Новый мир. № 3, 2003

Из той страны, которой больше нет Павел Проценко. Цветочница Марфа. Документальная повесть. [Послесловие Евгения Рашковского]. М., «Русский путь», 2002, 280 стр

Героиню новой повести Павла Проценко в округе называли по-разному. Обычно «цветочницей Марфой» — по профессии: эта деревенская женщина делала цветы. Позже появилось и иное имя — «церковница Марфа». До великой революции представить себе такое имя было нельзя, но в конце двадцатых годов стало оно уже признаком выделяющим: не всякий крестьянин хранил церковное имущество от разграбления, заменял собой арестованного старосту, а в итоге — спасал от разрушения два храма в своем краю. И всей своей жизнью, и мученическим концом титул церковницы Марфа Ивановна Кондратьева заслужила.

Новая повесть продолжает основную линию творчества П. Г. Проценко. Широко известны его книги о катакомбном епископе Варнаве (Беляеве), церковном интеллигенте и писателе. Героиня новой книги — малограмотная крестьянка. Да и действие происходит вдалеке от центров церковного сопротивления, в глухой деревне на стыке Владимирской и Московской губерний.

По всей логике становления и развития советского общества Марфу Ивановну должны были убить в двадцатые годы. Но лишь в незабываемом 1941-м небогатая, не имевшая врагов, слова не говорившая о политике женщина была наконец арестована. Погибла она два года спустя. По одной из версий, ее актировали, но сил доползти до лагерных ворот у крестьянки уже не нашлось. Память о замученной «за церкву» односельчане хранили до конца века.

Так стечение различных обстоятельств донесло образ живой России — почти до наших дней. «Документальная повесть». Письма. Фотографии, на них лица людей, пейзажи, остовы полусгнивших домов. И рассказы восьмидесятилетних стариков, младших современников-односельчан Марфы. Все это проходит перед нами. И какой-то обратной проекцией ведет в непостижимо далекое прошлое: в докатастрофную Россию, в которой Марфа Ивановна родилась.

«Если идти по полю, протянувшемуся между деревнями Новосергиево и Зубцово, то на горизонте медленно вырастает колокольня приходского храма, осеняющая своим крестом округу. Крестьянин, идущий за сохой, заслышав звон колокола, вспоминал о времени молитвы, о Небе, сошедшем в земную, телесную природу в облике Христа…

В красном углу почти каждой крестьянской избы в округе мерцали иконы в киотах, пылающих яркими красками Марфиных цветов. На протяжении почти четверти века наряды невест и женихов близлежащих волостей украшали белые, красные, зеленые букеты, созданные руками Кондратьевой; на могилы возлагали сплетенные ею венки, а деревенские сходы проходили в горницах, стены которых были увешаны изделиями мастерицы. Приходской храм в Новосергиеве был средоточием ее постоянных забот, и, конечно, для храма она работала бесплатно (Этого требовало само ремесло цветочницы, изначально связанное с прославлением христианских святынь.)».

Перед нами не идеализация крестьянского быта: автор не забывает ни о тяжести жизни простонародья, ни о — подчас — прямом скотстве ее. Первый муж Марфы утонул, напившись, прямо на работе, в большом чану, где вымачивали ткани. Не правда ли, сразу возникает литературная ассоциация? Такая же кончина постигла одного из героев горьковской «Матери»: жертва эксплуатации свалилась по пьянке в заводской котел с кипящей смолой. Но крестьянство коренным образом отличалось от люмпенизированных городских низов. Община была носительницей твердых позитивных ценностей: бытовых, трудовых, семейных. Безусловно, «коллективный полудиктатор» (так называл общину В. В. Шульгин) препятствовал развитию в крестьянах неповторимых индивидуальных черт. Но странно, как делают это некоторые теоретики, от общины вести отсчет колхозного ада. Крестьянство было для большевиков носителем традиционных идеалов, не всегда личностно осознаваемых, но коренящихся в самой сути народной жизни. Эти идеалы, прежде всего религиозно-общинные, и стирал с лица российской земли экономически неэффективный колхозный строй.

