Операция «Фон Креслер»

Мы стали получать от Сомова радиограммы буквально на второй день оккупации Светлова. Рация с позывными «С-Ш» передала ряд сообщений о результатах боев на Светлой. Оказывается, в прибрежных селах появились большие кладбища. Фамилии на крестах в основном итальянские. На восточной окраине города срочно роются окопы полного профиля. Эшелонов со свежими частями на Светловском узле не замечено.

Сомов умел из многих событий отобрать самые важные. Факты он группировал так, что выводы напрашивались сами собою. По первым сведениям стало ясна, что немцы под Светлово поставили под наш удар своих союзников — итальянцев.

По сомовским радиограммам было нетрудно догадаться, что в подполье превосходно отработана и налажена связь с постами на местах. Пришла в действие хитрая, продуманная Николаем Лаврентьевичем система.

Понятно, что в штабе армии сомовским радиограммам стали придавать большое значение. Командование армии объявило Сомову благодарность за умелое руководство работой подполья. В штабе уже вынашивали планы расширения действий сомовцев.

Мы с Борзовым на светловское подполье возлагали свои надежды. Нам необходимо было во что бы то ни стало получить подтверждение, насколько удалась наша операция «Прикрытие».

Яковлев по своему каналу связи прислал несколько отчетов о проделанной работе.

Еще до оккупации района Пряхин вместе с Истоминым поселились у толстухи тети Даши — родной тетки Сугонюка. У обоих были надежные документы. Истомин, по легенде, после госпиталя перенес болезнь Боткина — заразную желтуху; вернуться в армию не успел. Пряхин был демобилизован по возрасту и устроился на работу в светловскую милицию.

Перед уходом с отрядом Лысака на правобережье капитан Копейка перевел Надежду во внутреннюю тюрьму милиции, признав тем самым, что Н. С. Сугонюк попала в ведение НКВД не по назначению. Надежду поместили в одиночку. Охранник Пряхин получил строжайший приказ смотреть в оба и ждать особого распоряжения. Практически это означало, что Пряхин должен буквально сдать арестованную с рук на руки немцам. Это гарантировало от всех случайностей.

Но действительность и тут внесла свою поправку. Какой-то сержант, уходивший со своим взводом из города последним, доведался, что в милиции под арестом находится десятка два задержанных, решил мобилизовать годных к строевой службе. Пряхин, на правах охранника, отказался впустить посторонних в свои владения, тогда сержант разоружил его. Освободив арестованных, сержант попытался сжечь здание милиции, чтобы фашистам не достались документы. И если бы немецкие мотоциклисты не подоспели вовремя, то тщательно подготовленные нами «протоколы допросов гражданки Н. С. Сугонюк» пропали бы безвозвратно. Завязалась перестрелка между немецкими мотоциклистами и взводом отчаянного сержанта. Воспользовавшись тем, что на него не обращают внимания, Пряхин принялся тушить начинавшийся пожар.

Нежданно-негаданно Надежда оказалась на свободе. Что же делать? Не идти же с повинной к немцам! А посоветоваться не с кем. И она отправилась к себе в Александровку.

Кое-кто из соседей, понадеявшись, что Сугонюки уже не вернутся, сумели поживиться: ульи исчезли, корову свела к себе во двор ближайшая соседка. И сено перевезла, надо же кормить скотину.

Надежда, собирая свое имущество, грозила великой карой всем, кто хоть зернышком попользовался из ее добра. На односельчан это произвело гнетущее впечатление. Но именно на такой эффект Надежда и рассчитывала.

Двадцатого октября Надежду забрали прямо из дома: приехали на тяжелой крытой брезентом машине, посадили в кабину и увезли, оставив за александровскими жителями право лишь недоумевать, почему Надежде Сугонюк не дают покоя свои и оккупанты.

Восемнадцатого октября бывшего охранника внутренней тюрьмы Никона Феофановича Пряхина пригласили в новое городское учреждение — комендатуру, разместившуюся в уцелевшей школе. Разговаривал с ним немец лет сорока, полнолицый, рыжеватый, с усиками а-ля Гитлер, превосходно знавший русский язык. Он интересовался, каким образом были освобождены заключенные и почему Пряхин решил тушить пожар. Никон Феофанович ответил, что он человек исполнительный. Ему велено было охранять помещение до особого распоряжения. Но такого не поступило. Усатому следователю очень хотелось послушать мнение господина Пряхина в отношении заключенной Сугонюк, содержавшейся в одиночной камере. К сожалению, бывший охранник не знал арестованных по фамилии, его дело наблюдать и предупреждать возможные нарушения режима и установленного порядка.

В заключение беседы следователь поинтересовался, нет ли у господина Пряхина желания вернуться на прежнее место работы, то есть тюремным надзирателем. Новая власть гарантирует служащим паек и денежное вознаграждение. Пряхин ответил, что-де он заслужил более почетную должность. В то время, когда другие помалкивали в тряпочку и лишь ждали прихода освободителей, он, бывший поп Никон Пряхин, был активным членом подпольной организации «Дон», центр которой находился в розентальском совхозе. Они с Архипом Кубченко сумели выкрасть у советского командования важные секреты. «Вот почему гитлеровцы сейчас и побеждают!» Немецкий следователь-попросил поподробнее рассказать о тех событиях. Никон Феофанович выложил свою старую теорию, почему он, бывший священнослужитель, находится в контрах с большевистской властью. Следователь все записал.

