Новый мир. № 3, 2003

Проснешься от ледяного звона

В растерянной тишине:

Волшебный алый персик Ли Бо

Расцвел на твоем окне.

Раскрылся, вспыхнул и затаился,

Прижался спиной к стеклу.

Линь-линь, — звенит железная стынь,

Настраивая пилу.

Линь-линь, — захлебывается, тонет

Поток на краю земли,

Бьет хвостом под Тяньцзиньским мостом

За тысячу тысяч ли.

Линь-линь, — заходится желто, жадно —

Зуб нá зуб и лед о лед.

А ночь прозрачна, как черный шелк, —

До Поднебесной растет.

А небо — наше, и радость — наша,

Известны наши дела:

Проснешься утром — новый цветок

Под корень грызет пила.

На границе традиции и авангарда

из затоптанной почвы взошла роза

лепества дыбом винтом рожа

семь шипов веером сквозь ограду

Распустилась красно торчит гордо

тянет корни наглые в обе зоны

в глуховом бурьяне в репьях по горло

а кругом кустятся еще бутоны

Огород ушлый недоумевая

с двух сторон пялится на самозванку

на горящий стебель ее кивая

на смешно классическую осанку

То ли дело нарцисс увитой фасолью

да лопух окладистый с гладкой репой

а под ней земля с пересохшей солью

а над ней небо и только небо

Вишня в окошко — торк!

Тянется к белым губам:

вишенный вышел срок,

кисло, поди, голубкам.

Спелую косточку в ствол,

небо — легкая цель,

весь в лепестках стол,

вся в лепестках постель.

Вольный июль, стрелок,

шерри мой дорогой,

будто бы не присох,

будто и свет другой,

будто не вяжет плод —

мякоть, наливка, душа.

Дух выжигает плоть.

Падает пыж, кружа.

Каплет вишневый сок

в жесткий сырой песок.

Вот и — ага — пора

в стреляном небе жить,

молча глядеться в огонь до утра,

черную вишню варить.

Не надо знатного ума чтоб начитать абзац

есть свет и свет как тьма и тьма птицеголовый чтец

Над лодкой полая луна и от нее круги

гляди — пернатые со дна вскипают огоньки

Идут петляя и темня они тебе — родня?

я здесь — на линии огня не проворонь меня

Здесь в этом клюве световом сойдется наконец

весь сущий свет в тебе одном со всею тьмой мудрец

Египетский световорот вдоль лодки за корму

и лунный луч как огнемет распарывает тьму

Меня в луче почти что нет но сорок тысяч лет

я вчитываюсь в этот свет не видный никому

В самый купол вздернул солнечный перст

золотую пыльную нить

все слова сказаны — только жест

может что-нибудь изменить

И ворвись во храм опрокинь столы

покати горящим шарбом

распахни все настежь — забей пером

слухом духом огнем углы

Никаких голубей скопцов писцов

сколько можно — кончили век

пусть хоронят сами своих мертвецов

ты еще живой человек

Подними голову — как гремуч

расщепленный одним кивком

семихвостый острый радужный луч

в амбразуре под потолком

Как теснится в нем ошалелый пух

как перо в лучевой пыли

вскинув клюв спокойно обводит круг

вышибая купол земли

По стеклу частит, мельчит, косит обложной дождь

и берет за душу, ревниво смывая тело.

Я прошу: «Забери меня скорей. Заберешь?»

Разлетаются капли — ишь чего захотела.

А душа в руке его длинной скользкой дрожит,

а в размытом воздухе вязкий гул ниоткуда.

Сколько можно тянуть эту муть, эту ночь, этот стыд,

я ведь тоже вода, забери ты меня отсюда.

И вода заревет, взовьется, ахнет стекло,

отряхнется и медленно — разогнет выю,

и душа, вся в осколках, рванет, сверкнув зело,

в самый полный Свет, где ждут меня все живые.

Погадай мне цыганка погадай

на победу на имя на время

да на красную жизнь в нашем Риме

на метельный отеческий рай

Век по крыше крадется как враг

в новогоднюю вьюгу обутый

погадай мне по свисту минуты

на весну в москворецких дворах

На врага загадай на врага

было-было наври будет-будет

бес рассудит — сойдемся на чуде

рассыпается пухом пурга

пробивается солнца фольга

вся ты речь-руда и вся недолга

сколько ярости ушло в провода

сколько крови утекло навсегда

Говори заговаривай кровь

там краснеют еще под снегами

отметеленными сторожами

семь гусей семь великих холмов

Ай цыганка затяни разговор

растрави заболтай все на свете

вот закатится солнце во двор

и закончится тысячелетье

Летяга молится без слов

срываясь в темноту

и легионы огоньков

теряют высоту

Но занимается трава

пережигая страх

и все забытые слова

пылают на полях

И только тьму перемахни

как жалость ярость стыд

и за тобой — огни огни

вся жизнь твоя летит

Дрожит и светится ладонь

сшибая наугад

слепой от радости огонь

в горящий Божий сад

Лука лукав, литературен,

Матфей мастит, суров и рьян,

Марк изначален в квадратуре,

но всех тревожней Иоанн.

Дух осязаем, тают швы,

сминая времени пространство —

четырехмерность христианства,

путь к сердцу мимо головы.

Мне сегодня 33 года.

Я вошла в Ершалаим.

Был скандал небольшой у входа,

И краснела верба над ним.

И растерянных провожатых

разомкнулся притихший круг,

золотой, липучий, кудлатый

трепыхался на солнце пух.

Мне в лицо уставились храмы,

и росли в толпе до угла

жаркий гул, перезвон охраны: —

Что за дура ведет осла?

И когда в одной из излучин

улиц я начала говорить,

стало ясно — хоть путь изучен,

все равно меня будут бить.

Распушилась верба холмы белеют

Слух повязан солнцем дымком и пухом

Ветер утреннее разносит ржанье

Треплет наречья

Вниз пылят по тропам ручьи овечьи

Колокольцы медные всласть фальшивят

Катит запах пота волненья шерсти

К Южным воротам

Голубь меченый взвинчивает небо

Блещут бляхи стражников шпили башен

Полон меда яда блаженной глины

Улей Господень

Никаких долгов никаких иллюзий

За плечами жар — позвоночник тает

И душа как есть налегке вступает

В праздничный Город