«Все эти годы, — вспоминает дочь Марфы о „великом переломе“ — времени Крестьянской Чумы, — к матери всегда шли люди за цветами. Приходили издалека. Вот, помню, приходит поздно вечером женщина из Ратькова. Река перед Пасхой разлилась, и она не могла пройти полем, пришлось делать большой крюк через Заречье, Следово и Мамонтово. Появилась она у нас уже под ночь. Извинилась, что пришла поздно и что денег у нее нет и она вместо них принесла муки. Мать заплакала, сняла цветы с икон.

— Какие понравились, — говорит, — те возьмешь.

— Спасибо, что дала.

— Тебе спасибо, что сама пришла да еще что-то нам принесла».

А новая жизнь наступала. «Иконы жгли и рубили по всему уезду. Уничтожали и книги — почти все, что были изданы до революции. В центре Ногинска, на площади Карла Маркса, периодически раскладывали огромный костер, и тысячи людей тащили в него и томики в кожаных переплетах, и связки дешевых бумажных изданий, и семейные киоты, из которых отрешенно глядели светлые лики святых».

Передовой город подавал пример отсталому селу. «Разгульная толпа мужичков (из тех, которых исстари прозывали в деревне „непутевыми“) во главе с колхозным руководством вваливалась в избы и требовала от хозяев отдать им имевшиеся иконы на сжигание. Если те не отдавали, устраивали обыск. „Колхозники не имеют права держать у себя пережитки прошлого“. Найденные иконы тащили на прогон… складывали из этих намоленных досок горки и разжигали костры… Однажды Марфа ухитрилась незаметно вытащить из груды образов, предназначенных на сжигание, икону Воскресения с клеймами. Принесла домой и спрятала под порожец ворот в сарае. Переждав некоторое время, когда приступ очередной истерии несколько улегся, снесла икону в церковь».

Так вела она себя долго, непозволительно долго. Но вот пришел черед и для Марфы Ивановны за антисоветские свои дела отвечать. Автор книги подробно цитирует следственное дело, обвинительное заключение, приговор. Похоже, что эти выразительные документы правдивы. Производителям их не было нужды лгать: обычные, обыденные дела и слова живущей по заповедям Господа и предков крестьянки как раз и оказывались преступлением в зазеркальной Муравии.

«Кондратьева… активная церковница, колхозным строем вечно недовольна, так, например, в дни коллективизации она мне лично заявляла: под окном не сиди, добра от меня не получишь… Продавала просфиры, церковные свечи, делает цветы и всеми этими делами занимается до сих пор», — показал один из обвинителей.

«Принимала участие по сбору денег на содержание попа и заготовку дров для церкви», — добавил другой.

«После закрытия церкви Кондратьева перебросилась по своей профессии в Стромынскую церкву и там среди верующих организовывала разные молебствия». Это уже — официальная характеристика на врага народа.

Следователь Марфы Ивановны оказался человеком незлым. Дело завершил быстро. Впрочем, было оно простым и ясным, и выбивать из антисоветчицы показания не было никакой нужды. Но оперуполномоченный Платов снизошел до не предусмотренного инструкциями разговора с дочерью государственной преступницы. И популярно разъяснил незнакомой с параграфами статей колхознице, в чем вина ее матери.

«Вот видите, она все призывала людей, что Богу нужно молиться, раз идет война…»

Война и правда была в разгаре. И бессмертный Вождь с его великим Маршалом, как ретиво уверяют нас нынче «православно-патриотические» кликуши, уже истово молились и прикладывались к мощам.

У дверей суда родные Марфы Ивановны видели ее в последний раз. Письма женщины из Сибири становились все короче. Вскоре они прекратились совсем.

Но исчерпывающую информацию о судьбе Марфы Ивановны родные ее все-таки получили.

«Осенью 1942 года Ольга, дочь Марфы, упала без сознания на дороге. Ее подобрали и, беспамятную, отвезли в больницу села Мележи. Это был сыпной тиф, от которого она едва не умерла. Выписали ее лишь весной. За это время в забытьи ей представлялись различные видения. Однажды явилась „Страждущая“ Божия Матерь, с Младенцем на руках. Ольга спросила: „Божия Матерь! А как моя мать? Что с ней?“ Та ответила: „О матери твоей мы побеспокоимся, а ты думай о себе“. Ольга едва успела повторить: „Божья Матерь! А мама моя вернется домой?“, как в воздухе появилось как бы облако, и Богородица растворилась в нем».

