О жизни и о себе

Идёт новая эра…

Итак, мы на родине. С этого момента должна была начаться у меня новая жизнь. Пунктовый ветеринарный врач Туркестанского края, каким я формально продолжал числиться в период моего пребывания за границей, должен был превратиться в научного работника — ветеринарного врача-гельминтолога. Так повелевала логика. На деле же получилось по-иному, ибо нельзя забывать, что в 1914 году на всей территории российского государства не имелось ни единой штатной должности гельминтолога ни в одном из научно-исследовательских учреждений как ветеринарии, так и медицины. Специалист появился, а должности для него не существовало!

Я направился в то самое Ветеринарное управление МВД, которое командировало меня за границу. Начальствовал там Е. П. Джунковский — протозоолог, работавший ранее в Закавказье и возглавлявший в течение ряда лет крупную по тогдашнему масштабу Зурбандскую противочумную станцию близ современного Кировабада (Азербайджан). Это был человек совсем иного стиля, чем простодушный земец Нагорский: сухой аристократ с властным взглядом. На вопрос, как собираются использовать меня по гельминтологической специальности, услышал такой ответ:

— Вы будете прикомандированы как гельминтолог к ветеринарной лаборатории министерства внутренних дел. Что же касается вашего юридического лица, то формально вы будете продолжать числиться пунктовым ветеринарным врачом города Аулие-Ата Сырдарьинской области, откуда вам и будет пересылаться жалованье.

Почему Джунковский, положительно оценивавший появление специалиста-гельминтолога, не пожелал организовать гельминтологическое отделение при ветеринарной лаборатории министерства внутренних дел? Во главе ветеринарной лаборатории стоял прогрессивный человек — С. Н. Павлушков. Наша лаборатория была не по нутру новому ветеринарному руководству и Джунковскому. Снять Павлушкова с должности министерство внутренних дел не решалось, так как он пользовался большим авторитетом в широких ветеринарных кругах. Поэтому был применен метод медленной, но неуклонной экономической блокады лаборатории. К тому же министерство хотело создать свое новое научно-исследовательское ветеринарное учреждение — Институт вакцин и сывороток. Организация его была поручена профессору Недригайлову, представителю медицинской микробиологии. Естественно, что при такой ситуации укреплять нашу лабораторию гельминтологическим отделением не входило в план действий Ветеринарного управления.

Итак, с июля 1914 года я снова числюсь в должности пунктового ветеринарного врача в городе Аулие-Ата, а фактически живу в столице и работаю в ветеринарной лаборатории МВД.

Мне была предоставлена полная свобода действий: никто в мои дела не вмешивался, никто никаких «заказов» не давал, никакого плана с меня не спрашивал. Либеральный Павлушков доверял моей добросовестности. Примерно на таких же принципах основывалась работа и других научных сотрудников нашей лаборатории.

Само собою разумеется, что такая постановка дела, с одной стороны, стимулировала работу честных, преданных своей специальности людей, с другой стороны, однако, этот либерализм невольно позволял отдельным работникам халатно относиться к своим обязанностям.

Подобный стиль либерального управления научным учреждением импонировал в то время значительному большинству российской интеллигенции, он считался высшим проявлением «академической свободы», выражением максимального доверия и уважения к интеллектуальному труду.

Поселились мы с Лизой в двухкомнатной квартирке. Большую прихожую я превратил в свой рабочий кабинет и библиотеку, в которой к тому времени насчитывалось около 3 тысяч томов. Наша маленькая семья жила очень скромно, у нас почти не было знакомых. По субботам нас навещала Маруся, у которой и мы, в свою очередь, частенько бывали.

Начался новый этап моей жизни — самостоятельная деятельность научного работника — гельминтолога.

Первое, что я должен был сделать, это завершить литературное оформление работы по нематодам туркестанских птиц, которую я не успел закончить в Париже у Райе. Соответственная статья была опубликована в 1915 году в 20-м томе «Ежегодника» Зоологического музея Академии наук. Это была первая моя работа, напечатанная в нашем академическом издании.

Весть о появлении в Петрограде специалиста-гельминтолога начала просачиваться в различные учреждения, заинтересованные в этой отрасли науки. Ко мне стали стекаться гельминтологические материалы из Зоологического музея Академии наук, из различных университетов и провинциальных музеев, а также от отдельных лиц. До этого гельминтологические материалы наша Академия наук посылала для разработки главным образом в Германию.

