Новый мир. Книга 5. Возмездие

Глава 6

§ 37

Арабская социалистическая республика (АСР) была искусственным образованием, которое появилось на Ближнем Востоке в результате терпеливого и продуманного влияния Евразийского Союза. Долгие годы евразийцы стремились сотворить островок стабильности на окраинах восставшего из апокалиптического пепла крайне свирепого авторитарного теократического государства, называющего себя «Исламским халифатом». Халифат вел непрерывные войны с общинами, которые не желали ему подчиняться, и время от времени предпринимал набеги на контролируемое мега-корпорацией «Дженераль» побережье Персидского залива, однако каждый раз оказывался отброшен лучше вооруженными и оснащенными ЧВК. Именно на этом постоянно пылающем фронте и провел большую часть своей наемнической карьеры Сильвестр Торнтон и его корпус «Сьерра».

Чем сильнее Халифат истекал кровью в бесконечных войнах, компенсируя недовольство нищих масс жестокими репрессиями, тем больше людей бежали в поисках другого прибежища. До середины 80-ых приоритетным направлением бегства были далекие города Содружества наций. Именно так там и оказался в свое время мой старый знакомый Амир Захери. Однако ужесточение миграционной политики Содружества привело к тому, что этот путь сделался слишком ненадежен, труден и опасен. А многие были принудительно репатриированы.

АСР, столицей которого была назначена Новая Пальмира, выстроенная евразийцами прямо среди иорданской пустыни в середине 80-ых, стала привлекательной альтернативой для многих беженцев. О сносном уровне жизни говорить не приходилось, но АСР радушно принимала беженцев, обещая для начала какие-никакие временные жилища и работу в сфере строительства. АСР находилась довольно близко к границам Халифата, так что бежать туда было просто. Но при этом была относительно защищена от агрессии исламистов, так как входила в Евразийский Союз, который предоставлял военную помощь и советников.

Вдобавок, евразийцы поручили властям своего марионеточного государства вести толерантную к исламу политику — несмотря на социалистический устрой, активных антирелигиозных кампаний не предпринималось на протяжении переходного периода, названного «периодом вежливого просвещения», длиной в три пятилетки. Как следствие, АСР стала приемлемым выбором для тех, для кого было важно сохранить свою веру и религиозные обряды. К началу 90-ых в АСР жило в общей сложности около 1 миллиона человек.

Поражение евразийцев в Четвертой мировой поставило дальнейшее существование АСР под угрозу. Содружество наций выдвинуло условием мира полное освобождение всех захваченных территорий, к которым изначально причислило и территории, подвергшиеся «мягкой экспансии» в предвоенный период. Однако, согласно итоговым условиям мирного договора, образования, подобные АСР, евразийцам было разрешено сохранить, объявив их демилитаризованными зонами и ликвидировав там все военные объекты. Для мониторинга выполнения этих условий были учреждены миссии наблюдателей Содружества наций.

К марту 2096-го республика все еще существовала, балансируя в шатком равновесии между цивилизациями, философиями, религиями и культурами. 500-тысячная Новая Пальмира мало отличалась от некоторых провинциальных городов Содружества наций: международный аэропорт, современная транспортная инфраструктура, пара небоскребов. Здесь, однако, все это соседствовало с трущобами, традиционными восточными базарами и шпилями минаретов. Подразделения «народной милиции» (как теперь назывались тут евразийские силовики), которые носили современную милицейскую униформу, принятую в Союзе, в сочетании с традиционными восточными головными уборами, поддерживали здесь порядок совместно с сотрудниками полицейской миссии Содружества наций. В первые послевоенные годы, когда еще не перевелись романтики-глобалисты, этот удивительный симбиоз называли одним из первых ростков будущего Мирового государства. В нынешней политической ситуации это казалось скорее проявлением лицемерия и абсурда.

Мы с Джеромом встретились на автостоянке неподалеку от аэропорта Новой Пальмиры. Обменявшись лишь кивками, спешно уселись во взятую им напрокат машину — вездеход с 4,5-литровым дизельным двигателем. За каждую милю передвижения на этом прожорливом монстре в пределах городской зоны, защищенной озоногенераторами, нам придется заплатить колоссальный штраф. Однако за ее пределами, на пустошах — лишь такой транспорт и мог быть полезен.

— За тобой нет хвоста? — спросил я, встревоженно оглядевшись вокруг.

— Если и есть — я о нем не знаю. И, полагаю, у тебя ситуация такая же.

Я согласно кивнул. Некоторое время мы молчали, собираясь с мыслями.

— Ты видел сообщение? — наконец спросил Джерри.

— Да, видел, — ответил я, поняв, что он имеет сообщение от Лейлы, которое прочел и сам.

— И, тем не менее, мы сейчас здесь, а не там, куда нас звали, — напомнил он.

— Ты очень наблюдателен.

— Может, ты наконец объяснишь, что за игру ты затеял?

— Ты видел последнее выступление Фримэна?

— Видел.

— Они начинают перегибать палку. Я с самого начала ждал, что так произойдет.

— Да ладно тебе! Фримэн говорит примерно то же, что говорил всегда.

— А мне это и раньше было не по душе.

— Ты так и говорил. Но, тем не менее, ты тогда решил, что Сопротивление — лучший выход из возможных. Что теперь изменилось?

Я вздохнул. Я все еще колебался насчет того, могу ли я рассказать Джерри о своем разговоре с Лаурой. Слишком невероятным все это до сих пор казалось.

— Как дела с Катей и Седриком? — перевел разговор я. — Не сомневаюсь, что ты все это время был занят именно этим вопросом.

— Все дерьмово, — буркнул он, сжав зубы от злости. — Эсбэшники сфабриковали против Катьки дело о пособничестве терроризму. Хотят засадить ее за решетку на восемь лет. Черт возьми! Она не имела никакого отношения к тому, чем занимался я! Никакого! Но чертов адвокат говорит, что он бессилен. Эти грёбаные «особые трибуналы» осуждают всех без разбору!!! А Седрик по-прежнему в проклятом детском доме. Адвокат говорит, что видел его, что с ним хорошо обращаются. Черта с два я поверю в эту чушь!

Я сочувственно кивнул, и положил другу руку на плечо, даже не пробуя просить его не волноваться. Кажется, с недавних пор я начал понимать, что он чувствует, даже лучше, чем раньше.

— Мы придумаем, как вытащить их, дружище. Обязательно, — заверил я.

— Если нет конкретных предложений — давай без этих ничего не значащих фразочек! — отмахнулся тот рассерженно.

Поскрежетав еще немного зубами и со злостью выдохнув, он наконец взял себя в руки.

— Тот Карпентер — твоя работа? — поинтересовался он.

— И да, и нет. Я его допросил. Но не убивал.

— Кто-то, значит, шел по твоим следам. Как и в Мериде.

— Не исключено.

— Есть догадки, кто это?

— Да, — мрачно кивнул я, вспомнив запись, на которой узнал Колда. — Это Чхон.

Джером посмотрел на меня задумчиво, затем кивнул.

— Что еще ты предпринимал?

— Наведался еще к одному старому знакомому.

— Я так понимаю, он тоже мертв?

— Если и да, то он умер не от моей руки.

— Я не видел новой видеозаписи с допросом.

— А я ее и не выкладывал. Решил вначале проверить кое-какие зацепки, которые он мне дал.

— Почему не позвал меня, когда решил наведаться к этим двоим?

— Решил, что справлюсь с одиноким престарелым алкоголиком и ссыкливым сукином сыном, который весит вдвое меньше, без посторонней помощи.

— Тебя могла ждать там засада.

— Если бы так было — ты бы мне не слишком помог.

Джером вынужден был согласно кивнуть.

— Я видел запись показаний Карпентера. Так значит, этот Чхон — не такой уж призрак?

— Нет. Ублюдок каким-то образом стёр себя из всех баз данных. До сих пор не знаю как. Но он существует так же, как мы с тобой. Однако для общественности слова какого-то алкаша, убитого в трейлере, без других доказательств значат не намного больше, чем мои слова. Так что для нас ничего не изменилось.

— Да плевать на общественность! Ты знаешь, где искать ублюдка?! То, что мы приперлись сюда — как-то связано с этим?! Я, между прочим, сделал то, что ты просил, грека! Хоть это было чертовски непросто!

Я благодарно кивнул, не спрашивая о подробностях.

— Что бы я без тебя делал, Джерри?

— Ну так что мы здесь делаем, Димон? — требовательно спросил тот, нетерпеливо стуча по рулю. — Судя по тому, что нам пришлось взять в прокат эту хреновину, нам предстоит поездка в ту еще дыру?

— Да. Съездим повидаться с одним человеком.

— Ну ясно, — вздохнул тот, и хрустнул кулаками.

— Нет-нет. На этот раз — никакого насилия. Просто поговорим.

— Ну-ну, — без особой убеждённости кивнул Лайонелл.

— Он живёт в Вахе, маленьком селении в 110 милях к югу. Очень близко к границе с территориями исламистов. Но сейчас там, как я слышал, сравнительно спокойно. АСР, хоть и имеет статус демилитаризованной нейтральной зоны, по факту остается сателлитом Евразийского Союза. Так что, надеюсь, документы, которые для меня изготовили в МГБ, помогут избежать проблем.

— И что же это за парень удостоится сомнительного удовольствия нас видеть?

— Старый знакомый нашей Принцессы.

§ 38

Ваха было селением без озоногенератора, где не более тысячи людей жили в бедственных условиях, которые по общепринятой классификации не позволяли причислить это место даже к «желтой» зоне. Оно находилось на самой границе между цивилизацией и пустошами.

Вооруженные охранники, которых мы встретили на блокпосту, не владели ни английским, ни мандарином. На них не произвели впечатления предъявленные мною евразийские документы, которые уже дважды выручали нас по пути сюда при встрече с патрулями «народной милиции». К счастью, им был известен универсальный язык бартера, на котором с ними заговорил опытный в таких делах Джером. В обмен на заранее заготовленное подношение в виде рожка патронов к автомату распространенного калибра 4,73 миллиметра, связки банок с «бессонным напитком», блока сигарет с фильтром и упаковки долгохранящихся продовольственных наборов нас пропустили внутрь без каких-либо формальностей, не став ни выяснять личность, ни даже как следует обыскивать машину.

— Так и знал, что прокатит, — заметил Джером, когда мы проехали блокпост, имея в виду оружие, прилепленное под днищем автомобиля.

Мы оба знали, что это было очень рискованно — даже в здешней глуши на блокпосту или у милицейских патрулей могли оказаться современные системы сканирования, от которых бы наш тайник не укрылся. Однако это был все же меньший риск, чем отправляться на пустоши безоружными.

— Куда дальше? — полюбопытствовал Джером, медленно катя джип по ужасной ухабистой грунтовой дороге между неприглядными хибарами, из переулков меж которыми прямо под колеса то и дело выбегали тощи дети, дворняги, куры и хрюшки.

— К мечети, — ответил я, указав на высящийся впереди минарет.

Мечеть была старой — явно старее здешних хибар. Казалось, что именно вокруг нее и было выстроено селение. Когда мы припарковались напротив, как раз подошел к концу аср — один из пяти ежедневных намазов у мусульман. Из открытых дверей мечети выходили люди в традиционных мусульманских одеждах, которые выглядели так, будто на дворе вовсе и не конец XXI века. Однако об обратном напоминали движения их пальцев и ртов, управляющих изображением на сетчаточных дисплеях, которые носили ныне даже бедные люди в столь отдаленных и слаборазвитых уголках Земли. Уже не впервые в жизни я задумался над тем, что же удерживает этих людей вокруг их традиций в век технологической сингулярности, глобализации, сюрреалистического религиозного и культурного синкретизма. Может быть — желание иметь в этой сумасшедшей жизни хоть что-то незыблемое и стабильное?

— Этот твой парень что — мулла? — спросил Джером, хмуро разглядывая толпу верующих.

— Откровенно говоря, не знаю. Он определенно как-то связан с исламом. Хотя он казался мне в большей степени светским теологом, чем религиозным деятелем. Но в восточной культуре все это как-то смешано.

— Знаешь, еще с тех пор, как у нас была вся эта история с сектантами — я не доверяю фанатикам. Ты уверен, что это хорошая идея — соваться туда?

— Не думаю, что нам что-то грозит. Но тебе я бы все же предложил остаться в машине. Лишняя предосторожность не помешает. Если я не выйду через час…

— … можешь не продолжать. Однако не вздумай идти туда безоружным.

Мечеть после молитвы была практически пуста. Несколько дряхлых стариков, отставших от основной толпы, пробежались по высокому белому человеку в чужеродной одежде, весьма непочтительно перешагнувшему порог святого места, осуждающим взглядом. Однако молодой благообразный мужчина с черными закрученными усиками в одежде священнослужителя, вышедший мне навстречу, обратился ко мне на сносном английском и вполне дружелюбно:

— Чем я могу вам помочь?

— Простите за вторжение. Я ищу одного человека. Его зовут…

Не удивившись, служитель мечети кивнул.

— Я знаю, кого вы ищите. Ему уже известно о вашем прибытии.

— Неужели?

— Да. Он ждет вас.

— Здесь, в мечети?

— Нет. Мечеть — не место для светских бесед. Он завершил намаз и отправился домой. Дом находится сразу за мечетью. Показать вам дорогу?

— Нет, спасибо. Сам найду.

