О вечном. Избранная лирика

Едва Камена мне источник свой открыла

И рвеньем сладостным на подвиг окрылила,

Веселье гордое мою согрело кровь

И благородную зажгло во мне любовь.

Плененный в двадцать лет красавицей беспечной,

Задумал я в стихах излить свой жар сердечный,

Но, с чувствами язык французский согласив,

Увидел, как он груб, неясен, некрасив.

Тогда для Франции, для языка родного,

Трудиться начал я отважно и сурово

И множил, воскрешал, изобретал слова,

И сотворенное прославила молва.

Я, древних изучив, открыл свою дорогу,

Порядок фразам дал, разнообразье слогу,

Я строй поэзии нашел — и волей муз,

Как Римлянин и Грек, великим стал Француз.

Коль время года, день, и место, и стремленье,

Любовью зажжено, велит начать нам пенье,

Петь будем, пастухи, и наши голоса

На тысячу ладов повторят пусть леса.

Эмалью красок сто здесь луг покрыли разом,

Здесь нежная лоза сплела побеги с вязом;

Здесь — тень прохладная колеблемых листов,

Дрожащих тут и там под веяньем ветров;

Заботливые здесь и пчелы на лужочке

Целуют и сосут душистые цветочки,

И с хриплым ропотом лесного ручейка

Здесь птичьих голосов сливается тоска.

Зефиры в соснах тут согласно присмирели, —

Лишь наши в лености повиснули свирели

С бездействующих шей, и этот день младой

Зимой нам кажется; другим же всем — весной.

Тсс!.. Под пещерный кров теперь взойдем в прохладу

И песню пропоем. Залогом я в награду

Тому, кто победит, оленя ставлю вам

Ручного, — ходит он за мною по пятам.

В долине молодым он был похищен мною

У пестрой матери с спиною расписною.

Я выкормил его, частенько щекоча,

И гладя, и чеша, и к ласкам приуча,

То возле зелени, то у воды проворной, —

И дикий нрав его смог обратить в покорный.

Я для Туанон берег оленя моего,

И именем моим зовет она его.

Она всегда его целует иль душистый

Венок на лоб кладет или на рог ветвистый,

То цепь из раковин морских на рамена

Роскошные ему накинет вдруг она;

Кабаний с цепи клык повис серпообразный,

Как месяц, что блестит, круглясь дугой алмазной;

Задумчив он бредет, куда нога ведет;

Тенистыми сейчас лугами он идет,

То в мшистый водоем посмотрится с откоса,

То в углубленье спит горбатого утеса

И, резвый ввечеру вернувшийся домой,

Из рук иль со стола хлеб поедает свой;

Вкруг резвится меня и псу грозится рогом,

Что с лаем на него несется за порогом,

Звенит бубенчиком, потом ложится спать

На чердаке Туанон, — та любит с ним играть;

И терпит он, ее наложенный руками,

Ошейник с кисточкой, богатый бубенцами.

Мхом, папортником набитого седла

Нести он может груз; беспечна и смела

И не боясь упасть, одной она рукою

Придерживается за рог, меж тем другою

Убор из веточек слагает над хребтом;

На водопой его отводит вечерком,

Одна, из белых рук его пить воду учит…

Итак, кто победит сегодня, тот получит

Оленя этого и будет рад душой,

Что милой поднесет подарок столь большой.

Поставлю я козла. Пригорком и долиной

Идет, как капитан, он с армией козлиной.

И смел он, и силен, и в теле, и могуч,

Скор, резов, оживлен, и быстр, и попрыгуч.

Он чешет, заднюю подняв высоко ногу,

Браду, а между тем косится на дорогу.

Размерен глаз его, он гладким строг челом,

Уверен шаг его; он смотрит гордецом.

Он смел с волками, как ни будь они опасны,

И с псами, что одним ошейником ужасны.

Нет, над тенистою скалою водружен,

Едва завидит их, всегда глумится он.

Четыре рога он несет над головою, —

И прямы нижних два, как столб, что над межою

Поставил селянин почтенный в знак того,

Что поле спорное теперь уже его.

А два, которые соседствуют с ушами,

Завились десятью, пятнадцатью кругами,

Все в мелких складочках, чтобы пропасть потом

В шерсти, которая спадает надо лбом.