Моя командировка за границу и работа с ведущими учеными показали, что гельминтозами — болезнями, которые гельминты вызывают у животных и людей, — и там занимались мало. В основном ученые интересовались паразитическими червями как зоологическими объектами, изучали биологию их развития, но почти не связывали это изучение с запросами ветеринарной и медицинской практики. Поэтому надо было идти непроторенными путями и создавать новую науку не только о паразитических червях, но и о заболеваниях, вызываемых ими, — науку гельминтологию.

Нужно было начинать с азов: внедрять понятие о том, что новая наука очень обширна и входит составной частью во многие другие дисциплины. Гельминтология изучает огромный мир паразитов человека, животных и растений, представленный в природе десятками тысяч различных видов. Гельминты способны паразитировать буквально во всех органах и тканях, включая сердце, легкие, печень и мозг.

У людей гельминтозы вызывают тяжелые страдания. Они вызываются многими десятками видов болезнетворных гельминтов. Необходимо досконально знать особенности каждого вида, его поведение в организме и во внешней среде, чтобы найти способы борьбы с ним. Требовалось выяснить пути миграции и прохождение различных стадий развития гельминтов от яйца до взрослого состояния.

Ни для кого не секрет, что в XX столетии в мире нельзя встретить ни одной коровы, ни одной овцы и лошади, свободной от паразитических червей. В организме, например, коровы обитают свыше 110 различных видов паразитических червей. Их можно найти в органах дыхания, сосудистой системе, мышцах и сухожилиях, в нервной ткани, в брюшной и грудной полостях, в сердце, в глазах — под третьим веком, в коже, под кожей, в головном и спинном мозге, в печени, в поджелудочной железе, пищеварительном тракте.

Гельминты причиняют огромный экономический ущерб животноводству: падеж, недополучение мяса от исхудавших животных, выбраковка целых туш и внутренних органов, оказавшихся очервленными, понижение молочности коров. Из-за очервления большой процент животных теряет свою продуктивность, становится хозяйственно неполноценным. Статистика показывает, что 68,6 процента всех патологических процессов, регистрируемых на бойнях и мясокомбинатах, падает на гельминтозные инвазии[16].

Я всегда считал, что биолог, изучающий жизненные процессы только в норме, не может считать себя полноценным «испытателем природы», поскольку ему не хватает знания вопросов патологии. Патологические процессы, столь обычные в животном и растительном мире, характеризуются закономерностями, знание которых необходимо. Все явления, которые протекают в органической природе, выглядят гораздо более полно и многогранно, если их рассматривать и изучать с точки зрения и нормы, и патологии. В гельминтологической науке должны сочетаться проблемы биологии (изучение мира паразитических червей) с проблемами патологии — изучением многообразных гельминтозных заболеваний человека, животных и растений с целью планомерной, последовательной ликвидации этих заболеваний. Гельминтологическая наука должна была объединить биологию, ветеринарию, медицину и фитопатологию (наука о болезнях растений) в единый комплекс.

Предстояло решить трудную задачу: добиться признания важности изучения гельминтов и гельминтозов и этим заложить основы новой науки — гельминтологии.

С осени 1914 года началась моя педагогическая работа: я был приглашен лектором зоогигиены и ветеринарии на вечерние агрономические курсы для взрослых. Эта работа мне очень нравилась, я с большим воодушевлением передавал свои знания аудитории. Слушатели изумляли меня своим серьезным отношением к делу. Признаюсь, от моего курса сильно отдавало гельминтологией, причем я себя оправдывал тем, что моя специальность имеет огромный удельный вес в ветеринарии. Осенью того же года я был приглашен лектором на курсы птицеводства. Мне поручили вести теоретический и практический курс болезней птиц.

Так началась моя педагогическая работа. Директрисой этих курсов была Гедда, начальница одной из частных петроградских гимназий. Будучи энтузиасткой птицеводческого дела, обладая хорошими организаторскими способностями, Гедда сумела сколотить дружный коллектив преподавателей и основала солидную экспериментально-учебную базу на ст. Сиверская. Здесь курсанты проводили практические занятия. Поскольку я всегда очень интересовался орнитопатологией, работа на курсах увлекла меня чрезвычайно.