Двухэтажный дом, на который мне указали, выглядел скромно, но менее жалко, чем большинство тех хибар, которые встречались нам в Вахе. Можно было предположить, что тут живет человек, пользующийся в селении особым уважением. В ответ на мой стук через какое-то время дверь открыла женщина, облаченная в черную паранджу. Из единственного в одежде разреза на меня был устремлен настороженный взгляд ярких карих глаз, обладательница которых, судя по отсутствию морщинок, была еще сравнительно молодой девушкой.

Не успел я открыть рот, как она энергично закивала, давая понять, что цель моего прихода ей известна. Следуя ее жесту, я снял обувь около двери. Затем — последовал по лестнице на второй этаж. Обернувшись, заметил, что девушка не стала идти за мной следом.

Наверху располагалось просторное, аскетично обставленное помещение. Каменные стены хранили прохладу. Из щелей меж плотно закрытых створок окон лишь чуть-чуть проникал солнечный свет. Единственный находящийся здесь человек сидел за письменным столом спиной ко мне, и, в свете свечи, сосредоточенно выводил арабскую вязь ручкой на желтоватом листе бумаги. На нем была свободная черная рубаха с длинным рукавом. Я замер на пороге, не вполне уверенный, принадлежит ли тощий смуглый затылок с копной кучерявых черных волос тому, кого я искал.

— Я чувствовал, что мы еще увидимся, Димитрис, — продолжая писать, произнес человек мягким, звучным, но хрипловатым голосом, развеивая на этот счет сомнения.

— Правда? — удивился я, делая несколько осторожных шагов вглубь помещения и оглядывая на ходу скромное убранство помещения.

Чем-то комната напоминала монашескую келью. Твердое низкое ложе без подушки. Напольный ковер, предназначенный, судя по виду, для духовных практик. Большой деревянный стеллаж, ломящийся от ветхих книг. На стенах — несколько картин в простых деревянных рамах, выполненных в стиле традиционной персидской живописи.

— Не думал, что между нашими встречами пройдет так много времени, — признался хозяин этой кельи. — Но пути Аллаха неисповедимы.

— Как ты узнал, что я тут? — полюбопытствовал я, остановившись около окна и выглянув сквозь щель между створками.

Согласно нашему плану, Джером должен был перегнать автомобиль и припарковаться прямо напротив дома, откуда он сможет следить за возможным появлением незваных гостей. С этого ракурса я не мог убедиться в том, сделал ли он это. Но я не сомневался, что Джерри не подведет.

— Ваха — очень маленькое селение, — тем временем, ответил на мой вопрос Амир Захери. — Чужаки редко сюда наведываются.

Закончив наконец писать, он закрыл тетрадь и повернулся ко мне. За почти семь лет, прошедшие с дня нашей прошлой встречи, он мало изменился — такой же худощавый, моложавый, со впалыми щеками и болезненно заостренными чертами лица. Ему уже должно было быть под сорок. Но он по-прежнему смотрелся престарелым студентом-богословом.

— Я рад видеть тебя, — произнёс он с улыбкой, жестом приглашая меня сесть на топчан. — Прости, что не принимаю тебя с должным гостеприимством и угощениями, как это принято у моего народа. Признаться, я не особо забочусь об удобствах и сам почти ничего не ем. Увы, от моих привычек приходится страдать и гостям.

— Я не пиршествовать сюда пришел, Амир, — покачал головой я, присаживаясь.

— Знаю. Ты явно проделал такой долгий путь затем, чтобы задать мне какой-то важный вопрос. Так что я не стану тратить твое время на праздные беседы. Я буду рад, если мне удастся удовлетворить твое любопытство.

Я выдохнул, и спросил в лоб:

— Ты был духовным лидером Сопротивления. Теперь ты здесь, в этой дыре. Почему?

Амир отреагировал спокойно.

— Я — там, где мне и место. Где я способен помочь.

— Лейла сказала, что ты прекратил борьбу.

— Борьба за добро и свет может быть не только физической. Скажу тебе больше: физическая борьба чаще всего приносит лишь еще больше зла и страданий.

— Ты не считал так в 89-ом, когда вы закупали оружие в сиднейских фавелах.

Захери подавил вздох. Тема явно не принадлежала к числу его излюбленных. Однако он не потерял спокойствия и достоинства. Лишь несколько помедлил, прежде чем ответить.

— Каждый из нас проходил через разные этапы в своей жизни, Димитрис. Ты и сам — красочный тому пример. Аллах не ведет нас к свету простым и прямым путем, как нам бы того хотелось. Мы вынуждены сами продираться сквозь чащу своих ошибок, соблазнов и заблуждений.

— Довольно уже метафор, Амир. Я ведь не один из твоих прихожан.

— Слово «прихожанин» имеет своим корнем слово «прийти». Ты пришел ко мне за ответами. Как и другие. Вот я и пытаюсь их тебе дать. Насколько, конечно, позволяет мой недостойный разум.

— Я думал, имам должен всегда все знать. Разве не все ответы записаны в Коране?

— Димитрис, поверь мне, ты далеко не первый, в чьих словах я слышу едкую иронию по поводу человеческой веры во Всевышнего. Нам хватило бы краткого диспута, чтобы убедиться, что нам и спорить-то не о чем. Раз ты логично мыслящий человек, то не станешь отрицать, что не имеешь достоверных знаний об устройстве мироздания. Также наверняка признаешь, что не можешь исключить существование Бога. Согласишься, что душа человека, или, если угодно, его разум, нуждается в ином смысле бытия, нежели удовлетворение животных инстинктов. Потом начнешь критиковать конкретные постулаты ислама, христианства или иудаизма, или строки из священных писаний. Хотя вряд ли сможешь назвать убедительные преимущества той веры, которую исповедуешь ты, стесняясь называть «верой» — будь то светский гуманизм, либерализм или социализм. В конце концов, одного из нас утомит копание в мелких деталях, которые по большому счету ничего не значат — тех самых деталей, которыми алчные и недальновидные люди тысячелетиями оправдывали войны и раздоры. И тогда мы перейдем к тому, о чем ты хотел со мной поговорить. Не подумай, что эта философская беседа не доставила бы мне искреннего удовольствия. Напротив. Но углубляться в нее, позабыв о том, что я говорю с человеком, которому грозит большая опасность, и у которого крайне мало времени — было бы с моей стороны крайне эгоистично.

— Умеешь же ты разложить все по полочкам, — усмехнулся я.

— В пастырском ремесле это важная способность.

— Почему ты ушел? Почему порвал с Сопротивлением? С Лейлой и остальными?

Я вздохнул, и счел нужным объяснить:

— Тебя, наверное, может удивить, что я приехал в такую даль, чтобы спросить тебя об этом…

Но Амир мягко прервал меня.

— Вовсе нет, Димитрис. Я не настолько отрешен от мирских дел, чтобы не знать, чем ты сейчас занимаешься. Так что твое прибытие, и этот твой вопрос — мне как раз вполне понятны. Ты сомневаешься в правильности избранного пути. А с кем еще обсудить это сомнение, если не с тем, кто в свое время, как ты полагаешь, с этого пути сошел?

— Точнее и не скажешь.

Амир понимающе кивнул.

— Что ж, Димитрис. Человека, преодолевшего такой путь и пошедшего на такой риск ради этой встречи, мой ответ может разочаровать своей банальностью. Могу предположить, что ты бы и сам с легкостью нашел бы его. Может быть, для этого тебе надо было лишь чуть-чуть лучше меня знать.

Встав со своего стула и сделав пару шагов в сторону окна, он произнес:

— Дело в том, Димитрис, что я очень чувствителен к страданиям других людей. Это — черта моего характера, которой Всевышний наградил меня вместе с даром стойко переносить страдания, выпадающие на мою долю. Думаю, ты понимаешь, что человек, наделенный такой чертой, по своей природе обречен быть мирным и доброжелательным. Он не способен приносить судьбы других людей в жертву или причинять людям страдания во имя какой-либо цели, сколь бы важной она не казалась.

Захери задумчиво поглядел на щель меж ставнями окна. Полоска света упала на его лицо, и вдруг его сходство со студентом, задержавшимся на кафедре богословия, развеялось. По числу морщин и складок стало ясно, что он уже не так уж молод.

— Был момент, когда я позволил убедить себя в том, что я — не такой. Люди хотели видеть меня своим лидером. Они верили в меня. И я решил, что способен возглавить их борьбу. Я внушил себе, что смогу сделать это, не отступая от своей веры и морали. Увы, это было наивно.

Захери покачал головой.

— Этот путь вел в ловушку. Причем заводил туда хитрым, окольным путем. С помощью одного за другим исключений. «Я считаю жизнь человека священной, но вот этой конкретной я буду вынужден пожертвовать во имя спасения многих». «Я не приемлю насилия и жестокости, но я должен защищаться от тех, кто хочет уничтожить меня, дабы я и дальше мог выполнять свою миссию». «Я не признаю за собой право судить и карать, а за людьми признаю право на прощение, но все же один раз я осужу и покараю тех, кто попирает законы Божьи и человеческие столь явно и цинично, и приносит другим людям столь много страданий, что я не в состоянии их простить». Исключения имеют свойство умножаться, превращаться в правила. А люди имеют свойство этого не замечать. Это словно водоворот, который затягивает тебя против твоей воли, если вовремя не воспротивиться.

— Когда я встретил тебя в прошлый раз, ты был далек от таких сомнений.

— Именно тот день во мне их и посеял. Не проходило и дня, чтобы я не вспоминал Девдаса и Хаяла, моих учеников, которые в тот день стали жертвами пути, который я избрал. Не проходило и дня, чтобы я не вспоминал тебя. Ведь я считал тебя погибшим. Как и твоего друга Бена, в отношении которого, увы, это оказалось правдой.

— Зачем вы покупали оружие, Амир? — прямо спросил я. — Планировался какой-то теракт?

— Конечно же, нет! — воскликнул он, и сквозь пелену спокойствия прорвались нотки гнева.

Мигом успокоившись, он добавил уже спокойным тоном, с нотками сожаления:

— Я убедил себя в том, что оружие необходимо нам для защиты.

— Или, вернее, Лейла тебя в этом убедила? — догадался я.

Амир отрицательно покачал головой с тем характерным упрямством, которое обычно появляется лишь тогда, когда человек, следуя каким-то своим принципам, отказывается признать правду.

— Я бы никогда не стал перекладывать на кого-либо из своих соратников ответственность за то, что случилось. Лейла шла за мной. Она послушалась бы меня, что бы я ни решил. Так что ответственность за все случившееся целиком и полностью лежит на мне. Я не был намерен ни на кого нападать. Агрессия в корне противоречит моим убеждениям. Но это не важно. Мы все равно своими руками совершили то, что позволило властям очернить нас и назвать угрозой, не прибегая к чистым фальсификациям. Во всех тех потерях и неудачах, которые мы понесли в тот день, некоторые из нас винили лишь злые силы, против которых мы боролись — власти Содружества, и стоящих за ними богачей. Так думали и Лейла, и Ронин. Но моя совесть не соглашалась с такой оценкой. На нас тоже лежала часть вины. Взявшись за оружие, пусть и под предлогом самообороны, мы позволили им втянуть себя в борьбу на их условиях. Утратили свою идейную чистоту и моральное превосходство. А чего мы стоили без них? Ведь в могуществе наш противник имел несоизмеримое преимущество.

Захери снова вздохнул.

— Я посчитал, что в тот день мы потерпели поражение, Димитрис. Что властям удалость нас очернить, выставить преступниками в глазах людей. И что они не замедлят уничтожить нас.

Задумчиво закусив губу, он признался:

— Самым большим в моей жизни удивлением стало то, что этого не произошло. Более того — наше движение неожиданно начало крепнуть и расти с невиданной силой.

Я почувствовал, как все мое существо ощутимо напрягается, словно внутри меня натянулась струна. Захери безо всяких наводящих вопросов и уговоров подходил именно к той теме, ради которой я и пришел.

Основатель Сопротивления грустно усмехнулся.

— Тут проявилась моя ужасная и непростительная самонадеянность, Димитрис. Я убедил себя, что сам Аллах хранит нас и благоволит нам. Это показалось мне единственным объяснением того, что, вопреки всякой логике, нам удавалось раз за разом скрываться от преследователей, наша идея находила все новых и новых сторонников, мы получали нежданную помощь от самых неожиданных союзников. Такого везения просто не могло быть. А значит, убедил себя я, дело здесь в помощи Всевышнего. Раз так — то это Его знак, что мы все делаем согласно Его воле. И, если так — нам нужно продолжать, и не прекращать свои молитвы.

Он слегка закусил губу.

— Некоторые вещи в наших действиях смущали меня и заставляли сомневаться. Но то, что я считал благословением свыше, пересиливало сомнения. Я говорил себе: «Если бы наш путь был неверен, то разве стал бы Аллах помогать нам? А без его помощи, полагаясь лишь на свои силы и везение — мы давно были бы разгромлены и потерпели бы поражение». Тебе все это кажется глупым? Но мне так не казалось.

Я не перебивал его, и он продолжил.

— Из группы мечтателей, вознамерившихся сделать этот мир лучше, мы сделались частью невиданной по масштабам тайной организации, которая росла, как снежный ком. Мы не были ее центром, не создавали новых ячеек — они прирастали к нам сами в виде групп людей по всему миру, исповедующих схожие идеалы, которые узнавали о нас, следовали нашему примеру, устанавливали с нами связь. Если ты хочешь узнать побольше о том, как эта сеть росла и строилась — я буду плохим рассказчиком. На очень ранних этапах этого процесса я устранился от участия в управлении. Это не было моим талантом. Я сосредоточился лишь на том, к чему был склонен, — на проповедях, описании наших идей в доступной для людей форме. А еще больше — на молитвах. Ведь я понимал, что лишь благодаря Ему такие успехи и достижения возможны, а нас, вопреки логике, до сих пор не постиг крах.

