О чём шепчут колосья

«ЧТО СМОЛОДУ ДАЁТСЯ — НА ВСЮ ЖИЗНЬ ОСТАЁТСЯ»

Хороша степь кубанская! Колышутся, шумят колосья на ветру: от Краснодара — центра Кубани — и до самой Шкуринской стоят хлеба. Тучные колосья золотистыми волнами, словно взапуски, неслись навстречу.

И чудилось мне, будто шепчут они: «Здравствуй, комбайнёр! Давно тебя ждём не дождёмся!..»

Час был не очень поздний, когда я добрался до Шкуринской. Кругом темно. Должно быть, станица улеглась на отдых. Тишина, нигде ни души.

Иду вдоль станицы, гадаю: в чью дверь постучать? У калитки, ведущей во двор к Ушаковым, замедляю шаг. В окнах света не видно.

Постоял возле дома несколько минут. Кажется, вот— вот откроется дверь, выбежит Николай, скажет:

«Ну, когда, Костя, начнём? — Потом потянет носом: — Чуешь, «Кубанка» поспевает. Скоро косить!»

Но калитка не открылась, Николай не вышел, да и не мог он выйти, как не выйдет больше никогда и Федя Афанасьев. Уложили их навсегда фашистские пули. Рядом с домом, где жил Фёдор, теперь растут посаженные им тополя. Они окрепли, поднялись, но того, кто их сажал, уже нет в живых. Тополя вырастут и будут служить зелёным памятником славному комсомольцу Фёдору Афанасьеву…

А вот и хата, где жил Афанасий Максимович Сапожников. Давненько не виделся с ним. В один год уехали учиться. Сапожников закончил областную партийную школу, работал секретарём райкома партии на Дону. В войну я встречал его в городе Кропоткине. Там формировалась новая воинская часть. Сапожников был назначен начальником политотдела казачьей дивизии и с ней отстаивал Дон и Кубань. Говорили, что его дивизия дралась потом сод Сталинградом, в тех местах, где в гражданскую войну сражалась конница Будённого, и там, в дивизии, Сапожников пользовался большой любовью среди конников: называли они его «батько». А что потом было с ним, я не знал.

Дошёл до середины улицы, вижу огонёк в окнах Трофима Кабана. Стучу. Из хаты выходит не спеша справный мужчина в военной гимнастёрке, в скрипучих сапогах

Кто там? Кому это ночью не спится? сердито окликает он.

Я решил выждать.

— Кого надо?

— Того, кто спрашивает. Принимай, Трофим свет Трофимович, бывшего фронтовика & ночлег и вели хозяйке стол накрывать.

— Костя! Ты? Жив, здоров?!. — кричит Трофим и бросается ко мне.

Пока хозяйка накрывает на стол и расставляет закуски, мы с Трофимом усаживаемся у окна и толкуем о прожитом и пережитом: как я на Кубань переселялся да как местные хлеборобы в первые месяцы к переселенцам присматривались, умеют ли они хозяйничать; как сообщу авторитет комбайну поднимали; где воевали и что видели; кто в живых остался, а кого больше никогда не увидим.

— А что, Афанасий Максимович даёт о себе знать? Есть ли от него вести? — спрашиваю я.

— Есть, — тяжело вздохнув, отвечает Кабан. — Из воинской части похоронную прислали…

После того как узнал о гибели Сапожникова, я боялся спрашивать о Егоре Копыте, но Трофим сам заговорил о нём:

— Что же ты про Егора не спрашиваешь?

— А где он, что с ним?

— С ним — порядок! Вернулся. Грудь в медалях. Все интересуется, когда начнём комбайн восстанавливать. Каким он был красавцем! Подойдёшь, а он как будто улыбается, комбайн-то! Помнишь, Костя, перед войной к нам фотокорреспондент из Москвы приезжал? Большой снимок в «Правде» поместил?

Фотокорреспондент прибыл в Шкуринскую в тот момент, когда члены экипажа проводили вечерний технический осмотр машины. Он сделал интересный снимок, который после «Правды» был перепечатан другими газетами.

— Вот бы посмотреть теперь на наше фото, — сказал Трофим, приглаживая рукой редкие волосы.

— Посмотреть можно. Этот фотоснимок я в одном журнале видел, когда в Маньчжурии был.

