Новый Робинзон

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Часы. — Постройка лодки. — Ужасная ошибка. — Черепахи. — Бруно. — Парус! — Приятные гости. — Мой календарь. — Наконец, люди!

Я СИЛЬНО тосковал на островке. Победить эту тоску мне было необходимо. К счастью, я был очень живого и деятельного склада человек, а в детстве любил заниматься гимнастикой. Теперь я сделался очень искусным акробатом и мог раза два-три перекувырнуться в воздухе, прыгая с крыши моего жилища. Кроме того, я очень высоко и искусно прыгал с палкой и без нее. Этим я старался разогнать тоску.

Долго я думал о том, как бы мне устроить себе более или менее верные часы. Я решил в конце концов устроить на песке солнечные часы. Укрепив совершенно перпендикулярно длинную палку, я устроил около нее круг при помощи жемчужных раковин и колышков. Часы я высчитывал по длине тени, отбрасываемой палкой. Спать я всегда ложился с заходом солнца, а с восходом вставал.

И все же, несмотря на все мои старания заинтересоваться чем-нибудь, развлечь себя, мной часто овладевали приступы тоски и отчаяния. Я боялся потерять рассудок, сделаться идиотом. Много времени прошло, прежде чем я справился с этой тоской. Трудно мне было бороться с ней. Ведь кроме узенькой полоски песка не было ничего, что могло бы спасти меня от сумасшествия.

Но несмотря на кажущуюся безнадежность моего положения, я никогда не терял уверенности, что когда-нибудь смогу спастись с этого острова. Вскоре эта уверенность привела к тому, что я решил начать постройку лодки.

Весело принялся я за работу, но горьким разочарованием заплатил потом за свою неопытность. Один раз я сделал киль слишком тяжелым, другой раз употребил для работы дерево, слишком толстое для остова. Разбитая шхуна снабжала меня необходимыми деревянными частями. Чтобы сделать доски более гибкими, я мочил их с неделю в воде, а потом, высушивая на огне костра, придавал им нужную форму. Через девять месяцев непрерывного труда я, наконец, построил что-то вроде лодки. Она была около 3 метров в длину и около метра шириной. Это была тяжелая и пребезобразная на вид лодка. Много труда потребовалось, чтобы спустить ее на воду. Кое-как, при помощи катышей и рычагов, я столкнул ее с берега в лагуну. Лодка сидела в воде глубоко, особенно низка была корма. Зато она совершенно не пропускала воды, так как снаружи я обил ее кожей акулы, промазанной смолой. Я укрепил в лодке мачту, сделал парус и весла. Когда лодка поплыла, я закричал в диком восторге, а Бруно громко визжал мне в ответ.

Когда все приготовления были закончены, я немного поплавал на лодке по лагуне, а затем решил вывести ее в открытое море. Но тут я сделал страшное открытие, которое почти лишило меня рассудка. Лодка не могла пройти между рифами, окружавшими лагуну. В отчаянии я бил себя кулаками по голове… Когда первый порыв отчаяния прошел, я немного успокоился: мне показалось, что, может быть, лодка пройдет над рифами во время высокого прилива. Я ждал прилива с нетерпением, но — увы! — новое разочарование. Лодка не прошла. Девять месяцев непрерывного тяжелого труда, девять месяцев надежд — все это погибло; я не мог вывести лодку в открытое море. Не мог я и вытащить лодку на берег из лагуны и протащить затем через весь остров на противоположный берег, против которого рифы оставляли значительно более широкий проход. Лодка была слишком тяжела, я не мог с ней справиться.

Лодка осталась в лагуне, и всякий раз, глядя на нее, я приходил в отчаяние.

Скоро я нашел для себя преинтересное развлечение как раз в этой же лагуне. Я начал заниматься катаньем по лагуне на… черепахах. В лагуне бывали черепахи большие, тяжелые. Они лениво плавали близ самой поверхности воды. Я выбирал одну из них побольше, килограммов на 200 весом, и усаживался на ее спину. Испуганное животное старалось уплыть, держась обыкновенно чуть ниже поверхности воды. Если черепаха погружалась вглубь, я пересаживался на ее спине дальше назад, и она тотчас же поднималась выше. Управлял я своим «конем» очень простым способом. Когда мне было нужно, чтобы черепаха повернула направо, я закрывал ей рукой или ногой левый глаз и, наоборот, закрывал правый, чтобы она повернула налево. Когда я сразу закрывал ей оба глаза, черепаха останавливалась, да так внезапно, что я чуть не падал с нее.

Прежде чем наступило дождливое время года, я покрыл соломой крышу своего жилья. Крыша теперь не протекала, а дождь нередко шел по нескольку дней подряд. Сам-то я не прятался от дождя, а гулял по-прежнему. Одежды на мне не было, я был голый, а дождевые ванны доставляли мне удовольствие.

