О приятных и праведных

Глава седьмая

— Как ты приехала, мы хоть бы разочек спели купальную песенку, — пожаловалась Барбаре Генриетта.

— Возьми да спой, чего же ты!

— Нет, надо всем вместе, иначе не считается.

— А я ее забыла, — сказала Барбара.

— А я не верю, — сказал Пирс.

Барбара, растянувшись, лежала на плюще. Пирс стоял немного поодаль, опираясь на надгробный камень, с которого сосредоточенно соскребал ногтем желтый лишайник.

— Сходите, ради бога, выкупайтесь втроем, — сказала Барбара. — Мне неохота. Лень чересчур разбирает.

— Минго того и гляди перегреется, — сказал Эдвард. — И почему это собакам не хватает соображения лежать в тени?

Минго лежал, отдуваясь, на плюще возле Барбары, которая время от времени покачивала босой ногой его горячее овечье туловище. Заслышав свое имя, он повел глазами, приподнял хвост-колбасу и бессильно уронил обратно.

— Мне даже смотреть на него жарко, — сказала Генриетта. — Хорошо бы уж дождик пошел.

— Так уведи его отсюда, — сказал Пирс. — Спихни в море!

— Пойди найди летающую тарелку, — сказала Барбара.

— Мы ее правда видели, честное слово!

— Так ты идешь, Пирс? — сказал Эдвард.

— Нет. А вы, близнята, — брысь купаться и хватит путаться под ногами.

— Всем расхотелось теперь ходить купаться, — сказала Генриетта внезапно, чуть не плача.

— Ты злишься, Пирс! — крикнул Эдвард с осуждением.

Считалось, что злиться — серьезная провинность.

— Да не злюсь я. Извини.

— А может, нам не купаться? — сказала Генриетта Эдварду. — Поиграем лучше в барсучий городок.

— Не знаю, я хочу купаться, — сказал Эдвард.

— Ну и вперед, — сказал Пирс. — Может быть, и я за вами. Ступайте, будет дурака валять!

— Айда, Минго, — сказал Эдвард.

Минго нехотя встал. Честно изобразил улыбку на своей серой мохнатой морде, но, разомлев от жары, не удосужился повилять хвостом, предоставив ему вяло болтаться позади, покуда сам он брел вслед за двойняшками, с осторожностью наступая большими косматыми лапами на податливый плющ.

Заброшенное кладбище лежало в четверти мили от дома. Со своею зеленокупольной шестигранной часовней, храмом геометра-бога, пустующим под замком, оно свидетельствовало о бурной жизни здешних мест в восемнадцатом веке, оставившей ныне по себе одни лишь памятники. Тесно застроенная площадка спускалась к морю, а за ней, по неглубоким, затененным деревьями лощинам, по складкам меж отлогих пригорков, освещенных солнцем вдалеке, виднелись блеклые фасады прямоугольных домов, служивших некогда кровом этому, теперь уже безмолвному населению. Там, если кто из них и задержался до сих пор, то в качестве самых благовоспитанных и скромных призраков. Здесь же они хранили нетронутым свое прошедшее время, тоже, пожалуй, обретя некоторую призрачность, но все-таки — существуя, как существуют подлинные сновидения подлинных спящих. Задрапированные урны и обелиски, усеченные поверху колонны, наклонные плиты с вырезанными на них ангелочками и четкими надписями, уверенно и соразмерно выведенными под диктовку свыше, отсвечивали голубоватой белизной на ярком солнце, трепеща между присутствием и отсутствием, словно были не явью, а видением — такое наблюдаешь порой на археологических раскопках в Греции.

Однако, при всей компактности этого поселения, оно им в полном смысле слова не было. Присутствовало в нем единство, не без небрежности навязанное, быть может, божеством, которое и собиралось сюда вернуться, да запамятовало о том впоследствии — некая схема, продуманная и непостижимая, несхожая с людским искусством. Витало ощущенье речи, которая, как бывает в театре под открытым небом, не успев прозвучать, мгновенно поглощается воздухом. Природа, надо сказать, овладела кладбищем с непреклонной, почти зловещей решимостью, словно бы вознамерясь стереть, рассеять, свести на нет действие этих усердных не по чину усопших. Всю площадь кладбища плотно заплел мелколистный плющ, скрыв под собою без остатка камни помельче, карабкаясь вверх по стройным стволам тех, что повыше, заткав все промежутки между ними толстым настилом, слегка пружинящим под грузом, отделяясь от земли.