— В каком?

— Журнал выходит на японском и китайском языках и носит громкое название: «Весь мир в иллюстрациях».

Девятый номер этого журнала за 1938 год попал в мои руки через восемь лет после того, как он был напечатан в одной из типографий в Токио. Воинская часть, в которой я служил, стояла неподалёку от Порт-Артура. Прибегает в штаб солдат и докладывает:

— Товарищ капитан! В шестом редуте обнаружено. — и запнулся.

— Что обнаружено? Говорите толком.

— Журнал на японском языке… В нём комбайн сфотографирован, на котором вы, как нам сказывали, до армии работали.

Я удивился. Солдат по-японски не читает. Да и людей, которые бы японский язык знали, в нашей части нет. На каком основании боец утверждает, что в японском журнале наш комбайн? Ведь таких уборочных машин на полях Советского Союза до войны работало несколько сот тысяч, и все они, словно близнецы, были похожи друг на друга.

— Верно, таких сотни тысяч, — согласился солдат. –

Но ваша машина, товарищ капитан, особенная, На ней одна примета есть.

— Какая же?

Он молча вынул из кармана завёрнутый в газету журнал. Всю вторую страницу в журнале занимал фотоснимок, сделанный в степи под Шкуринской. Да, это был тот самый комбайн, который подарили нам рабочие «Ростсельмаша». Отправляя машину, они на бункере крупными буквами написали: «Комбайн орденоносца К. Борина». По этой-то надписи солдат точно и определил, кто до войны работал на комбайне.

Меня на том снимке не было. Высшую точку на машине занимал Трофим Кабан, находившийся на крыше комбайна. Внизу трудились Федя Афанасьев, Егор Копыт.

Когда я раскрыл перед Кабаном журнал, он задержал свой взгляд на маленькой фигурке, стоящей лицом к комбайну.

— Это Юрка, Тумановых сын, — сказал Трофим и весело подмигнул мне. — Мальчонка любознательный.

Много лет с тех пор прошло: Юрка перестал быть Юркой, стал Юрием Васильевичем, кавалером трёх боевых орденов и медалей, а комбайну по-прежнему был верен. Он ведь и слесарное дело изучил.

Туманов-младший кончил школу, когда Кабан был на фронте. Юра хотел сразу поступить на курсы комбайнёров, но Юлия Ивановна отговорила, объяснив ему, что многие известные в стране комбайнёры были слесарями или кузнецами.

По совету матери Юра поступил в Новороссийское ремесленное училище. Оттуда он вышел слесарем третьего разряда. Но слесарить не пришлось: взяли на фронт.

— Да, это Юрка, — согласился я. — А знаешь, Трофим, здорово машина заснята.

— Хороша машина была!

— Почему была? В неё можно жизнь вдохнуть.

— Пробовал я с Егором ничего не получается. Нет на складе нужных частей. Где достать магнето, карбюратор, цепи Галля — ума не приложу.

— И прикладывать не надо. Все детали и части в надёжном месте закопаны. Завтра сходим в степь, откопаем.

— А ржавчина их не съела?

Я был уверен, что не съела. Нам удалось снятые детали и части смазать солидолом перед тем, как закопать в землю.

Да, ржавчина не успела тронуть части. И вскоре комбайну, который красовался на страницах японского журнала, была возвращена жизнь.

Трудно найти такого механизатора, который бы начинал первый круг в новом сезоне без внутреннего волнения. Чувство непередаваемой радости испытывали и Трофим Кабан, и Егор Копыт, и я. В тот год мы, бывшие фронтовики, вернулись к любимому делу.

И, когда над степью зашумел мотор, на лицах хлеборобов, услышавших знакомый гул машины, появились весёлые улыбки.

Проработали весь световой день. Вечером Трофим ушёл в станицу навестить больную жену. Шагает полевой дорогой и слышит, как впереди две молодые казачки между собой разговаривают.

— Складно работают комбайны, только успевай за ними хлеб возить, — сказала одна, в голубенькой косынке. — Были наши комбайнёры на войне, а водить комбайн не разучились.

— Что смолоду даётся, — подхватила вторая, — на всю жизнь остаётся.

— Остаётся, — громко подтвердил Трофим, обгоняя смутившихся девушек.