Двадцатого октября Пряхина вновь вызвали в комендатуру и предложили опознать Надежду Сугонюк: она или не она содержалась в одиночной камере. Затем следователь попросил «верного друга великой Германии» рекомендовать кого-нибудь из местных жителей для серьезной работы в комендатуре.

Бывший агент немецкой группы «Дон» поручился, как за самого себя, за бывшего командира.

Двадцать первого октября по просьбе следователя Пряхин привел в комендатуру Истомина. Гитлеровец проверил его документы, попросил рассказать свою биографию и ответить на ряд вопросов: в каком училище учился, где и в качестве кого воевал? Каким образом очутился в Светлово?

У Истомина были готовы ответы на все вопросы: он довольно честно доложил о себе. Даже о пехотном училище поведал правду. В спецучилище НКВД он попал из пехотного, так что выдумывать особенно не приходилось: растянул сроки — и все.

Если разведчик внедряется для работы на продолжительное время, то очень важно при создании легенды выходить из действительных фактов. Тщательная проверка рано или поздно все равно выявит любую, самую продуманную и умную подделку. Поэтому я в оперативной работе контрразведчика был поклонником «правды». Истомину мы оставили и его фамилию, и его биографию.

Следователя в первую очередь интересовало, какие причины побудили русского офицера-фронтовика, комсомольца отступить от присяги.

Истомин в привычной для себя манере явного безразличия рассказал следователю, как он разочаровался в способностях советских военачальников. Русский солдат храбр и предан Родине, но ему еще со времен царской России всегда не хватало хороших военачальников. А молодых, знающих службу командиров затирают. Вот ему, Истомину, фронтовику, положено было внеочередное звание: в боях доводилось командовать и ротой, и батальоном.

Внешне невзрачный, Истомин довольно легко разыгрывал солдафона, обиженного тем, что не получил обещанного звания, несмотря на свое служебное рвение.

Поверил Виталию Глебовичу вражеский контрразведчик или нет — сказать трудно. Он ничего конкретного Истомину не предложил. Сказал «идите» и на этом завершил беседу.

В ночь с двадцать второго на двадцать третье октября немцы ревизовали могилу Селиверстова. Вскрыли гроб, вытряхнули из него песок да так все развороченным и оставили, не посчитав нужным даже привести в прежний порядок.

Двадцать третьего вечером из Светловской райбольницы, продолжавшей работать и в первые дни оккупации, был изъят весь архив.

Двадцать четвертого октября Пряхина вновь вызвали в немецкую контрразведку, действовавшую под видом комендатуры. Показали одну из восемнадцати фотографий Чухлая, сделанных капитаном Копейкой во время вскрытия тела судмедэкспертом. «Работая в группе «Дон», вы с этим человеком не встречались?» — «Нет, не встречался».

До двадцать девятого октября о Надежде не было ни слуху ни духу. Показали ее Пряхину для опознания — и все, как в воду канула. Яковлев с Истоминым начали серьезно беспокоиться: уж не пронюхала ли чего немецкая контрразведка?

Но вот Надежда появилась у тети Даши и рассказала подробно, что же с нею приключилось. Вначале ее допрашивал «толстомордый гитлер», потом другой: очень симпатичный, интеллигентный, с большими серыми глазами, лет под сорок. Бородатый. Он интересовался подробностями ее интимной жизни, особенно ее отношениями с Чухлаем. Расспрашивал о Лене Соловье, о Савоне Илларионовиче. Ездил вместе с нею на Александровское кладбище, где был похоронен сын Надежды. За могилой сына она ухаживала постоянно. Вид могилы произвел на немца благоприятное впечатление.

— Вы умеете чтить память тех, кого любили.

Вежливый немец беседовал со многими жителями Александровки. Он охотно слушал все, что ему могли рассказать о Сугонюках: когда и как они поженились, как относились друг к другу, сколь старательно трудились в колхозе, что у них было в личном хозяйстве. Он приказал старосте «найти и вернуть законному владельцу все имущество, разворованное большевиками». Немецкий контрразведчик долго и тщательно изучал фотоальбом Сугонюков, в который, по моему совету, Надежда вложила две старенькие фотографии Чухлая. Они сохранились в нашем архиве с 1922 года. Пришлось пожертвовать оригиналами, оставив себе копии.

Должно быть, собрав о Надежде нужные ему сведения, немецкий контрразведчик прямо предложил ей сотрудничать с ним. «Вы женщина смелая и находчивая. И я бы хотел, чтобы вы помогли мне побыть в Чертопхаевке — в родном селе бывшего вашего возлюбленного. Если все минет благополучно, вы станете не просто обеспеченным человеком, но и уважаемым». Гитлеровский контрразведчик изображал бывшего адъютанта полковника Чухлая, старшего лейтенанта, раненного в ногу, который следует домой в сопровождении медсестры. Надежду одели медсестрой.

