О приятных и праведных

Глава тридцатая

— А правда интересно, что в Африке кукушки не кукуют? — сказал Эдвард.

— Генриетта, ты эту жабу вынула из ванны? — спросила Мэри.

— Я хотела ее дрессировать, — сказала Генриетта. — Жабы, вообще-то, поддаются дрессировке.

— Так вынула ты ее из ванны?

— Да, и снова выпустила в сад.

— Кукушка не может приземлиться на лапки, — сказал Эдвард. — Когти мешают, у нее два когтя смотрят вперед и два — назад. Она садится прямо на живот. Я сам вчера наблюдал, сразу после того, как мы видели тарелку…

— Поживее нельзя, Эдвард? И если тебе так дорога книжка «Еще о хищных осах», зачем же ее мазать джемом?

— Слышите, у нее изменился голос? — сказал Эдвард. — Когда в июне зреет колос, меняется кукушкин голос. Вы слышите?

На кухню из открытого окна глухо донеслось отдаленное «ку-ку».

— Хоть бы дождик пошел, — сказала Генриетта.

— Ну все, трогайтесь, ребятки, — сказала Мэри, — и заберите с собой Минго. Путается тут под ногами!

Близнецы чинно удалились: Генриетта — подталкивая брата сзади, Минго — замыкая шествие и прощально помахивая хвостом обществу, которое осталось позади. Монтроз, по-хозяйски завладев в очередной раз плетенкой, свернувшись, проводил его глазами и опять погрузился в дрему. Кот был не любитель рано вставать.

— Мы, дорогая, наверно, тоже только путаемся у тебя под ногами, — сказала Кейт. — Пойдемте, Джон, выйдем в сад — не хотите? Утро сказочное! Господи, до чего же хорошо быть дома!

Взяв свою испанскую корзинку, Кейт повела его через неубранный холл наружу, на газон перед домом. Нагретый воздух принял их и сомкнулся вокруг, густой и экзотичный после прохлады в доме, насыщенный ароматами и структурами, которые жаркое солнце, не первый час уже сияющее на небе, — хоть утро было, по людским меркам, еще раннее, — извлекло с лесистых склонов и спокойной глади моря, с готовностью распростертого под ним.

— Слышали, как часа в четыре утра куковала пресловутая кукушка? — спросила Кейт. — Надеюсь, она вас не разбудила.

— Я все равно не спал.

— Это ведь был самый длинный день, да? Хотя, похоже, разгар лета тянется без конца.

— Летнее помешательство.

— Что-что?

— Нет, ничего. Сумасшедшее время года.

— Прекрасное сумасшествие! Мы-то, надеюсь, не разбудили вас своим приездом? Октавиан, по-моему, поднял страшный шум!

— Да нет…

Дьюкейн приехал в Трескоум накануне, поздно вечером, а еще позже вернулись из Танжера Кейт с Октавианом. Сегодня была пятница, и Октавиану уже пришлось ехать в Лондон на неотложное совещание.

— Октавиан, бедненький, — вот так сразу мчаться сломя голову… Он с вами толком и повидаться не успел!

— М-мм.

— Джон, ну а вы сами как? Какой-то вы пасмурный. Барби сказала, то ли вы заболели, то ли еще что-то? Ничего не случилось скверного, пока меня не было?

— Решительно ничего.

— Ладно, теперь, раз я здесь, я вами займусь, у меня каждый из вас станет толстым и веселым!

— Как Октавиан.

— Джон, Джон, вы сегодня с утра колючий. Даже не спросили меня про Танжер. А я все равно расскажу! Ах, что за дивная погода! Люблю это утреннее время в Англии, когда стоит настоящая жара! Я вам скажу, чего мне не хватало в Африке, — росы. По-видимому, роса в Африке все же есть. Нужно будет спросить у двойняшек. Но на всем было столько пыли! Чувствуете, как роса осыпается с травы вам на щиколотки? Так приятно холодит! Хотя куда вам, вы же в носках! Не понимаю, как можно в такую погоду надевать эти толстые, мохнатые носки! Почему вы не ходите в сандалиях? Октавиан в Танжере постоянно носил сандалии, в них у него такой моложавый вид! Ну вот, давайте сюда присядем, на скамеечку.

Она села, раскинув веером юбку своего белого в красную полоску платья. Дьюкейн, готовый было сесть на край ее подола, неловко отодвинул его в сторону.