Поутру сей козел, проснувшись за оградой,

Не ждет, когда пастух свое закличет стадо,

Но, громким шорохом тревожа спящий хлев,

Сам отворяет дверь, задвижку рогом сдев,

И коз своих ведет, надменно выступая

И их на целое копье опережая;

И мерно вечерком домой приводит в срок,

Дробя копытами слежавшийся песок.

Он никогда, дерясь, не проиграл сраженья;

Всегда, куда б ни шел, он проявлял уменье

Стать победителем, вот почему козлов

Всех приучил он чтить удар своих рогов.

Я ставлю все ж его, и коль рассудишь строго,

Олень твой Туанон пред ним не стоит много.

В суме охотничьей, из буковых корней

Есть чаша у меня; из дерева над ней

Две ручки, мастерством отменные, круглятся,

И разные на ней изображенья зрятся.

Поближе к горлышку художник поместил

Сатира страшного. Руками он схватил

Посередине стан пастушки белоснежной

И хочет уронить на папоротник нежный.

Убор ее упал, и ветерок шальной

Играется волос роскошною волной.

И нимфа гневная, рассерженная, строго

Назад откинула лицо свое от бога,

Стараясь вырваться, и правою рукой

Рвет волосы с брады и с груди завитой,

И нос ему приплюснула рукою левой:

Напрасно — все ж сатир господствует над девой!

Три малых мальчика, полуобнаженны,

Как настоящие, и пухлы, и полны,

По кругу явлены. Один решился тайно

Сатира разлучить с добычею случайной,

Ручонкой дерзкою стараясь как-нибудь

У козлоногого ладони разомкнуть.

Другой, рассерженный, в волнении сугубом

В бедро власатое вцепился острым зубом

И, за икру схватясь, так сильно укусил,

Что кровью ногу всю косматый оросил;

А пальцем манит он уж мальчика второго,

Чтоб на зубах повис он у бедра другого, —

Но тот, согнувшийся в подобие дуги,

Старается извлечь занозу из ноги,

Присевши на лужок, где мурава густая,

И зова мальчика совсем не примечая.

Телушка над пятой глядит, как из нее

Меж тем язвящее он тащит острие

Занозы, впившейся в его живое тело,

И это так ее захватывает дело,

Что позабыла пить и есть совсем она, —

Так сильно пастушком-младенцем пленена,

Который, скрежеща, занозу исторгает

И навзничь тотчас же от боли упадает.

В ответ на кубок твой поставлю посох я.

Недавно я сидел на берегу ручья,

Чтоб дудку починить; в ее отверстье дую.

Смотрю, — к воде простер вяз ветку молодую

Без складок и узлов; тогда, сейчас же встав

И в руку радостно садовый ножик взяв,

У корня срезал сук, корою покровенный,

Стал ударять его я с силою отменной,

Во всю длину его над ближним был лужком,

И начетверо ствол перерубил потом.

Зеленый сук сушил на солнце нестерпимом

И, чтобы тверже стал, держал его над дымом.

Снес к Жану наконец, который сделал мне

Тот посох из сука, и в нашей стороне

Не сыщешь пастуха, кто не был бы согласен

Дать за него быка, — так вид его прекрасен.

Искусным образом миллион узлов на нем, —

Чтоб не скользить руке, — отмечены гвоздем.

Чтоб он не портился, с землей соприкасаясь,

Внизу сверкает он, весь медью облекаясь.

Железным острием закончен посошок,

Опорой для всего, так, может пастушок

Стать левою ногой, на верх же упирая

Рукой, когда играть не хочет он, мечтая.

Вся ручка — медь, весь верх — сверкающая жесть,

Слегка скривленная; травы коль нужно снесть

Для стада, — не одна повиснет тут копенка,

Так все железо здесь изрезано и тонко.

И нимфа — чудный труд! — написана на нем,

Что сушит волосы под солнечным лучом,

Они же там и здесь на шею ей свисают

И струйкой тоненькой по посоху стекают.

Одной она рукой их хочет приподнять,

На левой стороне их к уху подобрать

В тугие завитки, другой же натянула

Их с правой стороны и нити обернула,

Что губкой холены, меж пальцев, и течет

Из выжатых волос на посох пена вод.

