О приятных и праведных

Глава тридцать седьмая

— Я слышал, вы пережили неприятную историю в конце недели, — сказал Биранн. — Что все-таки случилось?

— Да ничего особенного. Застрял в пещере из-за прилива.

— Надеюсь, без серьезных последствий?

— Нет-нет, со мной все хорошо.

— Итак, вы хотели меня видеть. Ну что, решили мою участь?

— Решил, — сказал Дьюкейн. — Выпьете что-нибудь?

Близился вечер. Дьюкейн, который полчаса тому назад еще не вставал с постели, был в черном с красными звездами шелковом халате, надетом поверх пижамы. В камине пылали дрова, которые он сам положил и сам разжег, поскольку Файви по непонятной причине отсутствовал. Дьюкейн до сих пор никак не мог согреться, как будто в глубине у него залегла и не таяла продолговатая ледышка. Доктор, впрочем, звучал обнадеживающе. Очевидно, смерть от переохлаждения миновала их с Пирсом благодаря Минго. Вода, по воле судьбы и случая, пошла на убыль, когда была буквально в двух шагах от них.

Дьюкейн все еще наслаждался просто тем, что он жив. Существовать, дышать, просыпаться с сознанием, что ты есть на свете, доставляло истинную радость. Вот он я, без устали повторял он себе, я — вот он! Замечательно!

— Спасибо, — отвечал Биранн. — Джина, пожалуй. Так что же?

Дьюкейн пошел закрыть окно. Шум уличного движения в час пик, доносящийся с Эрлз-Корт Роуд, стал тише. Улочка горела яркими красками в лучах вечернего солнца. Какая красота эти крашеные парадные двери, думал Дьюкейн, и эти блестящие машины! Дай вам Бог здоровья, предметы!

— Ну так что же, Дьюкейн?

Дьюкейн с мечтательным видом вернулся назад к камину. Подошел к письменному столу, вынул из ящика признание Радичи, которое положил на стоящий рядом стул, а также — большой лист бумаги с криптограммой, копией той, что Радичи начертал на стенке черного капища.

— Да вы садитесь, Биранн.

Биранн сел напротив него. Дьюкейн, продолжая стоять, протянул ему лист бумаги с криптограммой.

— Это вам говорит что-нибудь?

Биранн уставился на бумагу.

— Нет. А что это?

— Это Радичи изобразил на стене помещения, где он производил свои… мм… эксперименты.

— Мне — ничего не говорит.

Биранн раздраженно швырнул бумагу на мраморный столик, рядом со своим стаканом.

— Вот и мне ничего. Я думал, может, вас осенит догадка.

— Вы что, проверку мне устраиваете на сообразительность? Satori — это, вроде, японский? И вообще, какое это имеет значение?

— Радичи имеет значение, — проговорил Дьюкейн, испытующе глядя сверху вниз на Биранна. — И Клодия имеет. Неужели вам не интересно?

Биранн неловко двинулся на своем стуле. Затем поднялся и отступил назад, так что теперь его стул оказался между ними.

— Слушайте, — сказал он, — я отдаю себе отчет в том, что сделал. Мне об этом напоминать не требуется. Я и без того знаю.

— Прекрасно. Я только хотел убедиться.

Они обменялись пристальными взглядами.

— Да? И дальше что?

— Для начала — вот это.

Дьюкейн отвернулся и с долгим вздохом налил себе джина. Тщательно отмерил туда же сухого вермута. И снова перевел взгляд на Биранна, всматриваясь в него сосредоточенно и с любопытством.

— Не тяните, — сказал Биранн. — Вы сдаете меня полиции, так? Не обязательно при этом играть со мной в кошки-мышки.

— В кошки-мышки. Ну да, — сказал Дьюкейн. — Что ж, возможно, вам и придется потерпеть, что с вами, пользуясь вашим милым выражением, немного поиграют в кошки-мышки. Я собираюсь задать вам несколько вопросов.

