Новый мир. Книга 5. Возмездие

Глава 5

§ 32

Воздушный дисплей, раскинувшийся в полутемной комнате, транслировал запись с мощнейшей телескопической камеры, установленной на разведывательном космическом спутнике. Прорезав многочисленные слои атмосферы, камера нацелила свой взор на улочки Мериды — и в высочайшем разрешении мы могли четко видеть, как толпа горожан высыпала из католической церкви, кажется, уходя с молебна. Время от времени люди поднимали головы и косились на небеса, откуда гремело эхо приближающегося сражения, о спасении от которого они только тщетно молили.

Лишь один человек шёл в противоположном направлении. Это был дюжий и суровый брюнет с покрытым щетиной лицом, одетый в неброскую спортивную одежду, в кепке, темных очках, с набитой большой спортивной сумкой на плече. Он не смотрел на небо, не шарахался от взрывов вдалеке, был спокоен и сосредоточен. Его шаг был очень быстрым, ритмичным и каким-то механическим, словно у робота. Несколько раз широченные плечи срабатывали, буквально отбрасывая с пути зазевавшихся людей. Но, несмотря на их косые взгляды, он не замедлял шага и не оборачивался, пока не скрылся в дверях церкви.

— Этот человек, — произнесла Мей, остановив запись так, чтобы в центре оказалось его лицо. — Зашел в церковь, откуда были запущены дроны-убийцы, примерно за полчаса до того, как вы напали на особняк.

— Да, похоже, это он. В этой сумке вполне поместилось бы оружие.

Мы с ней сидели на диване в полутемной комнатке маленькой съемной квартиры, на пятом этаже жилого дома в Советской Гавани — небольшом, но развивающемся евразийском городке на берегу Японского моря. За окном было пасмурно и ветрено, моросил дождь. Поверхность моря, клочок которого мы могли увидеть из окна, была серой и пенистой. Странная атмосфера — немного мрачная и тоскливая, но наводящая на размышления.

Я внимательно всмотрелся в лицо на экране.

— Его проверили по базам данных. Ничего нет, — покачала головой Мей.

— Ничего страшного. Я знаю, кто это.

Кореянка перевела на меня вопросительный взгляд. Я еще внимательнее посмотрел на застывшее изображение. Затем отмотал чуть назад — и позволил человеку вновь пройти к церкви, разбрасывая прохожих широкими плечами. Во второй раз его движения показались мне еще более характерными.

— Тебе знакомо это лицо? — недоверчиво переспросила Мей.

— Нет. Этот человек, очевидно, перенес не одну пластическую операцию. Но есть то, что хирург не в силах исправить. Этот немигающий взгляд, эта походка, как у робота — после стольких лет их не забудешь. И стрелял он всегда дьявольски точно. Лучше, чем я. А я очень неплохой стрелок.

— Ты скажешь наконец, кто это?

— Этот человек служил в Легионе. Прошел со мной учебку на Грей-Айленде и всю войну. Стал в итоге капитаном, как и я. Командовал другой ротой моего батальона. Его номер — 301. Позывной — «Колд». Он был тяжело ранен под Новой Москвой в 93-м. С тех пор я о нем не слышал.

— Ты уверен, что это он?

— Процентов на 80. Очень уж специфические движения.

Мей с сомнением покачала головой.

— Ну хорошо, допустим. Это что-то нам дает?

— Колд — человек без души и совести. Верный и безотказный, как голем. Он все еще работает на Чхона. Я готов отдать голову на отсечение, что это так.

— Ты снова говоришь об этом своем «Чхоне». Но мы так и не смогли… — осторожно напомнила Мей.

— Перестань говорить мне об этом, Мей. Потому что я вот-вот поверю в дьявола.

Я закусил губу, и продолжил:

— Окифору убили в тот самый момент, когда я пытался выбить из него имя Чхона. Он так и не произнес его. Как и Гаррисон. Даже после того, как мы накачали засранца лошадиной дозой «сыворотки правды», когда я спросил о Чхоне, он сказал: «Тьма. Одна лишь тьма вокруг». Это было похоже на бред. Но почему-то меня пробрало до костей. Как будто кто-то щипцами вытянул правду у него из памяти, и он просто не мог вспомнить ее. Браун тоже не назвал его имени. Никто не назвал. Разве что парень по имени Матео в «Чистилище». Но этого не слышал никто, кроме меня. И теперь он мертв.

— Но как этот Чхон, если он стоит за всем этим, мог узнать о ваших планах?

— Да как угодно. Предателем мог быть кто-то из нас. Кто-то из вас. Без обид. Аль Кадри наверняка сообщала об операции в Ставку Сопротивления, вопреки моему запрету — так что нас могли предать и там. Либо — прослушка, перехват переговоров. Я не сомневаюсь лишь в одном — за всем этим стоит Чхон. А за ним… за ним стоит кто-то еще.

— Патридж? Кто-то из Консорциума? Или, может оппозиция?

— Я не знаю, Мей. Просто не знаю.

Некоторое время мы задумчиво молчали.

— Знаешь, мне не по душе эта моя новая временная работа, — призналась она, уводя разговор в сторону.

— Верю.

— Очень хочется увидеть снова мужа и дочерей. Не по видеосвязи — а по-настоящему прижать к груди. Да и к дому своему я очень привязана. Все время напоминаю Сюли, чтобы она не забывал поливать цветы и кормить морских свинок — хоть и знаю, что она не забудет.

— Сюли — это твоя старшая?

— Да. Она молодец. Хозяйственная, серьезная не по годам. И начитанная — просто жуть. Все время обсуждает что-то, что вычитала в очередной книге или статье, с Цзы или со мной — и порой выдает такое, что выглядит умнее нас обоих.

— Младшая — тоже вундеркинд?

— Шу — другое дело. Ум у нее бойкий, но есть проблемы с концентрацией. Дай ей волю — все время сидит в Сети на бесполезных сайтах, переписывается со школьными подругами, слушает какую-то непонятную музыку. Если бы мы с Цзы не запрещали — не вылезала бы из виртуалки.

— Ничего не поделаешь — в 12 лет и мы были не подарками.

— Да. Ты прав. Я понимаю, что иногда бываю слишком требовательна к своим детям. Может быть, потому, что в роли прокурора по делам несовершеннолетних я насмотрелась на то, к чему может привести недостаточно тщательное воспитание.

— Мамаша-прокурор — звучит как настоящий кошмар.

— Эй, попрошу! Не думай, что я какая-то мегера. Я очень люблю своих девочек. И они об этом прекрасно знают. И пользуются этим, как и все дети.

— Не сомневаюсь. Надеюсь, скоро тебе позволят вернуться к своим, Мей.

— Я тоже на это надеюсь, Дима.

Она вздохнула, и на этом закончила лирическое отступление.

— Но в данный момент меня больше беспокоишь ты. После того, что я увидела только что — беспокоишь еще больше, чем раньше. Это просто чудо, что ты уцелел в Мериде. Ты ведь сам сказал — если бы твой товарищ не перезарядил твой магнитный щит…

— Да, Донни спас мне жизнь. Ценой своей жизни. А я даже не забрал его тело с поля боя.

— Ты не мог сделать этого. Кроме того, твой товарищ, судя по тому, как самоотверженно он поступил, очень ценил и уважал тебя. И он вряд ли хотел бы, чтобы ты рисковал жизнью ради попытки обеспечить должное погребение его останков.

— Я понимаю это, Мей. Но от этого легче особо не становится.

— Дима, я сейчас хотела сказать о другом — об опасности, которая тебе угрожает.

— Мей, я и так понимал, что моя миссия, вся эта затея с отрядом «Мстители» — самоубийство. Я бы гораздо меньше удивился, если бы нас «накрыли» во время первой же нашей вылазки, еще в Бразилиа. Тот факт, что первые две акции прошли без сучка и без задоринки, говорит лишь об одном — никто не был заинтересован в срыве тех акций.

— Считаешь, что твою группу кто-то специально навел на Гаррисона и Брауна? Посредством информатора, который снабжает вас данными?

— Вероятно, да. Информатор может и не знать, что он толкает нам лажу. А может и знать. Если честно, это подозрительный тип, и я совершенно ему не доверяю. Если это правда, что он не работает на вас — то я доверяю ему еще меньше.

— Дима, ты можешь верить мне или нет, но по информации, которую мне передали из МГБ, этот человек не работает на нас. Я, конечно, не могу исключать, что эта информация очень секретна, и не предназначена для передачи мне и тебе. Но, скорее всего этот твой «Герман» не имеет к нам никакого отношения.

— Я впервые встретил его на вашей территории.

— Ты уже говорил это. Но ты же не можешь верить в то, что мы мониторим каждую пядь земли в тайге? На пустошах происходит много всего, о чем мы понятия не имеем.

— Ладно, Мей, довольно. Без обид, но я все равно не могу быть уверен в том, что это правда.

— Что ж, спасибо за честность. Так значит, ты считаешь, что посредством вашего «штатного» информатора вам контролируемо «сливали» инфо про людей, которые были «балластом» для их же хозяев, и которых те сами хотели «списать»? Но Окифора, видимо, в их число не входил. Поэтому покушение на него прошло не так гладко. Но, с другой стороны…

— Окифора тоже был для них «балластом», Мей. Иначе они защитили бы его. Наоборот, они явно очень хотели, чтобы он навсегда умолк — ведь это Колд в итоге и убил его. Хоть СМИ это и приписали в итоге мне.

Я невесело кивнул на телеэкран, который работал в фоновом режиме в углу, и как раз показывал очередной выпуск новостей. Совсем недавно мы просмотрели подборку сюжетов, касающихся событий в Мериде, ведущих мировых телеканалов. На фоне общих репортажей о взятии города миротворцами (картина которого, естественно, была подана диаметрально противоположным образом в зависимости от политической ориентации новостного канала) мелькали и упоминания об убийстве Окифоры.

Шум из-за смерти Окифоры поднялся в первую очередь в СМИ, подконтрольных олигархам, и вину за произошедшее они возложили на Патриджа. Затем откликнулись СМИ, за которыми стоит Протектор, бросив встречные обвинения. Хотя Фримэн, как и обещала Лейла, на этот раз не публиковал сообщения о взятии ответственности за очередную акцию, «так называемое Сопротивление» и «группа Войцеховского» упоминались практически во всех СМИ — связь убийства Окифоры с недавними убийствами Гаррисона и Брауна, при том, что всех троих я упомянул в эфире телеканала OWN в своей разоблачительной речи, была слишком очевидна. Однако причастность Сопротивления не мешала СМИ, в зависимости от их ориентации, выдвигать теории о том, «чьи уши выглядывают из-за этой истории».

В СМИ Патриджа подчеркивалась возможная причастность к инциденту евразийцев, в том числе приводились цитаты дипломатов Содружества наций, возмущенных тем, что евразийцы грубо нарушили условия предоставления им гуманитарного коридора. В СМИ Консорциума, в свою очередь, о роли евразийцев говорили сдержанее и меньше — очевидно, не хотели нарушать ситуативный союз олигархов с Союзом против Патриджа.

Что касается личности Окифоры — ее оценки были самыми разными, начиная от «героического полководца» до «опального бывшего военачальника» и «скандального экс-руководителя ССО», а в некоторых случаях — даже «беглеца, разыскиваемого по подозрению в военных преступлениях». Как и в случае с Гаррисоном и Брауном, отзывы о личности убитого были более позитивными в СМИ Консорциума, нежели в СМИ Протектора.

— Что думают в МГБ? За этим стоит Консорциум? — прямо спросил я у Мей.

— Товарищи из МГБ не делятся со мной всеми соображениями, которые у них есть, Дима. А ты думаешь, это они?

— Или они, или Патридж. А может быть, оппозиция. Или вы.

— Ну, спасибо.

— А чего ты фыркаешь? «Товарищи» же не делятся с тобой многими вещами.

— Я не вправе говорить такое о своем государстве, Дима. И меня расстраивает, что ты все еще можешь говорить так о нем, находясь здесь.

— Да, ты права. Я в разных застенках бывал, не хватало только попасть еще и в евразийские. Уж оттуда я точно не выберусь. Как мой отец, которого там убили.

— Дима, я уже много раз тебе повторяла — дядя Володя никогда не был в заключении в евразийской тюрьме. ЮНР была отдельным, независимым государством… — страдальчески подняла глаза кореянка.

— Хватит, Мей. Давай не будем снова прокручивать эту старую пластинку. Честное слово, как думаю обо всем этом, так просто в шоке с себя — какого хера я здесь вообще делаю?! Неужели я простил? Забыл? Да никогда! Н-И-К-О-Г-Д-А! Слышишь?!

— Я тебя слышу, — холодно ответила она. — И хотела бы напомнить, хоть мне это и неприятно — в Евразийском Союзе живет полным-полно матерей и отцов, братьев и сестер, сыновей и дочерей тех, кто погиб от твоей руки. Они тоже вряд ли забыли и простили. И тоже вряд ли поняли бы, если б узнали, что тебе предоставлено здесь временное убежище, что ты не арестован, не отправлен в тюрьму и не казнен, как полагается по закону.

— Их родственники, в отличие от моих, погибли во время агрессивной наступательной войны, которой никогда бы не случилось без ваших имперских амбиций. Это во-первых. И мне не доставляет ни малейшего морального удовольствия быть здесь. Это во-вторых.

Я выдохнул, поняв, что начинаю горячиться.

— Слушай, давай закончим с этой темой? — предложила Мей. — Я уже правда устало призывать тебя к мудрости, которая говорит в пользу того, что тебе нужны союзники, а не одни лишь враги. Давай лучше поговорим о твоей ситуации, в которой я, от имени твоего «злейшего врага», пытаюсь тебе помочь.

— Мей, я не хотел ничего плохого сказать тебе лично. Но насчет моего отношения к Союзу — тут уж не обессудь.

— Итак, мы закончили на том, что ты подозреваешь, что за этим стоит либо Патридж, либо олигархи, и что они сознательно пожертвовали Гаррисоном, Брауном и Окифорой. Но зачем в случае с Окифорой они атаковали ваш отряд, а не позволили вам уйти спокойно?

— Я не знаю. Может быть, сочли нашу роль в своей «многоходовочке» завершенной и решили ликвидировать, чтобы замести следы? А может быть, они зачем-то хотели лишь потрепать нас, но не уничтожить полностью — и именно поэтому, а не из-за везучести, четверым из десятерых все-таки удалось уйти? Я понятия не имею, Мей. И, если честно, когда ты мне предложила помощь, я ожидал, что ваши спецслужбы мне подкинут какую-то полезную информацию, которая наведет меня на догадки.

— Ты ведь все равно не веришь ничему, что говорят наши спецслужбы.

Некоторое время мы задумчиво молчали.

— Что вы собираетесь делать дальше? — спросила Мей.

Некоторое время я колебался, оценивая, стоит ли посвящать ее (а значит — и тех, кто за ней стоит) в то, что наш отряд находится на грани раскола, и, может быть, нападение на Окифору было его последней акцией. Решил, что не стоит. Какими бы на самом деле не были планы евразийских спецслужб в отношении меня, чем меньше они знают — тем лучше.

— Посмотрим, — уклончиво ответил я, и, в ответ на укоризненный взгляд старой подруги, все же добавил: — Мей, тебе и твоим «товарищам» лучше правда ничего не знать о моих планах. Так будет лучше для всех.

— Информация, которую ты просил достать, оказалась полезна?

— Спасибо. Может быть.

— Этого человека, о котором ты просил навести справки, ты не называл в эфире OWN. Но я не стану спрашивать, кто он тебе, и зачем он тебе.

— Спасибо.

Кореянка вновь вздохнула.

— Если эти люди решили уничтожить вас, Димитрис, то они будут стараться предугадать ваше место появления и подстеречь вас там. Если хочешь знать мнение людей из МГБ — вам было бы сейчас лучше ничего не предпринимать. По крайней мере своими силами, без очень тщательной подготовки.

— Я уже знаю их мнение, Мей. И их предложение, которое сводится к тому, что я должен стать их марионеткой, — отрицательно покачала головой я, и прямо спросил, чтобы расставить я все точки над «и»: — С учетом того, что я такое предложение не принимаю — мне, видимо, лучше не задерживаться долго на вашей территории?

— Дима, только не пытайся выставить все так, будто тебе приказывают убираться вон и оставляют на произвол судьбы. Ты прекрасно понимаешь, что ты мог бы рассчитывать на политическое убежище, если бы дал согласие на тот уровень сотрудничества, которого от тебя ожидали в наших спецслужбах. Но вместо этого ты постоянно, даже сейчас, брызжешь своей евразофобией и подчеркнуто сохраняешь дистанцию. Так чего ты ожидал в ответ? Обнимашек? Можешь пробыть здесь денек-другой, и отбыть по своим новым документам в любом направлении. Скажи спасибо, что за тобой вообще оставили свободу выбора — в схожих ситуациях эмгэбэшники порой поступают намного жестче. В интересах глобальной безопасности.

— Намек понял. Я исчезну сразу же, как только состоится встреча.

— Я уже говорила, что это крайне рискованная затея? — заметила она.

— Да, — кивнул я. — Говорила.

— Так я скажу еще раз. Чтобы ты потом не обвинял меня и вообще нашу сторону, если вдруг что-то пойдет не так! — жестко молвила Мей.

— Я тебя услышал.

Некоторое время мы молчали, думая, вероятно, об одном и том же.

— Ты любишь ее? — спросила она.

— Этот вопрос задаешь ты сама, Мей, или по чьему-то поручению?

— Да перестань ты. Тошнит уже от твоего сарказма, — слегка обиделась она.

Я вздохнул.

— Думаю, да, — ответил я, и мой взгляд невольно снова пополз к телеэкрану. — Но я не знаю, что теперь чувствует она. После всего, что она видела…

— Она знает тебя.

— Она знала меня другим. Нормальным человеком. Или, во всяком случае — пытавшимся казаться нормальным. Она поддерживала меня в моей борьбе. Но это было до того, как я перешел границы, которые могут показаться для нее непреодолимыми. Она относится к насилию примерно так же, как ты. А все время нашей разлуки она слышала лишь о человеке, который пытал и убивал, отрубал головы, топил в унитазе, прищемлял пальцы дверью…

— Она поймет тебя. Примет твои объяснения. Если на самом деле любит.

— Я не уверен, понимаю ли себя я сам, Мей, и могу ли себе все объяснить. Не уверен, что все эти убийства имели смысл, что они хоть что-то изменили к лучшему. «Кровь порождает лишь кровь». Так ведь ты всегда говорила?

Собеседница вздохнула.