Осенью 1914 года я заехал в Юрьев и зашел, конечно, в свою альма-матер. Преподаватели встретили меня радушно и начали убеждать в необходимости сдать магистрантские экзамены, чтобы иметь право приступить к защите магистерской диссертации. Особенно горячо убеждали меня в этом профессора Шантыр и Неготин, доцент Паукуль и, конечно, С. Е. Пучковский. Очень сердечно встретил меня профессор Шантыр. В студенческие годы мы считали его сухим, педантичным чиновником. Сейчас же я увидел в нем совсем другого человека: общительного, сердечного, далекого от бюрократизма ученого, который буквально при каждой встрече твердил мне о том, что мне надо стать магистром и что только тогда предо мною будут открыты широкие академические перспективы.

Вначале я отговаривался тем, что, мол, не в дипломе магистра дело, что это все формальность, что образованный специалист будет полезен обществу и без магистерской степени. По-видимому, меня страшили экзамены, которые действительно были обузой, так как требовали значительного времени на освоение всех предметов студенческого курса, начиная от нормальной анатомии и кончая теорией ковки и частной зоотехнией. В глубине души я сознавал, что мои преподаватели правы и что мне нужно готовиться к экзаменам.

Весной 1915 года я со страхом и трепетом взялся за это дело. Вместе со мной готовился еще один молодой научный сотрудник ветеринарной лаборатории МВД — Петр Васильевич Бекенский. К этому времени он заканчивал экспериментальную работу о спирохетах пищеварительного тракта свиней и решил держать магистрантские экзамены в Казанском ветеринарном институте.

После работы мы вместе читали классические руководства по общей патологии Подвысоцкого и «Общую микробиологию» Омелянского. Теперь я почувствовал, что весь изучаемый материал воспринимается мною совсем иначе, чем то было на студенческой скамье; больше того, мы с Бекенским вынуждены были признать полезность вторичного освоения ветеринарно-врачебного курса, должны были согласиться с целесообразностью требования от будущих магистров сдать экзамены по всем ветеринарным дисциплинам.

Продумывая вопрос о своей диссертационной теме, я пришел к выводу, что ее можно сформулировать так: «К познанию гельминтофауны домашних животных Туркестана», причем включить в нее весь разработанный мною материал. То есть диссертационный материал целиком имелся в моем распоряжении, необходимо было только его соответственным образом систематизировать, оформить рукопись и сдать ее в печать.

Весной 1915 года оказалась вакантной кафедра ветеринарии и зоогигиены на Стебутовских высших женских сельскохозяйственных курсах. Советом курсов (их директором тогда был Ефим Федотович Лискун) я был единогласно избран заведующим этой кафедрой и приступил к работе с осени 1915 года.

С этого времени я не мог пожаловаться на недостаток нагрузки. Основной работой я считал научно-исследовательскую деятельность в ветеринарной лаборатории МВД. Стебутовским курсам я посвящал сравнительно немного времени: я вел там только теоретический и практический курс со студентками, совершенно не развертывая исследовательской работы.

Помимо этого, я продолжал чтение лекций на вечерних агрономических курсах и на курсах птицеводства у Гедды; остальное время посвящал подготовке к магистрантским экзаменам.

Научная моя работа в этот период касалась изучения гельминтофауны животных и вопросов гельминтологической систематики. Я обработал коллекцию трематод птиц, собранную на Урале В. О. Клером, которая хранилась в Зоологическом музее Академии наук. Получил интересный гельминтологический материал от молодых биологов Стрельникова и Танасийчука, собранный ими в Парагвае. Этот материал позволил мне приняться за перестройку систематики нематод, относящихся к филяриидам. Начал я в это время усиленно работать по созданию так называемых гельминтологических мемуаров. Я был одержим мыслью собрать характеристики всех видов и диагнозы всех родов гельминтов, описанных разными авторами во всех точках земного шара. Как ни была несбыточна эта идея, я все же за нее принялся, крепко надеясь на то, что с этим делом я сумею справиться. Начать издание отдельных монографических выпусков я решил с нематод.

Оформлял я в это время и мои работы по гельминто-фауне пресноводных рыб, причем наткнулся на чрезвычайно интересную нематоду в подкожной клетчатке одной рыбы из Амура, которая локализировалась и вела себя биологически по-видимому так же, как знаменитая гигантская ришта человека в Средней Азии.