— А стало быть, вы не решили? Или хотите на колени меня поставить? Oro supplex et acclinis[47]. Да, вы определенно мните себя Господом Богом!

— Всего лишь несколько вопросов, любезный Биранн.

— Задавайте, прошу вас, задавайте.

— Где Джуди?

— Не знаю, — сказал удивленно Биранн. — Вы же мне велели порвать с Джуди.

— И вы порвали?

— Нет. Это она со мной порвала. Попросту исчезла. Я полагал, что она у вас. Должен сказать, отчасти испытал облегчение.

— У меня ее нет, — сказал Дьюкейн. — Ну да ладно. Забудьте про Джуди.

— Что вы все ходите вокруг да около, Дьюкейн? Говорили бы уже по делу!

— Послушайте меня…

— Я и так слушаю, чтоб вам пусто было!

— Биранн, — сказал Дьюкейн, — вы все еще любите свою жену?

Биранн резким движением поставил свой стакан на столик и отвернулся. Сделал несколько бесцельных шагов по комнате.

— При чем тут это?

— Отвечайте на вопрос.

— Я не знаю.

— Что ж, подумайте. Времени у нас вдоволь.

Дьюкейн опустился в мягкое кресло, поболтал стаканом, описывая восьмерки, пригубил его.

— Это вас не касается.

Дьюкейн молчал. Размеренно и глубоко дыша, разглядывал свой стакан. Его до сих пор преследовал запах моря. Наверное, он пропах морем до конца своих дней.

— Ну хорошо, — сказал Биранн. — Да, я все еще люблю свою жену. От такой женщины, как Пола, не существует исцеления. А теперь, когда я удовлетворил вашу оригинальную любознательность, может, займемся насущной темой?

— Но это имеет самое прямое отношение к насущной теме, — сказал Дьюкейн. — Вы когда-нибудь думали о том, чтобы вернуться к Поле?

— Нет, конечно.

— К Поле и двойняшкам…

— К Поле и двойняшкам обратной дороги нет.

— Почему же обратной? Почему не дороги вперед? Они ведь не стояли на месте в прошедшем времени.

— Совершенно верно. Пола давным-давно поставила на мне крест. У нее своя жизнь. Могу ли я в свою очередь осведомиться, в чем цель этих неуместных расспросов?

— Уместных, уместных. Не наседайте на меня. Меня и так одолевает усталость. Лучше налейте-ка себе еще.

Дьюкейн придвинулся вместе с креслом ближе к огню и отхлебнул благоухающего вермутом джина. Его в самом деле одолевала усталость и какая-то непривычная сонливость.

Биранн, перестав мерить шагами комнату, стоял за стулом напротив, облокотясь на его спинку, и озадаченно поглядывал на Дьюкейна.

— Вы ведь служили в «Командос», — сказал Дьюкейн.

Он окинул взглядом худощавую фигуру Биранна, его напряженное, слегка асимметричное умное лицо под гривкой курчавых волос.

— Что-то у вас нынче мысли норовят разбредаться во все стороны, — сказал Биранн.

— Эта история с Эриком Сирзом… Не из-за нее у вас такая уверенность, что вам невозможно вернуться к Поле?

— Господи! Кто вам сказал про Эрика Сирза?

— Пола.

— Ах вот как. Интересно. Что ж, нельзя отрицать, что это и впрямь известное препятствие. Когда по твоей милости чей-то любовник лишается ноги…

— Это становится наваждением, кошмаром?

— Ну, это слишком сильно сказано. Но бесспорно, подобного рода события накладывают определенный отпечаток — психологический, имеется в виду.

— Я знаю. У Полы такое же ощущение.

— И притом Пола меня терпеть не может.

— Неправда. Она по-прежнему любит вас.

— Это вам тоже она сказала?

— Да.

— С ума сойти! Зачем вы лезете куда не просят, Дьюкейн?

— А вам не ясно?

— Нет.