— Дима, я знаю тебя с раннего детства. Ты всегда был добрым и справедливым. Я хорошо помню, как ты вступлася Борю Коваля, не давал над ним издеваться одноклассникам. Помню, как ты любил своих родителей и прислушивался к тому, чему они тебя учили. А дядя Вова и тетя Катя были прекрасными людьми, и учили только хорошему. Я знаю, что ты никогда бы по доброй воле не лишил человека жизни, и даже мухи бы не обидел. Это они, эти ужасные люди — превратили твою жизнь в кошмар. Они не оставили тебе выбора.

— У человека всегда есть выбор.

— В какой-то степени ты прав. Но порой обстоятельства сильнее нашего выбора.

Какое-то время я подбирал подходящие слова, чтобы выразить свои мысли.

— Знаешь, Мей. Я пытаюсь казаться мужиком, который прохавал жизнь. Знает, что делает. Но на самом деле я просто хочу изменить хоть что-то к лучшему. Стремлюсь хоть к какой-то правде. Хоть к какой-то справедливости. Пытаюсь быть если не хорошим, то хотя бы не быть дерьмом, или исправить то, что я натворил в прошлом. Но все, что я постоянно вижу вокруг — сплошная ложь, корысть и жестокость. Везде обман, или полуправда, а за ними скрыта еще более изощренная ложь, а за ней — еще, и еще. Везде глупцы, клюющие на лозунги, деньги или другие приманки, и бездушные кукловоды, дергающие за ниточки, во имя высоких холодных идеалов, или просто ради удовольствия игры во власть. Я просто не знаю, что мне делать, Мей. Я порой чувствую себя таким одиноким во всем этом проклятом океане безумия, что хочется взвыть. Вот даже сейчас я говорю тебе все это, просто как старой подруге, а меня не оставляет мысль, что это уже не ты, или не совсем ты, что за тобой стоят какие-то из всех этих темных сил, которые окутали все и вся…

Мей посмотрела на меня со смесью жалости и расположения. Хоть мы и были ровесниками, в этот момент она почему-то показалась мне намного старше и мудрее.

— Ты не можешь изменить мир, в котором мы живем, Дима, в угоду твоим представлениям о том, каким он должен быть. Мир меняется. Но медленно. Под воздействием миллиардов факторов и сил. И не всегда так, как нам хочется. Он может нравиться нам или нет — но он такой, какой есть. Другие миры существуют лишь в нашем наивном воображении.

— Я понимаю это, Мей. Мне все-таки не 12 лет.

— А мне кажется, ты не можешь понять этого в глубине души, — покачала головой она. — От того ты и страдаешь. Постоянно чувствуешь на себе груз, который тебе не по силам. И никогда не будет по силам.

Я задумчиво посмотрел на Мей.

— Ты очень сильный человек, Димитрис. И харизматичный. Ты можешь вдохновиться на очень отважные поступки, и вдохновить других идти за тобой. Но ты один не изменишь натуру людей. Есть люди очень злые, а есть святые. Но большинство из них — и не то, и не другое. В них есть и Инь, и Янь — как и во всей нашей Вселенной. В конечном итоге все они в среднем получают то, чего заслуживают. Хотя и винят в этом кого угодно, кроме себя.

Лицо Мей Чанг живописно застыло на фоне окна, по которому сбегали капли дождя.

— Я поняла это еще в юности, когда думала об Апокалипсисе — о кошмаре, который всегда маячил где-то за нашей спиной. С самого детства я задавалась вопросом — что за злые силы стоят за этим ужасом, за столькими смертями и разрушениями? Алчные политики одной из сверхдержав? Бездумные ученые и инженеры, которые изобрели страшное оружие? Может быть, есть какая-то тайная организация, которая привела мир к катастрофе в угоду своим тайным планам — масоны, или иллюминаты? Может быть, это инопланетяне? Или это кара богов?

Она покачала головой.

— Нет, Дима. Все это мы. Обыкновенные люди. Те самые люди, за свободу которых ты так сильно ратуешь, называя себя либералом и демократом. Их ошибки и пороки. Их сущность. Если не обуздывать ее, причем не делать это очень ловко, умело и мудро — чаще всего она приводит к разрушению. Точно так же, как едва ли не вырастет хорошим человеком ребенок, который не знает слова «нет» и не приемлет никаких авторитетов и правил, кроме своих желаний.

— Я знаю, к чему ты сейчас ведешь, Мей. К тому, что будущее — за коллективизмом, мудрой автократией, то есть за вашей моделью развития. Но я так не считаю. Ведь всегда есть те, кто наверху, в чьих руках управление системой. И они — такие же точно люди.

— Дима, я не об этом сейчас говорю. Не о модели развития общества. А о природе людей. Люди — не невинные ягнята, которые стремятся к свету и добру, но вечно страдают от чьих-то происков. И ты должен признать это. Человеческая природа не изменится от того, что ты не хочешь ее принять.

Я иронично улыбнулся, и кивнул. Какими простыми были эти ее слова. Простыми и очевидными. Но почему тогда так сложно их принять в глубине души?

— И как ты живешь со всем этим, Мей?

Она пожала своими маленькими плечиками.

— Живу, заняв свой маленький уголок в этом мире. Делая добрые дела, на которые способна. И злые дела, от которых не могу или не имею возможности воздержаться. Дышу, хожу по земле. Испытываю эмоции от всего, что вижу и чувствую. Радуюсь улыбкам своих дочерей, своего мужа. А что еще я могу делать?

На этот раз мы молчали очень долго — лишь капли дождя нарушали тишину.

— Спасибо тебе, Мей, — произнес я. — Приятно иногда услышать что-то адекватное.

— Дима.

— Да?

— Знаю, сейчас это прозвучит сейчас как наивная мечта. Но я верю, что еще увижу тебя. И не тебя одного. Верю, что когда-то все будет иначе. Все эти встряски окончатся, наступит мир. И вы с Лори вместе придете к нам домой. Я приготовлю много вкусного. Познакомлю вас с дочерями и с моим Цзы. Мы сядем вместе, поужинаем от пуза, посмотрим какой-то добрый фильм, посмеемся, может быть выпьем чуть вина. Потом выйдем на наш балкон. Там у нас стоят два очень уютных кресла. Если повезет, то погода будет тихой и солнечной, совсем не как сегодня. И, если захочешь — тогда мы вернемся к этому разговору — о смысле жизни, о природе людей и обо всем прочем. А если нет — я не против и помолчать, и посмотреть на вечерний Новый Шэньчжэнь. Он и правда очень красив на закате.

— Картинка вовсе не плоха, Мей. Сколь бы фантастической она не казалась.

— Не умри, пожалуйста, пока мы не реализуем этот план. Иначе я очень на тебя обижусь.

Я вздохнул. Мозг продолжал работать в привычном для него ключе. То, что Мей говорила сейчас, тоже могло быть спланированной частью чьей-то игры, в которой Мей была всего лишь заложницей. Специалисты МГБ вполне могли придумать этот сценарий, прописать его заранее, чтобы вызвать во мне сентиментальные чувства к старой подруге, развеять мои предубеждения против Союза, сформировать в моем сознании иные образы на месте закоренелого образа заклятого врага.

Я не мог быть уверен даже насчет самой Мей. Не мог быть уверен, что она и впрямь работает в детской прокуратуре и оказалась втянута в мою историю не по своей воле. Вполне возможно, что все это — лишь легенда, что она работает на спецслужбы. И это даже весьма вероятно, учитывая то, с каким профессионализмом и спокойствием она исполняла свою роль, а также то, что евразийцы ни разу не захотели обойти ее посредничество, свести меня с опытными офицерами МГБ напрямую.

Но всё-таки что-то глубоко в моей душе подсказывало, что она говорит сейчас искренне. Может быть, та самая наивная вера в светлую природу людей, которую сама же Мей пыталась только что пыталась развенчать.

Словно почувствовав мои мысли, Мей обняла меня. Я не стал отстраняться, и даже прикрыл глаза, позволив себе на долю секунды расслабиться.

— Прощай, — прошептал я.

— Мне не за что прощать тебя, Дима.

— Я имел в виду…

— Я все поняла. Береги себя.

§ 33

Мелкий дождь так и не прекратился тем пасмурным днем до самого вечера. Я стоял под ним, прислонившись к железному решетчатому забору крупного административного здания в порту Советской Гавани, над которым уныло реял промокший флаг Содружества наций, и охотно подставлял лицо под мелкие прохладные капли. Раны на лице от мелких осколков еще не полностью зажили, и им была приятна эта прохлада. Мне казалось, что я стоял так долго. Целую вечность.

И лишь тогда я услышал шаги сзади, по ту сторону забора.

— Я думал, что ты не придешь, — произнес я, не оборачиваясь.

Ответом мне мог быть чмокающий звук выстрела. Колд не стал бы размениваться на киношные фразочки — просто пустил бы пулю в затылок. Но ответил настороженный голос Лауры:

— Я тоже не была уверена, что приду. Кажусь себе жуткой идиоткой, что пошла на такое.

При первых же звуках ее голоса сердце в моей груди забилось быстрее. Я обернулся. Она стояла совсем рядом, шагах в пяти за забором — в черном водонепроницаемом плащике с капюшоном, который защищал от дождя. Ее яркие синие глаза подозрительно уставились на меня.

— Немного не похож? — догадался я.

— Не вижу многих старых шрамов. Но вижу новые. И еще лысину. И этот шрам от ожога на макушке… в виде креста… Господи!

— Вообще-то я перекрасил свои седые кудри в черный. Но часть шевелюры просто выгорела во время одного… инцидента. Так что пришлось побриться, чтобы не выглядеть идиотом, — объяснил я.

Лаура вздохнула, и ее лицо сделалось серьезней.

— Если это правда ты, Дима, то знай — это тупо, что мы вот уже почти минуту говорим обо всей этой ерунде — о лысине, о шрамах.

— Согласен, Лори. Тупее не придумаешь.

Она сделала несколько шагов к разделяющей нас решетке. Подошла совсем близко. Держась обеими руками за решетку, я смотрел на нее неотрывно. В эту минуту казалось, что ничего другого, кроме нее, в мире просто не существует. Как же невыносимо абсурден этот мир, если в нем есть человек настолько мне близкий, настолько дорогой — но вместо того, чтобы проводить с ним каждую минуту своей жизни, до самой смерти — я от кого-то прячусь, кого-то выслеживаю и убиваю…

— Я так скучал по тебе, милая, — прошептал я.

Я боялся того, что она ответит. Боялся, что она выскажет все, что думает — начиная от моего крайне идиотского поступка в Сент-Этьене, который я совершил, не посоветовавшись с ней, и заканчивая всем тем, что я натворил, выйдя из «Чистилища». Боялся узнать, что она явилась лишь для того, чтобы произнести мне в лицо, что я больше для нее не существую.

Но приблизилась к забору еще на шаг, ничего не сказав — и миг спустя мы уже стояли, обнявшись, насколько позволяли руки, продетые сквозь прутья забора.

— О, Боже, Дима, — прошептала она, прислонившись к решетке лбом, пока я нежно поглаживал ее волосы под капюшоном. — Прошло так много времени. Почти пять месяцев… а мне показалось, что пять лет.

По ее лицу стекали мелкие капли дождя — но я видел по красным глазам, что кроме них бегут и слезы.

— Прости, любимая, что я оставил тебя так надолго.

— Я думала, что никогда больше не увижу тебя. Тогда, в Сент-Этьене — я была уверена, что эти люди просто убьют тебя. Потом я была уверена, что тебя замордуют в тюрьме эсбэшники. Потом… Господи, ты даже не представляешь себе, что я чувствовала все это время!

— Прости меня, милая.

— Дима, ты должен был вернуться ко мне сразу же, как сбежал от этих людей! Почему ты не сделал этого?! Почему ты пошел сдаваться эсбэшникам, не дав мне возможности сказать тебе хоть слово, отговорить от этого?!

— Прости меня, Лори. Я верил, что поступаю как лучше. Хотел, чтобы ты была в безопасности.

— Что за чушь?! Мы ведь договорились все делать вместе!

— Согласен. Я был идиотом.

Некоторое время мы молчали.

— Твой отец не знает, что ты тут? — спросил я.

— Я же не полная идиотка, чтобы говорить ему об этом.

Лори тяжело вздохнула, и прямо посмотрела мне в глаза.

— Дима, я понимаю, что твой разговор с моим отцом был ужасен. Но ты не должен ничего с его стороны опасаться.

Я был практически уверен, что это все же именно сенатор передал наемникам информацию о моем визите к нему в отель в Сент-Этьене, пусть и из желания сделать лучше своей дочери. И мог бы с легкостью поверить, что он сделает нечто подобное снова. Но я так и не придумал, как сказать Лауре прямо то, что я думаю о ее отце.

— Давай сейчас не будем об этом, — уклончиво ответил я.

— Хорошо, — согласилась она. — Все это не важно. Ты должен вернуться ко мне, Дима.

— Хотел бы я, чтобы это было возможно, Лори, — вздохнул я.

При этом вздохе ее взгляд тут же сделался колючим и требовательным.

— А что ты собираешься сделать, чтобы это стало возможным? Убить еще кого-нибудь? Чтобы против тебя сделали очередной вброс по всем каналам, и показали как чокнутого маньяка и террориста?!

Я вздохнул. Этого поворота в разговоре стоило ожидать.

— Не все так просто, как кажется, Лори.

— Дима, ты рассказывал мне об этих людях, — молвила Лаура. — Я знаю, кем они были. И верю, что они заслуживали того, что получили — хотя я не считаю самосуд приемлемым средством восстановления справедливости. Но ты правда думаешь, что это — тот способ, которым ты можешь что-то изменить? Когда ты сидел в тюрьме, после твоего выступления на OWN, тебя поддерживали миллионы людей во всем мире. Ты был для них самым настоящим героем, примером для подражания. Видел бы ты только, что происходило на твоей апелляции, с какой кислой и перепуганной рожей там сидел сукин сын Лоусон! Ты ведь этого и хотел с самого начала, так все и планировал! И это бы обязательно сработало! Но вот теперь… после того, что случилось в «Чистилище», в Бразилиа, в Стокгольме, в Мериде… после всех этих смертей, пыток, этой кровищи на экране… да, не скрою, есть те, кто считает, что ты все делаешь правильно. Но нормальные люди в большинстве своем видят в тебе лишь пугало. Еще одного чокнутого из Сопротивления!

— Все это так, Лори. Вот только есть одно «но». Когда меня освободили из тюрьмы, я был в полушаге от смерти. До апелляции я бы просто не дожил.

— Она была назначена на тот самый день! На тот самый день, когда это случилось! Я лично была в зале заседаний. Тебя должны были вот-вот подключить по видеосвязи. Были какие-то проблемы со связью, но рано или поздно их исправили бы — и тогда весь мир увидел бы, что эти уроды с тобой сделали. Миллионы людей. Я чувствовала настроения в зале, видела лица судей, и я знаю — тебя бы немедленно перевели из «Чистилища» в другое место!

— Этого бы никто не допустил. Меня просто задушили бы — и сказали бы всем, что я сам сдох. Именно это собирался сделать один подкупленный громила из охраны, довершив то, что не удалось кучку подкупленных зэков — за миг до того, как «чокнутые из Сопротивления», как ты их называешь, ворвались туда и спасли меня.

— Господи, — покачала головой Лаура. — Прости меня, Дима. Для меня самое главное, что ты жив, что ты в порядке. Кто бы ни помог тебе, ни спас тебя, да хоть черт лысый — я готова благодарить этих людей на коленях!

Лаура нервно затрялса головой.

— Но я хотела бы быть с тобой. Жить с тобой. Как нормальные люди! Мы ведь к этому стремились! Понимали, как тяжело будет, но верили в хэппи-энд! А то, что ты делаешь сейчас… Я не вправе осуждать тебя. Но я не представляю себе, как мы будем жить с этим дальше. Не представляю себе, какой хороший конец может быть у этой истории, в которой столько крови, столько ненависти. А ты, милый? Ты — представляешь?

— Не знаю, Лори. Я правда не знаю.

Она подняла на меня долгий, пристальный взгляд.

— Ты должен просто остановиться, Дима. Даже сейчас — еще не поздно это сделать.

— Я могу остановиться. Но другие — не остановятся, — вспомнив лицо Колда на видео, сказал я.

— И что же тогда? Ты убьешь их всех? Многих еще? Десяток? Сотню? Тысячу? Сколько у тебя на это уйдет? Вся жизнь?! — требовательно спросила Лаура.

Я не нашелся с ответом. Лаура упрямо покачала головой.

— Нет, Дима. Так нельзя. Ты и сам это понимаешь. Нужно действовать по-другому. Давай что-то придумаем. Что-то адекватное. Что-то такое, что правда позволит нам выйти изо всей этой кошмарной истории живыми и начать все сначала.

— Например?

— Я подключу связи моего отца.

— Он не станет использовать свои связи, чтобы помогать мне. Мы ведь уже проходили это.

— Станет. Если я попрошу. Мы сейчас проводим вместе много времени. Я помогаю папе в делах оппозиционного альянса.

— Разве у него не хватает сведущих помощников?

— В такие времена хочется иметь рядом людей, которым можешь доверять.

— Лори, это может быть опасно. Не лезь в политику.

— Я уже по уши в политике, Дима, — перебила она. — Мы оба — по уши в ней. Так что послушай. Я постараюсь устроить все так, чтобы тебя не преследовали на территории лояльных оппозиции членов Содружества наций. Позволили тихо залечь на дно. Пройдет время, политическое противостояние утихнет. И люди забудут…

— Ты ведь сама знаешь, что это не сработает, — с печальной улыбкой образумил ее я.

— А если нет — то ты ведь имеешь теперь какие-то связи с евразийцами, да? — никак не желала сдаваться она. — Об этом все трубят! И не случайно ведь ты сейчас на их территории!

— Все не так просто. Не верь новостям. Это скорее ситуативное сотрудничество, чем…

— Неважно! Попроси у них убежища!

Увидев, что мой рот открылся для возражений, она упредила их:

— Я помню, как ты их ненавидишь. Помню о твоих родителях. Но если выхода нет — перешагни через это! Клянусь, я даже в «коммунистическом раю» готова жить, хотя еще недавно такая перспектива мне бы показалась ночным кошмаром. Но только с тобой!

Я вздохнул. Мои пальцы крепче сплелись с ее пальцами.

— Чхон найдет меня где угодно, Лори. Даже у евразов. А вместе со мной — и тебя. А я — не могу допустить этого, любимая.

На этот раз наше с ней молчание затянулось очень надолго. По лбу Лауры двигались морщины. Она явно колебалась, желая, но не решаясь сказать мне что-то важное.