Некоторое время Амир молчал.

— Очень скоро я естественным образом оказался на задворках разгорающейся борьбы, и утратил свой авторитет среди соратников. Идеи, которые я проповедовал, они начали считать наивными, устаревшими. «Времена изменились», — говорили они мне. Люди любят эту фразу. Она позволяет им не признавать, что изменились они сами. Чтобы привлечь еще больше сторонников, чтобы разжечь пламя борьбы ярче, им были нужны более простые, четкие и решительные лозунги. Люди сильно отличаются в своих верованиях, воззрениях и симпатиях. По крайней мере, так им кажется. Объединить их вокруг определенной идеи — сизифов труд, требующий целых поколений. Гораздо проще — объединить их против чего-то. Язык ненависти прост и универсален. Проповедовать на нем — легко. И я не был для этого нужен.

Захери понурился.

— Сопротивление превратилось во что-то несоизмеримо большее, чем я мог себе представить. Большее в масштабах, меньшее в содержании. Однако это лишь немногих огорчало. Количественные изменения всегда заметнее качественных. Появились новые люди, которые перехватили наши знамена. Появился тот, кто назвал себя «Фримэном», и объявил себя вождем. Многих вокруг меня все больше охватывал азарт борьбы. Я же все больше погружался в пучину сомнений. Я видел, как руками якобы моих соратников, со многими из которых я лично никогда не говорил, совершаются ужасные деяния. Меня убеждали в том, что самые ужасные из них — это происки властей, попытки возвести на нас напраслину. Но порой у меня создавалось впечатление, что никто уже не знает точно, стоят ли за этим власти, или незнакомые люди, услышавшие наши лозунги и понявшие их по-своему. Даже от тех «побед», о которых мне рассказывали с гордостью, у меня по коже пробегали мурашки — почти все они были связаны с насилием, причинением боли и страданий, запугиванием, а порой и лишением жизней. Я бы давно решительно воспротивился происходящему. Лишь одно удерживало меня — Всевышний продолжал нам благоволить. И я окончательно во всем запутался.

Я слушал внимательно, не отрывая от Амира глаз. Но в этот раз пауза затянулась.

— Как ты оказался здесь?

— В 2090-ом грянула война. Это окончательно все изменило. Те, кто называл себя лидерами Сопротивления, решили поддержать Евразийский Союз. Они были так объяты ненавистью к своему врагу, что готовы были вступить в союз хоть с самим шайтаном. От единичных акций отряды Сопротивления перешли к полноценной партизанской борьбе. В ответ силовые структуры Содружества, получив еще больше полномочий в условиях военного положения, начали мощную «антитеррористическую кампанию». Случилось то, чего все опасались с самого момента основания движения Сопротивления, и что ранее не случалось вопреки логике — ячейки Сопротивления начали массово выявлять и громить. Ответные вылазки заканчивались лишь провалами и потерями. Люди гибли и попадали в тюрьмы сотнями, тысячами. Словно вдруг открылись врата Ада. Меня это не удивило. Я давно чувствовал, что мы сошли с Праведного пути. Так стоило ли удивляться, что наконец закончилось терпение Аллаха к нашим деяниям, и Он отвернулся от нас? Мне оставалось лишь молить Его о прощении и снисхождении. И я делал это безустанно. Но мои молитвы не возымели результата.

В глазах Захери отражалась грусть.

— Конец 90-го был критическим моментом для движения Сопротивления в Австралии и Океании. Почти все члены организации были убиты, арестованы, бежали с континента или ушли в глубокое подполье, надеясь, что их связи с организацией не будут раскрыты силовиками. Меня ждала такая же участь — это был лишь вопрос времени. Я был готов стоически принять эту судьбу. Но Лейла все-таки убедила меня бежать за границу.

Мне вспомнились слова Лейлы о Захери.

— Она все еще была с тобой к тому времени? — спросил я.

Лицо Амира странным образом изменилось — мелькнула едва заметная улыбка, полная светлой грусти и доброй памяти. Прошло некоторое время, прежде чем он поведал:

— Я впервые встретил Лейлу в 77-ом, вскоре после того, как я попал в Австралию. Видеть вокруг несчастных, обездоленных детей — это рок, предписанный мне Всевышним. Куда бы меня ни забросила жизнь, они были рядом. Но я так и не научился мириться с этим. Каждый раз, когда я встречался взглядом с этими невинными, наивными созданиями, страдающими за чужие грехи — мое сердце обливалось кровью. Так было и с ней. Всю свою жизнь Лейла прожила в подземных катакомбах Нового Бомбея. Круглую сироту, ее воспитывали дальние родственники, нищие люди, у которых не было куска хлеба, чтобы прокормить хотя бы собственных детей. Ей было тогда 13, но выглядела она младше — так часто бывает из-за недоедания. Но вот ее глаза… это были не глаза ребенка. Меня в первый же миг поразила внутренняя сила, которую они излучали. Дикая, необузданная, фанатичная сила духа — а ведь она гораздо могущественнее, чем сила мускулов. Лейла — не простая девочка. И дело здесь не только в ее царской крови, которая мало что значила без царских дворцов, балов и придворных. Ей на роду были написаны великие свершения. Она способна на величайшую веру. Величайшую любовь. И на величайшую ненависть. Единственное, что не было ей дано — так это покорности и смирения перед судьбой. Энергия, сила — не имеют морального окраса. Направить их на добро, или на зло — этот выбор Всевышний оставил за нами. Так что она могла стать святой целительницей, или великой разрушительницей — но только «не серой мышкой». И я понял это с первого взгляда.

Я согласно кивнул. Вспомнил обжигающий огонь в ярких аметистовых глазах. Описание было как нельзя более точным.

— Она слушала меня, проникалась моими словами. Понимала больше других. Больше многих взрослых. Все время оставалась после моих проповедей. Задавала больше вопросов, чем другие. Сложных вопросов. Но я никогда не боялся вопросов. Наоборот, они искренне радовали меня. Мы могли беседовать часами. И так она со мной сблизилась. Я полюбил ее очень сильно — словно младшую сестренку. Ощутил чувство ответственности за ее судьбу, и за ее душу. Я решил, что помогу ей раскрыть ее потенциал. Направить ее великую энергию на добро и созидание.

Лицо Амира оставалось грустным, но это по-прежнему была светлая грусть.

— В душе Лейлы живет добро, Димитрис. В ней очень сильна тяга к правде и справедливости. Она искренне верует в Бога и любит его — хоть и редко говорит об этом с другими. Она очень стойкая, терпеливая, способна на мученичество и самопожертвование. Лишь одного я не смог ей внушить — любви к людям. Я весьма силен в философских диспутах, Димитрис. Для этого мне не нужны никакие приёмы — достаточно лишь говорить правду. Мне всегда удавалось её убедить. Но только не в этом вопросе. Как и мне, Лейле люди причинили очень много боли и страданий. Я пытался убедить ее в том, что они — творение Аллаха. Что невозможно любить Его, но не любить Его творений. Однако она не могла принять этого своей душой. Не могла им простить всего, что они с ней сотворили — нищеты, голода, обид, насилия над ее хрупким девичьим телом, которое они осквернили и заразили тяжким недугом. Она так и не полюбила людей, Димитрис, какими они есть. В них она видела источник зла, будто они были творением Иблиса, а не Аллаха. Я тешил себя иллюзией, будто имею на нее влияние, смогу переубедить ее. Но она восхищалась не мной и уважала не меня — предметом ее восхищения и уважения был образ меня, который она построила в своих фантазиях. Она замечала во мне лишь то, что желала замечать — стойкость, бесстрашие. Что до мягкости, добродушия — их она считала лишь приятной маской, которую я способен снять, если захочу. Как раз когда ты встретил нас впервые — я начал осознавать утрату с ней духовной близости. Ее всецело поглотила борьба. Ее энергия нашла свой выход там, где ей не приходилось преодолевать в себе внутреннее противоречие, не приходилось заставлять себя любить людей, а наоборот, она могла благими целями оправдать свою ненависть к отдельным из них.

Я кивнул. То, что говорил Захери, соответствовало тому, что я слышал от Лейлы.

— Но она не бросала тебя, — заметил я.

Он усмехнулся все с той же теплотой, которая не покидала его глаз, когда он говорил л Лейле.

— Людям иногда кажется, что они способны изменить себя как хотят. Но это не так. Они могут изменить лишь внешнюю оболочку — поступки, слова, отчасти мысли. Но не свою душу. Лейла внушила себе, что во имя своей великой борьбы откажется от любых привязанностей и симпатий. Но в душе она любила меня так же, как я ее любил. И она не могла этого изменить. Она пыталась убедить меня, что я по-прежнему важен для Сопротивления, что я должен быть в безопасности, чтобы дальше сочинять свои проповеди и трактаты — и поэтому ей важно сохранить меня живым и на свободе. Но на самом деле она просто не хотела потерять последнего близкого ей человека.

Некоторое время мы помолчали.

— Что было после того, как вы бежали?

— Властям Евразийского Союза требовалась живая сила для их армий, а также картинка для средств массовой информации, в которой угнетенные классы в Содружестве восстают против властей и становятся на их сторону. Для этого они и давали прибежище сторонникам Сопротивления. Лейла, как и большинство других, готова была играть в эту игру. Но для меня этот путь был заказан. Я видел в той войне, как и в любой войне, лишь горе и зло, и никогда бы не стал брать в руки оружие. Я привык открыто выражать свои мысли по поводу того, что я вижу. Но это не очень нравилось нашим новым «союзникам» из Евразийского Союза. У них был материалистический взгляд на вещи, в котором люди — лишь винтики в огромном механизме, а их души не имеют особой ценности. Один человек так прямо мне и сказал: «Если ты своими проповедями, о чем бы они ни были, будешь подрывать моральный дух противника — ты наш союзник. Если будешь путаться у нас под ногами и смущать ими наших людей — значит, ты вредитель». Очень скоро стало понятно, что я там нежелательный гость. Тогда у нас с Лейлой состоялся последний откровенный разговор. Она горячо пыталась убедить меня, что я должен следовать генеральной линии Сопротивления, вносить свой вклад в общую борьбу, а не заниматься «деструктивной самодеятельностью». Как я ни старался, она не слышала меня. Мои слова вызывали в ней лишь протест и раздражение. Но даже после того очень эмоционального разговора она не бросила меня на произвол судьбы. Прямо спросила, чего я хочу. Потом убедила своих новых союзников-евразийцев, у которых уже не хватало на меня терпения, что я не принесу вреда, если позволить мне поселиться на моей родине — здесь, на Ближнем Востоке. Тут евразийцы основали свою «социалистическую республику», но позволили здешним людям пока еще продолжать исповедовать ислам. Лейла сказала мне напоследок: «Если это твой путь, Амир, если у тебя к этому лежит сердце, то я рада за тебя». Это не было правдой. Она чувствовала разочарование и обиду из-за моего выбора и горечь из-за того, что теряет близкого человека, что наши пути расходятся. Решила вычеркнуть меня из своей памяти. С тех пор я больше не видел и не слышал ее. Но я продолжаю каждый день за нее молиться. Лейла осталась и останется для меня все той же младшей сестренкой — куда бы ни занесла нас с ней жизнь.

Довольно долгое время мы молчали.

— Значит, все дело в насилии? В том, что ты не способен и мухи обидеть? — спросил я.

— Я же говорил, что мой ответ разочарует тебя своей банальностью.

Я вздохнул.

— Ты не договариваешь мне всего, Амир. Ложь так же плохо уживается с твоей натурой, как и насилие. Так что она чувствуется издалека. Особенно — теми, кто волей-неволей уже хорошо научился разбираться во лжи.

Он поднял на меня свой чистый взгляд и горестно усмехнулся.

— В последнее время тебе часто приходится заставлять людей говорить то, чего они говорить не хотят, не так ли, Димитрис?

Я сразу понял, о чем он — о Гаррисоне, Брауне, Окифоре, Томсоне. И ощутил сильный стыд. Не выдержав его взгляд, я виновато опустил глаза.

— Мне очень жаль, — прошептал я, не глядя на него. — Мне жаль, что я все это делал. Я мог сто раз убедить себя в том, что эти люди заслуживали этого. Но каждый раз, когда я вспоминаю об этом, мне гадко, и я начинаю себя ненавидеть.

Я закусил губу.

— Как и тебе, мне хотелось добиться справедливости, не переступая через себя, не становясь похожим на тех, с кем я борюсь. Я долго держался. Но затем наступил момент, когда я понял, что это не работает. Что я обречен, если я буду так глуп и наивен, а силы зла восторжествуют, и будут смеяться надо мной.

— Тогда почему ты испытываешь стыд, не смотришь мне в глаза?

— Ты же сам говорил — над своей душой мы не властны.

Я наконец нашел в себе силы, чтобы снова поднять на него взгляд.

— Ты многое рассказал мне, Амир. Но самое важное — осталось между строк твоего рассказа. Ты — верующий человек. Но ты не глупец и не фанатик. Так что ты прекрасно знаешь — это не твои молитвы оберегали Сопротивление от краха и наполняли его силами. Это не Божья немилость поставила его на грань краха в начале войны. И не молитвы придали ему второе дыхание после войны. Ты ведь знаешь, почему я здесь, Амир. Дело не в том, что я испытываю экзистенциальный кризис, и меня раздирают муки совести. Хоть это и так. Гораздо хуже, что я чувствую себя круглым идиотом, которого кто-то водит по кругу, словно осла, перед которым машут морковкой. Самая большая проблема адептов Сопротивления даже не в том, что они стали на тупиковый путь насилия и жестокости во имя якобы светлых идеалов. Проблема в том, что эти борцы за свободу — лишь марионетки в руках кукловодов. И ты, я чувствую — прекрасно это понимаешь.

