О приятных и праведных

Глава двадцать третья

Джессика Берд остановилась возле дома, в котором жил Джон Дьюкейн, и позвонила. Дверь открыл невысокого роста мужчина с тонкими чертами загорелого лица и копной седых волос. Джессика, зная, что Дьюкейн в это время на работе, приняла его за слугу.

Деловым твердым тоном она сказала:

— Я к вам от фирмы «Пейн и Стивенс», я — художник по интерьерам. Должна произвести обмеры для занавесей в спальне мистера Дьюкейна.

Субтильный мужчина, пробормотав что-то невнятное, открыл дверь шире. Джессика вошла. Она решила, что невозможно жить дальше в подобной неопределенности, не зная точно, завел себе Дьюкейн новую любовницу или нет. Вернее, неопределенности не было — она не сомневалась, что другая женщина существует. Но ей хотелось, в довершение всех своих мук, получить стопроцентное доказательство этого.

— Вы проведете меня в спальню? Пожалуйста, — я не знакома с расположением комнат в доме.

Она достала из кармана и предъявила ему стальную рулетку.

— Да, разумеется, сейчас…

Мужчина повел ее вверх по лестнице в комнату, расположенную над гостиной, в передней части дома. Джессика, которая в прежние дни ни разу не заглядывала в спальню своего возлюбленного, тем не менее вбила себе в голову, что здесь-то оно все и происходит, но на всякий случай хотела в этом убедиться.

— Вам понадобится что-нибудь, — стремянка, там, я не знаю?

— Нет-нет, все нормально, теперь я справлюсь сама, спасибо. Займет что-нибудь минут десять. Мне еще надо обмерить и в ванной кое-что. Не буду больше вас задерживать.

Мужчина снова издал какие-то невнятные звуки и ушел, закрыв за собой дверь спальни.

У Джессики, которая заранее тщательно и в деталях продумала план своих действий, от наплыва чувств так закружилась голова, что она вынуждена была сесть на первый попавшийся стул. Она не ждала, что на нее так сильно подействует ее присутствие в спальне Дьюкейна. Эта тишина, эти брюки, аккуратно сложенные на кровати, его щетки и запонки на туалетном столике, простота и строгость холостяцкой обстановки, горькое и сладостное чувство узнавания и потери захлестнули ее внезапно приливом тоски по нему. Эта спальня, в отличие от гостиной внизу, могла быть комнатой любого одинокого мужчины, и вместе с тем в ней обитал дух Дьюкейна, мужская субстанция в столь чистом виде, с какой близкой к обмороку Джессике сталкиваться еще не приводилось.

Ее блуждающий взгляд упал на кровать, и приступ ревности, как хороший глоток коньяка, привел ее в себя. Кровать была не узкая. Не двуспальная в полном смысле слова, но из тех довольно широких односпальных, где места с лихвой хватает на двоих. Джессика вскочила на ноги и приступила к поискам.

Она считала, что женщине практически невозможно находиться в комнате, пусть даже короткое время, и не оставить по себе следов. Если в постели у Дьюкейна побывала женщина, после нее наверняка остался какой-то знак, памятная примета недосягаемо прекрасной области, в которой протекает любовная жизнь Дьюкейна, сверкающая частица запретного для Джессики сверхмира, без устали создаваемого ее воображением. Что она будет делать с этим талисманом — истязать ли себя, истязать его, — она пока не придумала. Главное было заполучить вожделенный предмет.

Джессика осторожно отвернула покрывало на кровати, откинула простыни. Приблизила лицо к подушке и принюхалась. Она позаботилась не пользоваться в тот день духами. Светлые с темными прядями волосы ее легли на подушку. Как некстати была сегодня эта сенная лихорадка! Джессика втянула носом воздух, проверяя свое чувство обоняния. Уловила слабый косметический душок, — впрочем, это вполне мог быть крем для бритья или даже дезинфецирующая жидкость. Неубедительно.

