Глава восемнадцатая

Пирс, дядя Тео и Минго сошлись на берегу. Дядя Тео сидел, позволив Минго положить голову и передние лапы ему на колени. Пирс, наплававшись, растянулся ничком, забросив руки за голову. Тео уже некоторое время занят был созерцанием поджарого тела, распластанного рядом с ним, сперва — мокрого, теперь — сухого, смуглого от легкого, ровного загара. Поскольку никого из местных в пределах видимости не наблюдалось, Пирс купался нагишом. Дядя Тео тяжело вздохнул, погасив вздох на излете, чтобы он остался неслышен.

Правой рукой дядя Тео машинально ворошил и поглаживал мохнатую шерсть Минго. Минго, по общему мнению, напоминал скорее овцу, чем собаку; близнецы, те вообще были уверены, что к нему в родословную точно затесалась овца. Глаза у Минго были закрыты, но слабое подрагивание его жаркого тела — как бы внутреннее виляние хвостом, если можно так выразиться, — говорило о том, что он не спит. Сумрачный взгляд дяди Тео скользил по бессильно поникшим плечам, по торчащим лопаткам, бокам, сходящимся к узкой талии, по тонким, но твердым бедрам и длинным прямым ногам того, кого Вилли Кост назвал «некий kouros». Ступни у Пирсовых ног — их дяде Тео становилось видно, если чуть податься вперед, — были по-детски сморщены и припорошены песком. Приятно было бы и любопытно их потрогать. Огрубелая и все-таки нежная кожа, соленая от морской воды.

Левой рукой дядя Тео перебирал розовато-лиловую и белую гальку, заполняющую малое пространство между ним и Пирсом. Эти камушки, доставляющие столько радости близнецам, были для Тео кошмаром. Их многочисленность и хаотичность вызывали у него содрогание. Промысл Божий лишь с трудом прослеживался сквозь непрозрачность вещества, и там, куда он не пробивался, оставались только сумятица и мерзость запустения. Так, во всяком случае, представлялось Тео, и то, что служило двойняшкам россыпями чарующе неповторимых сокровищ (они печалились, что нельзя одарить каждый камушек особым вниманием и унести с собою в дом), было для Тео поганым пространством, куда Дух даже и не заглядывал. Изнемогает ли здесь в предсмертных муках природа, размышлял Тео, или кругом все мертво? Сумбур и мерзость запустения… Но разве не все на свете — сумбур и мерзость запустения, и разве сам он — не такая же бессмыслица, как эти камни, раз Бога на самом-то деле нет?

Общее впечатление было, что галька — розовато-лиловая или белая, но, если присмотреться внимательнее, в ней обнаруживались почти все промежуточные оттенки цвета, а также большое разнообразие размеров и форм. Все камни были округлые, при этом одни — плоской формы, другие — продолговатые, третьи — шаровидны; иные — полупрозрачные, иные — усеяны крапинками, были плотнозернистые, почти черные, попадались буровато-красные или светло-серые, изредка — фиолетовые с синим отливом. Тео, копаясь в камнях, вырыл ямку, и под тусклой, прожаренной на солнце поверхностью обнажились слои влажной блестящей гальки. Он поднял один камень и поднес к глазам. Камень был сплющенный, серый, со слабым веерообразным отпечатком какой-то окаменелости. Не стоило сохранять его для двойняшек, в чьей богатой коллекции таких насчитывалось предостаточно. Тео потер влажный камень о брюки. Потом бережно, с величайшей осторожностью положил его на спинной хребет Пирса, ближе к талии, примостив на один из позвонков, образующих грациозно изогнутую линию, столько раз обласканную его взглядом. Пирс отозвался глухим стоном. Тео взял еще один камень и положил Пирсу на правое плечо, потом другой, для симметрии, — на левое. Увлеченный этим занятием, он слегка отодвинул Минго и принялся выкладывать у Пирса на спине симметричный узор из плоской гальки. Кладя осторожно каждый камушек, вытирая его перед тем и слегка согревая в ладонях (камни с поверхности, чересчур горячие, не годились), он прикасался кончиками пальцев к теплому телу, чуть шершавому от песка. Кульминацией этих действий, которую с жадностью предвкушал дядя Тео, которую нарочно оттягивал для вящего наслаждения, была та минута, когда он тихонечко, медлительно возложит по камушку на самое выпуклое место Пирсовых ягодиц.