Газон перед домом отлого спускался к живой изгороди из разлапистых кустов таволги, усеянных в это время года точечками бледно-малиновых цветков. Проход в изгороди выводил на огороженный скошенный лужок, круто обрывающийся к лесу, поверх которого взору открывался морской простор, залитый до самого горизонта серебристо-лазурным блеском. В воздухе стояло неумолчное пчелиное жужжание. В зеленой крапчатой глуби леса перекликались и перепархивали с ветки на ветку невидимые птицы. Дьюкейн чихнул.

— Будьте здоровы! Надеюсь, это не от сена? Удивительный у него запах, да? Навевает столько воспоминаний! Ах, Джон, какая радость вернуться назад! Хотя это естественно. Немного устала, правда, но это приятная усталость. От солнца, знаете, устаешь. Видите, как я загорела? Октавиан, тот прямо сплошь кофейного цвета. Ну, то есть почти сплошь! Он всю последнюю неделю ходил в феске — точь-в-точь как этот бесподобный евнух из «Entführung»[43]! Да, Джон, у меня же привезен для вас занятный подарок — такая, знаете, прелестная марокканская шапочка, забыла захватить ее с собой на кухню — их там изготовляют по деревням…

— Как мило с вашей стороны.

— Просто времени еще не было всюду побывать и всех повидать. Все в порядке, надеюсь? Ничего здесь не стряслось? Мне показалось, нервы вокруг слегка натянуты.

— У кого нервы натянуты?

— Ну, например, у вас.

— Дело не в том, что у нас они натянуты, а в том, что вы своим дали отдохнуть. У вас еще виноградные листья запутались в волосах. Вы еще полны всем этим — вино, оливки, средиземноморское солнце…

— Да-да. Но солнца, в конце концов, и у вас хватало!

— Ко мне в уайтхоллский кабинет солнышко не заглядывает.

— Джон, это детские разговоры! Я считаю, вам пора в отпуск. Надо сказать Октавиану… Ой, глядите, — кукушка, а вот и еще одна вслед за ней!

Две птицы, похожие на ястребков, выпорхнули из леса, повернули назад и снова затерялись среди зеленых прогалин, где солнце пробивалось сквозь густую листву. Ку-ку, ку-ку…

— Шалые пичуги, — сказала Кейт, — ничего, кроме секса, на уме! Лишь бы гонять друг за другом целый день напролет — и ни малейшего чувства ответственности! Вы думаете, они и ночи проводят вместе?

— У птиц совокупление — дневное занятие, — сказал Дьюкейн. — По ночам они унимаются. В отличие от людей.

— Обожаю у вас этот педантичный тон! Скажите, отчего это принято говорить, что ночная кукушка денную перекукует? За такой орнитологической справкой к двойняшкам не обратишься!

— Полагаю, это первоначально было неким образом связано с привычкой подкладывать яйца в чужие гнезда.

— Нет, до чего вы умный! На все-то найдете подобающий ответ!

— Независимо от того, верный он или неверный.

— Определенно, — нервы у вас натянуты, причем у всех. Необходимо совершить обход и вплотную заняться каждым. Видите, что происходит, стоит мне уехать? У всех наступает черная полоса. Этого нельзя допустить! Даже Мэри была сегодня заметно резка с близнецами, это так на нее непохоже! Пола ходит положительно мрачнее тучи. Ничуть не повеселела, когда я отдала ей это письмо из Адена. К Барби не подступиться — если ты не пони, то не пытайся с нею пообщаться, — а Пирс вообще невыносим. Мэри передала мне невероятную историю о том, как он похитил Монтроза.

— Он поступил очень дурно, — сказал Дьюкейн, — но это все позади.

Он отгреб ногой скошенное сено под собою и опять чихнул.

— Так мог бы сказать школьный учитель… Я не собираюсь читать Пирсу наставления. Тем более что вы с Мэри, вероятно, это уже сделали. Барби, сколько можно судить, обходится с ним сурово. И наконец, возьмем Тео. Никогда не видела его таким угрюмым. Поздоровалась с ним сегодня, так он в ответ лишь посмотрел сквозь меня, и только. А кстати, вот и он движется по дорожке. Ручаюсь, что сделает вид, будто не заметил нас!