Близ нимфы, возле коз, есть мальчик; он срывает

Тростинки тонкие и меж собой сплетает,

Сам на колено встал, согбенный, и с трудом

Он давит пальцем их, чтобы связать узлом;

Их в равномерную располагает сетку,

Для кузнецов себе устраивая клетку.

Далеко за его покоится спиной

Корзинка полная. Лиса к корзинке той

Протягивает нос и с хитростью искусной

Нежданно у него съедает завтрак вкусный.

Он видит воровство, но этим не смущен,

Работой начатой всецело поглощен.

Сей посох я готов отдать для той же цели,

Меж тем ценю его не менее свирели.

Я победителю в награду принесу

Дрозда. Его на клей поймала я в лесу;

И расскажу, как стал рабом моей он клетки

И как родимые запамятовал ветки.

Я слушала его, забравшись в наш лесок;

Мне нравился полет его и голосок,

И платье черное над горделивым станом,

И клюв его, как будто бы пропитанный шафраном.

Узнала место я, откуда он певал,

Где перышки в жару дневную омывал.

Брег ветками устлав с изрядным слоем клея,

Где воду верхнюю тревожит ветер, вея,

В траву я спряталась у ближнего куста

И стала ждать, чтоб пить явилась птичка та,

И только зной дневной палить стал землю сильно,

И роща пышная, ветвями изобильна,

Бессильна стала скрыть жар солнечных лучей,

И жаждою томить он стал сердца зверей,

Как дрозд, открывши рот, с отвисшими крылами,

Томимый жаждою, спустился над ветвями

На клейкий бережок и протянул — глядишь, —

Головку, чтобы пить (бедняжка думал лишь

Об удовольствии), как вдруг крылом и шейкой

Он неожиданно прилип к той смазке клейкой.

Вот перья все в клею; не то, что улетать,

Прыжками мелкими он только мог скакать.

Я тотчас же бегу и быстро похищаю

Свободу сладкую, под платье забираю,

Из прутьев лабиринт плету ему сама, —

И куст родной ветлы уже ему — тюрьма.

Он — в клетке; и с тех пор, уйдет ли солнце в воды

Иль кажет золото косы очам природы,

И в самую жару, когда ложится скот

И жвачку медленно под ивами жует,

Я так блюла его и так шептала в ухо,

Что чрез пятнадцать дней он стал уж чудом слуха;

Он песню сельскую забыл в немного дней,

Меж тем запоминал уроки посложней,

Любовью полные. Одно произведенье

Храню я в памяти, хотя изобретенья

Обычного, но все ж скажу его ясна

Чтобы для всех была того дрозда цена:

«Ксандрэн, ты розан мой, гвоздичка, друг мой сладкий,

Тебе принадлежу и весь мой скот!

И солнце, что ни ночь, идет на отдых краткий,

Но от любви к тебе Марго не устает!»

И знает тысячи он песенок прелестных;

Он от пастушек их запомнил местных,

Затем что выучит он все, что ни споешь.

И хоть он дорог мне, его я ставлю все ж.

Мой друг залетный, соловей!

Ты вновь на родине своей,

На той же яблоневой ветке

Близ темнолиственной беседки,

И, громкой трелью ночь и день

Родную наполняя сень,

Спор воскрешаешь устарелый —

Борьбу Терея с Филомелой.

Молю (хоть всю весну потом

Люби и пой, храня свой дом!),

Скажи обидчице прелестной,

Когда померкнет свод небесный

И выйдет в сад гулять она,

Что юность лишь на миг дана,

Скажи, что стыдно ей, надменной,

Гордиться красотой мгновенной,

Что в январе, в урочный срок,

Умрет прекраснейший цветок,

Что май опять нам улыбнется

И красота цветку вернется,

Но что девичья красота

Однажды вянет навсегда,

Едва подходит срок жестокий,

Что перережут лоб высокий,

Когда-то гордый белизной,

Морщины в палец глубиной,

И станет высохшая кожа

На скошенный цветок похожа,

Серпом задетый. А когда

Избороздят лицо года,

Увянут краски молодые,

Поблекнут кудри золотые,

Скажи, чтоб слезы не лила

О том, что молодость прошла,

Не взяв от жизни и природы

Того, что в старческие годы,

Когда любовь нам не в любовь,

У жизни мы не просим вновь.