На этот раз молчание затянулось на очень долгое время.

— Зачем ты задаешь мне этот вопрос, Димитрис?

— Я хочу понять.

— Это не ответ. Ты только что сказал, что ты уже понимаешь. Что изменят мои слова?

— Может быть, их мне не хватает, чтобы разобраться во всем окончательно.

— И что тогда?

Этот вопрос был намного сложнее, чем кажется. Под устремленным на меня взглядом Амира, который вдруг сделался пристальным и требовательным, как взгляд учителя, ждущего от ученика ответа, я молчал довольно долго, не переставая размышлять, пока все частички паззла в моем мозгу не стали наконец на свои места.

— Тогда я отвергну этот обман, — произнес я решительно, посмотрев ему в глаза. — А может быть — раскрою на него глаза всем, кому смогу.

Наш с ним зрительный контакт длился довольно долго, прежде чем Захери сделал то, что казалось для него необычным — отвел глаза в сторону. Твердость черт его лица разгладилась и приобрела обычные для него мягкие, задумчивые формы.

— Тебе будет сложно в это поверить, — изрек он наконец. — Но я ждал, что ты придешь. Задолго до того, как узнал о твоем приезде в Ваху.

Промолвив это, он глубокомысленно посмотрел на меня.

— Ты считаешь судьбы людские лишь цепочкой случайностей, Димитрис?

— Привык так считать. Если честно — теперь я уже ни в чем не уверен.

Амир удовлетворенно кивнул.

— Случайностями многого не объяснишь, друг мой. Уж точно ими не объяснишь такие события, как эта наша с тобой встреча. Что влекло тебя сюда? Уж наверное не рациональность. Ведь у тебя не было ни малейших причин ждать, что я смогу чем-либо помочь тебе в твоей борьбе.

— Я пока не очень понимаю, о чем ты говоришь, Амир.

— Я покажу тебе, — пообещал он. — Но вначале я кое-что расскажу.

§ 39

На этот раз Захери молчал довольно долго. Казалось, он все еще сомневается, стоит ли произносить то, что он собрался. Несколько раз он бросал ищущий взгляд на полоску света меж створок окна — будто мысленно просил подсказки у Всевышнего.

— Это случилось после окончания войны, весной 93-го, — заговорил он наконец.

Его глаза покрыла едва заметная пелена, которая появляется, когда человек уносится своими мыслями куда-то далеко в прошлое или будущее.

— Я был здесь, в Вахе. Жил затворником. Изучал Коран. Иногда читал молитвы в мечети, помогал местным жителям в их духовных делах. Уже долгое время я не имел никакого отношения к движению Сопротивления, да и вообще к мирским делам. Я не следил за новостями. Не пользовался коммуникатором. Собирался прожить так весь остаток своих дней.

Неслышно вздохнув, он продолжил:

— Но я знал, что за мной придут. Я не верил, что спецслужбы Содружества забыли обо мне. Я знал — после того, как евразийцы были побеждены и вынуждены были подписать мирный договор, ничто не мешало спецслужбам получить ко мне доступ. И однажды — это произошло.

Я недоверчиво уставился на Амира.

— Я ожидал, что это произойдет тихо, без излишних церемоний, — продолжил рассказ он. — Я жил тогда один. Со мной тогда еще не было даже Руфи. Местные жители уважали меня. Но в смутные послевоенные времена никто из них не решился бы за меня заступиться. Да я бы и не позволил им сделать этого. Ничто не стоило оперативникам спецслужб ворваться сюда, связать меня и закинуть в багажник своего автомобиля. Либо просто задушить меня, зарезать или застрелить. Многие в Сопротивлении именно так окончили свои дни. Мысленно я подготовился к этой участи. Готов был принять ее смиренно. Но все случилось совсем не так, как я полагал.

При этих словах его лоб прорезало еще больше морщин.

— Однажды ко мне в дверь постучался пожилой мужчина. Ему было за шестьдесят. С первого же взгляда на него было понятно, что он тяжело болен. Он был очень худым. Лицо пожелтело и осунулось. В глазах были видны следы постоянных болей. Он выглядел как уроженец этих мест. Но что-то неуловимое делало его не похожим на здешних жителей. Он посмотрел на меня с порога странным взглядом. Будто он очень хорошо меня знал. Хотя я никогда в жизни его не видел. Лицо его прорезала странная усмешка. В ней было что-то властное, холодное и надменное. Но железная воля, легко проглядывающаяся за этим взглядом, была надломлена телесными и душевными страданиями, которые этот человек явно испытывал.

Амир на секунду замолк, как будто вновь увидев перед собой описанного им человека.

— Он сказал, что пришел ко мне. Сказал, что его зовут Карим. Карим Рамади.

Я нахмурился.

— Рамади?! — переспросил я недоверчиво.

Захери грустно усмехнулся.

— Да, Димитрис. Тот самый.

Имя, произнесенное Амиром, было мне известно еще от Ленца. Рамади занимал пост заместителя директора СБС двенадцать лет — с 81-го по 93-ий года, благополучно «пережив» за это время трех директоров, которые менялись в зависимости от различных политических веяний и обстоятельств. Ленц был убежден, что Рамади — один из самых влиятельных личностей в мире спецслужб.

— Я не сразу поверил своим глазам, — продолжил Амир. — Но, каким бы невероятным это не казалось, Димитрис, один из самых влиятельных и опасных людей во всем Содружестве наций, архитектор и координатор бесчисленного множества хитромудрых заговоров и тайных операций, на совести которого были убийства и аресты тысяч сторонников Сопротивления, явился ко мне один, даже без охраны. Было сразу заметно, что этот визит ему дался нелегко. Печать скорой смерти уже была хорошо заметна на его лице. Он был так слаб и изможден, что я невольно ощутил к нему жалость — даже узнав, что он за человек.

Я слушал напряженно, не упуская ни слова.

— Я был готов принять свою участь, которую я и так давно ждал, с достоинством. Я сказал, что польщен, что Рамади решил явиться за мной лично. Но он в ответ снисходительно усмехнулся. Сказал, что явился не для того, чтобы арестовывать или убивать меня. Если бы дело было в этом, объяснил он — послал бы кого-то рангом пониже.

— Что же ему было нужно?

— Я не сразу поверил в это, Димитрис. Но этот человек пришел ко мне исповедаться.

— Исповедаться?! — нахмурился я. — Разве в исламе есть исповедь?

— Нет. Однако он сказал, что его это нисколько не заботит. Сказал, что всю жизнь был атеистом и никогда не интересовался ни исламом, который исповедовали его предки, ни другими религиями. Я спросил у него, зачем же тогда ему понадобилось исповедоваться, и почему он пришел для этого к человеку, который, с формальной точки зрения, даже не является священнослужителем. Но он ответил, что формальности его не волнуют.

Амир говорил шепотом, с некоторым удивлением в голосе — как будто сам до сих пор с трудом мог поверить в события, которые описывал.

— Он рассказал, что читал все мои работы. Сказал, что решил прочесть одну из них из сугубо научного интереса, чтобы понять, почему у меня так много поклонников. Но потом заинтересовался и прочел их все. Я ответил, что всегда радуюсь, когда мои труды кому-то нравятся, но не предполагал, что они найдут почитателя среди людей, придерживающихся совершенно противоположных ценностей, нежели мои.

Амир на какое-то время замолк и задумался, будто заново прокручивал у себя в памяти тот разговор. Потом пристально посмотрел на меня, прежде чем молвить:

— Я спросил у него, что он думает о моих идеях, раз уж он так хорошо с ними знаком. Но он ответил с презрением, что они наивны и утопичны. Сказал, что о всемирной революции может мечтать лишь глупец, оторванный от реальности. Он объяснил, что в СБС существует специальное подразделение, основанное лично им, которое выявляет любые экстремистские группы на самых ранних этапах их зарождения. Искусственный интеллект, который они называют «Куполом», безошибочно находит их по первым же постам в социальных сетях, первым же опубликованным блогам и эссе, первым же речам, произнесенным на собраниях и встречах, записанных на камеры или диктофоны. Группа единомышленников может еще даже толком не оформиться, не определиться окончательно с лидерами и целями — а им она уже известна. В глобальном цифровом мире, объяснил он, тайно от спецслужб организовать антигосударственную деятельность — попросту невозможно. Он поведал, что спецслужбы настолько в себе уверены, что уже давно перестали уничтожать экстремистские группы в зародыше. Вместо этого они изучают их так же, как учёные изучают бактерий под микроскопом. Чтобы лучше понимать закономерности их зарождения и развития. Как ученые следят за лабораторной крысой, так и они следят за своими «подопытными» группами. Позволяют им вырасти до определенного размера. А уже потом — ликвидируют. Он посмотрел мне в глаза и спросил — неужели я, так глубоко погрузившийся в дебри философии и теологии, настолько глуп и так плохо смыслю в технологиях, чтобы поверить, что тайная организация может бесконечно долго расти и крепнуть, оставаясь неуязвимой для спецслужб? На это я ответил искренне — что такое возможно, по моему мнению, лишь с помощью Аллаха. Он скривился и высказал предположение, что даже если Бог существует — наивно полагать, что он является субъектом мирских политических процессов. А что касается Сопротивления, служению которому я посвятил значительную часть своей жизни — то, объяснил он с усмешкой, руку Аллаха я спутал с его, Рамади, рукой.

Я ощутил, как кровь в жилах начинает нестись быстрее.

— Он рассказал, что после прочтения моих трудов мои идеи показались ему весьма любопытными, однако не в том контексте, в каком я мог бы предположить. Сказал, что благодаря им у него в голове созрел один изощренный план, который он обрисовал тогдашнему директору СБС. А затем — лично Протектору. Те одобрили его. И план был воплощен в жизнь.

Лицо Амира помрачнело. Я замер, понимая, что он дошел до главного.

— Они решили превратить Сопротивление в свое детище, Димитрис. Вырастить его и подкормить. Осветить его деятельность как можно шире в средствах массовой информации. Обществу требовалась угроза, которая бы постоянно над ним довлела. Угроза, которая оправдывала бы жесткую руку властей, не позволяла бы разным либералам, демократам и социалистам поднять головы. Эта угроза должна была выглядеть реальной, правдоподобной, быть из плоти и крови — чтобы в нее поверили. А значит, члены Сопротивления не должны быть подставными лицами — это должны быть люди, действительно верящие в идею организации, искренне ненавидящие власти, готовые к реальному террору. Не только население, но даже силовики должны верить в то, что угроза — настоящая. И лишь считанные люди будут знать, что власти тайно контролируют Сопротивление, дергая за тонкие, невидимые нити. Такие, как, например, Фримэн — абстрактный образ вождя революции, смоделированный искусственным интеллектом в соответствии с компьютерным анализом ожиданий и предпочтений протестного электората. Фримэн был тем, кого люди жаждали видеть своим лидером. Однако на самом деле он никогда не существовал.

Некоторое время мы молчали. Я не был пока в состоянии вымолвить ни слова — лишь мои кулаки и зубы сжимались с такой силой, что, казалось, вот-вот расколются. Амир поднял на меня взгляд, прежде чем продолжить:

— Эти слова повергли меня в величайшее смятение, Димитрис. Но затем возобладала моя внутренняя воля. Я решительно сказал Рамади, что не верю его словам. Я сказал, что движение Сопротивления, как бы я не относился к отдельным его методам — живое и настоящее, оно объединяет десятки тысяч людей, искренне верящих в его идеи. Я сказал, что власти никогда не смогут контролировать этих людей. Но он лишь презрительно усмехнулся. Он ждал, что я отвечу так. И он предоставил мне доказательства.

— Что за доказательства? — прошептал я.

— По его словам, то были сделанные им тайные аудиозаписи совещаний, в которых участвовали высшие руководители спецслужб, включая самого Рамади. И даже сам Протектор с кем-то из своих советников.

Я не мог поверить своим ушам.

— На этих записях были зафиксированы все основные решения: о запуске проекта; об одобрении некоторых самых крупных акций Сопротивления; об экстренном свертывании проекта во время войны, когда инициативу попробовали перехватить евразийцы; и о его возрождении в послевоенный период, когда обществу вновь потребовалось пугало.

— Амир, т-ты слышал записи с голосом Протектора, одобряющего создание Сопротивления и его террористические акции? — спросил я шепотом, едва не охрипнув от волнения. — Ты это сейчас говоришь серьезно, Захери?

— Да, Димитрис, — ответил тот предельно серьезно. — Однако я никогда не смог бы отличить их от фальшивки. Как бы я не был слаб в технологиях, мне известно, что подделать аудиозапись сегодня способен любой ученик младших классов. Так что я сказал этому человеку, что не верю ни единому его слову, как и его подложным доказательствам. Сказал, что он пытается возвести на Сопротивление напраслину. Прямо спросил, с какой ещё целью он мог заявиться ко мне с этими данными, кроме как затем, чтобы сделать меня своим орудием для дискредитации моих бывших соратников.

— И что же он ответил?