Чертопхаевка, получившая в двадцать пятом году новое имя — Свободное, была в то время еще на территории, не оккупированной гитлеровцами. Надежда и немецкий контрразведчик с помощью полковой разведки довольно легко перешли линию фронта и добрались до места назначения.

В бывшей Чертопхаевке кое-кто еще помнил невесту Филиппа Андреевича. У его тетки по отцу уцелела фотокарточка, на которой были сняты трое: Леша Соловей, играющий на гармошке, Чухлай, положивший в раздумье на плечо песенника руку, и Надежда, обнявшая своего возлюбленного. У Надежды такой фотографии не было, когда и кто ее делал — забыла. При виде пожелтевшего фотодокумента, на котором она запечатлена молодой и красивой, Надежда разволновалась. Долго уговаривала тетку Филиппа Андреевича подарить ей семейную реликвию. Эту просьбу поддержал и «адъютант храброго разведчика» — спутник Надежды. Он на фотокарточку имел свои виды.

Старинная фотография, на которой майор Хауфер, гордость абвера, наслаждается музыкальными упражнениями чекиста Леши Соловья, позже похороненного вместе с другим чекистом, Кряжем, на площади в Ивановке, — это уже прямые доказательства того, что Чухлай-Хауфер был более сложной натурой, чем предполагало гитлеровское руководство. Вряд ли Чухлай в свое время ставил отдел кадров абвера в известность о своих отношениях с чекистами в далекие 1920-1922 годы. О своих поражениях, тем более моральных, не очень-то хочется трубить на весь белый свет. Пусть руководители гитлеровской контрразведки ломают сейчас голову, почему Чухлай-Хауфер был такой неискренний.

Обратно Надежда и ее спутник возвращались еще проще: вышли к линии фронта, укрылись в одном селе и дождались, когда немцы захватят его.

Мы с Борзовым внимательно изучали донесения Яковлева, переданные по рации Истоминым, анализировали и сопоставляли имеющиеся в нашем распоряжении факты. Прежде всего нам хотелось знать, кто сопровождал Надежду. Фон Креслер? По рассказам Крутого и Бекенбауэра фон Креслеру на вид лет сорок, может, меньше. Точнее определить возраст мешала окладистая борода. Шатен со светлыми глазами. Довольно высок. Сухощав, интеллигентен в манерах. Спутник Надежды частично подходил под это описание, кроме, разумеется, бороды. Но ее легко сбрить.

В те дни стратегическая инициатива принадлежала фашистским войскам. К концу октября мы оставили Курск, Белгород, Харьков. Шли ожесточенные бои под Тулой. За Калугой враг вышел к Оке. На юге фронт начинался на северо-западных окраинах Ростова и тянулся через Лиман до Купянска. Так что же заставило немецкую контрразведку спешить? Подождать бы недели две-три, бывшая Чертопхаевка попала бы под оккупацию, и не довелось бы посылать своего человека через фронт, рисковать умным, храбрым специалистом контрразведки. Может быть, в этой загадке лежал ответ, как глубоко уверовали немцы в версию «полковник Чухлай — советский разведчик»? Поверив в нее, они могли искать в своем разведцентре помощников Чухлая, его преемников. Впрочем, Сергей Скрябин никогда не соприкасался по службе с Хауфером-Чухлаем, контактов с ним не поддерживал, поэтому можно было надеяться, что в список вероятных помощников советского разведчика немецкая контрразведка не занесет.

Мы передали Яковлеву задание: постараться раздобыть фотокарточки толстомордого с усиками а-ля Гитлер, а также спутника Надежды.

Но первого ноября от Сомова пришло тревожное сообщение. «Враги начали широкую карательную операцию, в результате которой полностью погиб партизанский отряд Лысака, в том числе капитан Копейка. Кроме того, произведены аресты в ряде сел района. Разгромлена подпольная типография, находившаяся в Горовом. Партизанский отряд Бати перехватил группу карателей, направляющихся в Ивановку, и уничтожил ее. Восемь человек пленных, в том числе офицер. Серьезно ранен Караулов».

Сомов почему-то в этот раз, называя факты, не давал им своей оценки.

Яковлев в происшедшем увидел не только оперативную удачу немцев, но и другое, на мой взгляд, более существенное: отряд Лысака погиб в результате самой обычной беспечности. Вопреки приказу подпольного райкома партии не заходить на базы, проваленные Крутым, Лысак все же вывел людей на одну из них. И самое печальное было в том, что капитан Копейка — профессиональный чекист, не воспротивился этой глупости. Единственный человек уцелевший от всего отряда, инженер химзавода Конев, которого Лысак часа за два-три до нападения врага послал к Сомову с донесением, так описывал случившееся:

«Мы подумали, что немцы, знавшие о разоблачении Крутого, не будут караулить пустой лес, где, по здравым предположениям, партизаны не появятся. В общем, хотели перехитрить.

Двое суток отдыхал отряд на хорошо оборудованной базе, где можно было и белье постирать, и отдохнуть по-человечески, а главное, не думать о продовольствии, так как неподалеку были два бурта картошки.