Весной 1916 года я приехал в Юрьев держать магистрантские экзамены. Защита диссертации состоялась 21 декабря 1916 года. Официальными оппонентами были: профессор Кундзин (анатом и зоолог), профессор Пучковский (биолог) и доцент Паукуль (патологоанатом).

Защита диссертации по старинным дерптским традициям носила весьма помпезный характер. Как диссертант, так и все оппоненты наряжались во фраки, секретарь Ученого совета зачитывал жизнеописание диссертанта, после диспута совет удалялся в особую комнату для совещания, затем произносился приговор и диссертанту присуждалась степень магистра. После объявления приговора диссертант громогласно зачитывал текст «ветеринарного обещания» и подписывал его собственноручно, причем этот документ хранился в институте в личном деле диссертанта.

Студенческая аудитория, присутствовавшая на диспуте, после присуждения степени оказала мне большое внимание: устроила бурную овацию, а делегат от студенчества обратился с речью, в которой высказал желание молодежи видеть меня во главе кафедры в Юрьевском ветеринарном институте.

Я вернулся в Петроград.

К этому времени относится мое сближение с ветеринарной общественностью, в частности с Российским ветеринарным обществом. Общество было организовано в Петербурге в 1842 году и объединяло значительную часть ветеринарных работников как центра, так и периферии. Общество имело на углу Бассейной и Греческого переулка свое помещение, владело солидной библиотекой, в которой были сконцентрированы старейшие книги и журналы по ветеринарии, являвшиеся библиографической редкостью. Общество издавало прогрессивный журнал «Вестник общественной ветеринарии», редактором которого состоял профессор Н. П. Савваитов.

С этим Обществом я был знаком по литературе еще в период моей туркестанской жизни: там я с нетерпением ожидал очередного номера «Вестника общественной ветеринарии», знакомился с деятелями ветеринарии, с вопросами, волновавшими ветеринарную корпорацию.

Сейчас, живя в Петрограде, я получил возможность стать членом этого Общества, а затем был избран членом правления.

С большим интересом посещал я и заседания Петроградского биологического общества, которое было филиалом Парижского. Здесь я встречался постоянно с профессором Н. А. Холодковским, академиком И. П. Павловым, здесь часто бывал знаменитый гистолог Максимов. В один прекрасный вечер я выступил с докладом о филярии, найденной в глазу человека. Доклад получил одобрение и был опубликован в журнале Биологического общества Франции.

В 1916 году министр народного просвещения Игнатьев провел через законодательное учреждение новый устав ветеринарных институтов, которого вся ветеринарная общественность ожидала много лет. Устав предусматривал увеличение штатного контингента ветеринарных вузов, улучшение материального положения профессорско-преподавательского персонала.

Империалистическая война заставила эвакуировать в глубь страны два ветеринарных института: Юрьевский, очутившийся в Воронеже, и Варшавский, просуществовавший один год в Москве, а затем переведенный в Новочеркасск.

Варшавский ветинститут, самый скромный по штатному контингенту, претерпевал наибольшие изменения. Для осуществления реформы министр Игнатьев назначил директором бывшего Варшавского института крупного ветеринарного патолога профессора Н. Н. Мари, который заведовал кафедрой эпизоотологии Военно-медицинской академии в Петрограде. Мари начал организовывать Донской ветеринарный институт в Новочеркасске.

Первой его заботой было привлечение новых профессорских кадров. Мари решил пригласить в институт не только работников из институтов, но и из ветеринарной лаборатории МВД, где работал значительный коллектив, прошедший стажировку в ряде заграничных институтов и лабораторий. Н. Н. Мари вступил со мной в переговоры: не приму ли я должность профессора паразитологии в Донском ветеринарном институте, если ему удастся добиться учреждения этой кафедры. Забегая вперед, скажу, что разрешение на организацию кафедры было получено и 2 мая 1917 года я был избран первым профессором первой в России кафедры паразитологии.

В этот период я очень много работал, трудности повседневной жизни, ее тревоги и волнения не уменьшали моей энергии. Я всегда считал, что человек должен уметь преодолевать любые трудности и невзгоды, никогда не отступать от своей цели и при любых обстоятельствах, как бы они ни были тяжелы, выполнять свой долг. А мой долг — это разработка и становление новой науки. Она нужна людям, и необходимо, невзирая ни на что, трудиться над ней.

Время было тяжелое. Война затягивалась. Росла дороговизна, народ волновался. Шли политические демонстрации, митинги, на заводах и фабриках бастовали рабочие.