— Ты нужен мне, Дима, — наконец произнесла она жалобно. — Ты очень мне нужен.

— Лори, ты тоже нужна мне. Ты даже не представляешь себе, насколько.

Но она перебила меня, несвойственным ей сбивчивым голосом затараторив:

— Ты сейчас не понимаешь, о чем я говорю. Не полностью понимаешь. Потому что я веду себя как дура. И никак тебе не скажу все, что нужно. Но дело в том, что мне просто страшно. Очень страшно. И я не знаю, как тебе сказать. Но ты… ты должен знать, Дима. Имеешь право знать. И ты тоже должен думать, вместе со мной, что делать со всем этим дальше.

— Лаура, что случилось? — встревоженно спросил я.

Она медлила с ответом долго. Дольше, чем когда-либо за время нашего знакомства.

— Я беременна, — наконец произнесла она, посмотрев мне в глаза.

Смысл этих слов не желал доходить до меня довольно долго. Казалось, что это было не самое странное, что я слышал в своей жизни. Могло даже показаться, что после всего, что я пережил, и что грозит мне в самое ближайшее время, это не должно сильно поразить меня.

Но это было не так. Совсем не так.

— Ты…? — тупо переспросил я, как будто не расслышал.

— Я беременна, — повторила она, уже более твердо. — И это точно.

— Но?..

От обилия вариантов слов, которые могли бы последовать за этим «но», я растерялся. Воспользовавшись паузой, Лаура рассказала:

— Ребенку около пяти месяцев. В это время я была лишь с Грантом, и с тобой. Уже сделан тест на ДНК с образцами Гранта — и это точно не ребенок Гранта. 0 % вероятности. Так что…

Сил сказать что-то у меня не было. Поверить в услышанное — тоже.

— Это случилось, должно быть, той самой ночью, в Сент-Этьене, — продолжила она, нервно закусив губу. — Мы ведь не предохранялись. Я тогда как-то вообще об этом не подумала. Да и ты говорил, что…

— Я считал, что это невозможно. После «Валькирии», после всего, — растерянно пробормотал я, все еще не вполне уверовав в то, что мы говорим всерьез. — Из нашего клуба это никому не удавалось, хотя некоторые специально пытались годами. А ты… ты точно?..

— Да точно, бляха! Неужели ты думаешь, Дима, что я бы это вывалила тебе на голову, не перепроверив все сто пятьсот раз?! — завелась Лаура.

— Но… А как же?.. В смысле, я же?.. А этот ребенок, он… он?..

— Это она. Девочка, — поправила Лаура, нервно выдохнув.

— Д-девочка?

У меня округлились глаза. Разговор и до этого момента казался нереалистичным. А при мысли, что речь идет уже не о чем-то абстрактном, а о настоящем живом существе, у которого есть уже как минимум возраст и пол, у меня едва не закружилась голова.

— Да, — кивнула Лаура, и, опасливо взглянув на меня, как бы оценивая, как я воспринял эти новые данные, добавила: — В целом здоровая. Врачи агитировали меня провести дорогую генную обработку эмбриона. Но я… отказалась. Решила, что не хочу, и не буду, как моя мать, вторгаться в то, каким будет… этот новый человек. Эта девочка. Пусть она будет такой… такой, как должна. Ты… ты согласен?

— Господи, Лори! Не спрашивай у меня такого. Я… я просто не могу поверить во все это.

— Я тоже, Дима. Я не рассказывала ни матери, ни отцу. Никому, кроме врачей.

Она опустила взгляд ниже, где, по крайней мере под плащом, пока еще не было заметно никаких излишних округлостей.

— К счастью, это пока удается скрывать.

Она вновь подняла на меня взгляд.

— Мне… очень страшно. И ты мне очень нужен.

Я взял ее за руки. В голове был абсолютный, кошмарнейший сумбур. Услышанное было для меня почти так же невероятно, как если бы вдруг оказалось, что я — пришелец с другой планеты, и мне сейчас предстоит отправиться домой.

Ни разу в жизни я не задумывался о детях. Так, может быть, мог теоретически представить себе их в какой-то необозримо далекой перспективе, в сказочной жизни, в которой уже и я буду не я, а какой-то иной человек. Да и то — смазано, поверхностно, образно, без деталей, без конкретных планов. Обычные абстрактные и безликие «дети».

Ну а после того, как жизнь окончательно пошла под откос, после того, как я оказался в «Железном Легионе» — это и вовсе начало казаться мне фантастикой. Дело даже не в том, что я вообще не надеялся обзавестись нормальной девушкой, с которой я захочу и смогу построить семью. Я был уверен в своем бесплодии. Суровую правду относительно нее подтверждали услышанные мною слезные истории не одного и не двух мужиков из нашего клуба ветеранов. Какова вообще была вероятность того, что я могу зачать ребенка с первой же попытки, если это зачастую не удается даже здоровым людям? Один шанс из миллиона? Может, из миллиарда?

Я долго молчал. Так что слово снова взяла Лори.

— Я прекрасно понимаю, как все это глупо, — нервно прыснула она. — А ведь я всегда насмехалась над дурочками, которые «залетают» в век 100 %-но надежной контрацепции. И презирала тех куриц, кто специально беременеет, пытаясь привязать к себе мужика, так как больше им партнёра заинтересовать особо нечем. Ты ведь меня знаешь. Я хотела вначале сделать карьеру. Найти своё место в мире. И вообще многое в жизни постичь, увидеть, понять. Я думала, что успею сделать это намного позже, когда буду полностью готова, буду уверена в себе и в партнёре, и мы вместе решимся на это. Может быть, лет в тридцать пять. Ведь в наше время, особенно если есть деньги, это не проблема. Даже и в сорок с лишним рожают легко.

Лаура запнулась. По её лицу блуждала нервная улыбка.

— Я понимаю, о чём ты думаешь. Знаешь, наши отношения, то, как они развиваются — это вообще сущее сумасшествие. Я такого даже в самых дурацких любовных романах никогда не читала.

Но я думал сейчас о другом. И наконец смог оформить мысли в слова:

— Лори, я столько всего в жизни пережил и сделал! Мой геном серьезно модифицирован. А еще — огромная доза радиации в Новой Москве, нейтронно-стабилизирующая терапия. И еще «Валькирия» и другие стимуляторы на протяжении более чем трех дет. Неужели эта девочка… моя дочь… наша дочь… неужели она сможет быть… нормальной?

Лаура подняла на меня взгляд своих ярких голубых глаз, и в них вдруг отразились неожиданные упрямство и решительность.

— Она не может быть, но и будет. И не просто нормальной, но и самой лучшей девчонкой на свете. Других я не рожаю. Знак качества!

Попытки сгладить этот момент неловкими шутками были заведомо обречены на провал. Слишком уж сложным он был. Поняв это, Лаура вздохнула.

— Дима, послушай! Будем честны. Никто из нас не ждал этого, не был к этому готов. Я не знаю, захочешь ли ты провести со мной всю жизнь. Да и я не знаю, захочу ли я этого. Мало ли что стрельнет кому-то из нас в голову, как все изменится? Мы ведь еще не решали ничего окончательно…

Я открыл было рот, но она торопливо меня прервала.

— Нет, не говори ничего пафосного и душещипательного! Пожалуйста! Я не хочу, и ты не хочешь, чтобы случившееся повлияло на наши решения относительно будущего наших отношений! Нет, правда! Нет ничего глупее, чем что-то решать «по залету»! И я не стану ни сама этого делать, ни тебе этого не позволю!

Сделав на этом ударение, она продолжила.

— Но этот ребенок… наша дочь… как бы что не сложилось дальше, теперь она всегда будет связывать нас с тобой. И ей будет нужен папа. Живой, настоящий. А не чей-то портрет на стене. Поэтому я и хотела, чтобы ты знал. Потому что надеялась, что хотя бы это отодвинет в сторону твои суицидально-героические наклонности, и мотивирует сохранить свою жизнь.

— Лори…

— Да, Дима?

— Милая, я люблю тебя. И я хочу провести с тобой всю свою жизнь. Ты говорила — «мы еще не решили». Но для меня это вообще никакое не «решение»! Я просто вдруг понял это, едва узнал тебя — и больше не сомневался!

— Дима, ты говоришь сейчас все это всерьез?

— Конечно! — заверил я, и, выдохнув, молвил: — Лори…

— О, нет! — торопливо замахала руками она, и взмолилась. — Дима, только этого не говори! Не сейчас, пожалуйста! Это будет ужасно!

Она была права. Но я все-таки спросил:

— Ты бы вышла за меня замуж?

— Ну вот. Он-таки сказал это. Несмотря на все, что я только что втолковывала про серьезные решения «по залету», — страдальчески закатив глаза и возведя их к дождливому небу, прошептала она.

Затем она обрушилась на меня с истинно итальянской экспрессией:

— Что значит «бы»? И почему ты произносишь все это, будто долбанный рыцарь XVIII века? В наше время люди относятся к партнерству намного менее патетично! Может быть, ты еще хочешь чтобы я взяла себе твою непроизносимую польскую фамилию?! А еще знаешь… нет, я-таки скажу… здесь, под этим противным дождем, возле этого проклятого забора в этой глуши, в перерывах между нервными озираниями через плечо в поисках киллеров, которые пришли по наши души — все это вообще звучит и выглядит как дикий сюр! А где бокалы с шампанским, кольцо, музыканты, карета, и все прочее — раз уж ты решил делать все по старинке?! Ты вообще хоть раз в жизни видел, как это делается?!

— Лори…

— Извини, я часто бываю несносной, когда нервничаю. Но я же просила тебя — не говори этого сейчас! Просила же, бляха!

Я продолжал смотреть на нее.

— Ну чего ты таращишься на меня?! Да, я «бы» за тебя вышла, Дима!

Не дав мне ничего ответить, она торопливо добавила:

— А если ты хочешь, чтобы мы смогли повторить этот разговор в нормальном месте, в нормальное время, безо всяких «бы» — пожалуйста, хоть раз сделай все по-моему! Завязывай со всем, чем ты занимаешься! И позволь мне все утрясти!

— Я очень хотел бы этого. Но ты не сможешь ничего «утрясти», Лори.

— Зачем ты мне только что сделал предложение, если сомневаешься в моих способностях?

— Давай без шуток. Ты должна немедленно отправляться в самое надежное укрытие и беречь себя! Беречь нашу дочь!

— Ну вот. Еще никакая дочь не родилась, а ты уже любишь ее больше, чем меня, — иронично прокомментировала Лори. — Откуда ты знаешь, может, я ее вообще придумала?

— Я серьезно. Береги себя. Держись подальше от любых опасностей. Не лезь в политику. Я придумаю, как нам все решить, Лори. Сделаю все так, чтобы мы были вместе, и…

— Дима, как бы ты красиво не попытался сейчас все это обставить, я же понимаю, что ты собираешься идти еще кого-то там убивать, — страдальчески вздохнула Лори. — Ты правда думаешь, что это поможет? Правда думаешь, что умерло еще недостаточно?

Я вздохнул в ответ.

— Я не буду больше убивать людей, если они не нападут на меня первыми. Обещаю.

— Лучше сразу сделай исключение для своего Чхона. Иначе я все равно тебе не поверю.

— Я не думаю, что Чхон — это человек.

— Ты сказал это как-то слишком серьезно как для образного выражения. И мне почему-то от этих слов сделалось очень, очень не по себе.

— Мне тоже. Но я защищу нас от него, милая. Кем или чем бы он ни был. Обещаю.

Наступило время уходить. Мы оба понимали это. Но, вопреки этому пониманию, она долго не разжимала рук. Не отпускала меня.

— Ты просто уйдешь? Просто возьмешь — и уйдешь? — спросила она.

— Ты ведь знаешь, я ничего не хотел бы больше, чем остаться.

— Не говори этих киношных фраз. Прошу!

— Но ведь ты только что…

— Мне — можно. Я же женщина.

— Я вернусь, Лори. Очень скоро. Вернусь — и останусь. Навсегда.

Прошло много времени, прежде чем она наконец отпустила меня. Я хотел сказать еще что-то, но так и не смог найти нужных слов. Понял, что нужно уходить немедленно — иначе я просто не смогу заставить себя сделать это.

Так что я, сделав над собой усилие, стремительно развернулся, и зашагал во тьму.

— Дима! — нагнал меня голос Лори, когда я отошел уже шагов на пятнадцать.

— Лори?! — замер я выжидающе.

Чтобы докричаться друг до друга сквозь плотную завесу дождя, теперь приходилось повышать голос.

— Я… я думала над именем!

— Мы решим вместе! Когда я вернусь! Хорошо?!

— Да! Если, конечно, ты вернешься не через еще пять месяцев! Потому что новорожденной девочке я не позволю ходить без имени целый месяц!

— Договорились!

Некоторое время мы молчали. Но я не уходил. Чувствовал, что сказано еще не все. И не ошибся.

— Не вздумай умереть, Димитрис! Я заклинаю тебя! Ты же всегда выживаешь! Ты всегда выходишь из любых ситуаций!

— Я не собираюсь умирать! — заверил я.

— Я серьезно!

— Я люблю тебя, Лори!

Она молчала. Я не мог увидеть этого, но почувствовал — она сейчас плачет. Сердце у меня болезненно сжалось. Накинув наконец на голову капюшон, я ускорил шаг — и девушка, которую я любил, скрылась за завесой ливня.

***

Евразийские пограничники не задавали вопросов, хотя я и выглядел странно — мокрый после дождя, одинокий, потерянный пассажир почти без багажа, который летит в направлении, куда мало кто летает. Документы, которые изготовили для меня в МГБ, сработали отлично.

Я все еще не мог поверить в то, что вижу прямо перед собой людей в евразийской форме, которые не пытаются убить меня. Что я спокойно пересекаю границу государства, которую всю сознательную жизнь считал империей зла. Но это было не самым невероятным ощущением, которое я испытал этим днем.

Мысль о том, что у меня может быть ребенок, что его зародыш уже активно развивается в теле девушки, которую я люблю, показалась мне странной, в какой-то степени даже нелепой. Не знаю почему, но процесс человеческого размножения показался мне дико абсурдным — мужская сперма попадает женщине во влагалище, и в этом месиве жидкостей, насыщенных белком и генетическими данными, вдруг формируется что-то большее, чем просто смесь этих жидкостей. Это «что-то» постепенно растет и обретает форму, занимая все больше места в чреве женщины, питаясь полезными веществами, попадающими в ее организм… и затем выходит, с болью и кровью, чтобы стать человеком — ничего не смыслящим, бессвязно орущим, но уже наделенным инстинктом самосохранения — и потому стремящимся поскорее заполучить в рот сиську, из которой сможет и далее напитываться полезными веществами, чтобы растить и развиваться.

Это было так по животному натуралистично, даже вульгарно — мигом приземляло людей, возомнивших себя, со своей высокоразвитой культурой, религией, философией высшими созданиями, с небес на землю. Нет, ребята, никакие вы не боги, и даже не им подобны. Будь вы подобны богам, драматично появлялись бы на свет во вспышке света, где-то в бескрайних глубинах космоса, где сходятся материя и антиматерия, среди черных дыр и сверхновых. Но вместо этого вы нелепо вываливаетесь из чьего-то пуза, склизкие, мерзкие и обмотанные пуповиной, как котята или крысята.

И я, оказывается — такой же точно человек. Вовсе не машина для убийства, созданная учеными, а обыкновенная особь homo sapiens мужского пола репродуктивного возраста, чьи сперматозоиды точно так же способны вдруг инициировать вспышку химико-биологических реакций, запускающих столь нелепую, но столь человечную череду событий.

Всю сознательную жизнь я спорил с Чхоном и им подобными о том, кто или что я на самом деле. За победу в этом споре я всегда был готов сражаться, даже отдать жизнь. Но, кажется, лишь сейчас, лишь в этот момент, сомнения в глубине моей души рассеялись, и я наконец всецело уверовал, что я на самом деле прав — вопреки всем генетическим модификациям, я всего лишь обычный человек. И это откровение посеяло в моей душе величайшее волнение — но вместе с ним и печаль.

Как бы я не лгал Лауре, убеждая себя, что не лгу — я понимал, что у меня почти нет шансов победить в этой схватке. Слишком далеко меня завела моя борьба. Слишком высоки ставки. Слишком многим могущественным силам я не нужен живым и свободным.

Я убедил её в том, будто знаю, что делать — как и надлежит, в моем понимании, мужчине. Но на самом деле я не знал. У меня не было плана, в успех которого я бы верил. Лишь нагромождение сомнений и разочарований — во всех целях и приоритетах, во всех союзниках и альянсах, во всех истинах и откровениях. Одна лишь ложь, одни лишь потемки, в которых я блуждаю, и тени вокруг. И я понятия не имел, как найти дорогу к свету.

У меня остался небольшой списочек целей — три файла, которые достались мне от Германа, информатора Сопротивления, вместе с файлами на Гаррисона и Брауна, которые я благополучно закрыл. Один файл я пока еще даже не открывал — отложил в самый низ, лишь взглянув на обложку. На то у меня были свои причины. Еще два тоненьких, которые я уже просмотрел — две мелкие сошки, брошенные Германом с барского плеча, как бы в довесок. Он не мог не понимать, что они — не интересные мишени, которые вряд ли заинтересуют нас, максимум для разогрева. Правда, это также значит, что добраться до них может быть несложно. Что около них едва ли будет ждать засада. Быть может, я справился бы даже в одиночку, без сомнительного эскорта из адептов Сопротивления. Но есть ли в этом хоть какой-то смысл?

Был еще файл, раздобытый по моей просьбе людьми из евразийских спецслужб. Файл человека, с которым мне не нужно было сводить никаких личных счетов — но очень хотелось поговорить. Однако и это казалось мне сущей потерей времени, капризом, странностью. Что на самом деле важного я мог у него спросить? Что на самом деле важное он мог мне ответить?

Приходилось довериться интуиции.

§ 34

Майор Томсон из «Железного Легиона» оказался «в миру» Роджером Карпентером, 2051-го года рождения — сиротой, выросшим в трущобах на окраинах Окленда. У маньяка и садиста, который ассоциировался у меня лишь с бессмысленной злобой и жестокостью, оказалась биография — и это было странным открытием.

Он имел много никчемных работ вроде вышибалы в стрип-клубах и таксиста, но затем нашел себя в амплуа фитнесс-тренера. Побеждал на каких-то конкурсах культуристов, снимался в рекламе. В 71-ом женился на приличной на вид девушке, между прочим, гимнастке. Ухитрились настрогать целых двух детей, мальчика в 73-м и девочку в 75-ом.