О соловей, ужель со мною

Она не встретится весною

В леске густом иль средь полей,

Чтоб у возлюбленной моей,

Пока ты славишь радость мая,

Ушко зарделось, мне внимая.

Три времени, Жамен, даны нам от рожденья:

Мы в прошлом, в нынешнем и в будущем живем.

День будущий — увы! — что знаешь ты о нем?

В догадках не блуждай, оставь предрассужденья.

Дней прошлых не зови — ушли, как сновиденья,

И мы умчавшихся вовеки не вернем.

Ты можешь обладать лишь настоящим днем,

Ты слабый властелин лишь одного мгновенья.

Итак, Жамен, лови, лови наставший день!

Он быстро промелькнет, неуловим, как тень,

Зови друзей на пир, чтоб кубки зазвучали!

Один лишь раз, мой друг, сегодня нам дано,

Так будем петь любовь, веселье и вино,

Чтоб отогнать войну, и время, и печали.

Убранством золотым мои не блещут стены,

Ни в мрамор, ни в порфир мой дом не облачен,

Богатой росписью не восхищает он,

Не привлекают взор картины, гобелены,

Но зодчий Амфион в нем дар явил отменный,

Не умолкает здесь певучей лиры звон,

Здесь бог единственный, как в Дельфах, Аполлон

И царствуют одни прекрасные Камены.

Любите, милый принц, простых сердец язык,

Лишь преданность друзей — сокровище владык,

Оно прекраснее, чем все богатства мира.

Величие души, закон и правый суд —

Все добродетели — в глуши лесов живут,

Но редко им сродни роскошная порфира!

В дни, пока златой наш век

Царь бессмертных не пресек,

Под надежным Зодиаком

Люди верили собакам,

Псу достойному герой

Жизнь и ту вверял порой,

Ну а ты, дворняга злая,

Ты, скребясь о дверь и лая,

Что наделал мне и ей,

Нежной пленнице моей

В час, когда любви утехи

Мы вкушали без помехи,

Превратив каморку в рай,

Ну зачем ты поднял лай?

Отвечай по крайней мере,

Что ты делал возле двери,

Что за черт тебя принес,

Распроклятый, подлый пес?

Прибежали все на свете:

Братья, сестры, тети, дети, —

Кто сказал им, как не ты,

Чем мы были заняты,

Что творили на кушетке!

Раскудахтались соседки,

А ведь есть у милой мать,

Стала милую хлестать —

Мол, таких вещей не делай!

Я видал бедняжку белой,

Но от розги вся красна

Стала белая спина,

Кто, скажи, наделал это?

Недостоин ты сонета.

Я уж думал: воспою

Шерстку пышную твою.

Я хвалился: что за песик!

Эти лапки, этот носик,

Эти ушки, этот хвост!

Я б вознес тебя до звезд,

Чтоб сиял ты с небосклона

Псом, достойным Ориона.

Но теперь скажу я так:

Ты не друг, ты просто враг,

Ты паршивый пес, фальшивый,

Гадкий, грязный и плешивый, —

Учинить такой подвох!

Ты — плодильня вшей и блох,

От тебя одна морока,

Ты блудилище порока,

Заскорузлой шерсти клок.

Пусть тебя свирепый дог

Съест на той навозной куче,

Ты не стоишь места лучше,

Если ты, презренный пес,

На хозяина донес.

Я так спешил к тебе (отчаянье берет!),

А ты и поцелуй едва мне подарила,

Невкусный поцелуй, холодный, как могила, —

Диана Феба так целует дважды в год.

Невеста — жениха, когда кругом народ,

И внучка — бабушку. Ужель ты разлюбила?

Где влажность томная, где жар, и страсть, и сила,

И нежность губ твоих? Иль горек стал мой рот?

Учись у голубей: они весь день украдкой,

Целуясь, клювом в клюв, воркуют в неге сладкой,

И для забав любви им даже мало дня.

Так я прошу тебя, как это мне ни грустно:

Ты лучше никогда уж не целуй меня,

А хочешь целовать — так уж целуйся вкусно.

Чтоб ваш любовник был в служенье терпелив,

Вам нужно лишь любить, — не притворяться в этом.

Одним огнем пылать, одним светиться светом.

Учить язык любви, который так правдив.