С возвышения, где находились Пирс и Барбара, в миле к востоку ориентиром деревушки маячил над вершинами деревьев тонкий серый шпиль трескоумской приходской церкви, а на западе, за бугром, поросшим старыми тисами, согнутыми набок и сглаженными по кронам то трепкой, то лаской сильного морского ветра, едва проглядывала крыша Трескоум-хауса. Впереди тянулся книзу общипанный овцами зеленый склон, переходя в усеянный валунами горизонтальный прибрежный луг. Близнецы как раз дошли до дальнего его края и замедлили шаг, пробираясь среди камней, то и дело останавливаясь, чтобы вытряхнуть из сандалий мелкую гальку. Минго, по всей видимости стряхнув с себя оцепенение, убежал вперед, и снизу явственно слышался его отрывистый, возбужденный лай — «приморский» лай, по терминологии, установленной Эдвардом. Умелый и азартный пловец, Минго, казалось, не переставал заново поражаться всякий раз явлению необъятной и неспокойной водной стихии. Чуть дальше медленно вышагивала вдоль берега фигура дяди Тео со склоненной головой. Прогуливаясь, дядя Тео смотрел исключительно на собственные ноги, точно зачарованный их размеренным движением. За дядей Тео мелькали чужие отдыхающие — «местные», как именовали их дети, которых этот отрезок берега, к счастью, манил в самых малых количествах, во-первых — из-за противных камней, а во-вторых — из-за крутых уступов и сильного течения: считалось, что купаться здесь опасно.

Барбара, вытянувшись во весь рост на солнцепеке, покоилась, точно в колыбели, посреди плюща. Она скинула с ног сандалии и, когда бросилась сразмаху на темную пружинистую зелень, белое в бледно-зеленых маргаритках бумажное ее платье сбилось выше колен, обнажив загорелое бедро. Полузакрытые глаза ее влажно и уклончиво поблескивали из-под ресниц.

Пирс, стоя к ней спиной, яростно сдирал плети плюща с небольшого квадратного камня, открывая вырезанное на нем рельефное изображение парусника.

— Так, значит, я по-твоему вру? — сказала Барбара, помолчав.

— Не верю я, что ты забыла купальную песенку. Быть не может.

— Почему это? Когда живешь в Швейцарии, все здешнее отступает.

— Все здешнее важнее, чем Швейцария.

— А кто спорит?

— Сама же плакала, когда уезжала!

— Я выросла с тех пор. Теперь я плачу, только когда мне скучно. Мне скучно с тобой! Шел бы ты куда-нибудь — купаться, что ли!

— Не хочу. Если ты тоже не пойдешь.

— Чего ты ходишь за мной повсюду, как привязанный? Что, разучился хоть что-то делать в одиночку? И вообще — почему ты здесь, если уж на то пошло? Тебе же, вроде, полагается сейчас гостить у этих, как их, Пембер-Смитов, кататься с ними на яхте?

— Да ну их, этих Пембер-Смитов!

— Что ты все время раздражаешься?

— Ничего я не раздражаюсь!

— И не гаркай, понятно?

— Никто и не гаркает!

Пирс сел на плющ, прислонясь спиной к надгробному камню. Ему хотелось со стоном положить голову на загорелые ноги Барбары чуть выше колен. Хотелось сокрушить что-нибудь, все вокруг — и себя заодно. Он рванул ветки плюща под собой, запуская руки все глубже, пытаясь выдернуть прочные, жилистые, неподатливые прутья.

Пересиливая себя, он сказал:

— Что-то с нами не так, Барби. Секс сказывается, наверное.

— На тебе — возможно. На мне не сказывается.

— Во всяком случае, до флирта с Джоном Дьюкейном ты доросла точно.

— Я не сказала, что до чего-то не доросла. И не флиртую я с Джоном Дьюкейном. Он мой приятель, вот и все.

— И юбочку на себе вон как подвернула!

— Даже не думала подворачивать! Мне просто все равно, есть ты здесь или нет.

— Скажите, какой мы стали важной персоной!

— А я всегда была важной персоной.

— Не хочешь посмотреть на гнездо поползня, Барби?

— Нет. Ты мне уже три раза говорил про это гнездо.

— А ты пять раз мне говорила про то, как была в Шильонском замке.

— Я не тебе говорила. Я рассказывала другим людям, а ты стоял и слушал. Que tu est bete[15], Пирс!

— Можешь передо мной не хвалиться своим французским, на меня это не действует.

— Не хвалюсь я, это само получается, я столько месяцев говорила на этом языке!

— Не ори на меня. Ладно, я ухожу. Сейчас отлив, сплаваю к Ганнеровой пещере. И заплыву внутрь.