— Он и этого вопроса ждал. Он сказал, что умирает. Сказал, что врачи обнаружили у него неизлечимую форму рака мозга, и что жить ему осталось не больше месяца. Сказал, что скоро я услышу о его смерти — и тогда пойму, что он говорил правду. Он объяснил, что у него нет ни семьи, ни друзей. Что он никогда не верил в Бога. Сказал, что он посвятил почти всю свою жизнь безопасности человечества, оправдывал этой целью любые свои поступки. Но теперь, на смертном одре, озираясь на плоды трудов своих, он видит нечто такое, чем ему не удается гордиться. Он предположил, что, может быть, люди не заслуживают того, чтобы с ними так обращались — даже ради их собственной безопасности. Он сказал, что всю жизнь он без колебаний принимал решения, которыми лишал людей жизней или менял их судьбы. Чувствовал себя богом. Но теперь, почувствовав близость конца, представ перед ликом смерти — он осознал, что он не бог. И ощутил сожаление.

Некоторое время в помещении висело напряженное молчание.

— Мы проговорили с Рамади почти всю ночь, Димитрис. То был самый долгий, самый тяжкий и самый удивительный разговор в моей жизни. Утром он ушел, оставив меня в полном смятении. Я попытался убедить себя в том, что это была провокация, направленная на то, чтобы я принялся очернять Сопротивление. Я поклялся никому и никогда не пересказывать этот разговор. Решил, что унесу его с собой в могилу.

Сердце в моей груди колотилось как во время бега.

— Рамади ведь умер вскоре после этого, да? — выдохнул я, едва не теряя сознание от вихря мыслей и эмоций.

— Через 29 дней. Об этом много где писали. У него был рак мозга.

На этот раз молчание растянулось на бесконечно долго. Нам обоим требовалось время, чтобы прийти в себя.

— Амир, неужели ты никому и никогда об этом не говорил? — наконец спросил я.

— Никому и никогда, Димитрис. До сегодняшнего дня.

— Но почему?!! — холодея от волнения, переспросил я.

— Я не хотел этому верить. И не верил.

Он упрямо покачал головой.

— Тебе может быть сложно это понять. Но Сопротивление было для меня слишком многим. Я знал сотни, тысячи людей, которые верили в его идеалы. Я избрал себе другой путь, не был готов прибегать к насилию. Но это не значит, что они совершенно перестали быть мне близки. Это были храбрые, честные, благородные люди, искренне желающие изменить мир. Если бы я предал огласке то, что сообщил мне Рамади — люди, которые были мне дороги, либо не поверили бы мне и сочли бы меня предателем, либо эта правда уничтожила бы все, во что они верили, лишила бы их крыльев и веры в будущее. А что, кроме этой веры, у них есть?

— Но ведь эта вера построена на обмане, — покачал головой я.

— Вовсе нет. Она искренняя и чиста. Если бы ты видел их глаза…

— Да какая разница?! Ведь они — всего лишь марионетки в руках спецслужб! Ты думаешь, они бы сами захотели продолжать ими быть, если бы знали то, что знаешь ты?!

— Все это может быть ложью, Димитрис, — продолжил упрямо качать головой Амир. — Этот Рамади посвятил всю свою карьеру защите режима и борьбе с такими, как Сопротивление. Это было делом всей его жизни. Даже зная, что умирает, он вполне мог решиться на то, чтобы нанести по ним еще один удар, очернить их с помощью своей хитроумной интриги.

— Тебе показалось, что Рамади не был искренен? — прямо спросил я.

Захери после раздумий вынужден был покачать головой и опустить глаза.

— Я не раз ошибался в людях, Димитрис. Моему чутью — нельзя доверять.

— Господи! — не выдержал я наконец. — Да ты ведь пытаешься найти оправдание, Амир! Пытаешься найти любую зацепку, чтобы убедить себя, что ты поступил правильно, утаив от всех эту информацию! Но это было, мать твою — нихера неправильно!!!

Перед моими глазами промелькнули воодушевленные лица полевых командиров Сопротивления и их задорные крики во время сходки на Хазарском химзаводе. Лицо покойного Фрэнка, с которым я познакомился в «Чистилище». Лица покойных и все еще живых членов отряда «Мстители». Все, во что они верили, за что они умирали и убивали — с самого начала было туфтой. Даже хуже — они служили тем, против кого, как они полагали, они борются.

С каждой секундой меня все сильнее охватывал гнев.

— Рамади сказал тебе правду, Захери, — произнес я, сцепив зубы от злости. — Я всегда это чувствовал. Все время видел какие-то нестыковки, парадоксы в том, как все обстоит с этим чертовым Сопротивлением! Теперь мне все понятно! Понятно, на кого я работал все эти месяцы! Ради кого я убивал всех этих людей!

Я горько усмехнулся, припомнив темный силуэт на экране, чей властный голос положил конец дебатам вокруг создания отряда «Мстители» во время встречи на Хазарском химзаводе — голос Фримэна, великого вождя Сопротивления, которого никогда не существовало, выдуманного функционерами спецслужб с одобрения самого Протектора.

Значит, это Патридж и его окружение моими руками убирали неугодных — Гаррисона, Брауна, Окифору, Карпентера, Торричелли. Эсбэшники использовали мои разоблачения как оружие в войне с Консорциумом. А сами, тем временем, умело подчищали улики и убирали свидетелей — моими руками, либо же, когда не получалось — руками Чхона. Ведь они не были заинтересованы, чтобы тончайшие нити от этих свидетелей и улик, не дай Боже, привели туда, куда они на самом деле ведут. К сэру Уоллесу Патриджу.

Ведь в диктаторском государстве все решения всегда принимаются на самом верху. Тоталитарный режим не терпит самодеятельности — он работает как слаженный механизм, в котором все импульсы проходят строго по вертикали.

Глобальная программа генетических экспериментов? Создание сверхлюдей? Использование ЧВК для проведения грязных операций во время войны? Запуск «Зекса» в недра Новой Москвы? Программа сокрытия военных преступлений в послевоенный период? Насилие над детьми в интернатах «Вознесения»? Жесткая борьба с нелегальными иммигрантами в Сиднее? Провокация военного конфликта между ЮНР и ЦЕА в далеком 76-ом?

Ничто из этого не было простой случайностью. Ничто не было эксцессом исполнителя.

Здесь, на земле, прерывались и ломались жизни конкретных людей, чьи имена никогда не станут известны великим кукловодам. Бена МакБрайда. Питера Коллинза. Фи Гунвей. Хэнка Уотерса. Бориса Коваля. Владимира и Катерины Войцеховских. Легионера по имени Донни, чья тетя была художницей. Мужика по имени Фрэнк, что скучал по своей дочери Эмми. Тысяч, миллионов других.

Все эти крохотные песчинки стали жертвами замыслов, которые строились на самом верху. Однако же всегда остаются идиоты, кто верят в «доброго царя». Такие иногда встречаются даже среди умных и осведомленных людей. Таких, как Анна Миллер.

Я горько усмехнулся, подумав о том, все ли еще она пытается добиться аудиенции у Протектора.

— Димитрис, — запнулся Амир, который в этот момент почему-то выглядел жалко. — Я все еще не уверен, что все это так. Мы ведь не можем знать этого точно. Мы можем ошибаться.

— Зачем же ты рассказал мне об этом? — спросил я у него тоном, который почему-то получился ледяным.

Он запнулся, прежде чем ответить.

— Потому что я не верю в случайности, Димитрис. Такие, как твой приход ко мне. Я верю, что тебя послал ко мне сам Всевышний. Что Он желал от меня, чтобы я раскрыл тебе эту тайну. Как иначе объяснить твое появление? Какова была вероятность, что именно в тот момент, когда ты отчаянно искал ответ на свой вопрос о Сопротивлении, тебя вдруг потянуло, без особых на то рациональных причин, явиться к, возможно, единственному человеку, у которого этот ответ есть, не подозревая об этом?

Я покачал головой. Затем — решительно встал со своего места. Захери посмотрел на меня с некоторой опаской.

— Димитрис, я бы очень просил тебя не совершать поспешных действий.

— Мы и так медлили уже слишком долго! Один из нас — чертовых три года! — прорычал я.

— Но что ты хочешь предпринять?

— Ты расскажешь мне все это еще раз на камеру. Дашь официальные показания. А затем мы немедленно предадим это огласке. Чтобы наивные идиоты, которые до сих пор считают себя «борцами за свободу», наконец одумались. А главное — чтобы весь мир наконец увидел истинное лицо этого чертового психопата Патриджа!

— Мы даже не знаем, правдивы ли те обвинения, которые ты хочешь бросить.

— Это ты в этом не уверен! Или пытаешься себя в этом убедить! А я, Амир, не сомневаюсь ни на одну сраную долю процента, что пересказанная тобой исповедь Карима Рамади — правдива от первого до последнего гребаного слова! Я могу косвенно подтвердить все это десятками своих наблюдений!

— Кто мы с тобой, Димитрис, в глазах людей? Террористы. Изгои. Кто поверит нам?

— Все, кто хотят знать правду! Все, кто в состоянии увидеть правду хотя бы тогда, когда она начнет барахтаться у них прямо перед глазами и смердеть прямо в ноздри! А на остальных безнадежных клинических идиотов — мне плевать! А теперь — хватит болтать! Ты должен…

— Нет, — покачал головой Амир, мрачнея. — Я не сделаю этого, Димитрис.

Я бросил на него свирепый, полный гнева взгляд.

— Ты уже сделал это, Амир! Ты сделал это, рассказав все мне!

— Возможно, это было моей ошибкой. Я надеялся, что ты отнесешься к этой информации более бережно и вдумчиво. Надеялся, что ты поможешь мне решить, как правильнее с ней распорядиться.

— «Бережно»?! «Вдумчиво»?! Что тут вообще думать?!

— Нас обоих могут обманывать, Димитрис. Манипулировать нами. Неужели ты сам не понимаешь, какую ответственность мы несем? Как велика цена ошибки? Движение Сопротивления объединяет десятки тысяч членов и миллионы сторонников. Это — самые отважные, самые решительные, самые небезразличные люди среди всех, кто остался…

— Да ты послушай себя, Амир! — заорал я на него, не помня себя и гневно расхаживая из одного угла комнаты в другой. — Ты ведь знаешь, черт бы тебя побрал, что Рамади рассказал тебе правду! Ты говоришь, что восхищаешься этими людьми, желаешь им добра — но ты предаешь их! Ты заставляешь их жить в выдуманном мире, во лжи!

— Все не так просто, как ты говоришь.

— Да все до чертиков просто, Амир! Все становится охренеть как просто, если перестать мыслить как они — все эти гребаные Патриджы и Рамади! Есть ложь, а есть правда! И никакая казуистика не смешает их и не поменяет их местами, как бы нам не хотелось!..

Я не знал, смогу ли убедить Захери. Не знал, что буду делать, если все же не смогу. Прибегну к насилию? Озвучу раскрытую им тайну сам, смирившись с тем, что за моими словами не будет даже показаний свидетеля? А может быть — просто забуду о том, что услышал?

Однако мне не пришлось решать эту дилемму. За меня ее решил тяжелый предмет, с грохотом пробивший окно и со стуком хлюпнувшийся на пол прямо между мной и Захери.

§ 40

— ЛОЖИСЬ! — заорал я.

Я не успел даже отпрыгнуть в сторону. Гранта была брошена умело, с оттяжкой — чтобы между падением и взрывом осталось не больше секунды. Будь она осколочной, нас обоих разнесло бы на части. Но она оказалась светошумовой. Вспышка нестерпимо яркого света. Страшный грохот. Давление на барабанные перепонки. Боль и резь в глазах. Дезориентация. Валяясь на полу оглушенный и беспомощный, как слепой котенок, я все-таки нащупал в кобуре у себя под мышкой рукоять П-407. Кончиком пальца я даже сумел наощупь снять оружие с предохранителя. Но передо мной были лишь мелькающие черно-белые блики и неясные звуки, которые доносились словно со дна колодца. Так продолжалось, пока я не получил сильный удар чем-то тяжелым, похожим на приклад оружия, в челюсть.

— Попробуй только двинься, ублюдок, — и ты труп, — произнес угрожающе незнакомый голос на английском, пока кто-то другой заламывал мне руки.

Я и сам понимал, что это конец. Но смиряться с этим до боли не хотелось. Я отчаянно дернулся, пытаясь вырваться — и снова получил прикладом по башке. Зрение и слух начали постепенно возвращаться ко мне лишь некоторое время спустя. К этому времени я стоял посреди комнаты на коленях. Руки были заведены за спину и крепко зафиксированы плотной стяжкой.

— Сукин ты сын! — услышал я рядом голос Джерома.

— Джерри, — позвал его я слабым голосом, все еще борясь с головокружением и рябью перед глазами из-за взрыва светошумовой гранаты и двух ударов прикладом.

— Прости, грека. Меня застали врасплох, — расстроенно пробормотал ирландец в ответ.

— Ты не виноват, — утешил его я.

— А-ну заткнитесь вы оба! — прикрикнули на нас.

Сквозь боль в месте удара прикладом и остаточное оглушение, адекватное восприятие действительности вернулось ко мне примерно минуту спустя. Теперь я уже мог вполне осознанно осмотреть панораму комнаты. Мы с Джерри и Амиром стояли на коленях посреди комнаты со связанными за спиной руками. За спинами каждого из них виднелся человек в темной камуфляжном комбинезоне с бронежилетом и в черной маске, вооруженный автоматическим оружием. У одного из них в руках был хорошо знакомый мне по службе в сиднейской полиции М-1 со складывающимся прикладом, глушителем и лазерным прицелом, у другого — укороченная версия китайской штурмовой винтовки «тип-111», оснащенная устройством для бесшумной стрельбы. Судя по звукам дыхания и шагов, за моей спиной топтался на месте третий член штурмовой группы.