— Вы говорили, что как я скажу, так и будет, — что я могу ставить вам любые условия. Так вот вам мое решение. Я обо всем умолчу, если вы хотя бы предпримете попытку вернуться к Поле.

Биранн отвернулся и отошел к окну.

Дьюкейн заговорил взволнованно и быстро, как бы оправдываясь:

— Вы, помнится, послали меня с моим чувством долга, и правильно сделали, как я теперь считаю, — или, вернее, считаю, что существует долг иного рода. Я не хочу калечить вам жизнь — чего ради? Ни Клодии, бедняжке, ни Радичи этим не поможешь. Что до закона, то людской закон — лишь весьма относительное приближение к справедливости и слишком грубый инструмент для ситуации, подобной вашей. Суть не в том, будто я возомнил себя Богом, но, раз уж мне навязали это дело, я вынужден как-то с ним распорядиться. Если честно, мое желание — покончить с ним, и так, чтобы при этом никто не пострадал. Что касается расследования, ответ на вопрос мне известен, о чем я и сообщу, не углубляясь в детали. Идея, связанная с Полой, возникла сама собой, в развитие сюжета — как бы его удачным дополнением. Она определенно вас любит, так почему бы не испытать эту возможность? Я не обязываю вас добиться успеха. Я вас обязываю попробовать.

Дьюкейн встал и со стуком поставил стакан на каминную доску.

Биранн вялой походкой вернулся на прежнее место.

— У меня особого выбора нет, ведь так? — пробормотал он.

— И так, и не так, — сказал Дьюкейн. — Не скрою, что я решил в любом случае не раскрывать все в этом деле до конца, то есть как бы вы ни поступили. Но поскольку вы — джентльмен…

— Бредовая затея, я считаю. Все это может обернуться катастрофой. Не понимаю, почему вы вообразили, будто это удачная мысль.

— Я говорил на эту тему с Полой — в общих чертах, разумеется, не касаясь своего решения. И на мой взгляд, она очень не прочь попытать счастья еще раз. Ей тоже, судя по всему, не удалось от вас исцелиться.

— Что вас, несомненно, приводит в изумление, — сказал Биранн. Он постоял, глядя на огонь. — Ладно, Дьюкейн, будь по-вашему. Я попробую, но не более того. Что из этого получится — одному Богу известно.

— Вот и хорошо. Вы же изредка думали о том, чтобы вернуться?

— Да, но лишь как о чем-то из области фантастики. Когда расстаются два таких твердолобых человека…

— Я знаю. Потому-то и рассудил, что в данном случае нелишним будет появление deus ex machina[48].

— То были, наверное, приятные минуты. Ну ладно. Только когда дойдет до дела, Пола, может статься, обнаружит, что ей даже смотреть на меня противно. Да и со мной едва ли произойдет срочное превращение в идеального супруга.

— Что правда, то правда. Вы каким были негодяем, таким и останетесь.

Биранн усмехнулся и снова взял в руки стакан.

— Удивительно, как это вы не стараетесь спасти Полу от моих лап? Забавно, что у меня не раз мелькала мысль, нет ли между вами и Полой… Не дай-то бог! Подумать, что рядом с Полой окажется другой мужчина было невыносимо, но хуже всего, если б им оказались вы…

— Что ж, если хотите держать других мужчин на расстоянии, приглядывайте за нею сами. Кстати, я забыл назвать еще одно условие. Вы должны все рассказать Поле.

— И о Радичи, и обо всем прочем?

— Да. Конечно, Пола может счесть нужным сдать вас, как вы изволили выразиться, полиции. Но мне в это не очень верится. Вот, возьмите, вам это понадобится. Мне оно больше ни к чему.

Дьюкейн протянул ему листок с признанием Радичи.

Биранн положил бумагу на каминную доску.

— По-моему, лучше будет, если Поле расскажете вы. То есть просто изложите основные факты. Вдруг она решит, что не желает со мной встречаться после этого. Да и вообще может не захотеть.