Проход на дальнем краю таволговой изгороди открывал доступ в огород, а оттуда, вдоль ряда разлохмаченных кустов боярышника, вела дорожка в лес. Это был кратчайший путь от дома к морю. По дорожке очень медленно и неуверенно продвигался Тео.

— Тео! — окликнул его Дьюкейн.

Зов его прозвучал повелительно и сердито.

Тео остановился и не спеша повернул к ним голову. Он глядел на них с отсутствующим выражением человека, который по дороге на плаху слышит, как где-то в толпе выкрикнули его имя.

— Тео! — крикнула Кейт.

Тео молча смотрел на них. Потом приподнял руку, неуклюже, словно ее парализовало ниже локтя. Сделал вялое движение кистью — не то махнул им, не то отмахнулся, посылая их к чертям, И, шаркая, потащился дальше, к лесу.

— Бедный Тео, — сказала Кейт. — По-моему, он расстроен из-за Мэри и Вилли, вам не кажется?

— В смысле, чувствует, что теряет Вилли? Возможно. Подозреваю, что Вилли — единственный, с кем Тео по-настоящему находит общий язык.

— Бог знает, о чем они там беседуют друг с другом! Я так рада за Мэри и Вилли, это как-то очень правильно! Такой союз не назовешь безоглядным шагом, так ведь и их не назовешь людьми, склонными к безоглядным шагам. Вот истинно мудрыми, на мой взгляд, их обоих назовешь. А Мэри — такой душевный человек!

— Мало сказать — душевный, — сказал Дьюкейн. — Повезло Вилли.

— Ужасно повезло, и я до ланча схожу и сообщу ему об этом. Удачно, что мне пришло в голову их сосватать, вы согласны? Это удержит их обоих здесь.

— Вы думаете? — сказал Дьюкейн. — Не удивлюсь, если они вдвоем уедут.

— Ой, нет-нет-нет! Что мы будем делать без Мэри? И вообще, уезжать никому не разрешается. Все вы — мои дорогие… скажем, дети.

— Рабы.

— Какой вы нынче брюзга! Нам бы теперь еще подобрать достойного человека для Полы. Высокоинтеллектуального, понятно. Придется, очевидно, построить еще один домик. Мэри и Вилли будут жить в коттедже. Что ж, Октавиан и так подумывал о том, чтобы возвести второй, неподалеку от кладбища, где он не будет виден из дома. Только мне-то нравится, когда мы все под одной крышей. Знаете, я так боялась, что вы влюбитесь в Полу! Она же куда умней меня! Я не на шутку тревожилась.

— Я обожаю Полу, — сказал Дьюкейн. — Восхищаюсь ею, уважаю ее. Иначе и быть не может. Но…

— Но — что?

— Она — не вы.

— Милый, сегодня вы прямо-таки блистаете красноречием! Ах, смотрите, вон двойняшки пошли купаться. Двойняшки! Ау! Разыщите-ка дядю Тео и составьте ему компанию! Он только что зашел в лес.

Волоча белые купальные полотенца по тусклой зелени колючих кустов, близнецы помахали им и проследовали дальше в сопровождении скачущего, мечущегося Минго, который время от времени заливался лаем — не купальным, а охотничьим.

— Единственные среди нас представители людской породы, в которых не к чему придраться, — сказал Дьюкейн.

— Строги вы по отношению к нам! Да, близнецы — это чудо. Супер, как выразилась бы Барби. Грустно сознавать, что вырастут — и уподобятся несносным существам вроде Барб и Пирса.

— Половозрелым, вы хотите сказать. Да, мы — несносные существа.

— Это вы — несносное существо! Ладно, давайте, я лучше расскажу вам про Танжер. Удивительно было видеть всех этих женщин под чадрой. Причем носят они свои чадры на разный манер… Или нужно говорить — «чадру», как говоришь — «килт»?.. И поверьте, далеко не всегда она их красит. А что еще поразительно — это рыночная площадь…

— Я бывал в Танжере, — сказал Дьюкейн.

— Ну хорошо, не стану вам рассказывать!

