Новый Робинзон

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Мираж. — Засуха. — Я рою колодец. — Всеобщий благодетель. — Подвиги Бруно. — Бруно не стало.

Я ДАВНО не говорил о своем верном спутнике — Бруно. Он все еще был жив и нередко играл немаловажную роль в моих приключениях. Он сильно состарился, и здешние туземцы давно уже не проявляли того страстного желания обладать им, которое так смущало меня когда-то давно на берегах залива, среди племени Ямбы.

Заговорив о Бруно, упомяну, кстати, об одном любопытном суеверии туземцев. Туземные женщины нередко выкармливали своей грудью щенят. Они были уверены, что щенок, выкормленный молоком женщины, будет особенно смышленой и толковой собакой.

Много любопытного видел я во время моих бродяжнических прогулок по окрестностям становища. Как сейчас помню я горькое разочарование, охватившее меня во время одной из таких прогулок. Мы медленно шли по низменной песчаной местности. И вдруг мне представилось, что там, вдали, передо мной расстилается беспредельная гладь океана. Я забыл о том, что до океана много сотен километров. Я бросился вперед, хотя Ямба и уверяла меня, что кроме песка ничего впереди нет и не может быть. Я не слушал ее и пробежал около километра. Только тогда я окончательно убедился в том, что все это — мираж.

Помню и другую мою ошибку, она была много занятнее первой. Проходя по песчаным холмам и зарослям колючих трав, я увидел впереди большое стадо овец и баранов. Они паслись на зеленой ложбинке.

— Где овцы — там и люди! — воскликнул я и помчался вперед.

До стада овец оставалось всего с сотню шагов. И вдруг, словно по команде, сотни голов на длинных шеях поднялись над этим мнимым стадом. Это было, правда, стадо, но не овец, а эму. Гигантские страусоподобные птицы поднялись при моем приближении и пустились наутек. Мне оставалось только посмеяться над своей ошибкой…

Продолжительные засухи были очень обычным явлением в Центральной Австралии. Именно они-то и являлись главной причиной бродяжничества населявших ее туземных племен.

Самая ужасная засуха, продолжавшаяся без малого три года, случилась в бытность мою вождем племени. Даже озеро, на берегу которого я выстроил свою большую хижину и которое я считал неиссякаемым, и то пересохло до того, что я начал приходить в отчаяние.

В продолжение почти двух лет не выпало ни капли дождя. Нестерпимо знойное солнце палило и жгло своими лучами. Только роса, выпадавшая по ночам, несколько смягчала сухость и знойность воздуха. Но эта роса, поддерживая кое-как рост растений, не могла наполнить ни искусственных, ни естественных водоемов — они пересохли.

Высохли болота, озерки и озера, исчезла вода из больших ям. Животные и птицы страдали от жажды, то и дело на равнинах можно было видеть умерших от жажды кенгуру и других двуутробок. Многие птицы поразлетелись, а те, что остались, были слабы и заметно изнурены. Они теперь мало боялись человека, а наоборот — жались к жилью, так как около жилья можно еще было кое-когда напиться.

Мое озеро пересыхало с каждым днем все больше и больше. Мне было ясно — нужно принять какие-то меры, а то племя, вождем которого я был, может сильно пострадать от засухи. Сами-то туземцы очень надеялись на меня. Они видели столько «чудес» белого человека, что были уверены — стоит мне только захотеть, и вода будет.

Со всех сторон приходили вести о пересохших водоемах и так называемых туземных колодцах. Мне пришлось предложить всем соседним племенам пользоваться водой из моего озерка, которое не нынче-завтра могло тоже пересохнуть.

Видя все возрастающую опасность, я решил начать рыть колодец. Я выбрал подходящее место у подножия крутой и обрывистой горы и принялся за работу. Я устроил грубое подобие подъемного ворота, кое-как вытесал лопату и сделал каменную кирку. Работал я вдвоем с Ямбой. Я рыл, а Ямба поднимала с помощью ворота бадейки с землей.

Наш труд был очень тяжел: нестерпимая жара, постоянная жажда, никакой помощи от туземцев — такую работу они считали для себя унижением. Работа подвигалась медленно. После того как я вырыл узкий колодец глубиной около 4 метров, я начал замечать несомненные признаки близости воды. Прошла еще неделя напряженного труда, и я наткнулся на родник.

В этот момент я почувствовал себя вознагражденным за все труды. К этому времени озеро пересохло. Нигде кругом воды не было. Наш маленький колодец был единственным источником воды на много миль кругом. Воды в нем было много. Ее хватало не только для людей, но и для животных и птиц.

В нескольких шагах от колодца я устроил длинный деревянный желоб, который был постоянно полон водой. Этот желоб был водопоем для всех животных окрестностей. Сюда приходили кенгуру, сюда приползали змеи, сюда слетались разнообразные попугаи, прибегали эму.

Около желоба всегда была толчея, одни животные отгоняли и теснили других. Они не боялись человека — слишком сильна была их жажда. И я нередко пытался установить порядок, «очередь». Я отгонял тех, кто по моему мнению уже достаточно напился, заставлял их уступить место новым гостям. Отверстие колодца мне приходилось очень плотно прикрывать тяжелыми бревешками. Иначе туда нападало бы столько птиц и зверья, что вся вода была бы испорчена. Звери чуяли воду в колодце и постоянно пытались добраться и до нее, когда около желоба было уж слишком тесно.

Заботился я о водопое для птиц и зверей не просто потому, что мне было их «жалко». Нет! Причины были другие. Кем и чем стали бы питаться все мы, если бы все зверье и все птицы передохли от засухи? Ведь мы жили охотой. Вот и нужно было позаботиться о сохранении в живых хотя бы того, что можно было сохранить.

Наиболее неприятными посетителями водопоя были змеи. Они нередко заползали в желоб, свертывались в нем клубком и так и лежали, наслаждаясь, очевидно, купаньем. Я всегда узнавал об этом. Около желоба начиналась суматоха, птицы поднимали крик, звери толпились около желоба, но не пили. Тогда я приходил им на помощь. Длинными деревянными вилами я вытаскивал из желоба виновницу переполоха. Нередко ею оказывалась огромная черная змея, метра в полтора длиной. Я без всякой жалости убивал этих ядовитых гадин.

Большим злом были в те времена и пожары. Горели высохшие на корню заросли кустарников, выгорали степи, горели целые леса. Нередко огонь свирепствовал на огромном пространстве, пожар охватывал десятки и десятки квадратных миль. Много всего живого гибло тогда в огне. Наше становище было защищено от огня — мы заранее выжгли кругом него большое пространство. Это оголенное пространство защищало нас от огня, но зато еще более усиливало наши мучения от зноя. Палящий ветер, знойные лучи солнца, сухость почвы, крайний недостаток влаги — все это делало нашу жизнь прямо-таки невыносимой.

Может быть, зной плохо подействовал на Бруно — он стал заметно слабеть. Впрочем уже давно, с самой смерти Гибсона, он был не тем, чем раньше. Но все же я еще продолжал пользоваться его удивительной смышленостью, столь поражавшей туземцев.

Одним из обычных фокусов было разыскивание Бруно какой-либо спрятанной мной вещи. Чаще всего я делал так. Спрячу что-нибудь: стрелу, нож или бумеранг, и пойду с Бруно и туземцами куда-нибудь. Отойдя за много сотен шагов от дома, я приказывал Бруно найти и принести мне забытую вещь. Бруно тотчас же убегал домой и вскоре возвращался с найденной вещью. Туземцы всякий раз приходили в восторг от ума моей собаки.

Смышленость Бруно постоянно проявлялась и при встречах моих с каким-либо незнакомым племенем. Стоило только мне начать свои акробатические упражнения, как и Бруно начинал кувыркаться, ходить на задних лапах и так далее.

Во время прогулок по раскаленному песку Бруно сильно страдал. Песок жег ему ноги. Он начинал выть, поджимал то одну ногу, то другую. Однажды он так намучился, что мне стало ясно — он не сможет идти дальше. Чтобы собака не мучилась, я сделал из кожи кенгуру нечто вроде башмаков, которые и надел на лапы Бруно. Он скоро привык к своей обуви. И вот, когда мы отправлялись с ним на прогулку, он, дойдя до раскаленного песка, подбегал ко мне и, приподнимая то одну лапу, то другую, давал мне понять, что пора надеть ему его «башмаки».

За последнее время старость его стала заметно сказываться. Он становился тяжел на ноги и редко отправлялся со мной на охоту. Большую часть дня он проводил, лежа и подремывая. Он стал даже неохотно подниматься и подходить на мой зов или зов Ямбы.

И вот однажды я, войдя в мою хижину, увидал Бруно уже окоченевшим. Он лежал на шкуре кенгуру, служившей ему подстилкой. Я очень горевал об этой собаке. Ведь вместе с ней прошло столько лет моей жизни среди туземцев. Мы были с Бруно на корабле, жили с ним на моем песчаном островке, странствовали по Австралии…

Я облепил Бруно глиной, обмотал древесной корой и похоронил его в одной из горных пещер. Я не хотел, чтобы дикие собаки учуяли его труп и добрались до него.