Ганнерова пещера занимала в ребячьей мифологии почетное место. Открывалась она у основания утеса, прямо в море, служа, по общему мнению, прибежищем контрабандистам, хотя единственный вход в нее находился над водой только короткое время при отливе. Мэри Клоудир, чье живое воображение с первой минуты принялось рисовать ей втайне душераздирающие картины подводных ловушек и утопленников, давным-давно и строго-настрого запретила детям заплывать в пещеру. Барбара и двойняшки, которые побаивались пещеры, слушались беспрекословно. Пирс, на которого пещера наводила страх и ужас, иногда позволял себе ослушаться. Он не однажды заплывал при отливе внутрь и, хоть ни разу не нащупал там суши, вынес впечатление, что в глубине утеса пещера уходит вверх. Если так, то, возможно, существовала еще и верхняя камера, остающаяся над водой даже во время прилива, когда устье пещеры погружается в море, — великолепное укрытие для контрабандистов. Пирс не видел иного способа проверить, так ли это, кроме как опытным путем: проникнуть в глубь пещеры и подождать, что будет. Конечно, если он ошибается и прилив заполняет водой всю пещеру без остатка, он утонет, но даже эта жуткая перспектива обладала для Пирса странной притягательностью, и он — особенно со времени приезда Барбары — думал о пещере непрестанно, представляя себе ее тьму неким завершением, где клады сокровищ и гибель под водой сливаются воедино в гулкой пучине вожделенного бесчувствия. Что относилось, впрочем, к области фантазии. В действительности же вылазки его на разведку были покамест и коротки, и робки — он торопился всякий раз выплыть обратно задолго до того, как прилив подберется к устью пещеры, которое оставалось открытым всего-то лишь минут на сорок.

— Что же, валяй, если хочешь, — сказала Барбара. — Хотя, по-моему, глупо делать то, чего боишься, это надо быть неврастеником.

— Я не боюсь, мне любопытно. Это пещера контрабандистов. Интересно, вдруг там оставили что-нибудь.

— Еще не факт, что пещера контрабандистов. И что Ганнер был контрабандист. Не факт, что Ганнер вообще существовал. Вот римляне — это факт! А Ганнер — так, сказочки.

— Римляне? Три ха-ха! Помнишь, ты нашла в луже римскую монету?

— Ну да.

— Так ничего ты не находила! Это я подложил, нарочно! Купил у одного парня в школе.

Барбара села и одернула платье, глядя на Пирса с негодованием.

— Какое свинство говорить мне сейчас об этом, жуткое свинство!

Пирс встал.

— Хотелось сделать тебе приятное, — пробормотал он.

— А теперь захотелось доставить неприятность!

Что это с нами, думал Пирс. Нам раньше было так здорово…

С глухим, мягким стуком на могильном камне с изображением парусника возник Монтроз и, подобрав под себя лапы, преобразился в пушистый шар, уставясь на Барбару нахальными узкими глазами.

Пирс сгреб кота в охапку, вдохнув аромат любимого одеколона Барбары, исходящий от теплого меха, и бросил Монтроза Барбаре на колени.

— Ох, Барбара, не сердись, — сказал он. — Извини меня.

Барбара изогнулась и поднялась на колени, прижимая Монтроза к лицу. Пирс опустился на плющ напротив нее и, протянув руку, дотронулся пальцем до ее голой коленки. Они смотрели друг на друга озадаченно, почти со страхом.

— И ты извини, — сказала она. — Может быть, мы просто испортились, ты не думаешь?

— Что значит — испортились?

— Ну, как сказать… Когда мне было меньше лет и я читала в книжках и так далее про насквозь испорченных людей, отъявленных негодяев, то чувствовала себя в душе до того хорошей, чистой — совсем другой, чем они, — и знала, что никогда такой, как они, не буду и поступать, как они, не стану. А у тебя бывало такое чувство?

— Не знаю, — сказал Пирс с сомнением. — В ребятах, по-моему, изначально сидит испорченность.

— Да, — заключила Барбара. — Похоже, все складывается намного сложнее, чем я ожидала.

— Октавиан, голубчик, ты что, решил вообще не ложиться?

— Иду, моя радость. Нет, ты послушай сову!

— Да, прелесть, правда? Между прочим, Мэри договорилась, что Барби дадут напрокат этого пони.

— Вот и прекрасно. Кейт, милая, у нас кончилась зубная паста.

— На туалетном столике непочатый тюбик. Не наткнись там на все эти карты и путеводители.

— Боюсь, душенька, поездку в Ангкор мы не потянем.

— Я знаю. На Ангкоре ставим крест. Я решила, что хочу ехать в Самарканд.

