Новый Мир ( № 9 2008)

В соответствии с былью

Когда в каком-то малозначащем споре оппонент, переходя на личности, назвал меня “упертым”, я, признаться, не понял этого слова и справился, что это такое. А выслушав объяснение, с удовлетворением подумал: “Ну, это не про меня — это про Резника”.

Сейчас-то я вижу, что лукавил: это и про меня тоже, но все-таки про Валентина Резника — больше.

Он именно “упертый”, потому что в то время, как огромная страна с привычной размашистостью отрекается от своего недавнего прошлого, переосмысливая, а то и перемарывая страницы своей вновь обретенной истории, он с упорством одержимого пишет стихи, задавая себе и читателю вопросы, которые разъедают душу моего поколения: что же с нами происходило целых семьдесят с лишним лет, как это произошло и кто мы были в этом времени великих идей и свершений — жертвами, соучастниками или слепыми исполнителями? Кто повинен в том, что земля моей страны пропитана кровью, — мы или некие инопланетяне, совратившие предвиденьем прекрасного будущего невинный народ? Или же есть в нас некая червоточина, с пугающей регулярностью ввергающая нас в очередную пучину истории?

Мы с Резником — ровесники, дети войны, детдомовцы, приемыши, плоть и кровь этих лет страха, гордости, пайков, сталинских пятилеток, “армянского радио”, хрущевской кукурузы и имперской кичливости… Мы оба переболели одними и теми же поэтами, были влюблены в одну и ту же девушку, ставшую моей судьбой и горем. Мы оба поздно сложились как стихотворцы.

Да, Валентин Резник сложился. У него безошибочно свой стиль, узнаваемый по нескольким строкам. Если порой Резник кажется угловатым и работает под “слесаря, пишущего стихи” — не верьте ему: он книгочей, библиофил, собравший редкостную по ценности библиотеку. Он профессионал с жесткой хваткой мастера, способный выдать и точную рифму, и элегантную строку. И если он этого осознанно избегает, то это потому, что он — Резник и хочет говорить своим языком.

Он неудобный поэт. Он пишет о времени, которое не отпускает его. Поэтому он и “упертый” — у него совесть, больная этим временем. И в этом он очень русский поэт.

Геннадий Русаков

* *

*

Бедностью проветрена обитель,

На исходе зрение и слух,

Но ни на кого я не в обиде,

Сам себе и кесарь, и пастух.

Терпеливо коротал эпоху,

Всех собак не вешал на вождей

И, случалось, обращался к Богу,

Чтобы было все как у людей.

Чудом отбивался от напастей,

Обладал и страхом и отвагой.

И давно простил советской власти

Все, за исключением Карлага*.

* *

*

Не люблю истоптанных тропинок,

Не терплю исхоженных путей,

Вмятых в землю листьев и травинок,

Расчлененных дождевых червей.

Слишком стали проходимы чащи,

Уловимы птица и зверье.

Слишком стало не цениться счастье

Проторить, открыть, сказать свое.

* *

*

А над ним ничего, кроме неба:

Ни деревьев, ни трав, ни цветов.

Он лежит, как предмет ширпотреба,

Заполняющий мусорный ров.

То, что было когда-то окопом

Глубиною в четыре штыка, —

Обернулось помоечным гробом

Для истлевшего фронтовика.

Черепная коробка снаружи

Да пасьянс из берцовых костей.

Как живой был Отчизне не нужен,

Так и мертвый не нужен он ей.

И проходят года чередою,

Фронт давно откатился за тыл,

А его все никак не зароют

В ту страну, что он телом закрыл.

* *

*

Мы еще увидим небо в алмазах.

А. Чехов

Какое там небо в алмазах!

Считаешь до пенсии дни.

Прожиточный минимум разом

Расставил все точки над “и”.

Живи в соответствии с былью

И будь благодарен судьбе,

Что сделаться лагерной пылью

Еще не случилось тебе.

* *

*

Морозная архитектура скверов,

Звезд полыханье в черной синеве,

Напоминая стаю фокстерьеров,

Мотается поземка по Москве.

А в улочках посольского Арбата

Державная дежурит тишина,

И матерью погибшего солдата

Стоит над ним печальная луна.

* *

*

Не то чтобы ума палата,

Однако и не без того…

Была престижная зарплата,

Да непрестижное родство

По крови, взглядам и манерам,

Хотя держался молодцом.

Ты не был для меня примером,

А просто был моим отцом.

Трудился. Вкалывал. Ишачил.

Гордился, что рабочий класс,

И то, что для меня ты значил,

Я, может, понял лишь сейчас,

Когда тебя совсем не стало

И лег ты на исходе лет

Под пирамидку из металла,

Окрашенную в скверный цвет.