Веселой, нежной быть, строптивость усмирив,

На письма отвечать и на привет приветом,

А там, где и слова и письма под запретом,

Уметь высказывать глазами свой порыв;

Хранить его портрет; сто раз на дню украдкой

Брать в руки, целовать его в надежде сладкой,

Стремиться две души, два тела слить в одно,

Делить с ним каждое сердечное движенье, —

И дружбы истинной в нем прорастет зерно.

Нельзя лишь так, как вы — любить в воображенье!

Как вьется виноград, деревья обнимая

Всей силой гибких рук,

Прижмись ко мне, прильни теснее, дорогая,

Сто раз обвей вокруг.

Прелестное лицо, как бы впадая в дрему,

Склони к щеке моей,

Свой пламень в грудь мою, своей любви истому

Лобзаньем перелей.

Не отнимая губ, не проронив ни слова,

Дай в мир иной уйти,

Сожми еще сильней и поцелуем снова

К земному возврати.

Дай это счастье мне, и я клянусь твоею

Бессмертной красотой —

Другую полюбить вовеки не сумею,

Не воспою другой.

Мне рабство дивное терпеть не будет трудно,

Каков бы ни был гнет,

И нас в Элизиум таинственное судно

Обоих унесет.

То будет смерть в любви, — от нас уйдет земное

Там, в миртовой сени,

Где с героинями поэты и герои

Проводят в счастье дни;

Под звуки лютни там мы пляской насладимся

У тихоструйных вод,

Наскучив плясками, под лавры удалимся,

В темно-зеленый грот.

Пойдем бродить в луга, в весенние долины,

Где ласкова лазурь,

Где мирты зыблются, где зреют апельсины,

Не знающие бурь.

Где, не сменяемый влекущим лето маем,

Царит апрель всегда,

Где радует земля обильным урожаем,

Не требуя труда.

И тени светлые любивших в дольном мире

Стекутся к нам толпой,

И будут счастливы, что на загробном пире

Нас видят меж собой.

И сядем среди них мы на траве цветущей,

И, радуясь гостям,

Любая в их кругу, под сладостною кущей,

Уступит место нам:

И та, что, лавром став, спаслась от Аполлона,

Стыдлива и горда,

И с Артемидою грустящая Дидона,

Печальная всегда.

И на спине быка уплывшая беглянка,

Царица красоты,

И первообраз твой, бессмертная гречанка,

Чье имя носишь ты.

Я посылаю вам букет. В букете —

Цветы, чей лучший полдень миновал:

Когда бы я их нынче не сорвал,

Они б увяли завтра на рассвете.

Пускай напомнит вам судьба соцветий,

Что красота — непрочный матерьял,

И как бы ярко день нам ни сиял,

Он минет, как минует все на свете,

Проходит жизнь, проходит жизнь, мадам,

Увы, не дни проходят — мы проходим —

И нежность обреченную уводим

Навстречу сокрушающим годам.

Все наши ночи — забытья кануны.

Давайте же любить, пока мы юны.

Во мне, о монсеньор, уж нет былого пыла.

Я не пою любви, скудеет кровь моя,

Душою не влекусь к утехам бытия,

И старость близится, бесплодна и уныла.

Я к Фебу охладел, Венера мне постыла,

И страсти эллинской — таить не стану я —

Иссякла радостно кипевшая струя, —

Так пеной шумною вина уходит сила.

Я точно старый конь: предчувствуя конец,

Он силится стяжать хозяину венец,

На бодрый зов трубы стремится в гущу боя,

Мгновенья первые летят во весь опор,

А там слабеет вдруг, догнать не может строя

И всаднику дарит не лавры, но позор.

Природа! Ты в меня вложила зряшный труд:

На что мне здравый ум и тело без изъяна?

Зачем я не дикарь, не полуобезьяна,

Не олух, не фигляр, не юркий лилипут?

Родись я карликом, будь я дворцовый шут,

Я в день полсотни су имел бы постоянно,

И милость короля, и ласки знати чванной,

И лакомый кусок, и роскошь, и уют.

Отец! На что мне знать латынь? Тебе бы надо,

Заранее свое обезобразив чадо,

Сдать в школу дураков, чтоб вырастить глупца.

О песни! о тщета! несчастные Камены!

Прочь арфу, прочь свирель — да смолкнет лад священный,

Коль ныне жалкий шут счастливее певца!