Я постоянно изобретал всевозможные средства, чтобы устроить свою жизнь получше; устроил себе качели, — они много помогали мне убивать время; сделал ходули и много ходил на них. Но все-таки, если бы не собака — мой Бруно — то я, кажется, умер бы от тоски. Я постоянно разговаривал с Бруно, как с человеком, мы были решительно неразлучны. Я рассказывал Бруно о своем раннем детстве, о школьной жизни, о капитане Янсене, пел ему песенки.

Когда я пел, он частенько начинал выть. Я убежден, что эти постоянные разговоры с собакой спасли мой рассудок. Когда я говорил, Бруно садился у моих ног и пристально смотрел на меня. Мне казалось, что он понимает каждое слово, я забывал, что это только собака, и я говорил с ним без конца.

Я очень мало понимал в искусстве делать музыкальные инструменты, но часто мне хотелось услышать хоть какие-нибудь звуки, которые заглушили бы рев вечного морского прибоя. Этот рев доводил меня до неистовства. Я придумал сделать барабан из маленького бочонка. На край бочонка я туго натянул кожу акулы. По этому барабану я бил двумя палками в такт своему пению. Бруно выл во весь голос. Если звуки эти и не были музыкальны, то они были достаточно громки. Хотя на время я не слышал шума прибоя. Я готов был на все, чтобы только избежать этого рева волн, который не давал мне покоя ни днем, ни ночью.

Прошло семь долгих месяцев. Однажды утром, осматривая, как всегда, горизонт, я высоко подпрыгнул.

— Парус! Парус! — кричал я в диком восторге.

Увы! Корабль был слишком далеко в море, с него не могли заметить мои сигналы. Мой островок был очень низок, и все, что я мог рассмотреть на корабле с такого расстояния, были только паруса. Корабль был далеко, но я бегал как безумный по берегу, громко кричал и размахивал руками, надеясь обратить на себя внимание. Все было напрасно. Корабль исчез за горизонтом.

Трудно описать мое отчаяние. В изнеможении я опустился на песок и пристально глядел в ту сторону, где исчез корабль. За все время моего пребывания на острове я видел пять кораблей, но все они проходили слишком далеко от островка и не могли заметить моих сигналов. Я хотел поставить более высокий шест для флага. С этой целью я связал две больших жерди, но, к моему огорчению, они оказались слишком тяжелы. Я не смог поднять и поставить их. Бруно всегда разделял мое волнение, когда показывался парус. Собственно он-то и замечал его первым; он начинал лаять, скакать около меня и тащил меня на берег.

Моя жизнь на острове была так однообразна, а развлечения столь ограничены, что я с детской радостью встречал всякий новый пустяк. Так однажды в чудную июньскую ночь я услышал какой-то шум. Выйдя посмотреть, я увидел целые стаи птиц, очевидно попугаев. Поглядев на них, я опять улегся спать. Утром оказалось, что птицы съели почти все мои посевы. Попугаи еще не улетели, когда я вышел утром из своего жилища. В воздухе стон стоял от их криков, но и эти резкие крики показались мне чудной музыкой: ведь кроме шума прибоя я не слышал почти никаких звуков. Попугаи совсем не боялись меня. Я свободно ходил около них и даже не согнал их с своей нивы — очень уж я им обрадовался. На следующий день попугаи улетели, и я долго горевал об этом. А кроме того я завидовал их свободе, завидовал тому, что они могли улететь.

Всем этим долгим дням я вел счет с помощью раковин. Я клал их в ряд, одну около другой, по одной каждый день. Когда их набиралось семь, я откладывал одну раковину в другое место. Там велся счет неделям. Особая кучка раковин обозначала месяцы, а годы я отмечал нарезками на своем луке. Я всегда сверял свой календарь с положением луны.

Прошло два бесконечных года. Однажды погода резко переменилась, поднялась буря. Моя хижина дрожала, уступая порывам ветра. Вскоре после этой бури я услышал утром громкий лай Бруно на берегу. Через несколько секунд Бруно вбежал в хижину и не успокоился до тех пор, пока я не последовал за ним на берег. Выходя из хижины, я захватил с собой весло, сам уж не знаю, зачем. Я шел за Бруно и удивлялся тому, что собака так сильно возбуждена. Море еще немного волновалось, и так как еще не совсем рассвело, то я не мог ясно различать отдаленные предметы.

Наконец, пристально всматриваясь в море, я заметил там какой-то длинный черный предмет, который, мне казалось, мог быть лодкой, качающейся на волнах. Тогда я, надо сознаться, начал разделять возбуждение Бруно. Вскоре я разглядел крепко сделанный плот и на нем несколько человеческих фигур, лежащих без движения. Странное чувство охватило меня при виде этих людей; я уже отвык от общества себе подобных и в то же время стремился к нему всеми своими мыслями.