Кейт, которая всегда с восторгом отправлялась отдыхать, неизменно и возвращалась с восторгом. Она любила тех, кто с нею рядом, и ей приятно кружило голову то особенное ощущение, что им ее не хватало, — та искорка, какая проскакивает, когда включается электрический ток. Она радовалась тому, что по ней скучают, и дорожила той первой минутой, когда с очевидностью подтверждалось, что — да, по ней скучали. На этот раз, однако, о чем она уже упомянула Джону, кое-что слегка нарушилось в привычной схеме. Обнаружилось, что подданные ее чем-то озабочены, и озабочены слишком серьезно, чтоб надлежащим образом возликовать по поводу ее приезда и затевать вокруг нее радостную возню. Она решила, что должна обойти весь дом, побывать у каждого и с каждым потолковать с глазу на глаз, включая Тео. Как врач во время обхода. При этой мысли к ней вернулось хорошее настроение.

Нельзя, впрочем, сказать, что до этого она пребывала в дурном настроении. Просто с тех пор как Кейт после короткого сна разбудила в четыре утра кукушка, ее не покидало ощущение неудобства, дискомфорта. Спустя немного она установила, что порождает это непривычное чувство присутствие Дьюкейна — даже присутствие Дьюкейна в ее сознании. Если другие предстали перед ней не в лучшем виде, это было поправимо. Она воспринимала их нервозность, по ее определению, как нечто отстоящее от нее самой — нечто такое, с чем можно справиться, оперируя, так сказать, на внешнем поле. Меж тем как подавленность Джона, его склонность вести себя как «несносное существо» относились к области личного. В отношениях между нею и Джоном на данный момент — и, конечно, лишь на данный момент — что-то застопорилось, разладилось. Кейт поймала себя на покаянной мысли, что наверняка прекрасно знает, чем объясняется этот сбой. Оставалось только надеяться, что Джон этого не знает.

Кейт действительно провела две недели в Танжере великолепно. Подробность, о которой она рассказывать не собиралась, — это то, что значительную часть этих двух недель она провела в постели с Октавианом. Такое уж действие оказывал на Октавиана жаркий климат. Да и на нее, признаться, он тоже оказывал такое действие. Каждый день после долгого, уснащенного возлияниями ланча они буквально опрометью устремлялись назад в гостиницу. Октавиана обуревало нетерпение. Кейт забавляла мысль, что, узнай об этом Дьюкейн, он был бы, при естественном чувстве ревности, пожалуй, еще и скандализован. Ведем себя ничуть не лучше тех же кукушек, размышляла она, хотя, конечно, мы-то — праведники, поскольку исповедуем единобрачие, а они практикуют многобрачие, и потому достойны осуждения! Да, это правда, она поправилась и загорела, она здорова, заряжена энергией, дала своим нервам отдохнуть и, как сказал Джон, еще полна всем этим — вином, оливками, средиземноморским солнцем… Возможно ли, что Джон все-таки знает? Должно быть, он страшно по ней скучал. И вот теперь, по ее возвращении, в момент, когда включился снова электрический ток, он мог вдвойне болезненно ощутить, что она принадлежит другому, и неким образом уловить в ней блаженное подтверждение этой принадлежности. Нюхом чует, подумала она. А что, если это можно в буквальном смысле слова учуять нюхом? Возможно ли такое с научной точки зрения? Надо будет спросить… Хотя нет, за подобного рода научной справкой к двойняшкам тоже не обратишься.

Кейт рассмеялась.

— Что это вы? — спросил Дьюкейн.

Какой он все-таки бука сегодня!

— Нет, ничего. Просто вспомнились те собачки. Неважно, вряд ли их выкрутасы годятся для ваших ушей. Да я и слов таких не знаю, пришлось бы изображать это на бумаге!

Дьюкейн, впрочем, не обнаруживал желания углубляться в сюжет о собачках. Вперив взгляд в чащу леса перед собой, он принялся охаживать себя по носу носовым платком. Мимо, беспорядочно сбиваясь в сторону, вновь пронеслись шалые от вожделения кукушки. Ку-ку, ку-ку…

В это время года он выглядит хуже всего, думала Кейт. Терзает без конца свой несчастный нос, он уже стал совсем багровый, и глаза слезятся постоянно. Сходство с герцогом Веллингтонским исчезло без следа. Зато — приятный цвет лица, с румянцем сквозь загар, а кожа так глянцево лоснится в том месте, где выступают скулы, — видно, он еще больше похудел. Вообще говоря, ему это идет. У волос жирный блеск, и потому они, как крысиные хвосты, кажутся темнее — это, наверное, от жары, от пота. Потеет, бедненький. И для чего в такую погоду надевать эту нелепую фланелевую рубашку? Надо подарить ему нейлоновую.