Тишина. О фашистах — ни слуху ни духу. Люди вновь стали говорить громко, смеяться во весь голос. На третью ночь партизанские посты были сняты гитлеровцами.

В отряде Караулова такой пагубной беспечности быть не могло. Посты и секреты километров за пять в округе контролировали все подходы. Сомов следил за тем, чтобы дозорные отсыпались днем. Перед тем как отправить партизан в секрет, их тщательно инструктировали, а ночью кто-нибудь из руководителей непременно проверял посты.

В общем, в отряде чувствовалась хорошая воинская дисциплина: все подтянутые, аккуратные. Оружие содержалось в образцовом порядке, хотя и было самое разношерстное: от русской трехлинейки до немецких автоматов и пулеметов, снятых с подбитых танков. В донесении Яковлева была еще одна, на мой взгляд, важная информация. При допросе пленного из карательной группы обер-лейтенанта Вольфа выяснилось, что в доме председателя райисполкома (то есть Сомова) поселился какой-то офицер. Он ездит на черном «мерседесе». Снаружи дом охраняет патруль, а внутри двора — пост. Улица с двух сторон перегорожена шлагбаумами: проезд по специальным пропускам.

В конце донесения была довольно странная приписка. «Забор, которым были обнесены развалины райисполкома, снят».

«Какой забор?» — недоумевал я. — Зачем надо было огораживать развалины райисполкома?»

Во время ближайшего сеанса связи я поставил эти вопросы перед Истоминым. Он мне ответил, что забор вокруг развалин райисполкома возвели оккупанты. Это была их первая акция после занятия Светлово. Затем рота саперов разбирала развалины. К месту работ никого не подпускали специальные патрули.

Сообщение меня встревожило. Что могли искать немцы в развалинах? Такой вопрос по моей просьбе Яковлев задал Сомову. Николай Лаврентьевич ответил: «Точно сказать не могу. Но под развалинами остался сейф председателя райисполкома. В нем были деньги — 120 тысяч рублей, предназначенные для подполья, список старых квартир-явок и перечень баз, которые в свое время провалил Крутой. Но квартиры-явки потом были спешно заменены, а их хозяева срочно эвакуированы, успели передислоцировать и базы».

Сомов вдруг почувствовал себя виновным и начал оправдываться, дескать, так все получилось помимо его воли. Дело в том, что в связи со сменой баз решено было деньги забрать с собою в самый последний момент. За Сомовым должен был приехать Караулов и сопровождать его вместе с кассой подполья. Старые, уже негодные документы Сомов намеревался уничтожить вместе с архивом, который находился в помещении гаража райисполкома на полуторке. Конечно, их стоило бы сжечь раньше, но предательство Крутого столько забот добавило, что просто было не до мелочей.

«Неужели эти документы могли сыграть какую-то трагическую роль в судьбе подполья?»

Я считал, что не могли. Но Сомов почему-то связал воедино два факта: перечень старых баз был в сейфе, а на одной из этих баз погиб отряд Лысака. «Уж не взялись ли гитлеровцы прочесывать старые базы после того, как вскрыли сейф?»

Полностью исключить такую версию нельзя, но и обвинять Сомова в трагедии одного из отрядов не стоило: дело в том, что Лысак как командир нарушил строжайший приказ Сомова не заходить на старые базы.

Какой можно было сделать вывод? Финансовая сторона, вне сомнения, важная: лишились денег — потеряли возможность обеспечивать подполье необходимыми продуктами и материалами. Но меня волновало иное: почему из всех имеющихся в изобилии светловских развалин гитлеровцы начали разбирать именно те, под которыми был сейф председателя райисполкома — будущего секретаря подпольного райкома партии? У гитлеровцев была точная информация. Кто им ее дал?

Во время беседы с Яковлевым Сомов вспомнил такой эпизод: когда они с Карауловым и Никитиным после бомбежки выбежали на площадь, то была еще возможность добраться до сейфа. Сомов хотел такую попытку сделать, но стена рухнула. В это время прибежал шофер и слышал, как Сомова за безрассудный поступок отчитывал не то Никитин, не то Караулов, а председатель райисполкома оправдывался: «Там же сейф!» Но с чем он — в тот момент никто не уточнял.

Итак, возможным источником информации могли быть четверо прямых свидетелей. Но о том, что в развалинах погибла касса подполья, позже могли узнать и другие. Итак — четверо. Самого Николая Лаврентьевича и Караулова я исключал сразу. Проверенные люди.

Имя собкора Никитина до войны часто мелькало на страницах «Правды». Я помнил его восторженный очерк о дрейфе зажатого Арктикой в ледяные тиски ледокола «Седов». В дни испанской трагедии часто печатались пристрастные репортажи Никитина. Попадались мне его статьи о боях на границе в начале войны.

На мой вопрос о Никитине из «Правды» сообщили, что он прислал свою последнюю корреспонденцию из-под Харькова о подвиге артиллерийского расчета, подбившего шесть танков. Очерк пошел в номер. Но с тех пор от Никитина ни слуху ни духу.