Я посмотрел на Джерома, и тот ответил мне коротким кивком. Он держался хорошо, не терял мужества — как и надлежит человеку с его прошлым и его опытом. Захери смотрел прямо перед собой со свойственным ему философским смирением. Смятение, омрачавшее его лицо во время разговора со мной, теперь исчезло. Во мне шевельнулось желание, пока еще не поздно, извиниться перед ним за то, что мы, судя по развитию событий, стали причиной его гибели. Но любые слова в тот момент прозвучали бы по-идиотски.

— Кто у вас главный? — спросил я мрачно, посмотрев в глаза одного из видимых мне людей в масках. — Колд?

— Сейчас увидишь, — ответил тот с нескрываемым злорадством. — Командир побеседует с вами. Перед тем как мы казним вас за предательство!

— Предательство? — переспросил я, сжав губы от гнева. — А я кому-то присягал на верность?!

— Да, да, да, — послышался знакомый мужской голос, неторопливо растягивающий слова, одновременно со звуком шагов, с которым силуэт еще одного человека в таком же облачении, но без маски, появился в помещении. — Я хорошо помню, Сандерс, твои слова, что ты никому не служишь и никому ничего не должен.

Я не поверил своим глазам. Но передо мной предстал Ши Хон. Лицо Корейца было неподвижным, бесстрастным, если не считать нахмуренного лба, насупленных бровей и поджатых губ, выражающих хорошо сдержанный, контролируемый гнев.

— Ши?! Какого хрена?! — вскричал я, таращась на него в недоумении и ярости. — Что это еще, мать твою, за гребаное представление?!

Кореец выслушал мое возмущение без видимых эмоций, при этом медленным шагом сокращая между нами дистанцию. Едва приблизился на необходимое расстояние — со всей силы и с неподдельным чувством вмазал мне кулаком по почкам. Удар был так внезапен и силен, что у меня сшибло дыхание, и я невольно согнулся пополам.

— Кореец, какого хрена?! — заорал Джером в ярости, рефлекторно рванувшись было встать на ноги — но его тут же грубо уложили прикладом лицом в пол.

— Заткнись, Казак, — не глядя на него, все с тем же хорошо сдерживаемым гневом ответил ему Ши, с видимым удовольствием следя за тем, как я корчусь по полу. — Ты нравился мне. Казался мне вполне порядочным, простым и боевитым мужиком. Но ты сделал свой выбор. Выбрал своего дружбана, а не идею. И теперь давай обойдемся без скуления. Будем мужиками до конца.

— Что ты творишь, ублюдок?! — морщась от боли, прошипел я сквозь зубы, силясь подняться с пола. — Ты что, с ума сошел?!

— Это ты сошел с ума, Сандерс, если думал, будто сможешь безнаказанно вести свою грязную игру против нас, — холодно ответил чужим голосом Хон.

— Да какую на хрен игру?! Против кого — «вас»?! — скривился я, с трудом поднимаясь с пола вновь на колени и не удержавшись от болезненного саркастического хохота. — Я открою тебе большую тайну, Ши. Твое так называемое «Сопротивление» — дерьмо собачье, придуманное эсбэшниками…

Он яростно ударил меня кулаком в лицо с разворота, не пожалев силы. А затем долго еще лупил ногами, не переставая яростно, по слогам, чеканить:

— Заткни свою грязную пасть, ренегат! Иуда чертов! Гребаный беспринципный говнюк!!! За то, что ты сделал, я был намерен просто пустить тебе пулю в лоб, как мужик мужику! Но если ты намерен еще и смеяться мне в лицо, поносить идеалы, за которые я и мои товарищи готовы отдать свои жизни — ты будешь умирать очень медленно, я клянусь!

— Черт возьми, Кореец, остановись! — слышал я встревоженный голос Джерома, пока сам лежал, приняв позу зародыша, под сыпавшимися на меня безжалостными ударами. — Это все какое-то сраное недоразумение!

— Ты — кретин, Ши, — не обращая внимания на ссадины и рассечения, хрипел я в бессильной ярости в перерывах между получаемыми ударами. — Да если бы ты слышал то, что я только что слышал…

— Я все прекрасно слышал! — взревел тот, не переставая лупить меня ногами. — Можешь даже не сомневаться, сукин сын, что я подробностях расслышал, о чем говорили вы с Захери!

— Кореец, да перестань ты! Дай нам объяснить!.. — тщетно пытался урезонить его Джером.

— Да нечего здесь объяснять, Казак, — прервав наконец избиение и переводя дыхание, негодующе ответил Ши. — Сколько не мели языком — не попрешь против фактов! Вы проигнорировали призыв о сборе нашего отряда! Вместо этого вы отправились к отступнику Захери, который уже давно был под подозрением как возможный двойной агент! Теперь понятно, зачем — чтобы строить подлый план по дискредитации идеи Сопротивления!

— Господи, — несмотря на то, что мне здорово досталось, я не мог сдержать сатирического хохота. — Ты слышишь это, Захери? С какой же убежденностью он это говорит! Как же сейчас ржут чертовы эсбэшники с таких простофиль, как этот кретин! А все потому, что ты три года сидел, зная правду, засунув себе язык в жопу!

— Кто-нибудь наконец объяснит мне, что, мать вашу, происходит?! — возмутился Джером.

Я запоздало осознал, что моего разговора с Амиром он не слышал. Ши, тем временем, переключил свое внимание на Захери, который продолжал хранить мертвенное спокойствие и на мои слова никак не отреагировал.

— А ты, значит, таки скурвился, проповедник? Жаль. Многих из наших очень вдохновляли эти твои эссе. По мне, правда, в них слишком много религиозной и псевдонаучной мути, которая для революции не важна. Но это было бы простительно, будь ты верен своим идеалам.

— Я всегда был и остаюсь верен своим идеалам, — спокойно молвил Амир.

— Только идеалы иногда меняются, да?! Что они тебе за это предложили?! Просто интересно. Кучу денег? Амнистию? Может, хер новый пришить?

— Это Лейла так считает? — спокойно уточнил Амир, посмотрев в глаза Ши. — Она считает, что я теперь служу властям в обмен на вознаграждение или снисхождение?

— Так считает революционный трибунал. На основании множества собранных данных. И трибунал здесь представляю я! — сурово отрезал Ши.

Амир смиренно пожал плечами.

— Я не имею и никогда не имел ничего общего с властями Содружества. Значительную часть жизни я последовательно и решительно оспаривал проводимую ими политику. И я продолжаю считать ее неприемлемой, хотя я давно отошел от активной политической борьбы. Я не верю, что могут быть какие-то доказательства в пользу противоположного. Я не верю, что Лейла, или любой другой человек, который знает меня лично, с которым мы вместе создавали когда-то ту самую организацию, под флагом которой ты пришел сюда меня судить — всерьез считает меня повинным в том, что ты озвучил. Но я приму участь, которую уготовил для меня Аллах. Смерти я не боюсь. Есть вещи намного страшнее, и многие из них я уже пережил. Но перед этим — я хотел бы увидеть Лейлу. Услышать от нее все то, что я услышал от тебя. Это все, чего я прошу.

Ши отрицательно покачал головой.

— Она предполагала, что так будет. Предполагала, что ты попытаешься свести все к сентиментальности, воззвать к ее личным чувствам. Я уверен, что Лейла с честью прошла бы это испытание — я никогда не встречал людей со столь же железной волей. Но у нее сейчас есть более важные дела. А мне управиться здесь будет проще.

— Ши, послушай, — воззвал я, наконец умудрившись встать снова на колени.

Взглядом, полным отчаяния, я обвел суровые глаза неизвестных бойцов Сопротивления, которые смотрели на меня сквозь прорези в масках.

— Вы все! Да почему вы не хотите хотя бы на секунду задуматься над тем, что происходит?! Включите наконец логику! Подумайте, как появилось ваше Сопротивление, как оно развивалось, кому это было выгодно на самом деле! Подумайте, почему всесильные спецслужбы Содружества были по отношению к нему так близоруки и беспомощны! Ши, мать твою — да задумайся ты хотя бы о тех чертовых операциях, которые мы реализовали вместе в отряде «Мстители»! Кому это было выгодно? Им же, властям! Они просто уничтожали свидетелей!

— Вот тут я с тобой полностью согласен, — прервал меня Кореец, поворачиваясь ко мне лицом, на котором был написан прежний холодный гнев. — И я признаю, что был конченым идиотом, раз позволил втянуть себя в этот проект и угробить в нем своих лучших людей. Ведь это был твой проект, не так ли, Алекс?! Это ведь была твоя идея! Ты сам указывал нам цели!

— Да, но…

Он остановил меня властным движением руки.

— Давай на миг предположим, что ты искренне веришь той чуши, которую только что городил. Допустим, ты полный идиот, или тебя обвел вокруг пальца Захери со своей говеной мистической историей про исповедь умирающего эсбэшника. Тогда я просвещу тебя насчет того, что происходит на самом деле.

Голос Ши сделался громче, выразительнее. Он явно оседлал своего любимого конька.

— Старый мировой порядок находится в агонии! Он никогда не был так близок к краху, как сейчас! Никогда на протяжении всей современной истории — ни до, ни после всех четырех мировых войн! И поэтому мировые боссы решили сделать то, что уже не раз спасало старый порядок прежде. Сбросить старую шкуру, покрывшуюся плесенью и провонявшуюся. И облачиться в новую — покрасивее! Имитация революций! Имитация реформ! Зачастую этого хватает, чтобы задобрить стадо! На эту удочку человечество покупалось десятки, даже сотни раз! Теневые кардиналы понимают, что Патриджа уже не удержать у власти! Что чаша терпения народа переполнена! И они подыскали ему замену! Элмор и эти никчемные болтуны, вещающие из Турина — вот кого тайное мировое олигархическое правительство, эта чертова бессмертная гидра, избрало своей новой шкурой! Ты что, правда не замечаешь, куда все это ведет?! Они созывают этот свой Совет Содружества, объявляют какие-то косметические либеральные реформы, меняют правительство — и гасят накопившееся народное недовольство, а дела их кукловодов, как и раньше, в шоколаде! Но остается одна опасность. Кое-что, что мешает их планам. Мы, Сопротивление. Те, кто никто не прекратит борьбу, пока не добьется истинной революции! Кто не позволит одурачить себя и задобрить мелкими подачками! И поэтому — они хотят превратить нас в изгоев с помощью лжи и дезинформации! Вроде той, что ты сам только что так норовил выпустить в свет!

Еще в середине своей речи Ши принялся возбужденно ходить из угла в угол и эмоционально жестикулировать, словно Шерлок Холмс, раскрывший всемирный преступный заговор. Одного лишь взгляда на его лицо было достаточно, чтобы понять — он никогда, ни за что, под давлением каких-либо доказательств, даже если бы они у нас были, не станет рассматривать иную версию событий, нежели та, в которую он свято верит. Ши мрачно усмехнулся, принимая растерянное выражение моего лица за признак признания мной своей никчемности и неправоты под давлением его обличений.

— Что, Сандерс, тебя не сильно печалит финал со сменой шкурки, который я описал? Еще бы! Ведь тебе, давай будем честны, никогда и не нужны были никакие реальные перемены. Ты чувствовал себя весьма уютно в рядах защитников режима, угнетающих слабых, в роли сиднейского копа — с хорошей зарплатой, социальной защитой, медицинским страхованием, служебным жильем в «зеленой зоне». Для этого ведь ты всегда и норовил проникнуть в Содружество, прорваться поближе к большой кормушке, да? Всегда жаждал оказаться в тощей прослойке прихлебателей режима, с которыми властители мира делятся объедками со своего стола в обмен на помощь в поддержании эксплуатационного строя. Ты ведь не имеешь ничего против этой общественной модели, не так ли? Тебе ведь всегда было плевать на тех, кто оказался там, в самом низу. Я почувствовал это еще тогда, когда показал тебе весь тот беспредел в графстве Мак-Донелл. Ты мог для виду пожалеть бедняг, но близко к сердцу их бед не принимал. Ты-то сам всегда сумеешь выкарабкаться, работая широкими плечами и кулаками! Возражения против политики режима возникли у тебя лишь тогда, когда система поступила несправедливо именно с тобой, родимым. Не так ли, Алекс?!

Тоном обвинителя, выведшего преступника на чистую воду, он продолжил:

— Ты так любишь разглагольствовать в своих речах о морали, о совести, о правде! Но вся твоя борьба с самого начала и до самого конца была твоей личной, эгоистичной борьбой! За твое выживание, твою безопасность, твое положение в обществе! Тебе правда важно, каким будет завтрашнее общество? Нет! Что тебе на самом деле важно — так это каким будешь завтрашний ты! Счастливая, никчемная ванильная жизнь с этой твоей юристкой-потаскушкой, этой тупой куклой, пустышкой, на бабки ее родителей, лижущих задницы олигархов — вот предел твоих мечтаний, вот твой идеальный мир! Убрать преследователей с твоего хвоста, поставить рыло Элмора вместо рыла Патриджа на экран телика для успокоения совести — и ты будешь считать, что мир сделался замечательным и справедливым!

Закончив свою пламенную речь, Ши разочарованно покачал головой. Я молчал. Тупо смотрел на него с бессильной, идиотской улыбкой, с каждым следующим мгновением все более полно осознавая свою беспомощность, бесполезность любых слов, безвыходность этой абсурдной, нелепой, трагикомичной ситуации.

Мой взгляд на миг переместился на Джерома, который все это время хмуро наблюдал за Хоном. Он сидел теперь спокойно, без движений, не предпринимая больше попыток освободиться из стяжек — видимо, смирился с тем, что это невозможно.

«Скажи, что ты согласен с ним», — прошептал я умоляюще одними губами, надеясь, что Джером, может быть, еще может спастись. — «У тебя еще есть шанс. Подумай о Седрике». Однако Джером сделал вид, что не понял меня.

— Знаешь, что думаю я, Кореец? — спросил он со вздохом, в котором слышался едва-едва сдерживаемый гнев.

— Это вряд ли что-то изменит, Казак, — ответил Кореец. — Уже слишком поздно.

— Да плевать. Я просто хотел сказать тебе, что ты чокнутый психопат. Если бы ты только слышал себя со стороны! Ты винишь людей в том, что они хотят изменений, чтобы жить хорошо, и чтобы так же жили их близкие. Но это же, мать твою, единственная здравая причина, по которой люди и могут желать каких-либо изменений! Лишь по этой причине на пустошах когда-то возникло селение Генераторное, в котором я родился и вырос. Лишь по этой причине в заваленном железнодорожном тоннеле неподалеку образовалась казачья станица, в которой я провел юность и стал зрелым мужчиной. По это причине я когда-то переехал в Сидней. По этой причине я присоединился когда-то к Сопротивлению — я хотел более достойной жизни и социальной справедливости для себя и своей семьи, безопасности и защиты от произвола. И если появятся политиканы, кто сменят этого Патриджа и гарантируют мне это — да хер с ними, меня это вполне себе устроит! А чего, мать твою, хочешь ты? Утопить мир в крови?! Да ты же просто мечешься, как раненая бешеная собака — кусаешь всех вокруг, пока сам не сдохнешь! Почему ты не хочешь слышать то, что говорит тебе Димитрис?! Почему не хочешь выслушать этого парня, к которому мы приехали, и спокойно разобраться, не несет ли и впрямь эсбэшным дерьмом от всей этой темы с Сопротивлением?!

— Довольно, — остановил его ледяным тоном Ши, в чьих глазах светилась неукротимая ярость. — Довольно, Казак. Ты сказал уже больше, чем нужно.

Его рука потянулась к кобуре за поясом — и вытащила из нее пистолет. Затем он начал медленно, методично и с некоторым остервенением прикручивать к нему глушитель.

— Вот же дегенерат, — вздохнул Джером с досадой, сжав зубы, нахмурившись, прищурившись, но так и не закрыв глаза, которыми продолжал назло нагло смотреть на Хона.

— Ши, не надо! — взмолился я, в бессильном отчаянии следя за его движениями. — Не надо, прошу!

Однако он даже не повернулся ко мне. Его взгляд был устремлен на Захери.

— Начнем с тебя. Лейла просила, чтобы ты не мучился, — произнес он, взводя курок.

— Нет, нет, нет!!! — заорал я в отчаянии, но мой голос прервал приглушенный глушителем чмокающий звук выстрела.

Амир почти спокойно, с некоторым удивлением опустил глаза к своему животу, глядя, как из раны начинает сочиться кровь. На его лице не было боли и страха — лишь нечто вроде грусти и сожаления. Казалось, он даже хотел сказать что-то. Но затем организм взял свое. Он вздрогнул, сорвался на кашель, и его тело медленно завалилось на бок.

— О, Господи! — вскричал я в ярости, не веря тому, что вижу.

Я уже понимал, что буду следующим. Однако не чувствовал ничего, кроме гнева.

— Больной ублюдок! Сукин сын! Будь ты проклят! — взревел я, испепеляя взглядом убийцу. — Да ты хоть понимаешь, что ты сделал, подонок?! Ты выстрелил в человека, который за всю жизнь и мухи не обидел! Человека, который единственный мог пролить свет на все это дерьмо! Чертов ты психопат!

— Я не считаю смерть от ранения в живот такой уж мучительной, — не обращая на меня внимания, спокойно молвил Ши, глядя на то, как Захери корчится на полу, пока под ним растекается лужица крови. — Так что считаю, что выполнил просьбу Лейлы. Это займет минут десять, может двадцать, если кровь не останавливать. Не так уж много.

Опустив пистолет, он кивнул своим людям на меня и Джерома, и спокойно велел:

— Приготовьте все для предателей.

Люди, сопровождавшие Ши, явно имели опыт в таких делах — у них не возникло ни одного вопроса. Пока Амир продолжал истекать кровью на полу, кто-то из них зачем-то приволок с первого этажа два деревянных стула, другой — педантично вытащил из принесенной с собой сумки два мотка крепкой толстой веревки.

— Вот сюда, — спокойно и сосредоточенно, словно инженер, решающий рядовую техническую задачу, Ши указал на балку под потолком.

Кивнув, один из его людей принялся закреплять веревки, пока второй — выставлял под балкой стулья. Мы с Джеромом наблюдали за этими приготовлениями с мрачным отчаянием, время от времени обмениваясь взглядами. Я видел, как Лайонелл вновь начал лихорадочно ворочать за спиной руками, силясь избавиться от стяжки. Но я подозревал, что его усилия в этом плане так же тщетны, как и мои — разве что он сумел дотянуться до чего-то острого. Но даже если бы ему и удалось освободиться — он остался бы безоружным против как минимум четырех вооруженных противников.

— Предателей у нас принято вешать. Такие правила, — объяснил Ши, посмотрев на меня. — Для Захери сделали исключение, но лишь по личной просьбе Лейлы. Без обид.

— Да пошел ты, гнида! — проскрежетал зубами я.

Хон кивнул — и ко мне шагнул один из его людей, намереваясь, видимо, тащить к стулу. Я понимал, что шансов остается все меньше. Когда он подошел — я неожиданным выпадом с силой ударил его лбом в переносицу. В тот же миг — с разворота шибанул ногой второго в челюсть, выбив у него из рук автомат. Но со стянутыми за спиной руками это не могло сработать. Удар прилетел мне в затылок. Еще один — прилетел в челюсть. Подножка. Удары ногами.

— Неплохая попытка, — прокомментировал это Ши. — Чего-чего, а живучести тебе не занимать.

— Да пошёл ты! — изрыгнул я остатки своего бешенства, глядя на него сквозь маску крови, залившей глаза из-за рассеченной брови.

— Ставьте уже их на стулья.

Силы уже почти оставили меня. Я сделал еще одну попытку вывернуться, даже пробовал укусить одного из них — но минуту спустя, с парой новых ссадин, опасно шатаясь, я стоял босиком на стуле, с петлей на шее, рядом с Джеромом, который стоял по соседству.

— Чувствуешь веревку? — спросил Ши, подойдя ко мне вплотную, пока его люди заканчивали приготовления. — Это корабельный канат. Толстый и крепкий. Именно такая веревка и нужна. Поверь мне — я видел в тюрьмах уже не одно повешение. Кто-то вешался сам. Кому-то помогали.

— Избавь меня от своих дебильных историй, говнюк, — презрительно прошипел я.

Но он продолжил:

— Знаешь, если попробовать повесить человека на тросе из углеродных нанотрубок — трос просто перережет глотку. Смерть тоже не из самых лёгких. Кровищи море. Но это не то что нужно. Вот старая-добрая корабельная верёвка — она сработает строго по назначению. Падения с высоты, как на традиционной высокой виселице, не будет — так что шея не сломается, и веревка просто будет сдавливать горло. Иногда это занимает пару минут. Бывает, что минут пять, десять, пятнадцать. Зависит от петли, и от человека. Ты у нас чертовски живучий. Так что, думаю, у тебя хватит времени, чтобы повисеть и все хорошенько обдумать. Уверяю, все сразу предстанет под другим углом, когда стул уйдет у тебя из-под ног.

— Ты не дождешься этого, ублюдок.

— Ну-ну. Люди часто храбрятся, когда не задумываются о смерти, или когда она еще не близка. Но когда веревка сдавливает шею, воздух начинает покидать легкие — все становится иначе. Даже те, кто пару минут назад посылали всех к чертям и смеялись — начинают дико таращить глаза, хрипеть, барахтаться, потом обделываться. Глядя на их лица, сразу понимаешь, что они очень сильно жаждут что-то сказать. Но что же? Еще раз послать всех к чертям? Нет, вряд ли. Они же уже делали это, зачем повторяться? Может быть, они хотят гордо прокричать, что они остались при своем мнении? Но зачем? Кому это надо? Не проще ли просто с достоинством сдохнуть? И тогда ты понимаешь — человек, оказывается, передумал. Хочет попросить за все прощения. Взмолиться о пощаде. Он готов сделать всё что угодно — лишь бы это дало хотя бы призрачный шанс на спасение, позволило бы ему избавиться от сдавливающей шею веревки…

— За что ты так ненавидишь меня, Ши? — спросил я, поражаясь бездушным садистским ноткам в его словах. — Я ведь считал, что мы с тобой друзья. Столько лет вместе в интернате. И после. Мы вместе бежали из «Чистилища», вместе сражались, прикрывали друг другу спину. Ты считаешь, что я враг твоей революции? Считаешь, что я должен умереть ради вашей победы? Допустим. Это чушь, но допустим. Но откуда эта чертова звериная ненависть?

— Тебе не понять этого, Алекс. Ты ведь всегда был ренегатом. Легионером. Убийство — всего лишь работа, не так ли? Ничего личного. Зачем лишние эмоции? Но для меня революция всегда была делом личным. Я всегда и всей душой ненавидел тех, кто защищает этот проклятый режим и потворствует ему…

— Да не слушай ты его, Дима, — устало произнес Джером, переминаясь с ноги на ногу на соседнем стуле. — Психопат — он и есть психопат. Слышишь, ты, сукин сын чертов?! Что будет с моей женой?! С моим сыном?! Из-за того, что я связался с такими, как ты, ей грозит восемь лет тюрьмы, а его запроторили в сиротский приют! Они за твою гребаную революцию пострадали! Так что же, им вы поможете, защитите?! Или, может, хватит корчить из себя благородных, мрази вы конченые?!

— Твоя жена и твой сын никогда не узнают, что ты предал дело революции и скурвился, Казак. По крайней мере, от меня. Можешь считать это моей последней товарищеской услугой, — ответил Ши сухо.

— Окажи мне лучше вот какую товарищескую услугу — поцелуй меня в мою волосатую задницу!

Но Ши уже не слушал его. Он склонился ко мне и доверительно шепнул:

— Я хочу, чтобы ты знал вот что. В эту самую минуту наши товарищи, включая Лейлу, готовятся к тому, чтобы уничтожить верхушку так называемой «оппозиции». Все эти Боттомы, Ферреры, Фламини — мы выжжем всю эту падаль, под личиной которой жидомасоны решили продолжить свое вечное правление, каленым железом.

— Ши, включи наконец мозг! — воззвал я к нему в отчаянии. — Патридж использует вас, чтобы уничтожить оппозицию! Они — его реальный противник! А вы — лишь его орудие!

— Так вот, — разъяренно прошептал он, пропустив мои слова мимо ушей. — Твоя сучка, которая корчит из себя защитницу чьих-то там прав — она сейчас где-то рядом со своим любимым папашей. Вряд ли она сейчас думает о подыхающем где-то идиоте, который соблазнился ее холеной дыркой. Уверен, стерва наслаждается своей счастливой, сытой и роскошной жизнью, предвещая, что она продлится еще очень долго, а может быть и вечно — ведь ее предки принадлежат к тем, кто владеет этим миром и его ресурсами. Но ей осталось недолго.

До этого момента я сохранял твердость и присутствие духа. Я слушал его с непроницаемым, насколько это у меня получалось, лицом, имея твердое намерение хранить его как можно дольше — по крайней мере до тех пор, пока кислородное голодание мозга не затмит все прочие чувства, и я не начну судорожно сучить ногами и хрипеть. Однако последние его слова затронули в моей душе нечто такое, о чем я до этого момента, казалось, даже не подозревал. И я мигом струхнул.

— Ши, я прошу тебя, не надо, — жалобно прошептал я, глядя в его холодные глаза. — Лаура беременна! Она носит моего ребенка, дочку! Она ни в чем не виновата, слышишь?! Не трогайте ее, умоляю!

При слове «беременна» Джером, который в это время уже прикрыл глаза и даже начал бормотать себе под нос нечто вроде молитвы, вдруг открыл их и пристально глянул на меня. Я же, тем временем, не унимался:

— Ши, я же знаю, ты не полный, не конченый говнюк! Ты человек с принципами, так?! Решил прикончить меня — хорошо! Это наши с тобой взрослые дела! Но Лаура, и наш ребенок — они тут совсем не при чем!

Какое-то время он молча смотрел мне в глаза. Затем нехотя произнес:

— Я никогда не желал зла детям, Алекс, кем бы ни были их матери и отцы. И твоему ребенку, будь ему суждено родиться, я также зла не желал бы.

— Ши, пожалуйста, сделай так, чтобы…

— Ничего я не сделаю, Алекс. Состоится то, что должно состояться, ради блага и торжества революции. На кону — история. И сей час — не время для сопливого гуманизма.

— Ши, я прошу тебя…

— Все готово, — сообщил, тем временем, один из его людей, в последний раз проверив веревку, петля которой была накинута на шею Джерома.

Два других в это время уже отошли от наших стульев на несколько шагов, заняв выжидательную позицию где-то за нашими спинами. Из прорези на черной маске их глаза смотрели на нас жестко, без жалости и сантиментов. На это задание явно выбрали тех, кто хорошо подходит для такой работы.

— Заканчиваем, — твёрдо велел Ши.

Его холодный, решительный взгляд замер на мне.