Мы сейчас настроены не в лад, думала она. Я не могу взять с ним верный тон. Но это пройдет. Даже просто помолчать вот так вдвоем — уже полезно. Я с самого начала предвидела, что тут потребуется приложить усилия. Чисто мужская тупость — не понимать, что отношения не складываются без труда. Чуть что не клеится — немедленно брюзжание и мрак. О поцелуях с ним пока что и речи быть не может! Он не хочет меня, сказала себе Кейт, в настоящий момент — не хочет. Откуда берется в нас эта уверенность?.. И я его не хочу, подумала она. Но это облачко между нами рассеется. Мы должны просто вновь понемногу привыкнуть друг к другу. Я не стану ни тормошить его, ни торопить. Пускай побудет сам с собой некоторое время, а я займусь чем-нибудь еще.

— Джон, ничего, если я для очистки совести просмотрю свою почту? — сказала она. — Такие горы писем накапливаются, когда приезжаешь после отдыха, что разгрести — целое дело! Они у меня все с собой, в корзинке, я только разберу их, если не возражаете. А вы пока побудьте тут или, хотите, пройдитесь к морю. Может быть, встретитесь с Барби, ей как раз время возвращаться с прогулки верхом.

Кейт перевернула вверх дном испанскую корзинку, и десятка три писем разлетелись по бледно-желтым коврикам сухого сена. Она нагнулась и начала переворачивать и раскладывать их рядками.

Дьюкейн с внезапным интересом тоже нагнулся вперед, рассматривая письма. Затем, присвистнув, протянул руку и схватил коричневый конверт, лежащий в конце одного ряда. Ощупывая письмо, он повернул голову к Кейт, сдвинув брови и сощурив от солнца голубые глаза. С нахмуренными бровями лицо его словно бы осунулось и исхудало еще заметнее, напоминая деревянный, смазанный елеем тотем.

Кейт неожиданно ощутила легкий укол тревоги. Он так помрачнел, что первой ее мыслью было — ревнует. Но к кому? Наверное, узнал чей-то почерк. Кейт, состоя в чрезвычайно теплых отношениях с немалым числом мужчин, предпочитала из человеколюбия держать своих приятелей в неведении относительно наличия других. Но почерк на конверте — достаточно корявый, сколько она могла судить, — был ей незнаком.

— Что такое? — сказала она игриво. — Вы зачем воруете мою почту?

Она потянулась за письмом, но Дьюкейн отвел руку в сторону.

— Что это значит, Джон?

— Можете вы мне сделать большое одолжение? — сказал Дьюкейн.

— Смотря какое, говорите.

— Не читайте это письмо.

Кейт взглянула на него с удивлением:

— Почему?

— Потому что в нем содержится нечто неприятное, чего, я считаю, вам не нужно видеть.

— Что именно?

— Это… Это касается меня и еще одного человека. Все это полностью осталось в прошлом. Некий недоброжелатель, любитель совать нос в чужие дела, написал вам об этом. Но вам абсолютно незачем читать его письмо. Я вам охотно сам все расскажу потом, а захотите — хоть сейчас.

Кейт между тем повернулась на скамейке боком, и теперь они сидели лицом друг к другу, колено к колену. За подол ее полосатого платья цеплялись сухие травинки. Кейт помолчала в раздумье. Ее не совсем еще покинула тревога, вызванная его мрачным видом, но от души все же отлегло, поскольку выяснилось, что провинилась скорее не она, а он сам. Быть может, подумала она, там сказано, что у него есть опыт по гомосексуальной части. И ему в голову не приходит, что я отнеслась бы к этому спокойно… Письмо все более разжигало в ней любопытство.

— Но если речь в письме идет о прошлом, и вы в любом случае собираетесь об этом рассказать, то почему мне нельзя прочесть его? Чему это может помешать?

— Не стоит руки марать. Когда письмо — злобная стряпня, его следует один раз пробежать глазами и уничтожить, а самое разумное — не читать вообще. Такое имеет свойство застревать в сознании. От наветов и ненависти лучше держаться подальше. Пожалуйста, Кейт, дайте мне уничтожить это письмо, — прошу вас!