Вначале все вроде бы шло хорошо: работал в две смены, содержал семью, фотки в социальных сетях мимимишные. Но потом что-то пошло не так. В конце 70-ых крепко подсел на наркоту. Возможно, первоначально — на почве спортивных анаболиков. Начал, по свидетельствам соседей, пропадать в каких-то притонах, якшаться с непонятными личностями, поколачивать жену. В 81-ом жена развелась с ним и забрала детей, а он получил два года за насилие в семье с причинением телесных повреждений.

В 83-м, едва выйдя с зоны, он нанялся по контракту в «Чи Милитари». Тут-то и началась история того Томсона, которого я знал. Он проявил себя нехилым головорезом во время карательных акций в Юго-Восточной Азии. Дальше, судя по всему, он дал согласие на то, чтобы стать одним из первых подопытных кроликов на Грей-Айленде. Что было дальше, я видел собственными глазами.

Читать это было очень странно. Представить себя Томсона в виде человека по имени Роджер, который живет обычной жизнью со своей женой, воспитывает детей (или хотя бы кое-как пытается воспитывать) — это было что-то столь невероятное, что я усомнился, не выдумал ли Герман эти факты его биографии, чтобы произвести на меня впечатление.

Для меня Томсон был воплощением зла, адским отродьем, созданным, чтобы нести людям боль и страдание. Я помнил лишь его выпяченные дергающиеся глазки и смрад изо рта совсем рядом, когда мне на спину безжалостно обрушивается кнут. Помню лишь его садистский хохот, когда он сидел на мне верхом, заставляя отжиматься на кулаках на битом стекле.

Но я видел перед собой самые настоящие фото, на которых человек, мало похожий на Томсона, которого я знал, молодой брюнет, запечатлен улыбающимся, с младенцем на руках, рядом с симпатичной стройной индуской, которая держала за руку трехлетнего мальчика. И все они выглядели счастливыми.

Я ожидал, что Томсон, как и Колд, остался на службе у Чхона, может быть, по прежнему инструктор на Грей-Айленде. Но я ошибся. Если верить файлу Германа, в начале 94-го его комиссовали. 44 года — слишком почтенный возраст для простого головореза. А до военачальника он, очевидно не дотягивал из-за расшатанной наркотиками психики и IQ ниже среднего. Так что его отправили в утиль.

Насколько я могу судить, как только он оказался на гражданке, как тут же пустился во все тяжкие. Правда, перед тем как сделать это, он перевел крупные суммы средств из своего наемнического гонорара на счета своих детей — сыну на университет и дочери на колледж. Судя по кое-каким ванильным постам в соцсети его дочери, как раз переживающей подростковые комплексы, горе-отец даже делал попытку восстановить отношения с детьми (потерпевшую, как и все в его жизни, эпическую неудачу). Но в итоге оказался там, куда его всю жизнь тянуло — в помойной яме.

Сейчас он прозябал в Даполи — одной дыре неподалеку от руин Бомбея, на пустошах западного Индостана, которые после войны стали еще большей клоакой, чем были ранее. Если верить данным, собранным Германом, он подрабатывал охранником групп сталкеров, которые лазили в Бомбей в поисках барахла, которое до сих пор сохранилось в некогда 20-миллионном городе, куда в 2045-ом упала пара пакистанских атомных бомб. В свободное от работы время он валялся в своем фургоне обдолбанным или бухал в местном дешёвом баре и пытался нарваться на драку, в результате чего нередко ночевал в яме, исполняющей обязанность тамошнего обезьянника. В общем — жалкая, опустившаяся личность. Немного похожая на многих из тех, кого я встречал, когда был в клубе ветеранов. Но, в отличие от тех ребят, к Томсону мне сложно было почувствовать жалость.

Много лет я мечтал о наступлении момента, когда я смогу выбить дерьмо из Томсона — в честном бою, один на один, безо всяких уловок. Я представлял себе, как буду избивать его, больше раз, чем мог сосчитать. Я был уверен, что моя рука не дрогнет и что при каждом ударе, который будет превращать его рожу в бифштекс, я буду вспоминать даже не всю ту боль и все те унижения, которые он мне принес, а лица ребят, которых он сломал и угробил на моих глазах.

Но при мысли о том, что я найду этого урода обдолбанным в какой-то канаве, не способного ни оказать сопротивление, ни даже толком ощутить происходящее, жгучее желание праведной мести невольно поубавилось. А может быть, это случилось из-за информации о детях, которых я никогда в жизни не мог представить себе даже в миле от этого ублюдка, на фоне новости о том, что и у меня самого скоро может появиться ребенок.

Подонок заслужил все несчастья, которые выпали на его голову, сполна. Каждое из них! Он заслуживал и большего. Но я не был уверен, хочу ли я стать тем, кто заставит его наконец заплатить по счетам. Я еще помнил об обещании, данном Лауре.

И все-таки я решил наведаться к нему. Лишь по одной причине.

Он-то точно знает, кто такой генерал Чхон. И, возможно, сможет навести на его след.

***

Добраться до Даполи оказалось куда сложнее, чем отыскать там Томсона.

В унылом скоплении жестяных жилищ, фургонов и землянок прямо под палящим индийским солнцем, не защищённом никаким озоногенератором, обитали стервятники, не от хорошей жизни промышляющие тасканием металлолома и изредка чего-то более ценного из радиоактивных руин, которые были видны, если зайти на ближайший пригорок.

Это был неприятный и очень непростой бизнес — не столько из-за радиации и других опасностей пустошей, сколько из-за конкуренции с другими бандами, которые вели схожий промысел. Люди, которые этим занимались, были довольно толстокожими, циничными и не особо приветливыми.

Чужаков здесь не любили. Однако время от времени сюда заезжали «туристы», готовые щедро заплатить местным, чтобы те сопроводили их в Бомбей — ради острых ощущений, поисков мифических сокровищ и реликвий, посещения могилы любимой бабушки или старой халупы любимого дедушки. Туристы были «золотой жилой». Так что, едва я назвался таковым и согласился отдать завышенную пошлину за вход, — все вопросы у охранников сразу же исчезли.

Здесь был лишь один бар. Унылое загаженное место. Бармен, по всем канонам профессии, был человеком, у которого можно навести справки. Когда я объяснил ему, что мне нужен человек по имени Бронсон (оказавшись на гражданке, Карпентер жил под этим именем, созвучным с его старым позывным в Легионе), чтобы тот сводил меня в руины, тот доверительно шепнул:

— Плохая идея, дружище. Не знаю, что там тебе про него наплели, но это — пропащий алкаш и торчок. Я могу посоветовать тебе пару ребят получше.

— Мне все-таки хотелось бы вначале взглянуть на Бронсона. Если он такой алкаш, как ты говоришь, то, наверное, сидит где-то тут, у тебя в заведении?

— Ага, как же. Он должен мне денег, и я не налью ему ни грамма, пока эта пьянь все мне не отдаст. Я его уже пару дней не видел. Валяется, небось, обдолбанным в своем трейлере. Я бы заплатил ребятам, чтобы пошли вытрясти из него долг — но не хочу руки марать. Да и пес у него этот долбанутый — если только он еще не сдох с голодухи.

— Где его трейлер?

— Самый дальний с северной стороны лагеря. Ржавая запущенная жестянка, выглядит так, будто в ней бомжи гнездятся. Но ты туда лучше не суйся. Он конченый. Еще стрельнет в тебя в приступе белой горячки! Вон смотри, сидят два парня, Давид и Рамзан — они профи что надо, тебе все организуют в лучшем виде…

— Спасибо.

Старый трейлер-прицеп, окруженный сетчатым забором, выглядел ровно настолько жалко, насколько и описал бармен. Ржавая колымага, припаркованная рядом (старый джип с огромным кенгурятником, навешанными на двери бронелистами и решетками на окнах) дополняла эту унылую картину.

Еще издали я услышал жалобный и одновременно яростный лай, раздающий около трейлера. Подойдя ближе, я убедился, что его издавала крупная, но худая и облезшая собака, кавказская овчарка, прикованная цепью к металлическому колышку невдалеке от трейлера. Собака рвалась с цепи и исходила лаем не без причины — миска с водой, которая виднелась под жестяным навесом, под которым она, очевидно, спала, была сухой и пустой.

Я подходил медленно, опасливо зыркая по сторонам. Как и у большинства местных, нижнюю половину моего лица прикрывала пылезащитная маска, глаза — затемненные очки, а на голове была повязана бандана. Никто не узнал бы меня в таком виде, если только не поджидал меня специально. Но последнего варианта полностью исключать было нельзя.

У меня на поясе, словно у старомодного ковбоя, были закреплены две набедренных кобуры, в которых находилась пара пистолетов П-407, которые оставались моими верными спутниками со дня моего освобождения из «Чистилища», где мне их «любезно уступил» их прежний владелец, покойный интендант Гриз. Я был уверен, что этого арсенала хватит, если Томсон решит не сдаваться по-хорошему — однако не ожидал, что его придется применять.

При моем появлении замученная до полусмерти бедная овчарка устремила на меня яростный, затравленный взор, и принялась еще более рьяно рваться с поводка, исправно выполняя, несмотря на свое бедственное положение, то, на что ее и тренировали жестокие хозяева. Однако, учитывая, что она лаяла и ранее, а ее хозяин, вероятно, валялся где-то мертвецки пьяный — в самоотверженности бедной псины не было никакого смысла.

— Вот же сукин сын, — пробубнил я себе под нос, с жалостью глядя на собаку.

Я сразу же вспомнил своего Мишку, которого я бросил на попечение Миро — и на душе сделалось неуютно. Достав из рюкзака флягу с водой и отвинтив крышку, я аккуратно подошел к собаке, шепотом успокаивая ее, но не забывая следить за натянутой цепью и рассчитывать дистанцию. Сблизившись ровно настолько, чтобы она едва-едва не могла пеня цапнуть (чем ближе я подходил, тем неистовей становился лай и нервный топот лап о сухой песок) я медленно повернул флягу, пустил вниз тонкую струйку воды. И лишь когда глаза собаки жадно замерли на живительной жидкости, льющейся на песок — я рискнул приблизить флягу так, чтобы пёс смог дотянуться до струйки жидкости. Мигом забыв обо мне, он жалобно заскулил и принялся лакать воду.

— Вот так, дружище. Попей как следует.

Дав бедному псу напиться, а затем угостив его еще и частью своего запаса провизии, я подошел к трейлеру. Теперь, когда лай утих, вокруг стояла тишина — лишь ветер шелестел песком. Томсон, скорее всего, был сейчас внутри. Первой моей мыслью было вломиться в трейлер силой. Однако это было слишком рискованно — если вдруг он в сознании, и держит дверь под прицелом, то я могу встретить весьма глупую смерть.

Так что вместо того, чтобы ломать дверь, я постучал в неё. Повторить стук пришлось неоднократно, прежде чем изнутри наконец донесся хриплый голос:

— А-ну пошли на хрен отсюда! Урою, с-суки!

— Мне нужен проводник! Бронсон!

— Я же сказал — на хрен пошел! Я сегодня не работаю! Пошел в задницу, сука!

— Мне сказали в баре, что ты не прочь подзаработать! Я заплачу как следует!

Долгое время внутри было тихо. Я уже начал думать, что он решил забить на меня, или просто заснул. И уже собирался было возобновить стук — но тут за дверью раздалось натужное сопение и звук отодвигаемой защелки. А затем дверь распахнулась.

С первого же взгляда я понял, что вижу перед собой того, кого и искал. Однако он имел мало общего с тем человеком, которого я знал. Выглядел Томсон лет на десять старше своего настоящего возраста. По сравнению с тем, каким бычарой и качком он был в Легионе, он сделался худым и пересушенным. Сосуды на руках были вздуты и выглядели нездорово, но бицепсы были уже не теми, что когда-то — скорее тень спортивного прошлого, нежели плоды регулярных тренировок.

С порога я ощутил вонь: вонь изо рта, какую может источать лишь очень нездоровый и нечистоплотный человек; вонь от нестираной, замызганной майки-алкашки на его теле и столь же грязных шортов, с въевшимися пятнами от блевоты; вонь от давно испорченных продуктов, которые хранились где-то в недрах трейлера.

Кроме множества складок и морщин, на лице Томсона было немало крупных пигментных пятен — один из множества побочных эффектов биостимуляторов. Глаза, как и прежде, непроизвольно дергались, словно при нервном тике. Однако в них больше не было видно сумасшедшей садистской злобы — лишь тяжелая угрюмая тяжесть и раздражение, словно у человека, находящегося в состоянии вечного тяжелого похмелья. Половина черепа оставалась лысой из-за ожога, полученного в Киншасе, но другую половину теперь занимали немытые, сальные седые волосы, явно не знавшие ни руки парикмахера, ни шампуня. Дополняла их неопрятная многодневная седая щетина на щеках, подбородке и шее, и такие же колючие седые волоски — на руках и груди.

В правой руке, которой он оперся на дверной косяк, Томсон красноречиво сжимал пистолет, одну из поздних модификаций вездесущего М-10, с лазерным прицелом и подствольным фонарем. Однако он определенно не узнал меня — отнесся к моему приходу ровно с такой же настороженностью, с какой вообще относились друг к другу любые люди на пустошах.

— Сука, если ты зря меня разбудил, клянусь — спущу пса, — прохрипел он угрюмо.

Я мог бы ломать комедию еще долго. Возможно, удалось бы даже подрядить его для того, чтобы он сводил меня в руины Бомбея — и уже там сделать с ним все, что захочу. Но тратить на это время я не стал. Вместо этого я резко, без предупреждения, заехал ему кулаком справа в нос, и вскочив в трейлер за подавшимся назад телом дезориентированного ударом противника.

Внутренности жилища Томсона вполне гармонировали с его экстерьером — старая мебель, беспорядок, грязь. Окна были закрыты изнутри ржавыми листами жести, так что лишь немного света проникало в оставшиеся щели.

Я выкрутил ему руку с пистолетом — и наспех сделанный им выстрел пришелся в пол трейлера. Затем нагнул его корпус вниз, одновременно посылая навстречу свое левое колено — и с удовлетворением ощутил, как его нос, разбитый моим первым ударом, сочно хрустит. Несмотря на болевой шок, он сумел нанести мне слепой ответный удар по корпусу слева — следы бойцовской подготовки не испарились бесследно. Но удар был не настолько сильным и болезненным, чтобы выбить меня из колеи. Я докрутил его руку так, чтобы он вынужден был выпустить пистолет, успев сделать еще один выстрел в «молоко». Короткая схватка, с взаимными попытками вывести противника из равновесия — и я, применив один из приемов айкидо, опрокинул его на пол. Пинком ноги отправил лежащий на полу пистолет Томсона под какую-то тумбу, откуда его сложно будет достать.

Пес снаружи вновь лаял и рвался с поводка — его внимание привлекли выстрелы в трейлере. Может быть, они привлекут и внимание местных. Однако я сомневался в этом. На пустошах, в местах вроде Даполи, люди обычно не лезут в чужие дела и не реагируют на шум в чужих домах. Особенно — в доме у задолжавшего всем пьяницы и нарика, который наверняка любит на досуге поорать и пострелять в приступе белой горячки.

— Сука, — отирая кровь с разбитого ударом носа, прошипел лежащий на грязном полу хозяин трейлера. — Кем бы ты ни был, ты об этом пожалеешь, козел!

Взгляд Томсона тоскливо метнулся в сторону его кровати в дальнем конце трейлера, на стене над которой висели пара-тройка штурмовых винтовок и дробовиков. Мышцы рук напряглись, очевидно, готовясь к отчаянной попытке поднять тело для быстрого рывка в том направлении.

— Кончай это, — произнес я, выхватывая из правой кобуры один из пистолетов.

Кажется, мой голос показался Томсону знакомым. Его взгляд, за миг до этого жадно сосредоточенный на оружии на стене, переместился на меня. Левой рукой я сбросил с глаз очки и стянул маску с нижней половины лица.

— Я обещал тебе, Томсон, — молвил я, делая шаг к нему и снимая оружие с предохранителя. — Что если мы с тобой когда-нибудь встретимся на гражданке, то ты пожалеешь обо всем, что сделал. Ты помнишь это, ублюдок?

— Сандерс, — тяжело дыша, проскрипел зубами бывший майор Легиона, чьи глазки сузились от ярости. — Сукин сын!

Я все-таки недооценил его — в его истерзанном наркотой теле осталось больше от легионера, чем я полагал. Из лежачего положения он резко пнул меня ногой в район голени, едва не повалив. За краткий миг, который понадобился мне, чтобы удержать равновесие, сумел броситься на меня и отвести мою руку с пистолетом от себя в сторону. Судя по тому, с какой скоростью, силой и яростью он действовал — в его крови был какой-то из заменителей «Валькирии», с лихвой компенсирующий ему утраченную из-за возраста и пьянства форму, и делая наши с ним силы примерно равными.

Жесткая рукопашная схватка в тесном, захламленном трейлере выглядела не так зрелищно, как в кино — скорее это было похоже на мужицкую драку, какую часто можно увидеть в быту, если просмотреть ее в ускоренной вдвое перемотке. Лишь профессионалы смогли бы оценить, насколько четкими и продуманными были движения каждого из нас — ведь мы оба провели больше половины жизни, совершенствуя и поддерживая свои навыки рукопашного боя, и применяя их на практике, где ценой поражения была смерть.

Из-за двух тел, мечущихся по трейлеру в яростном вихре, он трясся. Разный хлам падал со столов и полок. Пес снаружи неистовствовал. Томсон сумел технично обезоружить меня, а затем попробовал выхватить мой второй пистолет из левой набедренной кобуры. Помешать ему я сумел лишь в самый последний момент. Не ослабляя отчаянного напора, он схватил первое, что попалось под руку (это оказался разводной ключ) и начал махать им, пробуя размозжить мне голову. Я увернулся от пары ударов, и затем перехватил его руку, войдя с соперником в клинч.

— Сука, — прохрипел он, дыхнув мне в лицо смрадным дыханием.

В этот момент все органы чувств были полностью сосредоточены на схватке. Но, от звука его голоса, где-то на заднем плане моего сознания возник целый калейдоскоп картинок из прошлого: от 2089-го, серых утесов Грей-Айленда, где Томсон ухмыляется мне в лицо, когда я привязан к пыточному столбу, а на спину обрушивается кнут; до 2093-го, заснеженных гор хребта Нандадеви, где с такой же ухмылкой говорит о газе, запущенном в жилые секции Новой Москвы. И этот невидимый диафильм, являющиеся воплощением ненависти, активировал где-то в закромах моего организма тайные резервы сил, о которых я даже не подозревал.