От кровати Джессика перешла к мусорной корзинке. В ней обнаружились: обертка от косметических салфеток, картонный футлярчик от тюбика зубной пасты, пустая пачка из-под сигарет, обломок расчески и довольно много волос. Джессика вытащила клубок волос и принялась выпрямлять их и обнюхивать. Все волоски были темно-каштановые и, похоже, принадлежали Дьюкейну. Помедлив минутку, Джессика сунула клубок волос к себе в карман. Потом открыла платяной шкаф. Чинная вереница строгих Дьюкейновых костюмов предстала перед ней, подобно собранию выпотрошенных мужских оболочек. Пахло в шкафу деревом и мужчиной. Шкаф походил то ли на волшебный домик, то ли на раку с мощами неведомых святых. Секунду Джессика уважительно постояла перед ним, затем набралась храбрости и, решительно сдвинув брови, принялась проворно обследовать карманы костюмов. Карманы у Дьюкейна были набиты всякой всячиной: разнообразные бумажки, извещения о штрафе за неправильную парковку, номерки из гардероба, опять-таки волосы, мелочь, несколько расчесок и — в изобилии — обкатанные морем камушки. Были и два письма, но одно — от телефонной компании, а другое — от водопроводчика.

Джессика оставила в покое шкаф и переключила свое внимание на комод. Здесь, при том что было и от чего перехватить дыхание, и над чем вздохнуть — галстуки, свидетели более счастливых дней, запонки, подаренные ею самой, — не нашлось абсолютно ничего, что могло бы послужить уликой. Ни противозачаточных средств. Ни принадлежностей женского туалета. Джессика, уже в смятении оттого, что время на исходе, скользнула в ванную. Тут слегка попахивало экстрактом для ванны. В карманах черного с красными звездочками шелкового халата, висящего на двери, были мужские носовые платки, и пахло от халата табаком. В мусорной корзинке лежал детективный роман.

Джессика кинулась обратно в спальню. Что-нибудь да обязательно должно быть, думала она, и я обязательно должна это что-нибудь найти. Определенность в тысячу раз лучше, чем сомнение; определенность вооружает тебя властью, возможностью ранить и ошеломлять, возможностью воссоздать, пусть даже с извращенным содержанием, узы живого чувства. Джессика начала заглядывать в углы, осматривать паркет. Не затаился ли какой-нибудь крошечный предмет — бусинка, пуговица, шпилька для волос — в ворсинках ковра? Она приподняла оборку покрывала и забралась под кровать. Вытянулась там во весь рост, лихорадочно шаря по ковру, и в какой-то момент заметила, что в комнате стало темно. Совсем близко обозначилась пара мужских ботинок и отвороты брюк. Джессика вылезла из-под кровати.

— Вы знаете, в том, что вы сейчас мне говорили, не все сходится.

Оказалось, что эти слова сказаны, несколько виновато, тем маленьким седым мужчиной, который впустил ее в дом.

От облегчения, что это не Дьюкейн, Джессика невольно опустилась на кровать и несколько мгновений могла лишь молча хлопать глазами. Затем все-таки выговорила:

— Я только проверяла электровводы.

— Во-первых, — продолжал мужчина, — я посмотрел по телефонной книге, и выяснилось, что такой фирмы как «Пейн и Стивенс» не существует, а во-вторых, мистер Дьюкейн как раз недавно сменил в этой комнате занавески. И в третьих — для чего вам понадобилось учинять такой разгром на кровати? Пожалуй, хватит вопросов для начала.

Мужчина взял стул, поставил его перед закрытой дверью и с выжидательным видом уселся на него. Джессика оглянулась на постель с откинутыми простынями и сдвинутыми с места подушками. Перевела взгляд на комод с выдвинутыми ящиками, из которых в беспорядке свешивались галстуки и рубашки. Что ей было сказать? Она не боялась, что ее могут отправить в тюрьму, — боялась, как бы ее не застиг здесь Дьюкейн, как бы ее не вздумали удерживать здесь силой до его прихода. Вот-вот расплачусь, мелькнуло у нее в голове.

— Судите сами, — прибавил мужчина мягким голосом с легким иностранным акцентом, — не могу же я оставить это просто так, верно? А вдруг вы пришли сюда грабить? И потом, должен я, как друг, оберегать чужое имущество, с которым вы, прямо скажем, обращаетесь несколько вольно?

К Джессике вернулся дар речи.

— Так вы не слуга, то есть не шофер?

— Нет. Слуга, он же шофер, сегодня выходной. Я здесь по другой причине. Но это неважно. Я до сих пор не услышал от вас объяснения, голубушка.

— Я пришла не грабить, — сказала Джессика слабым голосом.