— Не понимаю, — сказала Кейт. — Это письмо, о чем бы в нем ни говорилось, никак не может вам повредить в моих глазах. Мало же вы мне доверяете! Ничто не омрачит и не ослабит мою любовь к вам. Уверена, что вы это знаете.

— Чувства не подчиняются напрямую разуму, — сказал Дьюкейн. — Данное в чувствах, как выразился бы философ. Вы и хотели бы забыть, да не получится. Такие вещи бывают губительны, как бы сильна ни была любовь. Я признаю свою вину, Кейт. И все-таки я предпочел бы дать вам объяснение сам и по-своему. Конечно же, вы меня поймете.

— Нет, не пойму, — сказала Кейт, придвигаясь ближе, так что колени их соприкоснулись. — И не знаю, что означает ваше «данное в чувствах». Все равно лучше будет, если я прочту это письмо. Иначе никогда не перестану гадать, что же в нем было. Давайте-ка его сюда.

— Нет.

Кейт, смеясь, отстранилась.

— Не слишком ли вы испытываете мое женское любопытство?

— Я вас прошу быть выше вашего женского любопытства.

— Скажите, как нас сегодня влечет к нравоучениям… Джон, рассудите здраво! Мне до смерти интересно узнать, что там такое! И вам от этого — никакого вреда. Я же люблю вас, дуралей!

— Я сам расскажу, что там такое. Мне просто не хочется, чтобы вы видели эту мерзость.

— Ну не настолько уж я хрупкая ваза!

Кейт выхватила у него письмо и, вскочив, отступила за спинку деревянной скамьи.

Дьюкейн угрюмо глянул на нее и, наклонясь вперед, спрятал лицо в ладонях. Так и остался сидеть, не двигаясь, в этой позе, живым воплощением безнадежной покорности судьбе.

Теперь Кейт встревожилась уже всерьез. В нерешимости повертела в руках письмо, но любопытство все же пересилило. Она вскрыла конверт.

В нем обнаружились два вложения. Первое гласило:

Вторым вложением оказался конверт, адресованный Дьюкейну и содержащий внутри письмо. Кейт вытащила письмо.

Кейт посмотрела, каким числом помечено письмо. Ее оглушило и замутило, словно в нутро ей загнали какую-то черную тяжесть. Она ухватилась за спинку скамьи, повернулась было, собираясь сесть, но отступила, опустилась на траву и закрыла лицо руками.

— Ну что? — сказал спустя немного Дьюкейн.

— Теперь я, кажется, знаю, как понимать ваше «данное в чувствах», — отозвалась Кейт нетвердым голосом.

— Мне очень жаль. — Дьюкейн говорил совсем спокойно, только к спокойствию его прибавилась усталость. — Что я могу сказать? Вы были уверены, что это ничему не повредит, — мне остается лишь надеяться, что вы были правы.

— Но вы же говорили, что все это осталось в прошлом…

— Так оно и есть. Я не состою в связи с этой особой, хотя из письма можно заключить обратное. Уже два года, как я прекратил близкие отношения с нею, но по недомыслию продолжал с ней видеться.

Кейт сказала натянуто:

— Нет, вы, естественно, вольны видеться с кем хотите и делать что хотите. Вы знаете, я ни в чем не собираюсь вас ограничивать. Да и не вправе. Меня лишь несколько удивляет, что вы, как бы это сказать… вводили меня в заблуждение…

— Лгал вам. Верно. — Дьюкейн встал. — Я пойду, пожалуй. Придется вам примириться с этим, Кейт, вот и все, — если сможете. Я поступал неправильно, в известном смысле я обманывал вас. То есть давал вам понять, что я ничем не связан, а выглядит определенно иначе. Простите.

— Вы что, едете обратно в Лондон?

— Да нет.

— Ох, Джон, что же это происходит?

— Полагаю, ничего.

— Вы не хотите хотя бы… объяснить?

— Надоело мне объяснять, Кейт. И сам себе я надоел.

Он быстрыми шагами направился к проходу в кустах таволги.

Кейт, стоя на коленях, медленно собрала разбросанные письма и сложила их обратно в испанскую корзинку. С ее согретых солнцем щек капали на сухое сено слезы. Ку-ку, ку-ку, сбивчиво и глухо взывала из лесу птица.