О чём шепчут колосья

ДЯДЯ ФЕДЯ ИДЁТ НА ХИТРОСТЬ

О предстоящем переселении на Кубань Лида, оказывается, узнала за несколько дней до моего возвращения с военной службы. Узнала и готовилась дать мне бой…

— Погляди, — перешла она сразу в наступление, какое «счастье» нас там ждёт. — И она подвела меня к висевшей на стене лубочной картинке.

На ней была нарисована пыльная, затерявшаяся в степи дорога. На земле неподвижно лежит навзничь крестьянин средних лет. Семья в безысходном горе: умер единственный кормилец — её опора. В страшном отчаянии, судорожно цепляясь скрюченными пальцами за пожелтевшую траву, убивается вдова. Ужас застыл в глазах потрясённой несчастьем девочки-сироты.

— А сиротка-то ростом с нашу Анюту, — глухо произнесла Лида. — Боюсь, как бы с нами то же самое не приключилось.

— Всё будет ладно, — успокаивал я Лиду. — Кто подарил тебе эту картинку?

— Дядя Фёдор. Он сказал, что так будет с каждым, кто от отчего дома бежит, от родной земли отворачивается.

Ох, и хитрец же мой дядя! Хотел бы, чтобы Борины всегда по старому закону жили. Из Жестелева ни на шаг. А если кто и отлучится, то не дальше Нижнего Новгорода и не больше как на зимний сезон, на заработки, а к весне обязательно обратно домой, землю пахать.

Убедить Лиду было не легко. Дядя подготовил её, раздобыл где-то картинку, показывающую трагедию переселенца.

Подхожу ближе, читаю: «С. Иванов. В дороге. Смерть переселенца. 1889 год».

— Да ты, Лида, хорошенько посмотри, когда эта картина была нарисована, посоветовал я жене. — Нас с тобой с ту пору и на свете-то не было. Тогда труженику-крестьянину везде жилось худо, и никому не было дела до его нужды. А сейчас и люди не те, и время другое.

Пока мы спорили, лежавшая в кроватке Аня проснулась и заплакала. Лида бросилась к ней.

— Видишь, и Анюта не согласна, — подхватила Лида. И снова стала твердить о том, что в колхозе нам хорошо. Ведь только что всё нажили, а теперь бросай и отправляйся в какую-то Шкуринскую…

Лида в какой-то мере была права. В нашей деревне, которую прежде обходили стороной даже нищие, пришёл конец нужде. Безбедно зажили люди в колхозе.

Я объяснил Лиде, что если бы в Шкуринской дела шли так же, как и в Жестелеве, нас бы туда не посылали. Как коммунист я это хорошо понимал. Лида же мыслила по-старому. Она помнила правило: «Каждый за себя, один бог за всех». Не подходило это выдуманное собственниками правило к нашей новой, колхозной жизни. Мы её строили совсем по-другому: «Все за одного, один за всех».

Идти к коммунизму мы должны вместе со шкуринцами. А они отстали, не уберегли свои колхозы, и кулаки развалили их. Значит, наш долг помочь им, помочь вернуть к жизни колхозы, и тогда мы одним строем придём к лучшей жизни.

В тот вечер я почти склонил Лиду на свою сторону, и мы бы отправились с ней вместе на Кубань, если бы на другой день чуть свет не заявился дядя Фёдор к нам домой.

— Платить на новом месте как будут? — первым делом осведомился он.

— Сколько заработаю, столько и заплатят, — ответил я.

— Твёрдый оклад дадут?

Я сказал, что наша работа будет оплачиваться, как и в Жестелеве, трудоднями.

— Какую должность занимать там будешь? — не успокаивался дядя.

— Еду рядовым.

— Рядовым! Вот чудило! — Дядя пожал плечами. — В Жестелеве ты в бригадирах ходишь, членом правления состоишь. Здесь вся твоя родня. Брат — председатель сельсовета. Есть кому за локоть в трудную минуту поддержать.

— И там меня люди поддержат.

— Хм, поддержат… А бабковского мужика так поддержали, что его и в живых теперь нет. На тот свет отправили. Не любит казачество пришельцев из других мест.

Трудно было что-либо возразить дяде. Я знал — в газетах писали, — что в прошлом году на Кубани был убит из кулацкого обреза колхозный активист. Он тоже был переселенцем из соседней деревни.

Но где не раздавались в те годы одиночные кулацкие выстрелы? Где не стреляли в колхозных активистов? Между старым и нарождающимся новым миром велась борьба не на жизнь, а на смерть. Велась она и в нашей местности. Но на Кубани и на Дону, где казачья верхушка ещё не была окончательно разгромлена, эта борьба носила особенно ожесточённый характер.

В прежние времена Дон и Кубань поставляли царскому правительству усмирителей рабочих и крестьян. (Казачья нагайка гуляла и по спинам жестелевцев в 1905 году.) Царь задабривал своих верных холопов земельными и всякими привилегиями. (Если в нашей местности землю мерили лаптями, то на Кубани на каждого казака выделяли бесплатно 15 десятин плодородной земли, превращая некогда вольнолюбивые Дон и Кубань в средоточие острой классовой борьбы.)

Однако ни прошлое, ни настоящее Кубани Лиду, а тем более дядю Фёдора не интересовали. Жену теперь меньше тревожило, что с приездом на Кубань мы можем потерять всё нажитое, она боялась, как бы дети не остались сиротами, а она — вдовой.

Дядя ушёл, посеяв в душе Лиды новые сомнения. Она наотрез заявила, что с места не тронется. Я же твёрдо стоял на своём.

Весь день мы не разговаривали. Лида дулась на меня, я — на Лиду. Поздно вечером, когда сели ужинать, она вдруг спросила:

— Переселенцы на чём будут переезжать?

— Разумеется, не на телеге… На поезде. Поедем?

Жена промолчала. А я повторил свой вопрос.

— Не разрушать же нам семью, — ответила упрямо Лида. — Раз надо — так надо. Сначала поезжай один, посмотри своими глазами, что за Кубань. Если там хорошо, то к посевной я с дочками приеду.

У меня гора с плеч долой….

Всё шло как нельзя лучше, но тут воспротивился председатель колхоза.

— Бригадир у председателя, — сказал он, — вроде правой руки. А ты, Костя, одноруким меня хочешь сделать. Не отпущу, братец. В райком поеду, а своего добьюсь.

Но он ничего не добился. Да и добиться было трудно; события, происходившие в те дни в станицах Кубани, глубоко волновали всю страну.

Перед отъездом я зашёл проститься к своему товарищу Павке Тарасову. Он только что вернулся с лесозаготовок. Протягиваю ему руку, а Павка свою держит в кармане: обиду выказывает. Какой же, мол, ты друг, если сам уезжаешь за Дон, а друга оставляешь.

— Давай, — говорит, — Костя, как прежде: крепко друг за друга держаться. Куда хочешь поеду, хоть на край света, только вместе!

Я согласился: вместе так вместе, и мне веселее с верным другом на новых местах.

На радостях Павка, приплясывая, запел:

— Рассадим, Павка, рассадим! — подхватываю я. — Сегодня в райисполком сходим, возьмём для тебя путёвку, а завтра — в путь-дорогу.