— Да, верю, — я, откровенно говоря, всерьез так и не думал. Немного поразмыслил о вас там, внизу, когда проверил, существует ли «Пейн и Стивенс», и сказал себе: нет, эта молодая особа не похожа на воровку. Однако кем-то вы все же быть должны, и я по-прежнему жду, что вы скажете на это…

Джессика сидела на кровати ссутулясь, испуганная, виноватая, несчастная. Что, если этот человек и вправду решит держать ее здесь, пока не вернется Дьюкейн, — еще и запрет, чего доброго? Почему такая огромная любовь не принесла ей ничего, кроме страданий и страха? На глаза Джессики навернулись слезы. Она сунула руку в карман и вынула ее вместе с клубком Дьюкейновых волос, который покатился на пол.

— Ну, будет, будет. — Мужчина подошел к кровати, сел рядом с Джессикой и протянул ей большой чистый носовой платок, в который она зарылась лицом. — Я же не чудовище какое-то. Я не хочу вас пугать. И не сделаю вам ничего плохого. Но поставьте себя на мое место! Я обязан задать вам кой-какие вопросы! Ну и, естественно, мне к тому же любопытно. Хоть убейте, не представляю себе, как объяснить ваше поведение. Все это выглядит по меньшей мере необычно, вы не находите? Ну тихо, не надо плакать! Лучше поговорите со мной немножко, хорошо?

Джессика перестала плакать и вытерла свое мокрое лицо. Посмотрела в мужское темное нутро платяного шкафа. Ожесточение и горе переполняли ее. Неожиданное — это уже кое-что. Значит, надо действовать очертя голову. Она сказала жестко:

— Вы спрашиваете, кто я такая. Я — женщина, одержимая ревностью.

Мужчина присвистнул, протяжно и мелодично.

— Ого!

— Мы с мистером Дьюкейном были вместе, — продолжала Джессика, — а потом он меня бросил. При этом он говорит, будто у него никого нет, а я уверена, что это неправда. Я сама видела, как к нему в дом однажды приходила женщина. Мне было просто необходимо убедиться. И вот, как вы могли наблюдать, я проникла сюда и стала искать, нет ли свидетельств того, что в его комнате бывает женщина.

— Нашли что-нибудь? — заинтересованно спросил мужчина.

— Нет. Но я все равно уверена…

— Не думаю, что Джон стал бы лгать, даже по такому поводу.

Джессика повернулась к своему загорелому маленькому собеседнику и встретилась с его лукавым, веселым взглядом.

— Прошу вас, скажите, — есть у него любовница, вы не знаете? Хотя с какой стати вы мне будете говорить? Все это полная фантасмагория…

— Но я как раз обожаю фантасмагории! Нет, я убежден, что у него нет любовницы. Вам этого довольно? Уйдете домой счастливая?

— Нет, ничего мне не довольно. Ни-че-го!

— Бес ревности! Да, узнаю его. Скажите, как вас зовут, дитя мое, — назовите ваше имя. Мы, если разобраться, почти что познакомились.

— Джессика.

— Отлично. А меня зовут Вилли. Теперь послушайте, Джессика, — ничего, если я спрошу вас еще кой о чем, вы готовы мне честно ответить?

— Да.

— Долго вы были любовницей Джона?

— Примерно год.

— А сколько времени прошло с тех пор, как он вас бросил?

— Года два.

— И часто вы с ним виделись за эти два года?

— Да. Мы, так сказать, поддерживаем дружеские отношения.

— Но вы по-прежнему любите, а он — уже нет?

— Да. И в последнее время стал говорить, что мы больше не должны встречаться. Так как он хочет, чтобы я была свободна. Но мне такая свобода не нужна!

