О чём шепчут колосья

БЕЖАВШИЙ ОТ «ЖЕЛЕЗНОГО ЗВЕРЯ»

Когда теперь, во время поездок по стране, я часто вижу на перронах вокзалов юношей и девушек, едущих в Западную Сибирь, на Алтай и в Казахстан работать на целинных и залежных землях, когда встречаю взволнованные лица провожающих, мне вспоминается, как много лет назад мы переселялись на Кубань. Для нас Кубань была тоже целиной, только целиной тридцатых годов. Она была куда труднее!

Помнится, как в древнем городе Арзамасе, на привокзальной площади, собрались бывшие терармейцы аз Чувашии, Удмуртии, Вятки, Балахны, Павлова — со всего тогдашнего густонаселённого Нижегородского края. Большая часть переезжала на Кубань с чистым сердцем, по зову партии.

Но были среди нас и такие, кого интересовала не сама Кубань, не её плодородные земли, а льготы, которые предоставляло переселенцам правительство. Ока направлялись на новые места налегке, без «солдатской выкладки». Для них станица Шкуринская была лишь пересадочной станцией в жизни. Но таких среди нас, надо заметить, оказалось немного.

Мы ехали совсем не так, как переселенец с картины художника Иванова. Семейным предоставили отдельные вагоны. Предложили и Туманову, но он отказался: для его семьи и половины вагона хватало. Во второй разместились одиночки. Все они, или почти все, были людьми моего поколения, детство которых было овеяно суровыми ветрами гражданской войны, а зрелость наступила в ту пору, когда Советская страна была в лесах новостроек и слово «жизнь» отождествлялось с понятием «бросок вперёд».

В годы нашей юности советский человек брал в узду седую Арктику, покорял знойные пустыни, посылал победные рапорты с вершин сурового Памира, возводил корпуса новых гигантов сельскохозяйственного машиностроения. Машины прямо с заводских конвейеров направлялись в степь — распахивать вековые межи, подымать целину, снимать первые колхозные урожаи.

Сначала мы двигались на юг без задержки. Но за станцией Лиски начались пробки. Эшелон подолгу простаивал на запасных путях, пропускал другие, более срочные составы.

Где-то неподалёку от Шахт нас продержали больше часа. На привокзальном базаре шла бойкая торговля. Высокий казак, с чёрными, сросшимися на переносице бровями, одетый в поддёвку, подпоясанную кавказским ремешком, торговал семечками.

— Куда, хлопцы, путь держите? — спросил он нас.

— Мы переселенцы, едем из Нижегородского края в станицу Шкуринскую на постоянное жительство,

— На постоянное?… — пожал плечами казак. — Тогда позвольте ещё об одном спросить: по согласию или, так сказать, добровольно-принудительно?

— Конечно, добровольно, не скрывая досады за нелепый вопрос, ответил Тарасов. — А что?

— А то, что я сам шкуринский. Сызмальства с землёй имею дело, А нынче хлеборобам отставка вышла. Без нас, говорят, советская власть обойдётся. «Железного зверя» на поля призвала.

— О каком «железном звере» ты толкуешь? — вырвалось у меня.

— Брось дурачком прикидываться! — резко оборвал меня казак, стряхивая с поддёвки подсолнечную шелуху. — Я о том звере толкую, что на четырёх ногах держится да в дни уборки хлеб не убирает, а мнёт.

— Да какой же это зверь? — возразил Сапожников. — Это рабочая машина, комбайн.

— Называй его, как хочешь. Пользы от него ни на грош: малость покосит, помнёт хлеб да день целый на пригорке стоит. Чинится! Сколько из-за него хлеба в степи погубили! А дозволили бы нам, так мы бы вот этими руками обошлись, весь бы хлеб до колоска убрали. А теперь без хлеба сидим. Оттого и ушёл из станицы, что для казака-хлебороба дела в ней не стало.

— Трус ты, а не казак! — вскипел Павка.

Павка хотел было выругаться покрепче, но Сапожников остановил его: не горячись, мол, парень, сначала разберись толком. И, обращаясь к беглецу, сказал:

— Признаться, эту машину и я только на выставке да в клубе на экране видел. Но если ты вправду от комбайна драпаешь и даже железным зверем его окрестил, то наши ребята быстро этого зверька в уздечку возьмут. Правильно, Николай? — обратился Сапожников к подошедшему Ушакову, который хорошо знал разные машины.

— Точно! — подтвердил Ушаков. — И в уздечку возьмём и оседлаем.

— Возвращайся с нами, казак, — предложил Сапожников. — Даром, без билета, до Шкуринской довезём.

— Обратно не поеду. Поищу, где лучше. Велика Россия-матушка, и для вас и для Ивана Горбатенки в ней местечко найдётся.

На том и расстались. Протяжно заревел паровозный гудок, все бросились к поезду. Однако эшелон тронулся не сразу. Ещё с полчаса стояли у открытой двери вагона и наблюдали за тем, как редел базар и как наш новый знакомый то и дело посматривал в нашу сторону. Жестикулируя, он что-то рассказывал подошедшей к нему женщине с бидоном.

— Вот уж верную поговорку сложил народ: «Свинья соловьём петь не может», — бросил с презрением по адресу беглеца Тарасов. — Видно по полёту, что за птица. Хотел за «железного зверя» спрятаться, а ведь видно, что от колхоза бежит. Не иначе, как вражина, кулак! Ну и пускай поищет счастья в другом месте. Видели мы этих искателей.

— Не торопись, Павка, ярлыки навешивать, — заметил Сапожников. — Может быть, и кулак, как ты говоришь, а может быть, и заблуждающийся труженик-хлебороб. Приедем в Шкуринскую, узнаем, что за человек.

Я посмотрел на Сапожникова, потом на Тарасова: кто же из них прав?