Было ясно, что чиновничье-помещичье управление России нуждается в коренном изменении, что необходимы реформы, демократизация всех учреждений в России. Не будет ошибкой сказать, что приблизительно так думало большинство научных работников нашей ветеринарной лаборатории. Так думал и я.

В Российском ветеринарном обществе также чувствовался определенный подъем, говорили о необходимости реформ, ждали перемен в общественной жизни.

Положение ветеринарных врачей в России было тяжелым. Ветеринарный врач больше, чем кто-либо из интеллигенции России, страдал от отсталости и косности общественного уклада, больше, чем кто-либо знал гнетущую обстановку ее окраин и забытых захолустных местечек. И понятно, что среди ветеринарных врачей постоянно, не утихая, шли разговоры о неизбежности реформ и преобразований.

Дома по вечерам, когда приходила моя сестра и мы втроем сидели за чаем, разговор неизменно шел о событиях, о той бурной жизни, чю захлестнула Петроград. Лозунги «Долой войну!» и «Долой самодержавие!» мы горячо поддерживали.

1917 год. Приближалось 9 января. Атмосфера в городе была напряженной. На заводах шли митинги. Готовились отметить годовщину Кровавого воскресенья. Многие беспокоились, предвидя общественные беспорядки. Мне казалось естественным, что рабочие хотели почтить память тех, кто пал жертвой царизма.

И вот наступил этот день. Многие предприятия не работали, на заводах, фабриках, в типографиях шли митинги. У нас в ветеринарной лаборатории та же напряженность. Никто не мог оставаться в стороне, спорили, обсуждали создавшуюся обстановку. Но день прошел спокойно.

А через несколько дней в учебных заведениях начались сходки студентов, обсуждались политические вопросы, студенты объявляли однодневные, двухдневные и трехдневные забастовки.

14 февраля должно было состояться открытие Государственной думы, об этом говорили везде. Повсюду требовали обеспечить свободу объединений, равноправие национальностей и амнистию всем политическим.

В день открытия Государственной думы в высших учебных заведениях было неспокойно. Не прекращались шумные сходки, студенты и курсистки ходили по Невскому и пели революционные песни.

Бастовали рабочие, они вышли на улицу, неся транспаранты с надписями: «Долой правительство!», «Да здравствует республика!», «Долой войну!»

У нас в лаборатории разделяли эти лозунги. Все желали окончания войны. За республику был каждый из нас…

С продовольствием становилось все хуже и хуже, возле лавок вытягивались громкоголосые очереди.

На Знаменской площади, у памятника Александру III, — митинг, толпы прорывались сквозь кордоны полицейских, шли в центр. На митингах лозунги, крики: «Долой полицию!», «Да здравствует республика!»

25 февраля мы не работали. По улицам города не пройти. Началась всеобщая забастовка рабочих.

К Казанскому собору торопились со всех концов города толпы народа, слышалась стрельба. В этот день утренние газеты вышли не все, вечерних же мы не получили, — они не вышли совсем.

26 февраля Петрограда было уже не узнать, он скорее походил на военный лагерь: всюду заставы, воинские патрули, конница, разъезды.

Известие о том, что Николай II подписал манифест об отречении от престола, вызвало у нас в лаборатории, в нашей семье бурю восторга. Монархия пала — это воспринималось нами как величайшая победа народа. Все были возбуждены, говорили о тех огромных возможностях, которые откроются перед прогрессом и наукой.

В помещении Российского ветеринарного общества в те дни шли непрерывные митинги и совещания. На одном из расширенных заседаний было принято решение потребовать от Временного правительства отстранения от должностей начальника Ветеринарного управления Е. П. Джунковского и председателя Ветеринарного комитета М. Г. Тартаков-ского. Для этой цели была избрана делегация к министру внутренних дел. В нее вошли С. И. Драчинский и я. Само собою разумеется, возложенная на нас общественная миссия была выполнена. Начальником Ветеринарного управления назначили земского ветеринарного деятеля микробиолога Н. А. Михина.

Мы, научные работники ветеринарной лаборатории МВД, все время лелеяли мысль о превращении нашего учреждения в Институт экспериментальной ветеринарии. В связи с этим работали комиссии по вопросам структуры и штатов будущего института, а группа ответственных работников во главе с Павлушковым, Шукевичем и Словцовым вела переговоры со специалистами, которых они хотели поставить во главе вновь создаваемых отделений.