— Это понятно. Но ревность, Джессика, — страшная штука. Наиболее нам свойственная из всех пагубных страстей — засядет, как заноза, и отравляет нам душу. Ей следует противиться самыми хитроумными способами, гнать от себя одолевающие вас дурные мысли и сознательно призывать на их место благородные, какими бы пустыми и выхолощенными они вам ни казались. Найдите в себе нужные для того достоинства — назовем их великодушием, милосердием, широтой натуры. Вы молоды, Джессика, смотреть на вас — одно удовольствие… можно, я возьму вас за руку, вот так?.. И ничто еще в мире не испорчено для вас. Невелика заслуга хранить верность, когда она — яд для вас и путы для него. У вас нет шанса выиграть что-либо в данной ситуации, кроме как потеряв. Вы хотите осуществить свою любовь сполна, вновь наполнить ее содержанием, но вам осталось одно лишь подлинное деяние любви, и это — отпустить его на все четыре стороны, отпустить по-хорошему, без горечи и злости. Направьте на это всю вашу энергию, и духовный мир вознаградит вас благодатью, какая вам и не снилась! Ибо такая вещь, как благодать, Джессика, есть на самом деле, — есть силы и предпочтения, есть неведомое добро, и его, словно магнитом, притягивает к себе то добро, о котором мы знаем. Ну допустим, девочка, вы нашли бы то, что искали! Не привело бы это вас от ревности, через обман, к жестокости? Людские слабости, Джессика, образуют систему, неверный шаг, сделанный в прошлом, порождает нескончаемое переплетение последствий. Мы, люди, — далеко не безгрешны, нас с вами, Джессика, будет постоянно затягивать в эту нескончаемую паутину. Единственное, что нам остается, — это все время быть начеку, не прозевать, когда нас занесет на кривую дорожку, опомниться, дать задний ход, приструнить свои слабости и укрепить свою силу, вспомнить, как называются добродетели, которые и знакомы-то нам, пожалуй, только по названию. Мы, люди, не праведники, и лучшее, на что мы можем надеяться, — это быть добрее, мягче, прощать друг друга и уметь прощаться с прошлым, ждать, что и нам простится, смиренно принимать это прощение и обращаться вновь к прекрасной и непредсказуемой странности этого мира. Не так ли, Джессика, дитя мое?

После долгого молчания Джессика проговорила:

— Да кто же вы?

— Милая, — отозвался он вполголоса. — Вы схватываете на лету. Простите.

— Господи Боже мой, — сказала Джессика.

Потому что Вилли поцеловал ее. Они сидели вполоборота друг к другу, сплетясь коленями. Одной рукой Вилли крепко держал ее за талию, другая опустилась к ней на шею и перебирала ее волосы. Джессика ухватилась за лацканы его пиджака. Они смотрели друг на друга, не мигая.

— Вы очень красивы, Джессика, и напоминаете… напомнили мне то, о чем я мечтал, что обнимал в своих мечтах. Но ведь желание дотронуться до кого-то, почувствовать, что держишь кого-то в руках, — это так важно, правда? Разве для нас, созданий из бренной плоти, это не способ общения, — глядеть вот так, вот так касаться друг друга? Их должно быть мало, тех, к кому ты прикасаешься, — и самых дорогих.

— Пожалуйста, скажите же, кто вы? Вы такой особенный… Как ваша фамилия?

— Нет-нет. Останемся просто Вилли и Джессикой. Мы с вами больше не встретимся.

— Как можно такое говорить, когда вы меня только что поцеловали? Так не делают — поцеловать и исчезнуть! Тогда я спрошу у Джона…

— Если вы спросите про меня у Джона, я расскажу, как вы обыскивали его спальню.

— Ах так? А сами говорили, что мы должны быть добрее, мягче!

— Я и стараюсь быть мягче, дитя мое. Я — это тихое слово, птичка на дереве, голос вашей совести, может статься. Ну и в придачу к этому, если угодно, — лишь безымянный чертенок или, допустим, чертенок по имени Вилли, фигура чисто преходящая, лицо, мелькнувшее в толпе. Если я вас задену мимоходом, просто тряхните головой и возвращайтесь опять в прекрасный, удивительный, огромный и полный неожиданностей мир.

— Но я должна увидеться с вами снова — вы должны мне помочь — вы можете!

— Вам может помочь всякий, Джессика, было бы на то ваше желание. Мы с вами сейчас на острове, лишь вы да я, на призрачном острове непредвиденного, — одни эмоции, атмосфера, и никаких подробностей. Ох, но до чего же вы красивы! Можно, я вас еще раз поцелую?

Джессика с силой обвила его руками и закрыла глаза. Какой-то стук вернул ее к действительности: это Вилли скинул с ног ботинки. Джессика тоже сбросила туфли. Не разнимая губ, они медленно опрокинулись на расстеленную кровать.

Спустя немного, когда они лежали, сплетенные в тесном объятии, Джессика тихонько спросила — без тревоги, но с любопытством:

— Что мы делаем, Вилли, — что это происходит?

— Кощунство, моя Джессика. Очень важный вид человеческой деятельности.