В следующие несколько секунд я почти не контролировал себя — словно со стороны я смотрел на то, как мои зубы впиваются в ухо противника (первое, что под них попалось), как я со всей возможной яростью заламываю, скручиваю, сдавливаю его; луплю в каждое место, до которого способен дотянуться. Сам не заметил, как он оказался на полу трейлера, а я — верхом на нем, с локтем, прижатым к его шее, привкусом соленой крови на губах и взглядом, устремленным в его выпяченные глаза.

— С-сука, — прохрипел он снова, но уже тихо, сдавленно.

Он сделал еще одну отчаянную попытку трепыхнуться, вырваться — но тщетно. Затем его мышцы вдруг расслабились — будто сдувшийся воздушный шарик.

— Ну давай, — шепнул он. — Давай, Сандерс, сделай это.

Мои мышцы инстинктивно дернулись, порываясь сделать последнее, завершающее движение, необходимое для того, чтобы прикончить его. И лишь две вещи остановили меня: слово, данное Лори, о котором часть моего сознания помнила даже в эту минуту; и мысль об усмешке генерала Чхона при виде того, как я собственными руками уничтожаю одного из немногих выживших свидетелей его преступлений.

— Я здесь не для этого, — тяжело дыша, прошептал я.

Тот продолжал криво усмехаться. Он мне не верил. Но я отпустил его, слез с него, и, оставаясь на полу трейлера, устало облокотился о ближайшую тумбу.

— Ты — был в списке, который мне слили, — объяснил я, глядя на Томсона, который лежал на полу рядом, чья грудь вздымалась от тяжкого дыхания. — Кое-кто решил, что ты свое отжил, и хочет видеть тебя мертвым.

— Ну и хер с ними, — прошептал тот безразлично через какое-то время. — Пошли они!

Я отрицательно покачал головой.

— Я не буду больше прислуживать этим ублюдкам, — объяснил я.

Довольно долгое время мы молчали. Затем Томсон крякнул и с трудом переместился из лежачего положения в сидячее. Поморщился, прикасаясь к обильно кровоточащему уху, кровь с которого стекала по шее и груди на его потасканную белую майку. Его движения были до того вялыми и немощными, что с трудом верилось, что еще минуту назад он был со мной на равных в драке.

Взгляд Томсона остановился на полупустой бутылке какого-то крепкого спиртного, котораяперевернулась и лежала сейчас на полу, а за ним туда же переместилась и рука. Я не стал препятствовать ему, а лишь молча наблюдал, как он жадно приложился к ней.

— Чертова собака, — прошептал он, услышав, видимо, лай на улице. — Никак не заткнется.

— Ты ей даже воды не оставил, сукин сын. А она все равно тебя защищала до последнего.

— Херово защищала! — огрызнулся тот, и вновь приложился к бутылке.

— Не нажрись. Нам с тобой еще предстоит разговор.

— Не о чем мне с тобой говорить. Хочешь прикончить — валяй. А нет — так проваливай. Мне похер. От меня мало что осталось. Я в отставке, и у меня нет ничего, кроме долгов.

— Я знаю, кто ты, Карпентер. Знаю, что на тебе испытывали «Валькирию», как и на мне. Знаю, что тебя потом выбросили на помойку, как и меня. Знаю даже о твоих детях, с которыми ты пытался примириться, а они послали тебя на хер…

— Надеюсь, ты не для того сюда приперся, чтобы затащить меня в свой «носок»? Лучше сразу пусти мне пулю в лоб, но не трахай мне мозг своими сектантскими проповедями…

— Да кем ты себя возомнил? Мне на твои проблемы насрать. Ты — садист, маньяк и подонок. Ты не получил даже десятой части того дерьма, что заслужил. Я не вытрясу из тебя твою жалкую душу лишь потому, что я слишком презираю тебя, чтобы марать о тебя руки. Но не думай, что мне тебя хоть немного жаль.

— Можешь меня в задницу поцеловать из жалости. Чего тебе надо?

— Мне нужен Чхон.

Томсон криво ухмыльнулся, и беззвучно рассмеялся. Я его веселье не разделил.

— Чего ржешь? Между прочим, это он, скорее всего, решил списать тебя в утиль, и навел меня на твой след, чтобы я тебя прикончил. Так что, будешь и дальше защищать своего хозяина, как верная собачонка?

— Я вообще не понимаю, что за херню ты городишь.

— Хочешь сказать, что тоже не знаешь, кто такой Чхон?

— Нет никакого Чхона.

В моей голове вновь завертелось тревожное чувство, близкое к суеверному страху. Я вновь вспомнил все таинственные и необъяснимые явления, которые происходили каждый раз, когда я пытался выведать у кого-либо правду о Чхоне. Вспомнил о своих кошмарах. О том, в чем сам признался Лауре при нашей последней встрече. Ощущение того, что надо мной клубятся невидимые черные облака, замогильного дыхания чего-то ужасного и сверхъестественного, сковало сердце так остро, как его никогда не сковывал страх в самых сложных жизненных ситуациях — ни на боксерском ринге, ни на войне, ни в тюрьме.

Я уже и не знал, что спросить дальше. Не знал, есть ли смысл вообще задавать хоть какие-то вопросы. Но Томсон нарушил молчание первым. Глядя на мой растерянный взгляд, он тихо хрипло захохотал.

От этого противного гортанного хохота наваждение мигом рассеялось.

— Чего ты ржешь, ублюдок? — нахмурившись, спросил я.

— Видел бы ты свою рожу, — прохрипел тот сквозь смех.

Вдоволь нахохотавшись, и вновь хлебнув из бутылки, а затем срыгнув, он добавил:

— Наши кости будут давно гнить в земле, Сандерс, а этот ублюдок будет и дальше воротить свои дела. Он будет жить вечно. И таких, как мы, будет на херу вертеть еще сотни и тысячи. Ты этого еще не понял?

Мои глаза расширились. Я не сразу понял, что он вообще мямлит. А когда понял, то вдруг ощутил, как стена ледяного суеверного ужаса, сковавшая душу, вдруг начинает таять.

— Значит, ты его знаешь? Помнишь?! — вскричал я возбужденно.

— Конечно же, бляха! Ты совсем тупой?! — презрительно скривился Томсон, сделав еще один глоток. — Чхон — призрак. Его не существует нигде по бумагам. О нем нет инфы в Сети. Я не знаю, как он это сделал. Он все может. У него все в кармане.

«Стиратель», — пронеслось в моей голове. Миф, легенда. Ага! Черта с два!

— Но я-то видел и слышал его собственными глазами. Как и ты, — продолжил Томсон. — Так какого хера ты зеньки таращишь?

Я ощутил себя сказочным, неописуемым идиотом из-за тех мыслей, которые только что всерьез поселились в моей голове — голове, казалось бы, взрослого и здравомыслящего человека. Но вместе с этим ощущением стыда и злости на себя, появилась и надежда. Ведь врага из плоти и крови, как бы силен он не был — можно уничтожить.

Мои глаза сузились и остро вперились в Томсона.

— Он нужен мне, Карпентер. И ты — поможешь мне достать его, — отчеканил я, сжав кулаки.

— Нихера у тебя не выйдет, — презрительно покачал головой он.

— Где он?! — требовательно спросил я, готовый немедленно начать месить его кулаками, если он дальше будет вилять.

— Откуда мне знать? Ты что, сука, думаешь, он меня здесь навещает?

— Когда ты видел его в последний раз?!

— Поздней зимой 93-го, в Кам Ран, — буркнул он, назвав базу операций Легиона, где я бывал много раз во время войны, размещенную в руинах аэропорта в восточном Индокитае.

Наконец факты, даты, места. Хоть какие-то!

— И что он?! — нетерпеливо продолжал допытываться я.

— Сказал, что «Железного Легиона» больше нет. Что я больше не нужен ему. Так что могу брать свои бабки — и катиться восвояси.

— И это все? После стольких лет службы?

— А что, обычно он с людьми панькался? Я был всего лишь мясом. К счастью, я никогда не забывал свое место. В отличие от тебя. Потому он и отпустил меня по-хорошему. Хотя ему и было похер, хочу ли я этого.

— Что ты знаешь о нем? Кто он?! Откуда?! — нетерпеливо спросил я.

Томсон вновь глухо захохотал.

— Ты что, Сандерс, думаешь, сука, он со мной задушевные беседы вел?!

Я с трудом удержался, чтобы не вмазать ему еще раз.

— Где ты увидел его впервые?

— Он нашел меня в «Чи» в 88-м.

— Как?!

— Просто пришел, и все. Начальство его знало. Он мог входить на базу как к себе домой.

— И что же?!

— Сказал, что есть, мол, работенка для того, кто не боится мощных препаратов. Пообещал втрое больше, чем не платили в «Чи». Есть, мол, час на раздумья — или да, или пшел на хер. Я сказал — «да».

— И это все?! Тебя больше вообще ничего не интересовало насчет твоего нанимателя?!

— Командир моего эскадрона сказал, что это — очень-очень серьезный мужик, и что лучше бы я согласился на все, что он предложит. Говорил о нем шепотом, с такой рожей, будто вот-вот в штаны себе наделает — хоть он и сам тип не робкого десятка. Я, еще, помню, подумал — «ого, круто». Но я бы и без него согласился. Я к тому времени так плотно сидел на разном дерьме, что меня даже из «Чи» собирались попереть, хотя там с этим не строго. А тут еще и бабло. Я идиот, что ли — отказываться от такой халявы?

— Ну ты и упоротый недоумок, — прокомментировал я такие рассуждения, изумленно покачав головой. — Знаешь, кто-кто, а ты — получил ровно то, что и заслуживал.

— Мне похер, что ты там думаешь, Сандерс. Катись-ка ты к черту! — лениво отмахнулся тот.

Я хмуро наблюдал за тем, как Томсон вновь жадно приложился к бутылке. Я мог бы остановить его, либо дать ему проспаться, а потом допросить на трезвую — но это мало что изменило бы. Он выглядел как дерьмо, был дерьмом, и не было никаких доказательств, что это пьяное дерьмо действительно было когда-то офицером Легиона и инструктором на Грей-Айленд.

Любые показания этого алконавта, которые сейчас записывала скрытая камера на моей экипировке, не стоили выеденного яйца, и ничего по большому счету не меняли — им поверят лишь те, кто и так верит мне, а остальные сочтут фальшивкой.

Я вздохнул.

— Итак, Роджер Карпентер — признаешь ли ты, что являешься бывшим майором Легиона под позывным Томсон? Ты подтверждаешь, что генерал Чхон существует? Это мужик азиатской наружности, или полукровка, очень крепкий, очень широкоплечий. Ему было на тот момент хорошо за пятьдесят, но он был в отличной форме, владел рукопашным боем на невероятно высоком уровне. Безжалостный, суровый военачальник, обладающий невероятно высоким влиянием и властью как в мире ЧВК, так и в силовых структурах. Ты это подтверждаешь? Подтверждаешь, что это он командовал «Железным Легионом», отдавал тебе приказы? Что он курировал учебный лагерь Грей-Айленд, на острове, где над рекрутами проводились эксперименты по применению препарата «Валькирия», где их жестоко истязали, пытали, а иногда убивали — и во всём этом ты, как старший инструктор, принимал непосредственное участие? Что медицинской частью этих экспериментов заведовал доктор Говард Браун, а в качестве представителя заказчика там неоднократно появлялся Самюэль Окифора?

Томсон-Карпентер лениво посасывал последние капли из бутылки. Он явно не особо слушал меня. А если бы и слушал, если бы и ответил — это ничего бы мне не дало.

— Ты признаешь, что генерал Чхон командовал операциями «Железного Легиона» на протяжении всей войны, где он действовал в интересах Содружества? Что он базировался на полевых базах в Велесе, на территории бывшей Македонии, в Кам Ран, Индокитай, в Порт-Жантиль, в Центральной Африке, на плавучей военно-морской базе Айрон-Крик в Северном ледовитом океане, на больших десантных кораблях U-320 «Брисбен», U-345 «Киншаса», разведывательном корабле U-670 «Глория»? Признаешь, что генерал-полковник Окифора назначил Чхона командующим объединенной дивизии из состава элитных ЧВК, которая находилась на переднем краем штурма Новой Москвы в январе 93-го? Что он отдал приказ запустить в город газ «Зекс», невзирая на риск массовой гибели гражданских, а может и специально для их уничтожения, и уничтожать евразийских военнопленных?..

На мне остановился его смеющийся, но тусклый взгляд — взгляд доходяги, полупризрака, в котором лишь блуждают отголоски человека, которым он был, может быть, когда-то давно — но давно перестал быть. Юшка из прокушенного уха залила уже половину его головы и всю грудь, делая похожим на зомби.

— Дай эти показания, Карпентер — и мы с тобой закончим, — твердо произнес я. — Каким бы ты не был дерьмом по жизни, ты должен сделать это, чтобы помочь мне свалить Чхона. А потом отправляйся куда хочешь — сдохни в сточной канаве, или попробуй еще раз посмотреть в глаза своим детям. Мне плевать.

— Ну ты и придурок, Сандерс. На кой хер тебе это? Ты думаешь, тебе или мне кто-то поверит? А если и так — что тогда, по-твоему, будет? — прыснул он. — Ты просто сказочный долбодятел!

— Это мое дело — что я буду делать с этой информацией, — сверкнул глазами я. — А у тебя есть только один выбор — либо ты говоришь все по-хорошему, и я оставляю тебя тут в таком виде, в каком ты есть, либо все равно говоришь это — после того, как я разберу тебя ровно на столько кусочков, на сколько потребуется, чтобы ты заговорил. И если ты думаешь, что моя рука дрогнет, надеешься на мой «сопливый гуманизм», который такие как ты так сильно презирают — не сомневайся, что она снова станет твердой, когда я вспомню лицо любого из ребят, кого ты, сука, загубил там, на Грей-Айленде. Я знаю, кто ты, Томсон, и всегда знал — прибацаный неудачник с расшатанной наркотой психикой, ссыкливый в душе, но злобный. Ты — не зло. Ты не заслуживаешь такого высокого имени. Зло — это Чхон. А ты — просто мразь. Но зло не смогло бы существовать, крепнуть и расширяться, если бы не мрази, такие как ты. Лишенные воли, чести, морали, принципов, говеные прихлебатели. Мелкие ущербные садисты. Из таких, как ты, они черпают свою силу. И из таких, как я — из тех, кто ломается под их напором, позволяет им завладеть собой. Я тоже внес вклад в расширение этого зла. Но я искуплю свою вину. И ты тоже искупишь, сукин ты сын.

Я пробыл в трейлере недолго — еще около пятнадцати минут. Уходя, я освободил пса с цепи. Он больше не кидался на меня — помнил о том, как я напоил и накормил его. Но он и не убежал. Улегся на своем месте, с нетерпением ожидая, пока из двери трейлера появится жалкий, пьяный, маленький и жестокий бог, сотворивший его по своему образу и подобию, без чьей власти и жестокости он не мыслил этот мир.

Говорят, что собаки похожи на своих хозяев.

§ 35

— … а тем временем, вчера, около 8:00 после полудня по времени Канберры, в Сети появилось очередное видео, выложенное Димитрисом Войцеховским — полевым командиром террористической группы, действующей под флагами так называемого «Сопротивления». Напомним, Войцеховский, бывший наемник, приобрел скандальную известность в сентябре прошлого года, выступив в развлекательном шоу «Только правда» в эфире телеканала OWN с сенсационными разоблачениями, касающимися деятельности частных военных компаний, и экспериментов над людьми. Он согласился стать свидетелем в рамках расследования, проводимого СБС. Но трибунал признал его самого виновным в убийстве более чем 40 человек. Около полутора месяцев назад он бежал из заточения в колонии «Чистилище», вместе с другими опасными террористами. Теперь его отряд, называющий себя «Мстители», вершит жестокий самосуд над людьми, которых он обвинил во время своей скандальной речи. Очередной его жертвой стал 46-летний мужчина по имени Роджер Карпентер. На видео мужчина утверждает, что ранее работал в той же ЧВК, что и Войцеховский, и подтверждает показания против разоблаченных им лиц. Однако на видео легко видны следы физического насилия, которому подвергался Карпентер, а также его явное нахождение в состоянии алкогольного или наркотического опьянения. В Сети не удалось найти подтверждений того, что Карпентер действительно как-то связан с ЧВК. Он проживал в одиночестве в трейлере в сталкерском поселке Даполи, на нежилой территории около руин Бомбея. Местные жители характеризуют его как нелюдимую и асоциальную личность, даже по тамошним меркам. Если бы не реакция на видео, выложенное Войцеховским в Сеть, вероятно, никто бы еще долго не наведался в трейлер, и не обнаружил бы там тело Карпентера. По свидетельствам очевидцев, поза, в которой было найдено тело, наводила на мысль о самоубийстве путем выстрела из пистолета в рот. Однако, труп был прикован наручниками к тяжелому металлическому шкафу. Учитывая мрачную биографию Войцеховского и его жестокость по отношению к своим прошлым жертвам, в версию с самоубийством верится слабо. Как и в случае с громким убийством отставного военачальника Самюэля Окифоры вместе со всей его личной охраной в Мериде, Сопротивление не взяло на себя ответственности за убийство Карпентера. Опрошенный нами эксперт, близкий к спецслужбам, пожелавший остаться анонимным, выразил предположение, что группа Войцеховского могла отколоться от Сопротивления и действовать дальше по собственной инициативе, либо же — под прямым контролем евразийских спецслужб…

Этот новостной сюжет я прослушал краем уха, находясь в странном месте — сидя на опущенной крышке унитаза в темном туалете номера недорогих апартаментов. С трудом найденный мною сюжет на 5 минут, прокрученный на паре не самых популярных новостных каналов, оказался единственной реакцией на видео с Томсоном. Оно было удалено из Сети, вместе со всеми его копиями, даже быстрее, чем все предыдущие. Так же быстро погасли и любые перепосты в лентах новостей и социальных сетях. Я больше не был в числе важных событий. Всего лишь маньяк, убивающий каких-то людей. Но ведь в мире происходит куда более безумные вещи.

После всего, что я пережил, во мне осталось довольно мало сентиментальности. Но я все равно не мог выкинуть из головы рожи Томсона, которого я оставил одного на полу его загаженного трейлера, прикованного наручниками к шкафу, окровавленного после драки, пьяного и жалкого, но живого. Я убеждал себя, что мне не жаль говнюка. Что мы с ним не имеем ничего общего. Что мне плевать, что мой визит довел его до суицида, либо же что я оставил его беззащитным на растерзание идущим по моему следу убийцам. Но ощущение в глубинах души, которые не были подвластны моей воле, опровергало все доводы рассудка.