— Сомневаюсь. Впрочем, не возражаю — давайте, расскажу я. Ей что, приехать сюда на встречу с вами или вы предпочтете сами явиться в Дорсет?

— Это пускай решает она. Хотя нет, пожалуй, лучше будет в городе. Я как-то не готов предстать перед близнецами.

Дьюкейн рассмеялся:

— Да, близнецы — это серьезно. Но я предвижу, что они вас простят. Ну, а теперь остается лишь пожелать вам удачи.

Биранн потянул себя за нижнюю губу, отчего асимметричность его черт сделалась еще заметнее.

— Это, надо думать, своего рода шантаж, не так ли?

— Надо думать, да.

— Я, пожалуй, все-таки захвачу с собой эту бумагу.

Биранн положил к себе в карман признание Радичи. На это рассмеялись они оба.

Биранн шагнул к выходу.

— Я черкну вам, когда повидаюсь с Полой, — сказал Дьюкейн.

— Спасибо вам. И вообще — спасибо.

Они подошли к парадной двери. Стоя в дверях, Биранн тронул Дьюкейна за плечо. Дьюкейн поспешно протянул ему руку и они, пряча глаза, обменялись рукопожатием. Еще мгновение, и Биранн скрылся за порогом.

Дьюкейн устало нагнулся подобрать письма, лежащие на дверном коврике. Побрел назад в гостиную, поворошил угли в камине. Обратил внимание, что на всей мебели лежит пыль. Куда же запропастился этот чертов Файви? Ежеминутная радость бытия, не покидавшая его, несколько притупилась, несколько удлинилась льдинка, залегшая внутри. Не заработал ли он хроническое нездоровье, которое заявит о себе в скором времени? Дьюкейн зябко поежился и заметил, что стучит зубами.

Почему-то он очень ждал этой встречи с Биранном. И вот она прошла, точно во сне. Правда, он уже больше не считал Биранна негодяем. Мало-помалу, с неизбежностью, Биранн стал ему нравиться. Но одновременно то напряжение, что связывало их, ослабло. Биранн ему сделался не нужен. Притом, если Биранн вернется к Поле — да и вообще в любом случае, — он рано или поздно оскорбится вмешательством Дьюкейна, усмотрев в нем только желание лишний раз проявить свою власть. Может, оно и было только желанием проявить свою власть. Биранн будет избегать его, и, если они с Полой вновь соединятся, Пола начнет избегать его тоже. Дьюкейн вздохнул. Так хотелось поговорить с участливым человеком — например, с Мэри Клоудир, так хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел его, утешил. Хотелось опять очень ждать чего-то… Он сел и стал перебирать письма.

Одно письмо было от Кейт, другое — от Джессики; третий конверт был надписан незнакомым почерком. Дьюкейн открыл его первым. Письмо гласило:

До Дьюкейна не сразу дошло, что Эван — не кто иной, как разносторонний Файви. Что ж, оставалось надеяться, что у Джуди не будет причин изменить свое мнение относительно ее суженого. Не исключено, впрочем, что в данном случае Файви встретил себе ровню. Ему же самому теперь предстояло искать нового слугу. Будет впредь осмотрительнее в своем выборе. Только через неделю Дьюкейн хватился, что вместе с Файви исчезли несколько пар самых дорогих его запонок, а также кольцо с печаткой, принадлежавшее его отцу. Запонки — ладно, но кольца ему было жаль.

А сейчас он открыл письмо от Джессики.

Дьюкейн бросил письмо в огонь. Любовь Джессики, нерушимая и цельная, предстала перед ним сейчас как нечто прекрасное, трогательное. Он не испытывал никакого облегчения при мысли, что она скоро «излечится» — если уже не излечилась. Он обошелся постыдно с тем, что ныне явилось ему как воплощение чистоты. Бурные ссоры, сотни рассуждений по сотням поводов принадлежали прошлому и бесследно изгладятся из памяти. Неизгладимо пребудет оценка высшего суда: что он и лгал, и изворачивался в ущерб своему достоинству, несопоставимому с достоинством той, что просто любила его. Он открыл письмо от Кейт.