Напрашивался тревожный вывод: уж не прибил ли раненого корреспондента шофер? Сомов рассказал, как тот пытался в критический момент угнать полуторку, оставить других без транспорта. Вполне логично предположить, что такой способен и на прямое предательство.

Сопоставив странные «выборочные» аресты подпольщиков со всем, что рассказал Сомов, Яковлев сделал вывод: содержимое сейфа не может иметь прямого отношения к активности гитлеровской контрразведки. Что ж, подполье придется налаживать заново: фронту нужны все новые и новые сведения.

Я предложил Яковлеву установить за бывшим домом Сомова самое тщательное наблюдение и выяснить, кто же живет там под усиленной охраной.

В начале ноября Истомин с Пряхиным наконец-то получили давно обещанную им работу. Никона Феофановича «за особые заслуги перед Германией» назначили начальником тюрьмы, а Истомина направили помощником начальника полиции. Истомин сделал вид, что обиделся: «Мне, кадровому командиру, предлагают вылавливать разную мелкую шпану и шантрапу!» Ему вежливо и настойчиво объяснили, что он давно не командир, а обычный дезертир-перебежчик, так что рассчитывать на какое-то особое положение у него нет никаких прав. Он их может заслужить верной службой в полиции, перед которой ставятся задачи посолиднее, чем ловля карманщиков и привокзальных жуликов. Пришлось Истомину согласиться.

А вот Надежда получила весьма перспективное задание: проникнуть в партизанский отряд Караулова, обязательно завоевать доверие секретаря подпольного райкома партии Сомова. Для этого ей разрешалось даже взяться за оружие, принимать активное участие в борьбе с оккупантами. От нее требовалось совсем немногое: предупредить своего Хозяина о том, что с той стороны фронта ждут гостей. Узнать, когда и где эти гости должны приземлиться.

Надежда запротестовала: «А мое хозяйство — гори огнем? Всю жизнь наживала с мужем! И так ополовинили, пока я чахла в тюрьме!» Хозяин пообещал ей немедленно возместить все убытки, а после завершения операции прилично наградить.

Курсы шпионажа для Надежды были короткими. Занимался с нею толстячок с усиками а-ля Гитлер. Надежду на две недели поселили в доме председателя райисполкома, где теперь размещалась вражеская контрразведка. Учили обращаться с немецким оружием, противопехотными и противотанковыми минами. Особое внимание учитель уделял способам передачи информации: рация и частые отлучки из отряда были исключены. А вот во время партизанских операций Надежда должна будет оставлять своеобразные «визитные карточки»— листовки с патриотическим текстом: «Смерть фашистским оккупантам», «Мы мстим за тебя, Родина», «Это за смерть Саши С.» и так далее. Они должны были передать короткую, но важную информацию. На место происшествия обязательно прибудут полиция или карательные войска, они найдут рукописные листовки: таким способом Хозяин получит известие.

Надежде была присвоена кличка Святая.

Понимая, что Надежда — человек приметный, биография у нее особенная, Хозяин предложил ей играть в открытую. Была невестой Чухлая, тот сбежал за границу. Вышла замуж, хорошо жила с мужем, пользовалась в колхозе уважением. Однажды муж привел в дом постороннего, в котором она узнала Чухлая. Воспользовавшись тем, что Сугонюк уехал по каким-то своим делам в Ростов, гость начал к Надежде приставать. Обороняясь, она ударила насильника скалкой и прибила его. Но доказать следователю, что убила того самого Чухлая, который в начале двадцатых годов терроризировал светловскую округу, не могла.

Кроме усатого, Надежду ежедневно посещал ее Хозяин. Он вел с нею инструктивные беседы, как держать себя в той или иной ситуации, каких действий надо избегать, как следует относиться к людям: «Будьте доброй, смелой, трудолюбивой. Ищите для себя дело полезное и нужное, перехватывайте инициативу буквально во всем. И вас полюбят, а полюбив — начнут доверять». Нередко Хозяин оставался в школе ночевать: у него был здесь оборудован кабинет для работы и спальная комната.

Из этих сведений Яковлев сделал вывод, что в доме Сомова живет фон Креслер. «Больше там некому быть». Борис Евсеевич предложил провести операцию, выкрасть доктора фон Креслера, сумевшего уже немало попортить нам крови: он, по-видимому, перехватил Князева, он каким-то чудом пронюхал о сейфе, погребенном в развалинах райисполкома. На его совести — третья часть подполья, а возможно, и партизанский отряд Лысака. А главное, он, по всей вероятности, мог, хотя бы в общих чертах, прояснить, что же немецкой контрразведке известно о советском разведчике, работавшем в Германии, почему поиски его начали именно в Донбассе?

Дело в том, что Сынок сообщил: «Идет повальная перепроверка». Что это? Углубление акции «Сыск» или попытка выявить сообщников «полковника Чухлая»?

Насколько глубоко уверовал гитлеровский разведцентр в эту версию?

Я одобрил замысел операции, и Борзов в принципе не возражал против того, чтобы добыть доктора фон Креслера.

— Только надо все тщательно разведать, продумать, чтобы не произошло осечки. Пусть Яковлев обмозгует и доложит.