К весне 1917 года Ученый совет лаборатории вынес решение: избрать заведующим протозоологическим отделением Якимова, гельминтологическим — Скрябина, Романовича поставить во главе нового отделения мясоведения, а Драчин-ского — во главе отделения по изучению бешенства.

Итак, структура нового института была подработана, руководящий персонал намечен… Но обстановка в стране все усложнялась, и правительству было, конечно, не до нас.

Жизнь кипела, одни события стремительно сменялись другими, мы просто не успевали их осмысливать. Однообразная жизнь, к которой мы с Лизой так привыкли в Аулие-Ата, казалась нам теперь далеким сном, тишина научных лабораторий Германии, Швейцарии и Франции рисовалась невероятной.

В нашей лаборатории, как во всем Петрограде, царил новый, совершенно иной дух: вдруг все старое, с которым мы мирились еще совсем недавно, стало для нас совершенно невыносимым, все хотели реформ и преобразований. Даже те, кто были вне политики, теперь интересовались всем происходящим, хотели во всем разобраться, организовывали шумные дискуссии.

Со всех сторон проникали в лабораторию самые различнейшие сведения об одном и том же факте и событии. Люди читали газеты всех направлений, верили слухам, даже самым сомнительным, — все это сплеталось в один клубок, размотать который было нам тогда не под силу.

С жаром обсуждали у нас приезд Ленина в Петроград. И даже мы в своей лаборатории, в сущности совершенно далекие от политики, чувствовали: с приездом Ленина начнется новая полоса событий.

Лиза пыталась попасть на Финляндский вокзал, когда ожидали Ленина. Пробраться на вокзал ей не удалось: привокзальная площадь была переполнена народом. Но сама атмосфера встречи была незабываемой, наполняла новой энергией, заставляла ожидать важнейших событий.

Вечерами мы зачитывались газетами, обсуждали наиболее интересные статьи, делали прогнозы на будущее. Временное правительство воспринималось нами как законное правительство, мы смотрели на него как на настоящую власть, возлагали определенные надежды, ждали новых демократических реформ. Однако решение правительства вести войну до победного конца вызвало у большинства работников лаборатории глубокое разочарование.

В те дни активность масс была поразительна. Всюду проходили митинги, собрания, демонстрации. Особенно крупная была 18 июня. В тот день я добрался до дому с трудом. Мы жили на углу Забалканского проспекта и 4-й роты, близ Технологического института. Около института — огромная толпа возбужденных молодых людей. Всюду лозунги «Вся власть Советам!», лозунги же о доверии Временному правительству терялись в общей массе, их было мало.

К Временному правительству я относился выжидательно, лозунг же «Вся власть Советам!» для меня был тогда непонятен. Я относился к тем, кто совершенно не представлял себе, как Советы будут управлять нашей огромной страной и кто будет их депутатами. В то время я примыкал к тем, кто считал необходимым ждать Учредительного собрания и Временного правительства не распускать, чтобы не было анархии. Об опасности анархии шумели повсюду, и многим интеллигентам, в том числе мне, казалось, что, каким бы ни было Временное правительство, оно все же предохранит страну от беспорядка.

В конце августа разнеслась весть о том, что часть войск во главе с генералом Корниловым направляется в Петроград для расправы с революционными массами. Все опасались кровопролития.

На улицах появились отряды рабочих, вооруженных винтовками: они шли навстречу Корнилову. Вскоре полки Корнилова были разбиты, сам он арестован.

Стало известно, что Временное правительство находилось в сговоре с Корниловым, и поднятый им мятеж был санкционирован правящими кругами. Моя вера во Временное правительство сильно поколебалась.

В среде некоторой части интеллигенции было распространено мнение, что, если победит революционный народ, наука деградирует. Я так не думал, не допускал мысли, что даже на какой-то период времени развитие науки может задержаться.

Лиза чувствовала себя неважно — ждала ребенка. Я сильно волновался за ее здоровье. Хотя из дому она теперь почти не выходила, но по-прежнему интересовалась общественной жизнью.

17 сентября у нас родился сын, которого мы назвали Георгием. Наш старший — Сергей, которому шел уже 10-й год, был в восторге, что у него появился братец. Мы все были очень счастливы, но к этому чувству примешивалось беспокойство: атмосфера в городе с каждым днем накалялась все больше.