Лаура была права. Образ, который я создал, выступив на OWN, который продолжал жить, пока я томился в «Чистилище» — я же сам и уничтожил, связавшись с Сопротивлением и став на путь самосуда. Я больше не был героем либералов, который решил принести себя в жертву, дабы изменить систему. Я был лишь еще одним чокнутым террористом, которого поддерживают лишь радикалы и нигилисты. И пусть даже у меня не было выхода (хоть это утверждение, которое люди так любят, почти всегда оказывается ложью) — это не имеет значения для того, каким я войду в историю.

Для истории не имеют значения мелкие детали. Не важно, что Гаррисона мы убили при его попытке убить нас; что Брауна прикончил Донни в приступе неконтролируемой ярости; что Окифору застрелил Колд; что Томсон покончил жизнь самоубийством, либо его прикончил тот, кто явился по моим следам. Маньяком и убийцей останусь в истории лишь я. И мне остается винить себя в этом лишь себя.

Общественное мнение — крайне сложная сфера. Зачастую оно практически полностью построено на пиаре, лжи и манипуляциях, раздуто на ровном месте теми, кому это выгодно, и кто имеет для этого ресурсы. Но, чтобы толпа клюнула на все это, требуется приманка — и ею выступают крохи правды. Если в основе конструкции лежит хоть капля правды — тогда облепившая ее ложь прилипает к ней намертво, и из карточного домика она превращается в нерушимый монолит.

«Вначале ты работаешь на репутацию, а потом репутация работает на тебя», — учили многих из нас в школах. Но нам не говорили о том, что плохую репутацию заработать куда проще, а работает она против тебя — и намного эффективнее

Толпа не сильна в оттенках серого. Она вообще не любит серости, и различает лишь яркие цвета. Она усомнится в словах тех, кто назовет тебя дьяволом, лишь если ты в состоянии убедительно изобразить из себя ангела.

Если ты хоть раз убивал — то ты убийца. Если воровал — значит, ты вор. Если брал взятки — ты коррупционер. А если лгал — лгун. И дальнейшие повешенные на тебя убийства, кражи, взятки, обманы, не важно, твои ли, чужие ли — лягут в существующий образ органично, как составные части паззла, и уже не потребуют никаких доказательств. Вопрос о том, достоин ли ты доверия, перед толпой уже априори не стоит.

Я понимал это сейчас особенно ясно. И самое странное, что мне было на это почти что плевать. Я спорил с Мей до последнего. Отстаивал свою веру в людей, в их доброе начало. Но на самом деле я уже не верил в них, и не мог больше заставить себе их любить. Лишь вполне конкретных, определенных людей — но не человечество в целом.

Я больше не хотел пытаться нравиться им, быть их героем — ведь у них есть лишь бутафорские, безжизненные, картонные герои из придуманных, пустых историй. Не хотел ни в чем их убеждать — ведь они верят лишь сладким речам лжецов; верят только в то, что им выгодно, удобно и приятно верить. Не хотел защищать их — ведь им требовалась защита от самих себя, от своей разрушительной тупости, корыстности, низменности, а здесь из меня был плохой защитник. Им требовался строгий и жесткий погонщик, который погонит их в нужном направлении и будет хлестать их розгами, если они полезут не туда. Но я не хотел пытаться им стать. Ведь такими же были те, против кого я борюсь, от кого я и пытался их защитить. Я всегда пытался отстаивать их свободу, право выбора, право знать правду. Но большинству из них не нужны ни свобода, ни выбор, ни правда.

Ленц пытался объяснить мне это еще в юности. Пытался внушить мне ощущение превосходства, элитарности, принадлежности к привилегированному классу общества. Мягко насадить понимание того, что есть лишь один истинный смысл — любыми путями карабкаться по социальной, финансовой и интеллектуальной лестницам, как можно выше, чтобы занять место среди тех, кто погоняет это стадо, вершит его судьбами.

Но я отвергал этот подход. Ведь родители учили меня, что я не имею право презирать других людей и ступать по их головам; что все имеют такие же права, как и я; что я должен защищать слабых, думать о нуждающихся, бороться за правду и справедливость, я должен помогать строить нормальное общество, в котором жилось бы комфортно всем и каждому, где каждый получал бы уважение, мог бы жить достойно. Их уроки были убедительны — ведь они сами всю жизнь пытались построить заново нормальное человеческое общество на руинах постапокалипсиса.

Теперь, в 34, я понял, что нахожусь где-то посередине. Я все еще не хотел властвовать над другими, помыкать ими, жиреть за счет их соков. Но я больше не хотел и опекать их. Все, чего мне хотелось — просто послать их куда подальше и отойти в сторону.

То, что я сейчас делал, уже не имело никакого отношения к изменениям в обществе. Это не имело отношения, честно говоря, даже к восстановлению справедливости. Я понимал, что я не изменю общество, и что по большому счету всем плевать на справедливость, если такое слово вообще имеет хоть какой-то смысл. Оставалась лишь одна причина, по которой мне требовалось найти и уничтожить Чхона — это было самосохранение. А также сохранение тех, кого я люблю, и моего права быть с ними.

Я прервал свои размышления лишь услышав писк, с которым открылся электронный замок. Затем в комнате, за дверью туалета, раздался звук открывшейся двери, а с ним топот пары ног и сопение. Сквозь щель под дверью туалета я заметил, как в комнате зажегся свет. Я напрягся, но с унитаза вставать не стал. Я ждал гостя. А если точнее — я сам был гостем.

Прошло около минуты, прежде чем дверь туалета открылась, и на пороге показался тощий, как жердь, бледный мужчина моего возраста с мышиного цвета волосами. Его рука потянулась к выключателю, чтобы включить в туалете свет. В этот самый момент я вскочил и с силой толкнул его ладонью в лоб — так, чтобы его обескуражить и заставить потерять равновесие.

Едва ли не первый раз в жизни мне пришлось применить силу к человеку, который не владел ни малейшими намеками на навыки самообороны. Чувство было не из приятных — ближе к стыду, чем к удовлетворению от победы над противником. Однако стыд я в этом случае преодолел.

— Давай только спокойно, без истерик, — произнес я, выходя из туалета и склоняясь над человеком, который лежал на полу комнаты плашмя с таким обескураженным видом, как будто я нанес ему удар кулаком в челюсть.

Обрамлением для странной сцены была комнатка — кухня совмещенная со спальней — обставленная в минималистическом стиле, который хорошо помогал скрыть экономичность апартаментов. За единственным окном можно было бы увидеть стену соседнего здания, если бы не плотно задернутые шторы, свидетельствующие о том, что постоялец ценит свою приватность больше, чем хорошее освещение.

Человек, к которому я обращался, несколько раз моргнул, приходя в себя. Затем он сделал движение, похожее на попытку бегства — скорее инстинктивное, чем продуманное. Несмотря на легкость, его сложно было назвать проворным. Так что мне не составило труда перехватить его и силой толкнуть на диван, стоящий в углу комнаты.

— Кончай этот цирк, — предложил я, нависая над ним.

Надо сказать, он сумел сохранить какое-то подобие достоинства. Конечно, в его глазах отражался ужас, лицо побледнело, как простыня, а дыхание замерло. Но он, во всяком случае, не наделал себе в штаны, как непременно случилось бы в те времена, когда я хорошо его знал.

Я подумал бы, что годы и опыт меняют характер людей, или что свою роль сыграла какая-никакая профессиональная подготовка. Но тут, я догадался, дело было в другом. Когда человек, и без того довольно чувствительный и слабовольный, постоянно чувствует травлю и преследование, все время ощущает, как кольцо вокруг него медленно и неумолимо смыкается, как настоящий или воображаемый преследователь дышит ему в затылок — это может ввести его в состояние такого сильного нервно-психологического измождения, при котором конец бесконечной изнурительной погони, как бы страшен он ни был, становится почти желанным.

— Что ж, я, в п-принципе, п-понимал, что так б-будет, — заикаясь, произнес Паоло Торричелли обреченным голосом, расслабляя мышцы и больше не делая попыток бежать.

На этот захолустный отель в Лонгиере на Шпицбергене, меня навел файл Германа. В принципе, неплохое место, чтобы затаиться — мало кому интересное 10-тысячное поселение, специализирующееся на океанографии и альтернативной энергетике, которое и раньше относилось к Содружеству наций лишь сугубо формально, а в нынешней политической ситуации его юридический статус и вовсе был неясен.

Здесь он жил под чужим паспортом последний месяц, переместившись из другого похожего места, а оттуда — из еще одного такого же. Так продолжалось уже почти полгода — еще с тех пор, как на волне служебных расследований, начатых из-за моих разоблачений, бывшие коллеги намекнули Паоло, что ему лучше бы исчезнуть.

Я бы с легкостью узнал его, даже если бы не видел ни разу с момента выпуска из интерната. Некоторые люди мало меняются с возрастом. И таким был Поль. Все такой же русоволосый, худосочный, долговязый, с такими же маленькими водянистыми глазками, как у крысы, и необъяснимо выпуклыми как для такого дрыща щеками.

Я сразу вспомнил май 89-го, больницу, а может вовсе и не больницу, находящуюся неизвестно в какой дыре, где я очнулся после неудачной операции в фавелах, чтобы этот сученок вместе со своими коллегами вытрясал из меня душу, а на самом деле — заманивал в хитрые сети Чхона.

Сложно представить тип личности, который вызывал бы у меня большее отвращение и презрение. Возьмите паталогическую неуверенность в себе и трусость, приправьте целой горой комплексов и обид, добавьте щепотку полномочий — и получите Паоло Торричелли. Упоение своей крошечной властью и искренняя неприязнь ко всем, кто ассоциируется у него с теми положительными качествами, которых сам он начисто лишен — это был вполне исчерпывающий его психологический портрет.

С возрастом я убедился, что подобные ничтожные личности удивительно часто добиваются успеха. Другие люди не воспринимают их как серьезных соперников из-за у них отсутствия яиц. Но при этом недооценивают опасность их изворотливости, подлости и беспринципности. Лавируя от одних могущественных покровителей к другим, как рыбы-прилипалы, избегая открытых конфликтов и борьбы, такие маленькие мерзавцы часто заползают выше и устраиваются лучше, чем можно было ожидать.

Биографию Торричелли, впрочем, сложно было назвать примером блестящей карьеры. Данные, переданные Германом, позволяли подробно отследить его путь. В 78-ом, окончив «Вознесение» с весьма средними баллами, он был определен по муниципальной квоте в Институт государственного управления в Канберре, на филологический факультет. Ленц в свое время открыл мне тайну, что, несмотря на невинное название, этот факультет, да и институт в целом — настоящая кузница кадров для органов безопасности. Очень многие в СБС вышли именно оттуда. На первом-втором курсе к студентам присматриваются, на третьем — вербуют тех, кто был отобран. Так случилось и с Торричелли.

К тому времени, как он получил степень магистра филологии в 84-ом, он уже два года стажировался в «конторе». Так что в общей сложности он пробыл в аппарате спецслужб тринадцать лет. Герман, несмотря на его информированность, по-видимому, не имел доступа к внутренним данным столь закрытой организации, как СБС. Так что его файл содержал лишь предположение о том, что Торричелли работал в одном из неисчислимых «кабинетных» подразделений, участвовавших в работе гигантского механизма массовой слежки и прослушки.

В 89-ом он получил второе высшее образование в сфере социологии, защитив диплом на тему «Нелегальная миграция как катализатор экстремизма». Трендовая тема. Упомянешь в дипломе проблему нелегальной миграции и терроризма, намекнешь, что знаешь об этом не понаслышке, ведь работаешь не где-нибудь, а сами понимаете где — и считай, что ты уже магистр. Ведь редкий профессор рискнет завалить такого персонажа на защите.

В 91-ом его направили на годичные курсы повышения квалификации в Школу подготовки старшего офицерского состава в Академии СБС. Во время войны, я слышал, туда отправляли даже откровенных бездарей — ощущалась нехватка кадров. Однако, как бы там ни было, оттуда он должен был выйти в ранге, который бы примерно соответствовал военному званию майора.

На флэшке Германа не было данных насчет того, в каком отделе он работал на момент своего бегства, какую должность занимал, и над какими проектами работал. Исходя из его карьерного пути, можно было приблизительно судить, что больших высот Паоло не достиг.

На личном фронте у него все тоже сложилось не лучшим образом. Еще в студенческие годы, в 83-м, он сошелся с Бэтти Льюис — с той самой замухрышкой из интерната, на почве ревности к которой он и строчил на меня доносы куратору. Они жили вместе в гражданском браке, но в 88-ом разошлись.

Как можно было судить из некоторых постов Бэтти в социальных сетях, ей, несмотря на все старания, никак не удавалось забеременеть. Теперь она была замужем за другим мужчиной и воспитывала ребенка, что говорило о том, что проблема, скорее всего, была не в Бэтти. А Поль, до того, как пуститься в бега, жил в служебной квартире в Канберре в гордом одиночестве. Временами пытался снять кого-то на сайтах знакомств и посещал публичные дома. Но чаще, по-видимому, просто дрочил — как и в старину.

— Не делай больше никаких глупостей, — распорядился я, подходя к дивану.

Спорить он не стал. На его лице было легко прочесть весь спектр эмоций, которые ощущает физически слабый и трусливый человек, когда видит перед собой кого-то не только несоизмеримо крупнее и сильнее его, не только с перепаханной шрамами страшной рожей, но еще и окруженного мрачным ореолом жестокого наемника и убийцы. Несмотря на то, что я не был вооружен (ввозить оружие в Лонгиер было слишком рискованно), он явно понимал тщетность сопротивления. А если бы даже и не понимал — у него просто не хватило бы на него духу.

— Ч-что-ж, — все еще заикаясь, но пытаясь храбриться, произнес он, не отводя от меня такого взгляда, будто из моих рук в его сторону смотрело дуло пистолета. — Т-ты… с-сделаешь это б-быстро?

Он панически боялся боли, даже уколов. Помню это еще по интернату.

— Думаешь, я здесь, чтобы убить тебя, Поль? — спросил я ровным тоном.

Он поерзал и выдавил из себя нервную ухмылку.

— П-полагаю, — проронил он.

— Нет, это не так, — покачал головой я. — Томсона, ну, того парня из новостей, я не убивал. Он сам. Либо за мной кто-то «подмел». Та же история была и с Окифорой. Я был еще в середине допроса, когда кто-то его прикончил.

Поль нервно облизнул губы.

— Ты ведь понимаешь, что происходит, не так ли? — полюбопытствовал я. — Или ты в своей конторе все эти тринадцать лет полы подметал?

— Я… — он глубоко вздохнул, пытаясь побороть дыхание. — … ничего не знаю. Не знаю, что ты обо мне думаешь, Дима. Я понимаю, что ты можешь меня не любить. Что между нами… было всякое. Но клянусь тебе — я могу все объяснить…

— Прибереги свои выдумки, мольбы и оправдания для других, Поль, — прервал его я. — Я уже сказал — я здесь не для того, чтобы убивать тебя. Я мог бы причинить тебе боль, если бы это потребовалось, чтобы ты мне рассказал то, что меня интересует. Но мы оба знаем, что боли ты не любишь. Так что ты сэкономишь мне время, а себе здоровье, и расскажешь все сам. А я уйду и оставлю тебя в этом сраном отеле, дальше трястись от страха. А потом, может быть, за тобой придет кто-нибудь еще. Тот, кого пошлют твои хозяева, которые сами же и «списали» тебя, и меня навели на твой след. Ты ведь это понимаешь. Ты их знаешь лучше меня. Так что суди сам, какие слова лучше избрать, чтобы с ними договориться… если такие слова существуют.

Паоло сделал тяжелый, долгий выдох, видимо, собираясь с мыслями. Несмотря на то, что передо мной был сотрудник спецслужб, которых должны были тренировать техникам поведения во время допросов, я предрекал, что этот допрос окажется самым простым из всех. Так что не удержался, и решил начать с того, что к делу вообще отношения не имело.

— Знаешь, Поль, что я хотел спросить все эти годы? — начал я, облокачиваясь на поручень дивана рядом. — Я никогда не мог понять, откуда в тебе столько ненависти ко мне. Неужели из-за той сраной истории с Бэтти в интернате? Ты что, так и не врубился, что я к ней ничего не имел, что нам нечего было делить?

Некоторое время он молчал, покусывая губу. Его пальцы заметно дрожали, выдавая, как и покусывание губ, крайне слабый самоконтроль.

— А это важно? Какая уже разница? — нервно спросил он, сцепив ладони вместе.

— Когда-то надо расставить точки над «и». Боюсь, другого шанса у нас не будет.

— Хочешь спровоцировать меня? Перейти на личности? Чтобы был повод меня прикончить?!

В ответ на такое предположение я лишь усмехнулся.

— Если бы я собирался это сделать, я бы нашел повод посерьезней. Например, такой — ты был одним из участников грязной операции, в которой погиб мой хороший друг Бен МайБрайд. А этот вопрос я задал лишь для того, чтобы понять, что творится в твоей башке, перед тем как мы перейдём к делу.

Ему потребовалось несколько вздохов, чтобы собрать в кулак всю свою смелость, которой было у него примерно столько, сколько у среднестатистической полевой мыши — и наконец поднять на меня глаза.

— Я не любил тебя, Алекс, за то, что ты был самовлюбленным надутым индюком!

От непосредственности и искренности этой реплики я слегка усмехнулся.

— Ну-ну, — подбодрил его я.

— Самый спортивный, самый крутой, староста, боксер, марафонец, и пятое, и десятое. И девки вились за тобой. Даже Бет. А ты на них и не смотрел. Знаешь, если бы ты отбил ее у меня — мне бы не было так обидно. Это поставило бы на нас на одну доску, сделало бы равными. Но ты от нее просто отмахнулся, мол: «забирай, мне такая не нужна». Ты думаешь, что мне от этого должно было стать легче? Девушка, в которую я был безумно влюблен, при которой я млел, о чьём взгляде я мечтал, сама льнула к тебе — а ты отверг её, как недостойную такого «крутого перца». Предел моих мечтаний не стоит твоего мизинца — вот что ты мне показал. Думал, я сделаюсь одним из твоих дружков-прилипал, которым нравится твое лидерство и снисхождение? Да еще и самым слабым, самым атстойным из твоей свиты. Который, видите ли, не имеет ни широких плеч для регби, ни крепких кулаков для бокса, ни наглости для препирательств с куратором. А ничто другое в вашей «крутой компании» и не ценилось. Но нет, роль клоуна и терпилы была мне не по душе.