Гревен, в любом из дел мы до вершин дойдем:

Достигнет человек ученьем и трудом

Великой тонкости в искусстве адвоката

Иль в славном ремесле потомков Гиппократа.

И ритор пламенный, и важный философ,

И мудрый геометр — средь медленных трудов

Восходят к высшему по скале постепенной.

— Но Муза на земле не будет совершенной,

И не была, Гревен. Пристало ль Божеству

Воочью смертному являться существу? —

Не вынесет оно, убогое, простое,

Восторг возвышенный, неистовство святое.

Поэзия сродни таинственным огням,

Что вдруг проносятся по зимним небесам —

Над лугом, над ключом, в полях или над чащей,

Над рощею святой и над деревней спящей —

Горят и движутся, летят они, в ночи

Раскинув пламени свободные лучи:

Сбирается народ и, трепеща в смущенье,

Читает в сих огнях святое возвещенье.

Но свет их, наконец, слабеет и дрожит,

И вот уже наш взор его не уследит:

Нет места, на каком навек он утвердится,

А там, где он угас, уж он не возгорится.

Он странник, он спешит, незрим, неуследим,

И ни одна земля не овладеет им.

Уйдя из наших глаз, найдет его сиянье

(Как мы надеемся) другое обитанье.

Итак, ни Римлянин, ни Грек, ни Иудей,

Вкусив Поэзии, не завладели ей

Вполне и всей. Она сияет благосклонно

С небес Германии, Тосканы, Альбиона

И нашей Франции. Одно любезно ей:

В неведомых краях искать себе друзей,

Лучами дивными округу одаряя,

Но в темной высоте мгновенно догорая.

Так ни гордись никто, что-де ее постиг:

Повсюду странница, у каждого на миг,

Ни рода, ни богатств не видит и не взыщет,

Благоволит тому, кого сама отыщет.

Что до меня, Гревен, — коль не безвестен я,

Недешево далась мне эта честь моя:

Не знаю, как иной, кого молва лобзает, —

Но вот что знаю я: меня мой дар терзает.

И если я, живой, той славой одарен,

Какая мертвецу украсит вечный сон, —

Испив пермесских струй, как бы во искупленье

Я одурманен сном, мечтательством и ленью,

Неловок, неумел — печальнее всего:

Я не уйду, Гревен, от нрава моего.

Нескромен, говорлив, несдержан, неумерен,

Беспечен; ни в скорбях, ни в счастье не уверен;

Как дикий сумасброд, учтивость оскорблю…

Но Господа я чту и верен Королю.

Мне сердце мягкое даровано судьбою:

Ни для кого вовек не замышлял я злое.

Таков мой нрав, Гревен. Быть может, таково

И всякого из нас, поэтов, естество.

О, если бы взамен, святая Каллиопа,

Ты выбрала меня из жреческого скопа

И новым чудом стал моих созвучий звон! —

В страданиях моих я был бы ублажен.

Но, чувствуя себя полупоэтом, — право,

Боюсь: не для меня твоя святая слава.

Два разных ремесла, подобные на вид,

Взрастают на горах прекрасных Пиерид.

И первое — для тех, кто числит, составляет,

Кто стопы мерные размеренно слагает.

Стихослагатели — так назовем мы их:

На место божества они возводят стих.

Их разум ледяной, чураясь вдохновенья,

Рождает бедное, бездушное творенье —

Несчастный выкидыш! Итак, закончен труд? —

И в новые стихи корицу завернут.

Быть может, их молва не вовсе сторонится,

Но безымянный рой в чужой тени теснится.

Их не хотят читать: ведь этот мертвый сон

Стрекалом огненным не тронул Аполлон.

Так вечный ученик, не выведав секрета

Волшебного стиха и верного портрета,

Чернила изведет и краски истощит,

А намалюет то, что нас не обольстит.

Но есть другие — те, чей разум вдохновенный

Охвачен пламенем Поэзии священной,

Кто не по имени, но истинно Поэт,

Кто чистым Божеством исполнен и согрет.

Немного их, Гревен, досель явилось миру —

Четыре или пять. Они Эллады лиру

Венчали с тайною, накинули покров

Узорных вымыслов на истину стихов —

Чтоб чернь жестокая, подруга заблуждений,

Не разгадала их заветных вдохновений,

Святого таинства: толпе оно темно

И ненавистно ей, когда обнажено.