Ходили слухи о готовящемся вооруженном восстании. Говорили, что с фронтов на Петроград снова идут полки. В Неву вошли военные корабли. Один из моих сослуживцев поведал мне, что он решил на время вывезти свою семью из Петрограда. Но перед ним встал вопрос: куда? В провинции те же волнения, в деревне — еще страшнее, крестьяне повсеместно жгут помещичьи усадьбы. Я сказал ему, что свою семью никуда не вывожу и надеюсь, что порядок установится. И хотя я старался быть спокойным, обстановка заставляла нервничать.

Вот старая, сохранившаяся с того времени моя запись:

«24 октября. 3 часа ночи. Весь день провел дома. Сидел в своем кабинете, пытался работать, но ничего не получилось. Это впервые в жизни. Обстановка тревожная.

Вечером опять пытался работать, не получилось. Лиза кормила маленького Зорика. Ему уже идет второй месяц. Он заснул, мы положили его в кроватку, вдруг все вздрогнуло — ухнули тяжелые орудия. Видимо, стреляют пушки Петропавловской крепости. По-видимому, началось восстание. Что будет? Что нас ожидает? Сережа испугался, при каждом выстреле вздрагивал. Мы его уговорили лечь спать. Он заснул с трудом. Мы с Лизой бодрствуем. Тревожно, тревожно…»

А вот другая запись:

«Колоссальные события. Низложено Временное правительство. У власти — Советы. Отменено даже название «министр», введено новое — «народный комиссар», а правительство именуется Советом Народных Комиссаров.

Последним пал Зимний дворец. Все министры арестованы. А Керенский бежал. В воззвании ко всему населению говорится, что Керенский бросил «власть на попечение Кишкина, сторонника сдачи Петрограда немцам, на попечение Руттенберга, черносотенца, саботировавшего продовольствие города, на попечение Пальчинского, стяжавшего единодушную ненависть всей демократии. Керенский бежал, обрекая вас на сдачу немцам, на голод, на кровавую бойню. Восставший народ арестовал министров Керенского, и вы видели, что порядок и продовольствие Петрограда только выиграли от этого».

Да, к нашему счастью, порядок в городе водворен. На всех улицах патрули Красной гвардии. Я не думал, что она столь многочисленна. Улицы неузнаваемы: народ ведет себя совсем по-другому. Все возбуждены, ликуют…»

Каждый день приносил с собой ошеломляющие новости: обнародуется декрет за декретом, и все они означают собой новую жизнь. Новую, небывалую. С жадностью, с волнением читали мы декрет о мире, об отчуждении помещичьей собственности на землю без всякого выкупа, декрет рабочего и крестьянского правительства о 8-часовом рабочем дне и другие документы эпохи.

Еще в мае в лабораторию пришло извещение о том, что я избран на кафедру паразитологии в Донской ветеринарный институт. Появилась опасность, что, если я уеду в Новочеркасск, гельминтологическое отделение в лаборатории организовать не удастся. В связи с этим С. Н. Павлушков принял решение — учредить в лаборатории гельминтологическое отделение сейчас же, не дожидаясь превращения ее в Институт экспериментальной ветеринарии. Павлушков сделал представление начальнику Ветеринарного управления Н. А. Михину, последний получил санкцию министра, и в июне 1917 года образовалось в ветеринарной лаборатории гельминтологическое отделение, которое я должен возглавить.

Я очутился в затруднительном положении. Что предпочесть: педагогическую работу в Новочеркасске или же научно-исследовательскую в Петрограде? Естественно, что меня привлекал второй вариант. Но необходимо было организовать работу и на кафедре. Ведь это была первая в истории России подобная кафедра, и ее могли ликвидировать из-за того, что нет заведующего. Я договорился с дирекцией Новочеркасского ветеринарного института о том, что буду периодически приезжать для чтения лекций и одновременно готовить человека, который смог бы впоследствии возглавить кафедру.

Жизнь рассудила иначе. В декабре 1917 года мы всей семьей уехали в Новочеркасск на 3 месяца — я должен был организовать кафедру паразитологии. Но прошло три месяца, а в Петроград мы не вернулись: фронт гражданской войны отделил Донскую область от Советской России. Мы возвратились только в 1920 году. Но уже не в Петроград, а в Москву, куда Советское правительство перевело ветеринарную лабораторию, преобразовав ее в Государственный институт экспериментальной ветеринарии.