После ранения Караулова руководитель подполья фактически стал и командиром отряда. Желая восполнить потери, которые понесли в результате арестов, Сомов разбил отряд на мелкие группы, отправил их «посетить родственников», собрать таким образом нужную штабу армии информацию.

Яковлев в это время готовил операцию «Фон Креслер».

Прежде всего он побывал в Светлово. Истомин снабдил его униформой полицейского и пропуском, позволявшим ходить по городу во время комендантского часа. Яковлев выявил график смены часовых у бывшего сомовского дома, в котором жил, по нашим предположениям, фон Креслер. Оказывается, патрули иногда заходили во двор и, видимо, обогревались там минут по пятнадцать. По утрам из ворот дома выезжал черный «мерседес», вечером он возвращался в сопровождении двух мотоциклистов.

У Яковлева был довольно неплохой план: снять закоченевших патрулей, пустить по их маршруту своих людей, переодетых в немецкую форму. Перерезать провода. Потом вызвать часового со двора и обезвредить. В дом проникнуть через кухню, выдавив окно.

Яковлев и Сомов самым тщательным образом подобрали исполнителей дерзкого замысла. Сомов считал, что в операции должно принимать участие максимум человек восемь-десять. Им легче проникнуть незамеченными в город, а после операции — рассредоточиться. Леша Соловей побеспокоился о питании: «На случай, если уйти не успеем, немцы перекроют дороги, и нам придется отсиживаться в укромном местечке». О том, что после разгрома особняка и исчезновения фон Креслера поднимется переполох, догадаться было нетрудно. Перед подпольщиками встал вопрос: куда девать пленного? В Сомове проявился смелый, инициативный разведчик, умеющий разумно рисковать. «Мы с Лешей и Креслером спустимся в подвал моего дома. Подвал глубокий и надежный. Сам дом надо взорвать. На развалинах и пожарище искать не будут». Идея всем понравилась. Возражал лишь Яковлев. «Вдруг в подвале вас так замурует, что и выбраться не сумеете?» Леша Соловей, ярый поклонник сомовской идеи, отстаивал смелый вариант. «Отсидимся с недельку, а когда поутихнет, как-нибудь ночью откопаете». Яковлев настоял, чтобы был подготовлен тайник. Его оборудовали через улицу от особняка контрразведки, во дворе, где жила двоюродная сестра Леши Соловья, построили бункер.

Когда основная подготовка уже заканчивалась, неожиданно возникли споры: кому руководить операцией? Вначале само собою подразумевалось, что ее будет проводить Яковлев — имеющий профессиональную подготовку. Но Сомов запротестовал:

— У меня с фон Креслером особые счеты, поэтому прошу доверить руководство операцией мне.

Яковлев возражал:

— Николай Лаврентьевич, вы, по существу, остались единственным руководителем подполья. Операция рискованная, и если с вами что-то случится, то подполье будет полностью обезглавлено.

О том, что в отделе военной разведки абвера работает советский разведчик по кличке Сынок, имели право знать лишь те, кто непосредственно с ним связан. Таковы неумолимые условия конспирации. Нарушение их — равносильно измене Родине. Поэтому Яковлев не мог посвятить Сомова во все наши замыслы. Сомов знал только общее положение: фон Креслер — крупный гитлеровский контрразведчик. Сомов обладал достаточным тактом, чтобы не спрашивать у меня и у Яковлева: а какие именно виды мы имеем на этого гитлеровца. Но сейчас в нем жил воин. Он считал, что взять фон Креслера — дело чисто партизанское.

— Поймите, Борис Евсеевич, я тоже имею право на солдатский риск, я должен принять участие в операции, как того требует моя совесть. Иначе я потеряю веру в себя, а вместе с этим — право… руководить людьми, посылать их на смерть во имя Родины.

Яковлев сообщил мне о настойчивом желании Николая Лаврентьевича принять участие в операции.

Потребность в действии… На фронте такое случалось. Твои друзья — в непрерывных атаках и контратаках. Они громят оккупантов, а ты до поры до времени — в резерве. Конечно, придет и твой черед. Но когда? И появляется неотвратимая потребность в действии. Надо однажды подняться в атаку вместе со всеми, добраться до вражеских окопов и, полоснув автоматной очередью по стреляющим в тебя фашистам, спрыгнуть на дно окопа, ввязаться в рукопашную. Вот и у Сомова накопилось. Ему нужен был личный успех, участие в бою. И если такого участия не будет, то последует некое увядание души. А Сомов — человек особого склада, с повышенной нервной возбудимостью, мягкий, чуткий. Такие склонны к самоанализу, к повышенной требовательности к себе. Понимая, что именно ждет Николай Лаврентьевич лично для себя от тщательно подготовленной, важной операции, я отправил Яковлеву радиограмму: «Против участия Бати под вашим руководством принципиальных возражений не имею».

По замыслу Яковлева, партизаны должны были проникнуть в Светлово по одному и в разное время, а собраться у двоюродный сестры Леши Соловья, которая жила от особняка через улицу: «Если садами — это совсем рядом».