Я поразился тому, какой долговечной бывает человеческая злопамятность, и как крепко могут сидеть в голове у человека детские и подростковые обиды. Ведь все, что он сейчас говорил, гораздо уместнее звучало бы из уст прыщавого подростка, чем из уст видавшего кое-что в жизни тридцатичетырехлетнего мужика.

— И поэтому ты нас заложил Кито? Хотел «проучить»? И заодно обрести покровителя? — догадался я.

Упоминание его предательства явно задело какие-то тонкие струны его души, и он перешел в контратаку.

— Сандерс, ведь я знаю, кто ты! Или, вернее, что. Мне всё рассказали позднее. Тебя ведь специально вывели для всего этого — чтобы бегать, тягать тяжести, бодаться, месить других кулаками, и самому получать, нарываться на драку где надо и не надо. Тебя чем больше загоняют, чем больше испытывают — тем больше в тебе задора. И ты радостно зализываешь раны, и снова рвешься в свою стихию. Тебя от всего этого прет. Таким тебя сделали. Но даже не это в тебе бесит. Бесит то, что ты не понимаешь, не хочешь понимать, что не все люди такие. Ты ждешь от окружающих, что они будут пытаться стать такими же твердожопыми и твердолобыми баранами, изо всех тянуться к тем же результатам, которые показываешь ты. Недостижимым для них результатам, конечно, ведь они не генетические выродки, а простые люди. Но так даже лучше, чтобы они были далеко позади, пытаясь за тобой угнаться. А ты всегда будешь самым крупным альфа-бараном впереди стада. Что я мечтал тебе показать — так это то, что твоя тупая сила, тупое физическое превосходство и тупое бесстрашие еще не делают тебя круче всех, что бы там не считали тупые девки, которых манит лишь вонь мужского пота. Я хотел показать тебе, что я могу сделать тебя, простой человек — своим умом и правильными решениями…

Я слушал его с определенной долей недоумения и долей интереса, поражаясь тому, как иначе реальность может выглядеть в глазах другого человека. Но в какой-то момент я устал от его словоизлияния. Ему явно требовалась помощь психолога, и он готов был очень долго говорить о своих обидах. Но у меня не было ни времени, ни желания выслушивать все это нытье.

— Что за дикую чушь ты несешь, — поразился я. — Я хоть раз за два года в интернате применял свою силу против тебя? Хоть раз злоупотреблял своим физическим превосходством?

— А тебе и не нужно было. Это твое показушное благородство — еще один элемент твоего эго. Типа ты и в этом лучше меня. И в этом круче!

Поль обиженно сопел. Для меня прошла целая вечность с тех пор, как нам было по восемнадцать. Но для него, кажется, время замерло в те дни — и все обиды были такими же свежими, будто их нанесли вчера.

Я удивленно покачал головой.

— Знаешь, Поль? У меня был друг в детстве. Его звали Боря. Боря Коваль. Он был физически ничуть не сильнее тебя. Стеснительный, неуклюжий. Здоровье ни к черту, лишний вес, все дела. С девчонками общаться не умел, слова при них не мог вымолвить. Над ним в школе много смеялись, пытались издеваться. Дети беспощадны к слабости и изъянам, они любят сильных и ловких. Но знаешь, что? В Боре было столько мужества, выдержки и внутреннего духа, столько неподдельной искренности и доброты, что я никогда не смогу тебе этого передать. Последние годы своей жизни он провел в маленьком селении под названием Наш Замок на пустошах. Он загубил остаток своего слабого здоровья, копаясь в пыли, чтобы устроить там теплицы, где выращивались экологически чистые овощи. Этому его научил его отец, агроном. Он спас тех людей от голода, сделал их жизнь лучше. И они боготворили его. Помнишь Флорентину, эффектную девчонку-медика с рекламного видео на страничке интерната? Кто на нее только не дрочил… Она там работала врачом-волонтером. Целка еще та, явно внимательно слушала уроки мисс Танди. Но в Борю она влюбилась всей душой, по уши. А меня рядом с ним в грош не ставила. И она была права. Боря оказался человеком, которому я — не чета. И никогда не стану. Так что вовсе не сила и не удаль делает человека достойным. Этого меня научили еще предки. А если я когда забывал — жизнь напоминала.

Я сделал паузу и направил на него уничтожающий взгляд.

— Но что касается тебя, Поль — тебе не спроста казалось, что ты во всем говеней меня. Тут дело не в низкой самооценке. Ты и правда говеней. Не только меня, но и других нормальных ребят из интерната, в которых тамошние порядки не убили человечность. Ты трусливый и подлый — вот в чем твоя проблема. А не в том, что ты не можешь пробежать марафон. Ты такой не потому, что таким родился. Это твой сознательный выбор. Ты не хотел меняться. Ты выбрал себе по жизни путь крысы, которая прячется в тени и кусает исподтишка. И жизнь загнала тебя туда, где крысе как раз и место. В нору, в которой ты сидишь и дрожишь своим маленьким сереньким тельцем, ожидая, когда до тебя дотянется лапой голодный кот. Но даже тут, в этой гребаной норе — ты продолжаешь хныкать, ныть и винить других в своей участи. Даже на пороге бесславного конца твоей маленькой крысиной жизни у тебя не возникает желания исповедаться и обрести достоинство.

Я видел, как с каждым следующим моим словом его лицо то бледнеет, то багровеет. И он наконец взорвался, сорвавшись на тонкий визг.

— Меня тошнит от этого пафоса. «Достоинство»! Чего ты добился со своим «достоинством»? Ренегат! Сбежавший зэк! Террорист, вломившийся ко мне в дом! Это перед тобой я должен исповедоваться?!

— Тихо, Полли, не визжи. То, что я не планирую убивать тебя, не помешает мне заткнуть тебе рот. Да и передумать я всегда могу. Раз ты все равно не делаешь мне скидку на то, что я не злоупотреблял своей физической силой в интернате — я могу разок и злоупотребить ею, прищепив тебе пару пальцев дверью. Может, тогда ты почувствуешь разницу?

Поль сразу умолк — явно прочитал в моих глазах, что угроза не пуста. Я решил, что разговоров о нашем далеком прошлом и выяснений отношений на сегодня хватит. Пора было переходить к тому, для чего я здесь.

— Я хочу знать все о той операции в 89-ом, в Сиднее, во время которой мы с тобой виделись. Организаторы, цели, ход проведения. Все.

— Я ничего не могу рассказать. Я давал подписку. Мне за такое грозит тюрьма.

— Не зли меня, Поль. Давай опустим этот неприятный этап, исход которого мы оба понимаем, и перейдем сразу к делу. Начинай. И помни, что я уже немало знаю из других источников. Так что, если я хоть на секунду усомнюсь, не пытаешься ли ты скормить мне какой-то шлак и дезу — прищемлю тебе для начала палец вон той дверью. А потом и твой крохотный член.

Он нервно облизнул губы. Чтобы придать ему решимости, я схватил его за грудки, как следует потряс, и приблизил свое лицо к его перепуганной мордашке, чтобы он смог как следует рассмотреть каждый шрам и выражение моих глаз.

— Ты думаешь, я шучу? — хмуро спросил я.

Долго уговаривать его не пришлось.

— Я не оперативник, но мне предложили поучаствовать. На разовой основе. Сказали, что я, как твой давний недруг должен сыграть роль «плохого полицейского». Чтобы на моем фоне ты проникся большим доверием к…

— Этот прием я знаю. Я его сразу раскусил. Кто тебе это предложил?

Он нервно облизнул губы.

— Поль, не заставляй меня, — прищурился я, громко хрустнув кулаками и красноречиво глянув в сторону двери туалета.

— Аффенбах! Подполковник Густав Аффенбах! — выпалил он.

— Твой шеф?

— Тогда он не был моим шефом. Но мой шеф дал добро на мой временный перевод.

— Откуда и куда? Подробности! — вновь тряхнул его я.

— Я работал в 3-ем отделе 2-го управления 4-го департамента при 2-ом Главном управлении. Он руководил 1-ым отделом 6-го управления 2-го департамента, также при 2-ом Главном управлении, — скороговоркой пробормотал Поль.

Я поморщился. Было широко известно, что 1-ое Главное управление СБС отвечает за работу с внешними угрозами, то есть главным образом за шпионаж, саботаж и диверсионно-подрывную работу, а 2-ое Главное управление — за работу с внутренними угрозами, такими как вражеская агентура, а также терроризм, экстремизм, сепаратизм, и тому подобное. Однако более подробных данных об их структуре у меня не было.

— Что за гребаные цифры? Как назывались эти отделы и департаменты? Живо!

— В Службе нет названий. Только номера.

— Я слышал другое. Не звезди!

— Все это сказки для журналистов и зевак. В настоящей структуре есть только номера. И их постоянно меняют. Те, кто должен — знают, кто чем занимается. А те, кто не должен — не суют нос не в свое дело…

— Хватит пустых слов. Что знаешь ты?!

— Мой отдел занимался определенными аспектами дешифровки информации. Ничего такого, что тебе бы было интересно. Правда! Ну а 2-ой департамент, насколько я знаю, специализировался на противодействии терроризму. В специфику того отдела, которым руководил Аффенбах, меня не посвящали.

— Я неплохо знаю тебя, Поль — ты не из тех, кто страдает тягой к романтике в стиле Джеймса Бонда. Что же заставило тебя покинуть тепленькое кресло дешифровщика и согласиться влезть в шкуру оперативника? Ты согласился на это, узнав, что выпадет шанс поиздеваться надо мной?

— В Службе не принято отказываться от назначений. Твое мнение значит не так уж много. Кроме того, Аффенбах был, хоть и молодым, но перспективным офицером. Его называли гением оперативного планирования и мастером импровизации. Говорили, что он так умен, что способен играть в шахматы вслепую с десятком партнеров одновременно. Поработать с ним считалось полезным для продвижения по службе. Так что я бы и так, и так отправился на это задание. Но, если тебе так интересно — да, мне хотелось отыграться за прошлое.

— Не сомневаюсь. Давай дальше! В чем была цель операции?!

— Мне сказали — банально «раскатать» тебя, чтобы ты пошел на сотрудничество. И согласился привести нас к своим дружкам-террористам. Аффенбах все мне представил так, что его эти террористы и интересуют, а ты — просто пешка.

— Не ври мне, Поль! — строго приказал я.

— Я не вру. В спецслужбах не принято посвящать исполнителей в те детали плана, которые им не требуются. Каждый знает только то, что ему нужно знать.

— И как он потом объяснил, что ему вдруг стало похер на этих «опасных террористов»?!

— У нас не принято ничего объяснять. Сказали, что операция прекращается — и на этом меня вернули в мой «родной» отдел. Аффенбах сказал, что остался доволен. Оставил хорошую характеристику, она мне помогла чуть подняться в моем отделе.

— А к себе не забрал?

— Сказал, что, может, еще как-то привлечет к своим операциям. Но больше я его не видел.

— Но слышал! Что там с ним было дальше?

— В Службе не принято собирать и распространять слухи. За этим следят, и за такое строго наказывают.

— Достал со своим «в Службе не принято». Колись!

Он вздохнул.

— Говорили, что он пошёл по службе вверх. Гений все-таки. Но потом началась война, и… В общем, я о нем больше не слышал.

— Как насчет Чхона?

— Кого-кого?

— Не придуривайся, Поль. Ты знаешь, о ком я говорю. Вижу по твоим крысиным глазкам.

— Господи! Ну да, знаю! Да я просто видел это твое выступление в шоу у Гоффмана! То самое, которым ты мне сломал жизнь! Ты говоришь о наемнике, который командовал этим твоим Легионом! Но я о нем никогда не слышал до твоего интервью!

— Ты продолжаешь врать. А я начинаю терять терпение.

— Нет, клянусь!

— Чхон руководил той операцией в 89-ом. Ее целью было заманить меня в Легион.

— Мне сообщили другое. Я ничего такого не знал! Меня об этом уже сто раз допрашивали после той бучи, которую ты поднял! И я сто раз говорил, что я ничего не знаю, что я просто исполнитель! Если бы было иначе — неужели ты думаешь, что я был бы здесь?!

— А где бы ты был? Там же, где Аффенбах и Абэ?

В глазах Поля на секунду мелькнули сомнение, растерянность — что-то в моих словах не легло стройно в картину у него в сознании. И я уцепился за эту мимолетную эмоцию, как за последнюю нить. Шестеренки в моем мозгу интенсивно заработали — и на поверхность всплыли сомнения, которые до этого дремали где-то глубоко.

Густаф Аффенбах. Гений, полный амбиций. Восходящая звезда СБС. Шахматист. Похожим образом о нем отзывался Гаррисон. В образ хорошо укладывалось сотрудничество с Чхоном в 89-ом. Аффенбах, конечно, не упустил бы возможности использовать влияние Чхона в спецслужбах, истинный размер которого я все еще не мог оценить, для ускорения своего карьерного продвижения. Но дальнейшая его судьба — глупая и бессмысленная гибель в авиакатастрофе в 92-ом вблизи от линии фронта в Индокитае, где полковнику СБС, да еще и мыслителю его уровня, вообще было не место — в этом паззле смотрелась чуждо. Пройдя войну, я хорошо знал, что там жизнь человека прерывается в любой момент, безо всякого сценария. Странные совпадения случаются. Но гораздо чаще они оказываются не совпадениями.

Когда я впервые об этом услышал от эсбэшников, то решил, что Аффенбаха и Абэ устранили свои, зачищая следы той операции в 89-ом. Но тогда я несколько переоценивал свое значение и несколько недооценивал этого самого Аффенбаха. Теперь он казался мне слишком ценной фигурой, чтобы жертвовать им из чистой перестраховки, ради сокрытия информации об операции многолетней давности.

И сомнения в глазах Поля подтвердили мои догадки.

— Ты расскажешь мне, где он, Поль, — произнес я, беря его за грудки.

— Кто?

— Аффенбах.

— Я же сказал — он погиб в 92-ом!

— Ты лжешь. И на этот раз ты меня не убедишь в обратном. Ты что, сам не понимаешь? Тебя твое начальство принесло в жертву. Разменяло. А вот Аффенбаха, знаю — нет. Даже наоборот. Мне эсбэшники наплели, что он якобы погиб, чтобы оградить его от меня. Тебе не обидно? Не чувствуешь к нему той зависти, которую когда-то чувствовал ко мне?

Поль очень долго мялся, вздыхал и пыжился. Тут уж я понял, что без усиленной физической стимуляции не обойтись. Миг спустя я с легкостью скрутил его, заломив руку за спину и применил болевой прием. Его дыхание тут же сделалось тяжелым и прерывистым, словно он только что пробежал стометровку, а лицо покраснело.

— А-а-а! Не надо! — взмолился тот, упершись щекой в диван.

— Это еще цветочки. Не будь идиотом, и отвечай на вопросы.

Я надавил сильнее.

— А-а-а! Проклятье! Ну ладно, ладно! — он застучал ладонью по дивану. — Пусти!

— Я слушаю, — не разжимая хватки, молвил я.

— Я случайно видел его однажды в штаб-квартире СБС! Совсем мельком! Лифт открылся не на моем этаже, там кто-то выходил, и я увидел его! Это было в первых числах августа 92-го, как раз после взятия Киншасы! В тот момент я этому вообще не придал значения! Но потом до меня дошла новость, и я увидел в бумагах, что он якобы погиб в Индокитае в конце июля 92-го! Это все, что я знаю! Теперь отпусти меня наконец, громила!

— Вот это уже интересно, — признал я, и ослабил хватку, позволив ему вновь сесть. — Теперь отвечай — что это, по-твоему, значит?

Тяжело дыша, морщась и баюкая скрученную мною руку, он объяснил:

— Так иногда делается. В очень редких случаях. Я о таком слышал. Так делают перед пенсией, или, иногда — перед переходом на нелегальный статус. Когда я увидел новость о его смерти, то подумал, что его, наверное, сделали нелегалом. Но это все что я знаю. Клянусь.

— Как обычно работают нелегалы?

— Им изменяют внешность, разрабатывают легенду и снабжают поддельными документами. В отличие от легальных агентов, которые носят удостоверения СБС, и от полулегальных, которые работают под видом сотрудников других правительственных агентств, как например твой бывший опекун Ленц, агенты-нелегалы позиционируют себя как люди, не имеющие никакого отношения к властям Содружества наций. Обычно такое требуется, чтобы внедряться в недружественные структуры или работать на территории противника. Насколько я знаю. Я никогда не работал в департаменте, который этим занимается.

— Это очень рискованная деятельность.

— Да, так считается.

— Зачем направлять на такое задание тактического гения, да еще и инсценируя его смерть? Зачем столько мороки? Не проще ли взять молодого сотрудника, который еще ни разу нигде не засветился — и рисковать его не особо ценной башкой?

— Должно быть, речь шла об очень-очень ответственном задании, с которым не справился бы новичок. Про Аффенбаха говорили, что его IQ превышает 150, что он способен обмануть почти все известные детекторы лжи. В некоторых делах такие навыки бывают полезны.

— Что это могло быть за задание? Мне нужны догадки.

— Откуда мне это знать, черт возьми? Если бы я совал везде свой нос и лез куда не следует, я не дожил бы и до этого дня. Я и так труп! А теперь, после того, как рассказал тебе это — я дважды труп! Какой мне смысл еще что-то скрывать?! — разнервничался Поль.

— Может, боишься оказаться трижды трупом? — угрожающе хрустнув костяшками пальцев, переспросил я, надвигаясь к нему.

— Да пошел ты! — едва не плача, огрызнулся он. — Я же сказал, что ничего больше не знаю!

Оценив его покрасневшую физиономию, я поверил, что выдавил из него максимум об Аффенбахе. Это большая удача, что столь мелкая сошка, как он, владел даже этими данными.

— Проект «Стиратель». Что ты знаешь о нем? — перешел я к следующей теме.

Он с недоумением нахмурился.

— Ты об этой старой байке — типа как компьютерная программа, которая стирает о тебе всю информацию изо всех баз данных?

— Это — не байка.

— Это обычная легенда. Это технически невозможно!

— Мне известен человек, который воспользовался этой программой. И это сработало. Так что не вешай мне лапшу на уши.

— Тебя развели, Алекс! Это — невозможно! Только новички ведутся на этот развод! Ладно еще облачные данные. Допустим, что существует сказочный ключ к любым шифрам и системам защиты. Но как быть с копиями на оффлайн-носителях? Их ты тоже сотрешь с помощью той самой волшебной программы? А бумага? Ее твоя программа тоже дистанционно испаряет?