Вот те, кто первыми начала Богознанья

И Астрологии, прозревшей мирозданье,

Тончайшим вымыслом и сказкой облекли

И от невежественных глаз уберегли.

Бог горячил их дух. Он гнал, не отпуская,

Каленым острием их сердце подстрекая.

Стопою на земле и духом в небесах,

Бессмысленной толпе внушая смех и страх,

По дебрям и лугам они одни блуждали,

Но ласки Нимф и Фей их тайно награждали.

Меж этих двух искусств мы третье углядим,

Что ближе к лучшему — и сочтено благим.

Его внушает Бог для славы человека

В глазах у простецов и суетного века.

Немало на земле высоких, звучных лир,

Чье красноречие весьма возносит мир.

Гекзаметром они украсили преданья,

Героев и Царей победы и деянья, —

Беллоне сумрачной достойно послужив

И новым мужеством бойцов вооружив.

Они людскую жизнь из недр ее привычных

На сцену вывели в двух обликах различных,

Изображая нам то скорбный рок Царей,

То пестрые дела посредственных людей.

О горестях Владык Трагедия расскажет,

Обыденную вещь Комедия покажет.

Предмет Комедии — повсюду и во всем,

Но для Трагедии мы мало что возьмем:

Афины, и Трезен, и Фивы, и Микены —

Вот славные места для благородной сцены.

Ты множишь этот ряд, избрав мятежный Рим —

Боюсь, о Франция, мы следуем за ним.

Здесь первым был Жодель: он приступил — и смело

На наш французский лад Трагедия запела.

Он тон переменил — и перед Королем

Комедия звучит на языке родном.

Так ярок слог его, разнообразны лица —

Менандр или Софокл нашли б чему учиться.

И следом ты, Гревен, мой друг Гревен, ты смог,

Едва переступив ребячества порог,

Свой двадцать третий год еще не начиная

И юношеский пух со щек не удаляя, —

Ты нас опередил! К трудам и сединам

Не так пристрастен Феб, как это мнилось нам.

Когда свою стрелу Амур в тебя направил,

Стрелу чудесных глаз, — ты нам ее прославил:

В стихах бесчисленных, прекрасных, без конца

Ты убеждал, что страсть не ведает конца.

Но вот уж новое влечет тебя призванье:

Природу трав познать и тайны врачеванья.

Усердье пылкое, огонь ума двойной

Два дела Фебовых открыли пред тобой.

Единственный у нас, ты преуспел и в этом:

В тебе ученый Врач соединен с Поэтом.

Чтоб прах Белло укрыть, рукам

Над камнем нет нужды трудиться:

Себе построил он гробницу

Из Камней Драгоценных сам.

Коридон, без перебоя

Лей в бокал вино хмельное,

Чтоб забылся сном разлад,

Что во мне яриться рад,

Душу бедную терзая,

Словно кролика борзая.

Пусть разлад уйдет с порога —

Впредь ни горесть ни тревога

Не преступят мой порог.

Близок срок или далек,

Не желая долголетья,

Знаю: должен умереть я.

Скука — в книге слишком длинной.

Жалок тот, кого в руины

Старость превратить смогла.

Как почую, что прошла

Юность, вмиг хотел бы кануть

В вечность, чтоб с тоски не вянуть.

Потому без перебоя

Лей в бокал вино хмельное,

Чтоб забылся сном разлад,

Что во мне яриться рад,

Душу бедную терзая,

Словно кролика борзая.

Ты думаешь, Обер, что галльская держава

Милее небесам монархии мидян,

Державы эллинов, империи римлян,

Лишь прах оставивших от мощи величавой?

И нашу мощь сотрет смерть по земному праву,

Как все живущее; забьет веков бурьян

Латинский ли стишок, французский ли роман;

Трудам людей терпеть от смерти век расправу.

О, быть бы зодчим я иль каменщиком рад,

Я наверху тогда украсил бы фасад

Клюкой почтенною, а не лопаткой скромной.

Всю жизнь строчить стихи — зачем мне этот дар,

Ведь сгинут вмиг, когда от Парки вероломной,

Что в грош не ставит Муз, постигнет нас удар?