Неожиданно послышался хруст, и на них упади две тени. Пирс перевернулся, осыпая градом камни, и сел. Проклятье, пронеслось в голове у Тео, вот проклятье!

— Можно, мы заберем у вас Минго? — спросил Эдвард. — Он нам нужен для игры в перышки.

— Он не пойдет, — сказал Пирс. — У них с дядей Тео — любовь.

Пирс не потрудился прикрыть свою наготу в присутствии Генриетты, привыкшей наблюдать мужчин раздетыми.

— Если как следует попросить — пойдет, — сказала Генриетта. — Не откажет из вежливости.

— Давай, Минго, хватит прохлаждаться, — сказал дядя Тео, сгоняя пса со своих колен.

— Летающих тарелок не видели в последнее время? — спросил Пирс.

— Вчера видели одну. Мы думаем, это та же самая.

— Как интересно, — сказал Пирс, — никто этих тарелок не видит, только вы одни!

На тему летающих тарелок близнецы шутить отказывались.

Эдвард, не оставляя попыток привести в стоячее положение вяло упирающегося Минго, сказал:

— Ой, хоть бы дождь пошел поскорее!

Генриетта, поманив брата кивком в сторонку, стала нашептывать ему что-то. Эдвард выпустил Минго, и тот незамедлительно повалился снова наземь. После продолжительного шушуканья и возни Эдвард, прочистив горло, обратился к Пирсу официальным голосом, как это называлось на языке близнецов:

— Пирс! У нас тут есть одна вещь, и мы хотим ее тебе подарить.

— Что это? — процедил Пирс равнодушно.

Он опять улегся на гальку, только на этот раз лицом вверх.

Двойняшки подошли ближе, и Пирс нехотя приподнялся на локте.

— Вот, — сказал Эдвард. — Мы хотим отдать ее тебе, насовсем.

— С наилучшими пожеланиями, — сказала Генриетта.

Эдвард протянул что-то Пирсу, и тот принял подарок в шершавую от песка смуглую горсть. Тео, приглядевшись, увидел, что это окаменелость, причем замечательная: почти что безупречной сохранности аммонит. Изящная точеная спираль четко обозначалась на обеих сторонах камня, который вертел в руке Пирс; море сгладило острые края и затушевало рисунок как раз в меру, чтобы создать прекрасное творение. Тео знал, что такой подарок должен стоить немалой жертвы двойняшкам, которые ценили камни, исходя не только из научных, но и из эстетических соображений.

— Спасибо, — сказал Пирс, довольно неловко держа камень.

Эдвард попятился назад, точно собираясь отвесить поклон, и сразу вновь переключил свое внимание на задачу вернуть к жизни Минго. Пирс лениво встал. Близнецы, с бессчетными «Ну, пошли!» и «Хороший песик!», уломали собаку последовать за ними и уже двинулись было прочь по розовато-меловому и белому сверкающему простору, когда Пирс дернулся вдруг и выпрямился, будто его ударило током. Свернув пружиной свое нагое тело, он отвел руку назад, развернулся на пятках и мощным вращательным броском зашвырнул аммонит далеко в море.

Эдвард и Генриетта, на глазах у которых это произошло, остановились как вкопанные. Тео вскочил на ноги. Пирс отвернулся, став спиной к морю. Близнецы, держась очень прямо, продолжили свой путь в сопровождении Минго.

— Какая же ты свинья! — сказал Пирсу Тео. — Лучшего ничего не мог придумать?

Пирс оглянулся на него через плечо, с лицом, перекошенным до неузнаваемости наподобие японской маски. Да он вне себя от ярости, подумал Тео, хотя нет — он готов вот-вот разрыдаться.

— Ну-ну, спокойно, Пирс.

— Мне плохо до смерти, места себе не нахожу!

— Понятно. Только нельзя вымещать это на близнецах.

— Может быть… А, да какая разница. Я всех ненавижу. Все черно вокруг.