Эта книга была бы интересна и значительна, даже если бы ее автор ограничился описанием такой судьбы. Но замысел его шире: разные судьбы, разные эпохи скрестились в названиях улиц, в пересечениях сохранившихся домов маленького Ногинска.

Неподалеку от здания, где судили Марфу Ивановну, в улицу с характерным названием «III Интернационала» вливается другая, улица Татьяны Лебедевой. Она названа так в честь народоволки, принимавшей активное участие в «охоте» на Александра II — освободителя крестьян.

Перед нами типичная судьба революционерки. Дочь помещика, выпускница Николаевского института благородных девиц впервые была арестована за поджигательскую пропаганду среди крестьян. Просидев восемь месяцев, отпущена на поруки. Новый арест — по знаменитому «делу 193-х». Признана виновной. Приговорена к высылке, но тут же отпущена на свободу: суд зачел предварительное заключение. «Я… отказалась от политической деятельности, но правительство своей глупостью и жестокостью подтолкнуло меня вернуться на стезю сопротивления», — скажет Лебедева позднее по этому поводу.

Варварская жестокость самодержавного суда толкнула Татьяну на путь цареубийства. Неудача. Новый суд, на сей раз приговор — виселица. Но гневные протесты свободолюбивой западной общественности уберегли убийц от веревки (вот же они — истоки…). Революционерка не перенесла каторги. Ее сообщник и любовник Михаил Фроленко пережил ее надолго. Уже после Крестьянской Чумы, накануне Большого террора, заслуженный террорист вступил в ВКП(б).

Судьбы этих людей и ярки, и отштампованы одновременно. В них мало индивидуальных черт. Люди эти сгорают в пламени, но… в пламени каких-то одинаковых, «занумерованных» горелок. Словно бы Татьяна Лебедева — еще одна героиня трифоновского «Нетерпения». Личности революционеров неразличимы, что неудивительно: в жизни этих людей не было цветов.

Но и Лебедева — личность на фоне убийцы Марфы Ивановны — прокурора Голубниченко, «Вышинского районного масштаба». В прошлом малолетняя шпана, полууголовник-полурубака, функционер за всю свою жизнь так и не научился сносно писать. Но партии он был предан без лести. Любое поручение ее было для него свято, необходимость выполнить поручение сделалась единственным моральным движением души.

«Был он невысокого роста. С фотографии из его личного дела сквозь стекла небольших очков в роговой оправе на нас строго смотрит гладко выбритый „товарищ“ в наглухо застегнутом черном пиджаке, с орденской планкой на груди и авторучкой, деловито выглядывающей из нагрудного кармана. Для него естественным было всегда носить галстук, и так же естественно он всегда ощущал собственную значимость и особую ценность своего жизненного назначения».

Кончил номенклатурный начальник неважно. Видимо, что-то человеческое шевельнулось в его душе, и попытался он построить для рабочих не положенные им дома. За что и был низвержен в руководители банно-прачечного треста.

Впрочем, главная идея этой книги не в показе контрастности личностей и судеб. Как фон для жизни и смерти Марфы-цветочницы и блеклые фигуры ее народовольческих «друзей», и совсем уж бесцветные — ее коммунистических убийц были бы не нужны. Автор вводит, однако, в книгу третье, главное, измерение — наше «сегодня». И это неожиданно меняет кажущиеся ясными и исчерпывающими черно-белые оценки российской судьбы.

Символична судьба спасенного Марфой Ивановной храма. Он давно действует, но прежнее запустение царит в нем: «Колокольня без креста, с ржавыми лестницами, ведущими прямиком в небо (крыша отсутствует), трапезная с заколоченными окнами и обвалившимися углами, четверик с выпавшими из стен кирпичами, с обвалившимися у входа колоннами». Нет денег? Но на дворе — уже второе десятилетие нашей свободы! За этот срок и нищие колхозники тридцатых годов восстановили бы храм — если бы власть не убивала их за это, не замаривала в лагерях.

«Когда входишь в храм, то сразу замечаешь рядом с амвоном, у левого клироса, какое-то скромное сооружение, увенчанное стеклянным колпаком. Поначалу приходит мысль, что здесь выставлены частицы мощей какого-то угодника Божия или святыни, связанные с жизнью чтимого праведника». Но под стеклом витрины лежат гимнастерка и пилотка одного из погибших в Афганистане солдат. «Надпись славянской вязью гласит: „Во Царствии Твоем упокой, Господи, всех православных воинов, в земле Афганской убиенных“. На примере воинов-афганцев в приходе воспитывают подрастающую стайку мальчишек, детей религиозных родителей».