— Он в Советском Союзе, душа моя, тебе известно?

— Вот как? Ну и что, не съедят же нас там!

— Там будет страшно жарко.

— А Самарканд не на море?

— Нет, к сожалению. Не лучше ли действительно съездить куда-нибудь к морю?

— Мы, конечно, подумывали о Родосе…

— Насчет Родоса можно поспрашивать у Полы — помнишь, она туда ездила? Что, кстати, происходит с Полой? Я обратил внимание, что у нее такой подавленный, озабоченный вид!

— А, это просто конец триместра. Она так ревностно относится к этим экзаменам!

— Дьюкейн как будто ходил проведать Вилли?

— Да, и Дьюкейн ходил, а потом и Мэри.

— И как он?

— Вилли в порядке. Сказал Мэри, что Дьюкейн очень поднял ему настроение.

— Приятный он человек, Дьюкейн…

— Он такой правильный…

— На Вилли, во всяком случае, он действует благотворно.

— Он на всех нас действует благотворно. Знаешь, Октавиан…

— Что, милая?

— Я поцеловала Дьюкейн в буковой роще.

— Вот молодец! И как, он был доволен?

— Он был страшно мил.

— Смотри только, не влюби его в себя чересчур, моя птичка, — то есть не до страданий.

— Нет-нет, до страданий не дойдет. За этим я прослежу.

— Он, вообще-то говоря, человек весьма разумный, помимо того что приличный в высшей степени.

— Да. Интересно, что при всем том до сих пор не женат.

— Не стоит искать в этом жгучую тайну.

— Как знать! Ты не допускаешь, что он гомосексуален — подсознательно, может быть? Никогда не слыхала, чтобы он состоял в близких отношениях с какой-нибудь женщиной.

— Это оттого, что он невозможно порядочный и скрытный.

— Что скрытный — это определенно! Представляешь, ни слова мне не сказал о том, что ему поручено вести это расследование.

— Он не на шутку озабочен в связи с этим расследованием.

— Тогда тем более обидно, что не сказал. Он, между прочим, считает, что про этого горемыку — как его… Радичи — нельзя рассказывать Вилли.

— И совершенно прав. Мне бы и в голову не пришло!

— Обо всем умеет подумать! Что Радичи и вправду был шпион — это, надо полагать, исключается?

— Полностью. Нет, я думаю, Джона коробит перспектива соваться в чью-то личную жизнь.

— Боюсь, что мне она показалась бы заманчивой!

— А его, вероятно, отпугивает. Он считает, есть риск, что вскроются некие… м-м отклонения.

— Сексуальные, ты хочешь сказать?

— Ну да. Он ведь неисправимый пуританин, сама знаешь.

— Знаю — и обожаю это в нем. Интересно, что он думает о том, чем мы занимаемся вдвоем с тобой?

— Он об этом вообще не думает.

— Октавиан, ну скоро ты? По-моему, теперь Дьюкейн мне расскажет — о женщинах, я имею в виду, о своем прошлом. Теперь — непременно расскажет!

— Ты что, спросишь его?

— Спрошу. Я не боюсь Дьюкейна.

— А я, иными словами, боюсь? Что ж, в известном смысле — возможно. Ни за что не хотел бы, чтобы такой человек был обо мне дурного мнения.

— Да, понимаю, — и я тоже. А тебя все же не смущает, что он держит у себя слугу?

— Да нет. Дьюкейн — не гомосексуалист.

— Октавиан, ты когда-нибудь видел этого слугу?

— Нет.

— Я и о слуге расспрошу Дьюкейна. Он не способен сказать неправду.

— Но способен испытать неловкость.

— Ну ладно, я, пожалуй, лично обследую этого слугу. Приеду, когда Дьюкейна не будет дома, и учиню инспецию.

— Кейт, неужели ты всерьез решила…

— Нет, конечно. Дьюкейн не из тех, кто создает сложные положения. Еще одно его чудесное свойство.

— Не создавать сложных положений? О каком мужчине скажешь такое?

— Никаких сложностей! Почему, в частности, и страданий не может быть.

— И у тебя не может. И у меня.

— Октавиан, миленький, до чего мне нравится, что мы можем обо всем говорить друг с другом!

— Мне тоже нравится.

— Есть Бог на свете, все в мире хорошо. Ложись поскорей, пожалуйста.

— Уже иду.

— Милый мой, какой ты кругленький…

— Ты готова, дорогая?

— Да, готова. Слушай, а знаешь, что Барби привезла тебе в подарок на день рождения — нипочем не угадаешь?

— Что же?

— Ходики с кукушкой!