Дьюкейн бросил страницы письма одну за другой в пылающий камин. Кейт писала таким размашистым почерком, что письма от нее приходили толстыми кипами. Он подумал, как не идет женщине этот тон уязвленного самолюбия и как трудно даже неглупой женщине скрыть его. И тут же спросил себя, почему он строже судит Кейт, чем Джессику. Ответ был очевиден. Потому что Джессика сильней его любила. Вечное самодовольное «я» — вот что важней всего в конечном счете. Дьюкейн рассеянно взял лежащий на столике лист бумаги с криптограммой Радичи. Машинально пробежал ее глазами. Присмотрелся внимательней. Что-то знакомое начинало проглядывать в центральной ее части. И вдруг до Дьюкейна дошло. Центральную часть квадрата составляли на латыни слова древней христианской криптограммы.

Эта элегантная фигура читается как в прямом порядке, так и в обратном, так и по вертикали и состоит вместе с добавочными «А» и «О» (альфой и омегой) из букв, образующих первые два слова молитвы «Отче наш», расположенные в виде креста.

Кто изобрел и на какой закоптелой стене нацарапал, чародействуя, эти магические письмена, какие силы — наверняка более темные и, пожалуй, более реальные, чем христианское Божество, — тщился вызвать их изысканной формой и тайным содержанием? И что проделывал с ними Радичи, пытаясь направить их могущество по иному руслу и завладеть их талисманной ценностью? Дьюкейн переключил свое внимание на буквы, окаймляющие квадрат. Опять дважды «А» и «О», только в другом порядке. И тогда остальные буквы попросту складывались в RADEECHY PATER DOMINUS[49].

Дьюкейн отбросил прочь лист бумаги. Разочарование, сострадание, грусть смешались в его душе. Было что-то мальчишеское, жалкое в эгоцентризме, с которым Радичи присвоил латинскую формулу. Нечто подобное мог бы вырезать школьник на крышке своей парты. Вероятно, во всяком эгоцентризме, если докопаться до самой его основы, присутствует доля ребяческого. Острая жалость к Радичи овладела Дьюкейном. Разгадывая криптограмму, он словно бы вступил в разговор с Радичи, но разговор невнятный, бессвязный. После стольких нагромождений вокруг служения силам зла — и перевернутый крест, и убитые голуби — сердцевина всего этого выглядела такой ничтожной и пустой. Но при всем том Радичи был мертв, а силы зла — достаточно неподдельны, коль скоро дважды побудили его насильно оборвать человеческую жизнь. Проникнуть взором в этот мир Дьюкейн был неспособен. Он видел там одно лишь нелепое, ребяческое, а то, чему полагалось бы внушать страх, представлялось каким-то слабеньким, убогим. Возможно, некие силы и впрямь существуют и это, возможно, силы зла, но они — так, мелкая сошка. Истинное же зло, огромное, грозное, — то зло, что порождает войны и рабство, и бесчеловечность одного по отношению к другому, — заключено в уверенном, бестрепетном, несокрушимом себялюбии вполне обычных людей, таких, как Биранн и как он сам.

Дьюкейн встал и прошелся по комнате. Окружающее пространство определенно расчистилось. Нет Файви и Джуди, нет Биранна, нет Джессики и Кейт, и Полы. Он посмотрел на себя в зеркало. Лицо, которое он привык аттестовать про себя как «сухое», осунулось и заострилось, у волос, заметил он, — сальный, неопрятный вид, седая прядь, спадающая на лоб, потускнела. Глаза мутные, слезятся. Нос покраснел от солнца и блестит. И так нужен хоть кто-нибудь рядом! Побриться, кстати, тоже не мешало бы…

Завершилась эпоха в моей жизни, сказал себе Дьюкейн. Он потянулся за писчей бумагой, сел и начал писать: