Новый Робинзон

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Переселение. — Таинственный след. — Мое сокровище. — Обученный попугай. — Странное празднество. — Я в качестве преподавателя. — Я стал чернокожим.

ПОСЛЕ СМЕРТИ и похорон Гибсона я решил переселиться подальше на север, в живописную горную местность под тропиками, миль на 200–300 к северу от озера. Я собирался поселиться там лишь временно. Переселяться далеко я не мог. Дело в том, что за эти два года, которые я провел на берегу озера, я сделался отцом. Моя жена Ямба родила двух детей — мальчика и девочку. Дети были еще слишком малы для того, чтобы я мог пуститься в далекое странствование.

На нашем пути к северу произошел такой случай. Однажды Ямба прибежала ко мне, буквально дрожа от ужаса, и сказала, что она набрела на след какого-то невиданного чудовища. Она привела меня к тому месту, где видела след, и я тотчас же узнал его. Это был след верблюда. Не знаю почему, но я решил идти по этому следу. След был нечеткий, верблюд прошел здесь, может быть, месяц тому назад, а то и раньше. Догнать караван не было, конечно, ни малейшей надежды, но я рассуждал так: идя по следу, я могу найти какие-либо брошенные или потерянные предметы, которые могут оказаться мне полезными.

Как бы то ни было, а мы пошли по этому следу. Мы шли много недель подряд и подобрали множество пустых жестянок из-под консервов. Эти жестянки нам очень пригодились, они заменяли нам посуду.

Однажды мы набрели на номер иллюстрированного сиднейского журнала за 1875 или 1876 г. Это был полный номер, даже в обложке, и, как мне помнится, в этом номере был рисунок, изображавший какие-то скачки. Ямба к этому времени уже достаточно знала английский язык, а потому я стал читать вслух. Я не могу утверждать, что она понимала все. Но она видела, как я был заинтересован этой находкой и с каким увлечением читал журнал. Мое увлечение заразило и ее, и она была рада просидеть около меня хоть сутки, слушая мое чтение.

В связи с этой находкой я чуть было не заболел сильнейшим нервным расстройством. Дело в том, что когда я стал повнимательнее читать журнал, то прочел там очень странную фразу.

«Депутаты Эльзаса и Лотарингии отказались вотировать в германском рейхстаге».

Я ничего не знал о франко-прусской войне 1870 г. и об изменениях в карте Европы в результате этой войны. Такая фраза поразила меня до крайности. Я не верил своим глазам, перечитывал ее десятки раз и все больше и больше удивлялся тому, что читал.

— Что такое? — восклицал я, чуть ли не в сотый раз перечитывая фразу. — Как попали в германский рейхстаг депутаты Эльзаса и Лотарингии? Что они могли там делать?

Этот вопрос слишком волновал меня. Я бросил журнал на землю и пошел дальше.

Но это не помогло. Я продолжал обдумывать фразу. Вопрос казался мне до такой степени необъяснимым и непонятным, что я решил еще раз перечитать загадочную фразу. Я бегом вернулся назад, разыскал журнал, поднял его. Я ясно увидел те же самые слова.

Напрасно я подыскивал всевозможные объяснения загадочной фразы. В конце-концов мне взбрело в голову, что я болен, что я читаю не то, что напечатано, что буквы не таковы в действительности, а другие. Я всячески старался выкинуть мысль об этой фразе из головы. Но она так и звучала у меня в ушах. Я чуть было не сошел с ума от всего этого.

Спасло меня от окончательного умопомешательства переселение в ту гористую страну, которую я выбрал себе для жительства. Это была прелестная местность. Находилась она чуть ли не в самом центре Австралии. Защищенная горами от ветров, эта местность обладала очень мягким климатом и богатейшей растительностью. Огромные папоротники высоко поднимались над землей, гигантские эвкалипты образовывали густые леса, перевитые лианами и разнообразными ползунками.

В долинке я построил себе хижину таких размеров, о каких туземцы и представления не имели. Она имела 10 метров в длину, 8 метров в ширину и около 3 метров в вышину. Стены я увешал листьями папоротников, шкурами, копьями, щитами. На самом видном месте красовался меч пилы-рыбы — трофей моей победы над «злым духом озера». Никаких печей в моем доме не было, вся стряпня происходила на открытом воздухе.

Стены хижины я сделал из неотесанных бревен, все щели были замазаны глиной. Я сказал, что построил себе хижину. Это не совсем верно — строил ее не я, а Ямба и туземные женщины под моим присмотром и руководством. Такого рода труд считался здесь унизительным для мужчины и главы семьи. Я не мог рисковать уважением туземцев и поэтому-то ограничился ролью инструктора постройки. Сама хижина была, собственно, мне мало нужна, я строил ее так, больше для развлечения.

Прошло немного времени, как я поселился в этой долине, и я был избран вождем одного местного племени, в котором насчитывалось до пятисот мужчин (женщины в счет не шли). Я не отказался от этого громкого звания — ведь я не собирался вскоре покинуть эту местность.

Слава о моих подвигах разнеслась на много сотен километров вокруг. Каждое новолуние я устраивал у себя нечто вроде приема для приходивших ко мне, нередко очень издалека, туземцев. То племя, которое выбрало меня вождем, уже имело одного вождя. Но мое положение было исключительное, я пользовался значительно большим влиянием. Этим я был обязан моим подвигам и слухам о моих «колдовских» способностях. Я не только принимал участие во всех военных советах племени, но даже и в чужих племенах имел большое влияние.

Свое жилье я старался всячески украсить. Я даже сходил за несколько десятков километров с намерением добыть ростков виноградной лозы. Они прекрасно принялись у меня, но ягоды сохранили свой остро-кислый вкус, так что были мало съедобны.

Из гнезда я вынул почти оперившегося молодого попугая-какаду. Он был белый с большим желтым хохлом. Этого какаду я обучил кое-каким простеньким фразам, вроде «с добрым утром», «как вы поживаете». Этот какаду был мне очень полезен. Я употреблял его в качестве приманки на охоте.

Я брал его с собой в лес, сажал на сучок, привязав, на всякий случай, ремешком за ножку. Своей неугомонной болтовней он привлекал своих сородичей. Те слетались со всех сторон, а я стрелял их из лука.

Я обзавелся вскоре целым зверинцем. Кроме какаду у меня жили и разнообразные маленькие попугайчики: зеленые волнистые попугайчики, прелестный хохлатый попугайчик — какаду-нимфа. Одно время у меня был даже полуручной кенгуру. Этот зверинец доставлял мне немало хлопот, но в то же время он очень скрашивал мою жизнь.

За это время мне пришлось понаблюдать много различных туземных обрядов и празднеств. Помню один из них, особенно оригинальный.

Около времени наступления нового года справлялся большой праздник. На него собирались туземцы со всех окрестностей. Устраивались состязания в метании копий, в беге, в бросании бумеранга. Затевались грандиозные облавы на кенгуру и прочего зверя. Корреббори сменялись один другим. И вот, после целого ряда всяких торжеств, туземцы собирались на большой лужайке. Устраивался «великий корреббори», а после него все усаживались, поджав под себя ноги, полукругом на траве. Впереди — старые и почетные воины, сзади них — молодые воины, потом просто молодежь, далее — женщины, а за ними и дети. В центре этого полукруга разводится огромный костер. Некоторое время все сидят молча. Затем начинают воспевать подвиги давно умерших прославленных воинов и героев. Монотонному пению отдельных воинов подтягивают все присутствующие. Пение сопровождается покачиванием голов и хлопаньем ладонями по бедрам.

Молодые воины встают и устраивают пляску. Чем дальше, тем громче становится пение, сильнее и сильнее раздается хлопанье ладоней. Пляшущие двигаются все быстрее и быстрее. Возбуждение все растет и растет. И вот — около костра появляются три-четыре старухи. Они очень стары и тощи, их кожа напоминает иссохший пергамент, жидкие волосы всклокочены, а глаза глубоко ушли в орбиты. На них нет никаких украшений, и они больше похожи на обтянутые кожей скелеты, чем на живых людей.

Старухи начинают кружиться вокруг костра. Затем они падают на землю, растягиваются… Мгновенно наступает гробовая тишина — пляски, пение прекращаются. И вот тогда-то старухи начинают завывать глухими голосами, называя имена убитых воинов…

Немного спустя все это начиналось снова. Таких «сеансов» устраивалось несколько. Этот обряд являлся последним. На другой день все собравшиеся расходились по домам.

Старухи, которые являлись обязательными и главнейшими участницами этого обряда, пользовались у туземцев репутацией «колдуний». Они жили совершенно особняком, в пещерах, и только изредка принимали участие в общих делах племени. Собственно «колдовского» в них было мало, но туземцы их чрезвычайно боялись и относились к ним с большим уважением. Они считали их прямо-таки всемогущими. Я не очень-то старался разуверить в этом туземцев, ведь и я-то сам пользовался у них репутацией «колдуна». И это-то и давало мне все те преимущества, без которых я вряд ли смог бы прожить и год среди этих диких племен.

Теперь скажу несколько слов о моих детях. Они были большим утешением и отрадой в моей жизни. Конечно они были полукровные, метисы, в них было многое от матери-туземки. От меня они унаследовали, прежде всего, форму рук и ног. Я воспитывал их не на туземный лад, а на европейский, понятно, насколько это было возможно в моих условиях жизни. Я обучил их английскому языку. Этот язык был больше в ходу в Австралии, чем мой родной французский. Я часто рассказывал им о том, как живут люди в других странах, рассказывал и о своей жизни в Европе. Я говорил им, что надеюсь когда-нибудь увезти их отсюда и показать им все, о чем рассказываю.

Часто я рисовал им палкой на песке изображения различных птиц и зверей. Такие рисунки вызывали восторг не только у моих детей и детей туземцев; взрослые — и те приходили в восхищение.

Нарисовав какое-нибудь животное, я рассказывал о нем, что знал. Всегда я старался дать им сведения о пользе или вреде того или другого животного. Делал я это потому, что туземцев именно это и интересовало. Они постоянно спрашивали, видя новое изображение: «Его едят?»

Мои дети умерли впоследствии, мальчик и девочка, один за другим (в 1891 и 1892 гг.).

К этому времени я по внешности уже мало чем отличался от туземца. Помогало такому сходству прежде всего постоянное смазывание кожи смесью угля и жира. Это хорошо защищало кожу от укусов насекомых, а кроме того и от жары.

Когда я после смерти Гибсона поселился в этой прекрасной местности, то мне даже и в голову не приходило, что я проживу здесь много лет. Ни по мере того как проходил год за годом, не только мысль, но даже и само желание вернуться в культурные страны меня покинуло.

Теперь я был вполне доволен своей участью. Не знаю, согласился ли бы я вернуться на родину, если бы за мной приехал целый караван, чтобы увезти меня отсюда вместе с женой и детьми. Я не раз имел за эти годы случай вернуться на родину, но всякий раз отказывался от него. Я чувствовал, что не в силах буду бросить свою семью. А разве смогла бы Ямба жить в Европе?