О Марфе Ивановне здесь сегодня никто уже не помнит: в отличие от «воинов-интернационалистов», она отдала жизнь не за покорение чужой страны, а всего лишь за право молиться и жить в собственной.

При оценке всего происходящего сегодня и в этом храме, и далеко за его пределами двухбалльной системой, меркою «хорошо — плохо» явно не обойтись. Хорошо ли, что храмы сегодня открыты? Ответ, конечно же, очевиден. Но вот происходящее в таких, как этот, храмах невозможно оценить однозначно. Может, это и благо, что поминают убитых бездарной и преступной войной ребят. Верили ли они в Бога? Были ли крещены? Но оставим в стороне теологические тонкости, это не наша компетенция. Разве пробуждение, поминанием убитых, «чувств добрых» в живущих сегодня — не очевидное добро?

Все это так. Но где же во всем этом место для единственно настоящей, той России? Эпоху уничтожения сменила эпоха подмен. Она же — эпоха забвения. Не похоронила ли окончательно Преображенская революция все то, что сумело выжить под советчиной, что осталось недобитым революцией Октябрьской?

Этот вопрос может показаться странным. Разве целью Октября не было полное, бесповоротное истребление старой России? А целью Августа разве не было…

Но вот тут-то и заминка. Целью Августа был переход от советского небытия к ценностям нормальной жизни. К тем ценностям, которые мало уже ощущаемой сегодня основой своей имеют христианские идеалы. Это можно сказать по справедливости. А вот заменить эти фразы на какие-нибудь, в которых фигурировало бы слово возвращение, — не поворачивается язык.

Две великие, изменившие страну революции. Два крутых, коренных поворота. Что же осталось от той России в итоге всего?

…На деревенской площади торговец делает выразительный жест старушкам: сегодня, бабки, всё за бабки! Опять отсталые, опять несознательные, старушки опять не могут ничего понять… Есть ли у этого парня что-либо общее с (тоже ведь торговавшей…) Марфой Кондратьевой?

«Превратится ли свет, исходящий от загубленной крестьянской судьбы, в излучение далекой и недостижимой звезды на ночном небе нашей истории или его живительное тепло будет востребовано и воспринято опытом соплеменников цветочницы Марфы?»

Так спрашивает автор книги. И пытается ответить на этот главный для сегодняшней нашей жизни вопрос.

…Колхоз, в котором томилась до лагеря Марфа, распущен, на месте ее избы — особняк советского отставника. Опять хозяйство, опять как «до»?

«Хозяин отсутствовал, а вместо него навстречу мне выскочил его сын, крепко сбитый молодой человек, державший в одной руке мелкокалиберное ружье, в другой — своеобразный букет из шомполов, на которых истекали жиром куски дымящегося шашлыка. Впрочем, основной разговор произошел с хозяйкой дома, вальяжной, округлой дамой, настороженно и односложно отвечавшей на мои вопросы. Ответы ее сводились к одному: нечего здесь смотреть и незачем… Уже стоя у калитки и стараясь как-то сгладить внезапность вторжения в чужую жизнь, я решил еще раз объяснить причину своего внезапного появления. Вдруг глаза дамы покинула настороженность, и она перебила меня на полуслове. „Мы уже знаем, — поспешно сказала она. — Мы очень рады, что построились на этом месте“. — „Чему же тут радоваться? Невинный ведь человек погиб“. — „Мы тому радуемся, — еще быстрее и стеснительнее проговорила хозяйка, — что о святом человеке напишут, что мы на святом месте живем“».

Великой православной державы больше не существует. И вряд ли стоит сегодня кощунственно и бездарно пародировать ее. Унаследует ли хоть что-нибудь из ее ценностей раскинувшаяся на святом месте новая русскоязычная страна?

Ответ на этот вопрос мы вряд ли получим при жизни. Но так не хотелось бы, чтобы оказался он безвозвратно отрицательным. И лежащая перед нами книга — лепта, заметное приношение на алтарь живой памяти.

Дай Бог, чтобы алтарь этот не погас.