Сомов вместе с Яковлевым и еще одним партизаном шли по неширокой лесной дороге. Редкие подводы разбили колесами некрепкий дерн, обнажили песок. Кое-где он тянулся широкой полосой. В сухое время года на таких сыпучих перекатах нога вязла по щиколотку, но сейчас дожди уплотнили грунт. Идешь по нему, как по асфальту.

Путь привычен, в этих глухих местах безопасен. Идут трое, ведут между собою непринужденный разговор. Яковлев — левее всех: обходит большую лужу.

Грянул взрыв. Бориса Евсеевича кинуло на землю взрывом мины. Это была первая мина из серии тех, которые каратели ставили на возможных партизанских тропах.

Сомов — к поверженному.

— Живы!

Яковлев чувствовал в плече острую боль. Пошевелил рукою, боль усилилась: все поплыло в глазах, стало терять привычные очертания.

— Наткнулся на противопехотную мину. Должно бы ударить по ногам, а попало в плечо, — констатировал он с невольным удивлением.

— Откуда здесь мина? — недоумевал Сомов.

— Нас с вами ждала.

Сомов осмотрел Бориса Евсеевича. Оказывается, осколки повредили не плечо, а левую руку, прошили ее снизу. Видимо, пострадавший, падая, взмахнул ею.

— Как некстати это ваше ранение! — тужил Сомов, ловко перевязывая Яковлева. — В таком состоянии появляться в Светлово — безрассудно. И откладывать операцию нельзя: люди уже на месте, ждут. Мы, сосредотачивая их в городе, рисковали. Будем выводить — новый риск.

— Как ни печально, но благоразумнее протрубить отбой, — высказался Яковлев.

Сомов возразил:

— Нет, нет, Борис Евсеевич, операцию откладывать нельзя. На нее настроились все. Отменим — разочаруем людей. И потом, будут ли в дальнейшем благоприятствовать нам обстоятельства? Пока гитлеровцы ни о чем не подозревают. А если насторожатся?

Понимая причину такой настойчивости, Яковлев попросил отойти в сторону сопровождавшего их партизана и сказал Николаю Лаврентьевичу:

— Фон Креслер — контрразведчик, который имеет доступ к государственным тайнам Германии. Вот почему его надо брать не просто живого, а целого и невредимого.

Сомов подумал и решил:

— Если фон Креслер имеет особое значение, тем более не имеем права откладывать операцию. Сейчас, и только сейчас, когда для этого есть все условия.

Раненого Яковлева вместе с сопровождающим партизаном Сомов отправил на базу, а сам поспешил в Светлово.

Два дня сомовцы вели за особняком самое тщательное наблюдение. Никаких изменений в распорядке смены патрулей и часовых, а также разъездов черного «мерседеса» не обнаружили.

Ночь, выбранная для операции, была слякотная, промозглая, темная. Сомов вывел своих людей из хаты Лешиной сестры, дал команду: «По местам!» Каждый из десяти хорошо знал, что ему надо делать, где следует находиться, куда, в случае непредвиденных осложнений, уходить, какие меры предпринимать для круговой обороны.

Сомов с Лешей дежурили в развалинах бывшего промтоварного магазина, черневших бесформенной горой наискосок от особняка.

Около двадцати двух часов сменились наружные патрули. Около двадцати трех — вернулся черный лимузин. В двадцать четыре часа сменился часовой внутри двора, и почти сразу же погас свет в доме. Пора!

Николай Лаврентьевич и Леша перебрались из своего укрытия на угол тихой улочки рядом с особняком. По тротуару медленно брели два патруля в тяжелых плащах. Капюшоны натянуты на голову. На противоположном конце улочки патрулей ждала засада. Но они до нее не дошли. Остановились у калитки. Один из солдат постучал ногой. Калитка открылась, пропустила патрулей.

Сколько они там пробудут?

Мокрый холод постепенно сковывал застывших в томительном ожидании Сомова и Лешу Соловья. Коченели руки, сжимающие оружие, деревенели от неподвижности ноги.

Да сколько же можно им там гостить!

Впрочем, патрули отсутствовали всего несколько минут. Калитку несколько раз толкнули изнутри. Но дерево набухло, калитку заклинило. Сомов готов был броситься к неуклюжим патрулям на помощь: «Снизу! Снизу надо толкать, а не сверху! Ну и олухи!»

Калитка подалась. На улицу вышел человек в тяжелом длинном плаще. Затем еще один. Они направились в противоположную от Сомова сторону, как раз к поджидавшей их засаде.

Нетерпение заставляло нервничать. «Что там у наших?» Тихо на темной улице, лишь шуршит мелкий дождь по крышам и тротуарам, по голым деревьям, по спинам ссутулившихся людей.

И вот — наконец-то! В тупике три раза блеснул фонарик: «Все в порядке». Затем появились два «патруля». Вначале один поднял руку, затем второй.

— Наши! — хрипловато, с натугой прошептал Леша Соловей.

Николай Лаврентьевич понял, что паренек волнуется не меньше его самого.

Одним духом перемахнули улицу и очутились возле высоких тесовых ворот.