Живо рисуя себе, как он заключил бы kouros в свои объятья, Тео вновь расположился на камнях, решительно подсунув под себя ладони. Пирс стоял между ним и морем, на светозарно-синем фоне воды и неба, выгибаясь всем своим смуглым телом, напрягая мускулы, словно узник, закованный в цепи.

— Тогда держи этот мрак в себе, — сказал Тео. — Не перекладывай на других.

— Если держать в себе, я просто умру. Вы когда-нибудь были безнадежно влюблены, дядя Тео?

— Был.

«Безнадежно» — это в самую точку, думал Тео, крепче упираясь ладонями в гальку.

Пирс, поникнув, с кривой усмешкой подобрал свои вещи и медленно зашагал по берегу в противоположном от близнецов направлении.

Тео хотел позвать его назад, но передумал. Ладно, пускай уходит, от безответной любви нет лекарства, ее нужно терпеть, и баста. Я же терплю, — пусть и он тоже терпит.

Тео поднялся, но не пошел вслед за Пирсом. Он побрел туда, где на отдалении виднелись близнецы, которые, отойдя немного, сели, усадив рядом Минго. Никакой игры в перышки они, судя по всему, не затевали. Подойдя ближе, Тео увидел, что Генриетта плачет.

Минго приветствовал Тео так, будто они год не виделись. Тео сел возле Генриетты.

— Перестань, моя пташечка, не огорчайся. Пирс очень несчастлив, ты это знаешь. А когда люди несчастны, они подчас ненароком причиняют страдания другим.

— Да, а чего он? — возмущенно вскричал Эдвард. — Если ему не нужно, мог бы отдать назад! Такой был чудесный камень!

— Самый красивый из всех! — причитала Генриетта. — Эдвард не хотел отдавать, я его уговорила, чтобы порадовать немножко Пирса. И зачем только уговаривала!

— Никогда не жалей, что сделала доброе дело, — сказал Тео. — Ты даже не знаешь, какая в нем кроется сила! Пирс обязательно придет к тебе извиняться, а ты обещай, что простишь его.

После недолгих препирательств двойняшки согласились даровать Пирсу прощенье. Генриетта еще некоторое время оплакивала горькую участь, уготованную аммониту в глубинах моря, покуда Тео и Эдвард совместными усилиями не сумели утешить ее, расписывая, как хорошо будет аммониту болтать с крабами и рыбами — уж точно лучше, чем пылиться в Пирсовой спальне!


Кой черт меня дернул это сделать, спрашивал себя Пирс, натягивая штаны. Попрошу у них прощенья, хотя этим не поправишь дела. Ладно, плевать, мне все опостылели. Видно, Барбара правду говорит, что я испортился. Прекрасно, испортился, — значит, таким и останусь.

Барбара в настоящее время отсутствовала, гостя в городе у школьной подруги. Пирс надеялся, что с ее отъездом ему станет полегче — хотя бы притупится боль, но не учел, каким мучительным окажется сам факт, что ее нет. Мрачное настроение, которое под непредсказуемой пыткой ее присутствия отличалось резкими перепадами, теперь оформилось, отвердело, как будто он собирался с силами, готовясь выкинуть напоследок нечто отчаянное и непоправимое. Физическое желание обладать воображаемой Барбарой дразнило и растравляло его даже сильнее, чем то, которое он испытывал, глядя на нее живую и настоящую.

Он был не в силах удержаться и не ходить за ней по пятам, чем только раздражал ее, покуда она не объявила напрямик, что едет в город, чтобы отдохнуть от него. Между ними разразилась бурная ссора, и, возвратясь потом к себе в комнату, Пирс обнаружил у себя на кровати все, что он в разное время дарил Барбаре. В отместку он сгреб и отнес к ней в комнату, кое-что сломав по дороге, все то, что когда-либо получал в подарок от нее, включая отличный универсального назначения ножик, привезенный ею из Швейцарии, которым он особенно дорожил.

Уже совсем одетый, только босой, Пирс стоял у кромки глянцевого моря, глядя на покато уходящие вниз подводные камни, проступающие на солнце сквозь зеленую толщу, неподвижную, но пузырчатую, словно бракованное стекло. Я придумаю ей наказание, думал он, так надо. А после заплыву в Ганнерову пещеру, останусь там — и утону.

Загрузка...