— Это необязательно, Ши, — прошептал я, цепляясь за последнюю отчаянную надежду. — Мы можем найти другой способ…

— Прощай, Алекс, — произнес он с сожалением.

И, разбежавшись, сильным ударом ноги выбил стул у меня из-под ног.

§ 41

Я не мог избежать этого. Не мог спастись. Все, что я мог — это предпринять отчаянную животную попытку отсрочить свою гибель. За миг до того, как тело лишилось бы опоры, я подпрыгнул — и, опускаясь вниз, крепко обхватил ногами шею не успевшего отскочить Хона.

— Сукин ты сын! — взревел он, хватаясь за мои ноги и норовя высвободиться.

Джером начал действовать в тот же миг. Неведомо как, но ему все же удалось освободить руки от стяжки. Он заехал ногой в лицо стоящего рядом автоматчика, отвлекшегося на мою возню с его командиром, в это время скидывая петлю с шеи и прыгая со стула в сторону дезориентированного его ударом человека. Успел обхватить того и повернуть его корпус, используя тело как живой щит всего за секунду, перед тем как двое других боевиков Сопротивления взвели курки и исполосовали их автоматными очередями. Словно в замедленной съемке, я видел, как пули впиваются в тело, как оно обмякает, валится на пол вместе с Джерри.

Звук мощного выстрела раскатился по узкой улочке Вахи за миг до того, как снайперская пуля пробила окно вместе со ставнями и в буквальном смысле вышибла мозги из черепа автоматчика, стоящего напротив окна. В тот же миг на улице раздалась стрекотня автоматных выстрелов. Коллега убитого снайпером боевика от неожиданности вздрогнул и пригнулся, инстинктивно переключив внимание на происходящее снаружи.

Этим воспользовался ещё живой, оказывается, Джером. Взревев, он со всей силы толкнул на потерявшего концентрацию врага обмякшее тело, которым прикрылся от выстрелов. А сам — стремительно ринулся следом. По грязной ругани и звукам борьбы я понял — Лайонелл успел сблизиться и вступить в рукопашную с противником до того, как тот изрешетил бы его из автомата.

Я не мог ничего сделать. В своём положении я был способен, и то не долго, лишь на одно — не отпускать Хона.

— Да кончай ты уже это, ублюдок! — сопя от напряжения, прохрипел мне Ши.

Я мог лишь бессильно наблюдать, как его правая рука, прекратив тщетные попытки отцепить от шеи мои ноги, потянулась к кобуре, в которой торчала рукоять пистолета. Я понимал — на то, чтобы выхватить оружие и застрелить меня в упор, у него уйдет не больше пары секунд. Но тут раздался еще один оглушительный выстрел снайпера — и просвистевшая над нами пуля с поразительной точностью перебила веревку, в петле которой я висел.

Болезненное падение. Краткая дезориентация. Хон, повалившийся вместе со мной, скривился от ярости. Он выхватил наконец пистолет — но я успел выбить его у него из рук ударом ноги по запястью. Еще удар ногой, еще один, и еще — пока он не опомнился, не занял оборонительную стойку, из которой мне, со стянутыми за спиной руками, его уже не выбить.

Ши устоял под градом ударов — он был крепким и тренированным. Очередной удар он отбил — и отбросил меня от себя прочь, повалив на пол. Я перекувыркнулся через голову, и тут же оказался снова на ногах.

— Ну давай поиграем, сукин сын, — прошептал Кореец, решительно хрустнув плечами.

Выбитый у него из рук пистолет лежал приблизительно посреди между нами — слишком близко, чтобы можно было рассчитывать схватить его раньше, чем противник успеет этому помешать. Помощи от Джерома мне явно ожидать не стоило. За спиной я слышал возню и булькающие, животные звуки, которые борющиеся люди издают лишь в отчаянном положении, когда их тела плотно сплетены вместе, и каждый норовит задушить другого, загрызть или выдавить глаза. Не приходилось рассчитывать и на снайпера, а также на тех, кто вел сейчас перестрелку на улице. Снайпер стрелял чертовски метко, но даже от него нельзя было ожидать точного выстрела через окно в один из многочисленных силуэтов, мельтешащих в глубине помещения.

А значит — буду справляться сам.

— Еще не поздно прекратить это безумие, Ши, — прошептал я. — Мы еще можем поговорить.

— Нет, Алекс, — решительно покачал головой тот. — Уже не о чем говорить.

Он бросился в атаку решительно и без раздумий, намереваясь стереть меня в порошок неодолимым напором разъяренного носорога. Эта тактика отлично работала в тюремных потасовках, к которым он привык, и казалась особенно выигрышной по отношению к противнику, чьи руки продолжали оставаться связанными за спиной. Но меня выручила техника айкидо.

Я уклонился от нескольких его размашистых ударов, работая корпусом. Сразу обратил внимание, что Ши не думает о защите — и начал контратаковать, метя ногами по болевым точкам в нижней половине его тела. Уклонившись от очередного его удара, перекатился через топчан — и воспользовался выигранной секундой, чтобы изогнуться и перекинуть стянутые руки из-за спины вперед. Когда я вскочил, то увидел, что Ши тоже не потерял этой секунды даром — он уже был в шаге от пистолета. Я ринулся к нему, прыгнул — и, обхватив сзади его шею стянутыми руками, повалил на пол.

Джером за спиной все еще хрипел, борясь со своим неуступчивым противником. Автоматные очереди продолжали раздаваться на улице, и, кажется, уже и на первом этаже здания. Ши в моих объятиях хрипел и силился вырваться, орудуя локтями.

— Ши, хватит, — прохрипел я ему на ухо. — Прекрати это, прошу. Я не хочу убивать тебя.

— А у тебя и не получится, говнюк, — упрямо прохрипел тот в ответ.

Он убрал правую руку, которой до этого пытался ослабить мое давление на свое горло, и принялся лихорадочно ощупывать ею пол рядом с собой, ища пистолет. Цель была к нему очень близка.

— Не делай этого, Ши, — продолжал умолять я.

Я был весь в крови и поту, в пылу схватки, но перед глазами все равно проносились картины из прошлого: тяжкие дни в «Вознесении», где мы поддерживали друг друга, не позволяя утратить человеческое лицо; студенческие годы, когда мы, какими бы разными, не утрачивали друг с другом связь; лицо Ши на трибуне во время Олимпиады. Я не желал и не мог поверить в то, что судьба довела нас до этого, заставила вцепиться друг другу в глотку, словно дикие звери.

Лишь в тот момент, когда его ладонь нащупала рукоять оружия, и медлить больше нельзя было — я напряг все мышцы и извернулся так, чтобы максимально эффективно использовать свою массу для давления на его шею, как меня учили в Легионе. О том, что жизненный путь моего старого друга окончен, возвестил оглушительный хруст.

Сбросив с себя его безжизненное тело, я нащупал пистолет, которым Кореец так и не успел воспользоваться.

— Дай мне линию огня, Джерри! — прохрипел я, опираясь локтем на еще теплое тело Ши, чтобы лучше прицелиться в сторону двух переплетенных между собой тел, копошащихся под окном.

Услышав меня, он собрал все силы и сумел, дезориентировав противника очередным ударом, вырваться из его объятий, дав мне секундный обзор хотя бы на пару футов туловища боевика Сопротивления. Я выстрелил — и попал в область прикрытой бронежилетом груди. Второй выстрел оказался более точным — пуля попала в голову, прикрытую черной маской, которая в горячке схватки съехала на бок.

Изможденный схваткой Джером, тяжела дыша, отбросил от себя труп пинком ноги. Потянулся за его автоматом. На улице все еще изредка постреливали.

— Почему они так долго тянули?! — прошептал я, тяжело дыша.

— Наверное, ребята не могли разобраться, что здесь за херня происходит, — ответил тот устало, проверяя количество патронов в магазине. — Им, наверное, нужна помощь. Я пойду вниз. А ты — посмотри, что с Захери.

Я кивнул. К тому времени, как я подполз к Амиру, он еще дышал, хотя было уже заметно, что жизнь его покидает — судороги постепенно слабели, глаза стекленели, дыхание было прерывистым. С первого же взгляда я понял, основываясь на армейском опыте, что его рана на животе выглядит очень плохо. Может быть, хороший врач с хорошим оборудованием в современной больнице скорой помощи еще сумел бы спасти его. Но здесь, в Вахе — он был обречен.

— Держись, Амир, — проговорил я ободряюще, зажимая рану. — Все будет в порядке.

— Я… не боюсь… — прошептал тот.

— И не надо. Сегодня никто из моих друзей больше не умрет, — заверил я решительно, невольно бросив взгляд на тело Ши.

— Димитрис…

— Тебе сейчас не надо говорить, Амир. Береги силы.

Однако он сделал жест, умоляя меня нагнуться к нему ближе.

— В подвале… кхе-кхе… под третьей бочкой… у левой стены… камень вынимается из пола. Там… сейф. Запомни… код. 17… 05… 20… 21.

— Ты мне сам все покажешь, Амир.

— Ты должен… запомнить. Это… важно. Повтори.

— 17-05-2021. Я запомнил. Это дата рождения?

— Моего… отца. Это… код. Там… все есть.

— Ты не должен переживать, Амир. Мы все это еще обсудим.

— Записи… Там записи Рамади. Я должен был… сам. Но теперь… Теперь ты должен…

— Амир, мы сделаем это вместе, слышишь?! Не вздумай умирать! Ты — единственный живой свидетель, ясно?! И ты — настоящий лидер Сопротивления, реального, не фейкового! Ты нужен людям, слышишь?!

Однако Захери не мог услышать меня. Казалось, что-то надломилось в нем в тот момент, как он убедился, что передал мне все свои тайны — будто груз, лежавший на нем много лет, вдруг упал с плеч. Его глаза остекленели — на этот раз навсегда. Как и много раз прежде, человек, всю жизнь выступавший против агрессии и насилия, пал его жертвой. Но с миром, который принес ему столько горя и испытаний, он попрощался благодушной улыбкой. Даже на смертном одре — он так и не научился ненавидеть.

Я долго еще сидел над его телом, вначале по инерции продолжая обрабатывать рану, а затем, осознав тщетность своих усилий — просто в оцепенении. Лишь краем уха я слышал, как стрельба на улице прекратилась. А затем — шаги пары людей, входящих в комнату, у себя за спиной.

— Как он? — донесся до меня голос Джерома.

— Умер, — тупо ответил я.

— Это наша вина, — с сожалением и злостью на саму себя и на ситуацию произнес голос Рины Кейдж. — Мы просто не понимали, в кого стрелять, и что за чертовщина у вас тут внутри происходит!

Я обернулся и в полном недоумении оглядел знакомый силуэт Рины, облаченный в черно-зеленый камуфляж, опирающейся на штурмовую винтовку.

— Это произошло месяц назад. Пацана назвали Мэттом. И за тобой все еще должок в плане крестин. Если ты об этом хотел спросить, — ответила она мне так спокойно, как будто нет ничего абсурдного в том, чем она занимается через месяц после родов.

— Ты сказал взять лишь людей, которым можно доверять, — пожал плечами Джерри.

Я выдохнул. На уме вертелись сотни вопросов. Но времени было мало. Я рывком подошел к окну и выглянул наружу сквозь дыру, пробитую одним из выстрелов снайпера. Прямо перед домом дымился изрешеченный пулями внедорожник, на котором, видимо, сюда прибыла штурмовая группа Ши Хона. Рядом лежало тело убитого — вероятно, еще одного боевика Сопротивления. К нему как раз подошел, проверяя, действительно ли тот мертв, человек в сером бронежилете поверх майки, со штурмовой винтовкой в руках.

— Кто еще с нами? — спросил я сосредоточенно.

— Со мной увязался твой брательник, — поведала Рина нехотя. — Сказал, что если я со своим протезом гожусь, то и он со своими двумя сгодится, хотя бы на роль водителя.

Я пораженно покачал головой.

— Еще трое ребят из клуба, — добавила она. — Илай, Рэй и Стефан. Стефану, кстати, ты здорово задолжал за удачный выстрел. Чако тоже рвался с нами. Но у него семья.

— А у тебя и Миро — что, нет семьи?!

— Слушай, не зуди, а? — закатила свой единственный глаз Рина. — Если бы не мы, ты бы сейчас болтался на веревочке, как долбанная игрушка у таксиста перед лобовым стеклом. Так что я никаких претензий не принимаю.

Ответить на это мне было нечего.

— Так что всего пятеро, — добавил Джером. — Плюс к нам двоим. На большее — времени не хватило.

— Я удивлен, как ты успел сделать это, — признался я.

— Если я за что-то берусь — то делаю, грека.

— Во время этой заварушки никто из наших не пострадал?

— Нет, — ответил Джером, а затем скосил взгляд на тело Захери. — Если не считать этого парня. И его служанки, или кто она там? Ее тело мы нашли на первом этаже.

— Проклятье, — прошептал я, вспомнив девицу в парандже, открывшую мне дверь.

— А теперь, грека, ты должен объяснить, мать твою, что здесь вообще произошло! — потребовал Джером.

— Отложим объяснение! — перебила его Рина, и объяснила: — Местные очень взволнованы тем, что в дом к их любимому святоше ворвались какие-то чужаки и устроили тут пальбу! Сомневаюсь, что нам удастся им объяснить, что мы тут не при чем! Так что расскажешь все по дороге нахрен отсюда! Машина ждет!

Из окна действительно раздавался ропот. Выглянув, я убедился, что небольшая толпа уже собралась вдали, бросая косые взгляды на вооруженного человека, который топчется около дома Амира.

— Ладно, — согласился я. — Но вначале мне нужно кое-что забрать.