— Я не знаю как — но Чхону это удалось. Он остался лишь в памяти некоторых людей. И этих людей становится все меньше с каждым днем. Его теперь тоже называют выдумкой — как и программу «Стиратель». И я бы поверил, если бы не видел ублюдка собственными глазами в тысячу раз чаще, чем мне бы хотелось.

— Зачем ты мне это говоришь? Я же сказал сто раз, что никакого чертового «Стирателя» не существует! Можешь верить в эту сказку, если охота! Но я об этом точно ничего не знаю!

— Зато ты знаешь кое-что об Аффенбахе. А он — о Чхоне.

— Я рассказал тебе все, что знаю об этом гребаном Аффенбахе. Больше я ничего не знаю! Кто тебя еще интересует? Абэ? Он реально склеил ласты во время в 94-ом во время какого-то велокросса! Это засняли десятки камер. Можешь не сомневаться — такую тупую смерть никто бы не использовал для инсценировки. Была еще Челли, не помню как ее по имени, то-ли Сара, то-ли Тара, она совсем новенькой тогда была, и хрен знает где она сейчас, но вряд ли она знает больше моего. Кто тебе еще нужен? Связист? Водитель микроавтобуса? Парень, который доставлял нам пиццу в перерывах между допросами? Ты к ним тоже вломишься и будешь задавать свои психованные вопросы о генерале Чоне и «Стирателе»?

— Ты что-то сильно осмелел, Полли, — с ноткой угрозы заметил я.

— А чего мне еще бояться? Я — самый настоящий покойник! — нервно вскрикнул он, но все же опасливо следил за моими движениями.

— У-у-у. И как тебе это чувство? Не бояться? Что-то новенькое? — с издевкой спросил я.

— Чтоб ты сдох, Алекс! — заверещал тот. — Будь проклят тот день, когда нас запроторили вместе с тобой в тот чертов интернат! Если бы моя мать не умерла, я бы никогда не попал туда — и с радостью бы прожил эту жизнь, не видев ни тебя, ни суки Бэтти, ни всей этой эсбэшной звездобратии, мать вашу так! Чтоб вы все сдохли! Ненавижу вас всех! Ненавижу!

— Звучит вполне искренне. Если бы ты почаще выпускал пар наружу в юности, Полли, пусть и получал бы по роже, но зато этот пар хотя бы не выходил бы из тебя в жидком виде через штаны. И ты, может быть, не вырос бы ссыкливым мелким эсбэшным дерьмом.

Он дернулся, чтобы ответить что-то в ответ на мое оскорбление — но так на это и не решился. Я усмехнулся, и, встав с дивана, закончил:

— Но что нам с «если бы» да «кабы»? Нам дается только одна-единственная жизнь. И ты свою прожил как гондон. Лучше, кстати, скрести пальцы, чтобы старый дурак пастор Ричардс, или буддисты, не оказались случайно правы — иначе жариться тебе век в аду, либо провести следующую жизнь в теле навозного жука.

— Да кто ты такой, чтобы судить меня? — прошипел тот, едва сдерживая слезы. — Я пытался выжить, как и все, в этом чертовом безумном мире! Я за всю жизнь никого не убил, Алекс! Никого! Если я и делал людям какие-то гадости, они после этого могли уйти своими ногами! А ты?! Скольких людей угробил ты?!

— Многих. Большинство из них — не по своей воле. Но я об этом глубоко сожалею. Сожалею об этом каждый день. Я вижу лица мертвых в кошмарах. А что же ты, чистюля, «ни разу никого не убивший»? Ты был простым клерком? Работал в обувном магазине? Цветами торговал? Или, может, ты тринадцать лет копошился в недрах эсбэшных кабинетов, среди тех, кто прослушивает, шпионит, плетет заговоры, планирует и устраивает все эти войны и убийства? Ты исправно вносил в это свою лепту. Но ни разу не видел в глаза тех, кто стал жертвами этих игр. Так было и с Беном МакБрайдом, которого твой Аффенбах и такие же мерзавцы принесли в жертву своим интригам. И со многими другими, чьих имен ты никогда не узнаешь, и никогда не хотел знать.

— Я выполнял свою работу! Я служил государству, выполнял указания начальства, и честно делал то, что полагается! Кто присвоил тебе право быть судьей?!

— А кто присвоил право быть судьями тем, кто судил меня в вашем эсбэшном подполье? Или, может, кто-то официально назначил твоего Аффенбаха судьей и палачом в одном лице?

— Все это делалось в интересах Содружества! А в чьих интересах работаешь ты?!

— Хороший вопрос. Я вот как раз пытаюсь это выяснить. И ты мне в этом здорово помог.

Поль умолк, видимо, пытаясь понять, какие его слова могли мне в этом «помочь». Я же крякнул, и встал с дивана, достав из принесенной с собой сумки крепкую веревку.

— Эй! Ты что творишь?!

— Не дергайся. Не дергайся, я сказал! — приказал я, крепко связывая его.

— Ты меня так тут оставишь?! Умирать от голода и жажды?!

— Не драматизируй. Рано или поздно к тебе зайдет горничная. У тебя будет время подумать, как ты ей все это объяснишь.

— Зачем ты это делаешь?! Я и так прячусь ото всех! Думаешь, я позвоню в полицию?!

— По-твоему, я полный идиот, чтобы оставить тебя свободным и дать возможность связаться со своими старыми дружками, попробовав выторговать свою жизнь в обмен на меня?

— Пожалуйста! Не делай этого! Я клянусь, я…

— Без обид, но твои клятвы стоят не особо дорого, Полли. Ты лучше не болтай и подыши как следует. С кляпом во рту это будет труднее.

— Сукин ты сын, Алекс! Не делай этого со мной!

— Никакой я не «Алекс». Скажи лучше спасибо, что я вообще оставляю тебя в живых.

— «Спасибо» ты от меня не дождешься! Ты и Карпентера своего так оставил, да?! И что же, это ему сильно помогло?! Я труп, ты понимаешь?! Ты все равно убил меня! Просто ты сделал это так, чтобы не пачкать рук! Ты собой доволен?!

— Можешь считать, что я научился этому методу у тебя.

У меня ушло около пяти минут, чтобы крепко и надежно связать его по рукам и ногам, а затем, несмотря на сопротивление, затолкать в рот кляп. Уходя, я видел на себе взгляд Поля, полный одновременно ненависти и страха. Увидев, что я на него смотрю, он активно заворочался и попробовал сказать что-то, но из-за кляпа во рту получилось просто невнятное мычание.

— Да уж. Примирения старых знакомых из нашей встречи так и не получился, — вздохнул я. — Что ж, если тебя это утешит — я на тебя больше не в обиде. Ни за интернат, ни даже за 89-ый.

Ответом мне было активное гневное мычание.

— Знаю, Полли, ты старался мне нагадить, как мог. И еще бы постарался, если бы мог. Но враг из тебя получился такой же херовенький, как и друг.

§ 36

Дожидаясь рейса на материк, я зашел в мини-кофейню неподалеку от аэропорта Лонгиера. Попивая крепкое двойное эспрессо, я мучился моральными дилеммами, думая о Поле, оставленном в отеле. Однако от этих размышлений меня отвлекли звуки свежего выпуска новостей Indosiar, который транслировал воздушный дисплей у меня над головой.

— … суббота, 31-ое марта 2096-го. Похоже, этот день имеет все шансы войти в современную историю. Во всяком случае, именно такое впечатление складывается после заявления лидеров штаба альянса объединенных сил, прозвучавшего во время их общей пресс-конференции в Турине сегодня утром, — возбужденно рассказывала ведущая.

Далее на экране появились лица девятерых лидеров оппозиционного альянса, стоящих за общей трибуной — Аманды Йоргенсен, Бенджамина Боттома, Карима Бенд Дури, Кристиана Гоффмана, Франциско Ферреры, Стива Зохана, Грегори Фейгина, Нии Идову и Робера Фламини. Их лица выглядели серьезно и решительно. Я невольно вздрогнул, увидев лицо Робера, и совершенно не к месту подумал, что он и не подозревает, что вот-вот может стать дедушкой и моим тестем.

— … военное насилие, которому подверглись мирные человеческие общины, такие как Сент-Этьен и Мерида, стало последней каплей в чаше терпения, которая и так уже давно переполнена крахом экономики, давлением на честный бизнес, беззаконием и произволом силовиков. Использовав наши миротворческие силы, чьей священной миссией является хранение мира на Земле, для ведения агрессивной войны, люди, узурпировавшие власть в Содружестве наций, во главе с Уоллесом Патриджем, перешли последнюю грань и утратили остатки своей легитимности. Пришёл, наконец, черёд гражданскому обществу положить конец творимому ими беспределу, — изрёк Бенджамин Боттом, играющий роль координатора штаба. — Однако мы не станем уподобляться узурпаторам. В нашем распоряжении еще остались цивилизованные, законные и мирные средства урегулирования этого кризиса. Поэтому, согласно личной инициативе Райана Элмора, который продолжает быть нашим лидером даже в заточении, в субботу, 31-го марта, в Подгорице, состоится саммит, посвященный подготовке и проведению экстренного, внеочередного заседания Совета Содружества.

В зале для пресс-конференции послышался оживленный гомон. Слово взяла Аманда Йоргенсен, отвечающая за международные связи:

— Благодаря переговорам на самом высоком уровне, которые мы проводили в последние месяцы, правительства 37 из 85 членов Содружества дали свое предварительное согласие на отправку делегатов для участия в саммите. И мы продолжим переговоры — до тех пор, пока не наберем необходимое большинство для созыва Совета и принятия жизненного важных решений, необходимых для прекращения кризиса. Я говорю об устранении должности Протектора, отмене Закона «Об особых полномочиях», роспуске Правительства, полном переформатировании системы власти Содружества наций на основе принципов разделения власти, сдерживаний и противовесов, а также децентрализации…

Слово вновь перешло к ведущей.

— Инициатива объединенной оппозиции ожидаемо встретила волну критики. И не только со стороны лагеря сторонников Уоллеса Патриджа, которые продолжают называть действия оппозиции «попыткой государственного переворота».

С этими словами на экране появилось видеопослание, на котором был изображен хорошо знакомый телезрителям темный загадочный силуэт человека, чье лицо невозможно было разглядеть. «Фримэн, лидер Сопротивления», — гласила подпись внизу.

— Я здесь, чтобы объяснить людям всего мира, жаждущим свободы, равенства и справедливости, что же сейчас происходит, — голосом, в котором, несмотря на искажения и шумы, легко слышались нотки праведного гнева, молвил силуэт. — Они понимают, что бурю всемирной революции уже не остановить. Они боятся, что эта буря сметет их шаткий режим до основания. Что модель мироустройства, благодаря которой они веками жирели и эксплуатировали нас, простых людей — близка к краху. И никакие репрессии уже не способны остановить неизбежное. Поэтому они решили задобрить вас малым. Решили изобразить видимость изменений. На этот крючок народ уже не раз попадался ранее — истории известны сотни примеров. Те, кто называют себя «оппозицией», кто корчат из себя защитников ваших интересов — это всего лишь еще одна голова той самой гидры, против которой мы боремся. Такие же точно политиканы из старой школы, жаждущие власти и богатства, прикормленные олигархами, уютно и сыто себя чувствующие в том самом обществе, в котором мы с вами стонем от нищеты и бесправия! Неужели вы и правда полагаете, что они желают что-то изменить?! Нет! Это не так! И мы, Сопротивление — мы не позволим им задурить голову народу! Мы отсечем эту голову гидры с такой же решительностью, с какой рубили другие! Так называемые «лидеры оппозиции», эти болтуны и лжецы — такие же враги всемирной революции, как и прислужники тоталитарного режима! Они даже более коварны и опасны! И отныне противодействие этим самозванцам станет нашим главным приоритетом! Пусть они не рассчитывают на пощаду со стороны народа! Не будет никакого жалкого бутафорского «Совета Содружества»! Не будет никаких полумер! Народ не задобрить видимостью реформ! Народ жаждет революции!!!

Хмурясь, я потрясенно покачал головой. Надежда на то, что ультра-радикалы смогут найти общий язык с умеренной оппозицией, с самого начала была эфемерной. Протектор может достигнуть соглашения с Консорциумом. Оппозиция может примириться с властями. Но для тех, кто выступает за разрушение нынешнего мироустройства до основания, компромиссы с кем-либо из других игроков невозможны и не интересны по определению.

Символично, что в этот момент я получил сигнал о необходимости встречи. Сигнал послала Лейла с помощью хитро-мудрой системы шифрования, путем размещения в публичном источнике информации набора слов, истинный смысл которых был оговорен заранее и известен лишь мне. Система не позволяла сообщить каких-либо лишних данных — лишь координаты тайника, в котором я смогу получить более подробную информацию о месте и времени встречи. Было ли это совпадением, что Лейла предложила снова собрать группу именно сейчас?

Я представил себе, как самодовольно усмехался Ши Хон, слушая речь Фримэна. Всю жизнь он исповедовал именно такие взгляды. А что думала о позиции своего лидера Лейла Аль Кадри? Даже если не принимать во внимание ее безоговорочной преданности Сопротивлению — с его мнением она наверняка солидарна всей душой. Она тоже считает лидеров оппозиции лжецами, достойными растерзания в вихре народного гнева. Пожалуй, она бы и сама согласилась стать орудием этого гнева — если бы ей отдали такой приказ.

Мысль о том, на что будет похож мой разговор с Лейлой и Ши при встрече, и каким будет его финал, повергла меня в крайне мрачное расположение духа. Но, кроме этого, я ощущал еще какой-то неприятный зуд, который не покидал меня после допроса Поля. И это было не чувство раскаяния за то, как я поступил с бывшим соучеником. Нет, это определенно было что-то другое.

Я никак не мог забыть о странном ощущении, которое не покидало меня во время обеих моих встреч с информатором Сопротивления по имени Герман — ощущении, что я где-то когда-то уже видел это выражение глаз, где-то когда-то уже слышал этот тон…

— Черт возьми, — прошептал я себе под нос задумчиво, вспоминая фрагменты разговора с Полем. — Нет, это было бы слишком невероятно!

Что вообще навело меня на эту странную мысль? Полицейская интуиция, не более того. Но в свое время меня учили ей верить. Даже если предположение, на которое она наводит, кажется невероятным и абсурдным. Я так и не послал сообщение Лейле с подтверждением о встрече. Зато я направил другое сообщение по другому зашифрованному каналу — адресованное Мей. И его содержание даже мне самому показалось похожим на паранойю.

«Надо проверить кое-что! Герман, информатор — это, может быть, агент-нелегал СБС, настоящее имя — Густав Аффенбах. Если он в вашей зоне досягаемости — схватите его и просканируйте каждый дюйм мозга. Ручаюсь, вы там найдете бездну интересного. Делайте с ним что хотите. Но, услуга за услугу — передайте мне все, что он знает о Чхоне».

У меня не было ни малейшей уверенности в том, что моя шальная догадка верна. Не было у меня и причин быть уверенным, что контрразведчики из МГБ поступят именно так, как я прошу, а не сыграют в какую-то свою игру, или же вовсе сочтут мою информацию бредом сумасшедшего. Не мог я исключить и того, что Герман обустроил свое очередное логово за пределами евразийской территории. Однако интуиция подсказывала, что если мое невероятное предположение верно — то вероятность захватить оборотня с помощью евразийцев все же несколько выше, чем через Лейлу и компанию.

Судя по риторике Фримэна, прозвучавшей в новостях, Сопротивление сосредоточило свой гнев на умеренной оппозиции — единственной силе, которая оспаривала их право быть альтернативой режиму Патриджа. Созрела ли эта идея в недрах истинно-верующих полевых командиров Сопротивления, или ее внедрили туда спецслужбы посредством своих двойных агентов и неведомых рычагов влияния — но мне с ними было больше определенно не по пути.

Я чувствовал себя необыкновенно близко к пониманию происходящего. Это было жгучее ощущение, знакомое еще со времен детективной работы. Однако у меня не было недостающих частей паззла, которые помогли бы превратить мою интуицию и фантазии в что-то осязаемое и конкретное. Аффенбах был последней зацепкой, за которую я схватился скорее из отчаяния, чем из рациональных соображений. И вероятность ее срабатывания на данный момент вообще от меня не зависела.

Несмотря на все то, что я проделал, выбравшись из «Чистилища», в моих руках не осталось больше ни одной нити, которая бы вела бы к моей конечной цели — Чхону. Допрос Карпентера позволил мне устранить сомнения в том, что это реально существующий человек из плоти и крови. Но кто он на самом деле, на кого работает, где его искать — об этом я знал так же мало, как и с самого начала своих мытарств.

Оставался еще последний файл, полученный от Германа, который я до сих пор не желал открывать. Файл, который я отложил в самый низ, едва увидев на его обложке имя, которое было мне слишком хорошо знакомо. «Роберт Ленц».

Едва я прокрутил это имя в памяти, как оно отбросило меня почти на двадцать лет назад. Я будто вновь оказался одиноким, потерянным и напуганным пятнадцатилетним пареньком в переполненном беженцами аэропорту Сент-Этьена. Мальчик, оставшийся без родных, только что потерявший свой дом. Имеющий лишь одно имя, которое ему в свое время передал отец. Имя-пропуск в новую жизнь. Имя-надежду. Имя, с которым у него с тех пор долгое время ассоциировалось само Содружество наций.

Полковник Роберт Ленц. Мудрый Роберт Ленц, который всегда знает все, но все время сбивает с толку сложными ответами на простые вопросы — и заставляет твой наивный провинциальный мозг работать быстрее. Тот самый Роберт, к которому я порой ощущал глубокую привязанность, благодарность, доверие, а порой ненависть — но даже эта ненависть имела глубоко личный оттенок. Такую ненависть можно испытывать лишь к тем, кто был тебе близок.

Ленц, возможно, был причастен ко всему, что со мной случилось. Клаудия, например, так и считала. Считала его монстром. Может быть, она и была права. Но я все равно не мог в душе поставить знак равенства между ним и такими, как Гаррисон, Окифора или Чхон. Я не мог представить себя привязывающим старого Роберта к какому-то креслу, заламывающего ему пальцы, избивающим его до крови. Просто не мог. Человек, который был бы способен сделать это со своим бывшим опекуном, в моем сознании находился по другую сторону границы, видимой и понятной лишь мне одному. Границы, из-за которой пути назад больше нет.

Может быть, скоро мне всё же придется принять это решение. Снова подойти к этой чёртовой границе. Но пока ещё у меня оставался повод, чтобы отсрочить этот момент. Это был шаг с моей тропы в сторону. Он точно не приблизит меня к Чхону. Но, может быть, он поможет мне понять нечто не менее важное.