональные, горячие, иногда написанные почти на срыве, неровные. Что это? Своеобразная поэтическая месть всем тем, кто не заметил, не оценил, не откликнулся? Конечно, все глубже и безысходнее — это Обида, в истоках которой — почти детское недоумение: как они могут так жить, не любя и не сгорая? Отмечу также, что даже в данном разделе эмоциональность стихов Елены Елагиной на самом деле есть следствие страстного интеллектуального анализа действительности. Ее лирическая героиня хочет понять, точнее, принять этот божий мир. И не может смириться только с одним — с равнодушием живых, более того, часто весьма талантливых людей. Ей важен смысл самой фатальной неразделенности высокого волнения ее сердца. Более того, она настоятельно желает жить осмысленно, нравственно, страстно. Но такая позиция, сам дар любви превращают ее в глазах окружающих в безумную, неотступную Федру (первый раздел книги так и называется — “Недоумения Федры”). В итоге возникает горестная потребность “пересилить, превозмочь / Любви, надежды, веры нити...”. Превозмочь, то есть как бы освободиться от тех внеположных ценностей, без которых, казалось бы, человеческое существование теряет всякий смысл. Но странная диалектика бытия заключается в том, что любящая, верная душа почему-то не может здесь насытиться и воплотиться в полноте. Почему-то всегда так оказывается, что для того, чтобы ей выжить здесь, в этом инертном пространстве, надо научиться не любить, не ждать, не верить, словом — не жить.

Подобные горестные открытия в конечном итоге неминуемо порождают ситуацию мучительного противостояния уязвленной, измученной души-Федры и равнодушной действительности, т. е. всех остальных близких и дальних, оказывающихся в числе обидчиков. В результате в “Гелиофобии” невольно начинает воспроизводиться известный романтический комплекс: “поэт, презирающий ненавидящую его толпу”. Как, например, в стихотворении, посвященном памяти Бориса Рыжего:

Отдавший душу без залога

И без заклада — задарма,

Преодолевший жажду слога

И крест заветного ярма,

Теперь свободен от земного…

...............................

И я такая…

Словом, есть они, два Поэта, которые поставили на кон собственную душу, и — все прочие, нуждающиеся в весомых гарантиях. Впрочем, романтическое настроение провоцируется здесь прежде всего лирикой самого Рыжего.

“Записывать” же Елену Елагину в романтики было бы наивно и неверно. Ее “боговдохновенный пиит” — существо не просто до конца земное, но самое никчемное и безнравственное: “…тщедушное созданье, / Тщеславное, погрязшее в гордыне / И множестве назойливых пороков…” Но Творец, по одной ему ведомой причине, вложил в эту ничтожную оболочку свой щедрый дар — “горлом дивным прозвенеть…”. Почему так? Почему столь чудесная способность досталась не честному труженику и рыцарю слова? Вечный вопрос Сальери. Лирическая героиня “Гелиофобии” его не задает. Она, у которой судьба отняла уже слишком много, не оставив никаких иллюзий и надежд, одарив лишь одиночеством, недугами и сознанием, что впереди осталось значительно меньше, чем… Так вот, она, такая страстная и требующая, предельно глубоко ощущает какую-то особую, не вмещаемую человеческим сознанием Божественную сверхсправедливость происходящего с нею, с нами, с человечеством, со страной и с нашим не просто “великим и могучим”, но горячо любимым русским языком.

Вообще, Слово, поэтическое творчество — еще одна сквозная тема сборника. А точнее — любовь к Слову, звучащей и письменной речи. Любовь пламенная и всепоглощающая:

Ты только говори, прошу, не умолкай,

Ты только говори — я слушать не устану,

Пусть выкипает речь, сбегая через край,

И к слуху льнет, как шелк льнет к девичьему стану…

Это чувство настолько самозабвенное, что может вытеснить из памяти, казалось бы, самое важное — долгожданный звонок любимого человека:

Упав в стихи чужие, я забыла

О том, что должен позвонить мне некто

Сегодня именно — не раньше и не позже,

О чем безостановочно мечтала

Весь месяц…

В такой несколько “старомодной” в наше время любви к слову есть нечто героическое. Новый, ХХI век стремительно уходит от вербальности в визуальное пространство современного кинематографа и Интернета, где текст зачастую выполняет роль сопроводительного комментария. Молодым людям уже непонятна и неинтересна, например, разветвленная психологическая мотивация поступков героев художественных произведений ХIХ или даже ХХ столетия. Новые поколения привлекает стремительное мелькание кадров, а не последовательное, учитывающее внутреннюю логику развитие событий. И уж конечно, большинство юных (и это не вина их, а беда) не может наслаждаться полнотой, точностью, благозвучием поэтического слова, а потому искренне считает пустопорожнюю болтовню тех же диджеев — живой речью. Человечество куда-то несется на крыльях прогресса, бесконечно меняя модели мобильных телефонов и не ведая о том, “что и искусствам, как алфавиту, бывает предел. / Что, мир разымая в хаос, пока что нас на плаву / Держит Господь зачем-то, заканчивая главу”.

Между тем эсхатологические настроения книги совсем не надуманны. Дело даже не в том, как долго еще протянет человечество в целом. Русский язык неуклонно теряет своих носителей; круг же тех, кто способен воспринять его во всей полноте, стягивается, как шагреневая кожа. А для поэта молчание родного языка — конец времен.

Однако Елену Елагину интересует не столько констатация тревожных примет, сколько сам человек, его душа. Что делать ей, бедной, когда близится исполнение сроков? Слепнуть? Глохнуть? Цепенеть в капсуле виртуала? — Нет. Просто жить в данной нам Богом реальности. Жить с ощущением какой-то нечеловеческой справедливости всего происходящего и молиться, то есть просто славить Отца, ибо Он сам знает, что же нам действительно нужно, и наша усталая ирония не испортит искренности молитвы:

О чем просить? О том, чтоб дал или избавил?

Еще одним ослом прибудет в этот час —

Не выбрать ни за что! И нет здесь твердых правил,

И не решит никто, о чем просить за нас.

О Господи, Ты Сам умеешь все устроить,

И даже иногда к добру все, может быть,

И что, скажи, Тебя напрасно беспокоить,

Когда Ты знаешь Сам, о чем Тебя просить?

Оксана БОГАЧЕВСКАЯ.

Санкт-Петербург.