Двум переодетым в немецкие плащи партизанам и Сомову с Лешей предстояло проникнуть во двор.

Леша постучал ногой в ворота. Потом еще раз.

Заворчал, видимо, ругаясь, часовой по ту сторону забора, приоткрылась калитка. Один из «патрулей» схватил часового за грудки и рывком вытащил на улицу. Тот успел только натужно кхекнуть. С часового сняли плащ. Его надел Сомов.

Перешагнув высокий порожек, Николай Лаврентьевич очутился в собственном дворе. Здесь, кажется, ничего не изменилось. Впечатление такое, будто вернулся домой после утомительной поездки по району. Вот сейчас заворчит пес, залает, но, узнав хозяина, радостно заскулит. Николай Лаврентьевич осторожно вставит ключ в двери, повернет его…

Но не было в будке мохнатого пса, не было и ключа в кармане.

«Надо проникнуть в дом».

— С чердака в кухню есть ход.

Леша Соловей снял с себя фуфайку. Парабеллум — в карман, автомат — через плечо.

Один из партизан нагнулся. Леша взобрался ему на спину, уцепился за крышу, подтянулся и… растворился во тьме.

Прижались партизаны к дверям. Слушают. Вот что-то зашелестело внутри. Это Леша Соловей поднял крючок. Хотел открыть дверь потихоньку, но она набухла и не поддавалась. Довелось приложить усилие. Мокрое дерево зачавкало.

Мгновение спустя в коридоре, ведущем на веранду, блеснул луч карманного фонарика, и кто-то испуганно заорал:

— Вас волен зи?

Сомов видел, как навстречу лучу, головой вперед, ринулся Леша Соловей, стоявший к немцу ближе всех. Он, видимо, ударил в живот перепуганного фашиста, так как тот вскрикнул от боли и выстрелил.

Двое барахтались во тьме. На них навалились еще двое. Немец был в ночной рубашке, это хоть чуть-чуть помогало ориентироваться. Николай Лаврентьевич старался нащупать и выкрутить руку с пистолетом. Но отчаяние придавало фашисту силы: он стрелял и стрелял. Кто-то из партизан ударил его по голове автоматом. Немец притих.

— Уносите! Быстро! — приказал Николай Лаврентьевич. — Мы обыщем квартиру.

Луч фонарика заметался по мебели.

«Где документы?»

В гостиной на диване кто-то только что спал: одеяло откинуто, подушка смята.

На улице поднялась стрельба. Грохнул взрыв.

— Наши с немцами!

А несгораемый шкаф густой тенью чернел в углу. Он хранил какие-то важные секреты.

— Леша! Во двор, прикрой, а я тут с сейфом разделаюсь.

— Надо уходить! — выкрикнул паренек. — Главного взяли.

— Прикрой! — гневно крикнул Сомов.

У него при себе были две гранаты. Нашел в кладовке на привычном месте веревку. Связал гранаты, прицепил их к ручке сейфа. Натянул веревку, отошел в соседнюю комнату и… дернул. Почти тут же на него опрокинулся мир. В глазах поплыло, замелькали какие-то черные точки…

О результатах этой операции я узнал на следующий день из шифровки, которую передал Истомин: «Фон Креслер взят. Укрыт надежно. Во время операции погиб Сомов. Трое раненых, один — тяжело».

Николая Лаврентьевича было жаль. Прямодушный, откровенный человек. Мне нравилась его пристрастность, его увлеченность делом.

Фон Креслера надо было срочно вывозить из партизанского района. Доктор-барон, нити от которого тянулись к центру германской разведки, был крупной птицей. И я опасался, что ради него немцы немедленно начнут большую карательную операцию.

Мы выслали самолет, но он до места назначения не добрался. Положение в карауловском отряде в это время сложилось тяжелое. Днем над районом его действий патрулировали «мессершмитты», постоянно вели воздушную разведку «рамы», как наши называли двухфюзеляжные самолеты-корректировщики.

Истомин предупредил, что немцы мобилизуют для большой карательной операции почти все полицейские силы округа.

Яковлев во время каждой связи просил самолет для пленного. Однако и второй По-2 не прибыл к месту назначения. Немцы бдительно охраняли светловское небо.

От Истомина пришло второе сообщение: «Сомов жив. Оглушенный взрывом, попал в плен».

Какая это была весть — радостная или печальная? Жив. Что ждет его впереди?


Николай Лаврентьевич воспринимал происходящее с ним, как дурной сон: хочет человек проснуться, но не может. Его обливали водой. Перевязывали голову. Куда-то несли. Те, кто проделывал это, были тенями из потустороннего мира. Он чувствовал их присутствие, слышал гортанную непонятную речь, но не видел.

Сознание возвращалось медленно и трудно. Он ощутил мокрый холодок. Долго мучил озноб: жестокий, неумолимый. Но вот начал доходить смысл слов.

— Жив! — сказал кто-то удовлетворенно. — Врача! — и добавил что-то по-немецки.

Николай Лаврентьевич открыл глаза и увидел человека в белом халате, накинутом на плечи.

— Ну, здравствуйте, уважаемый! — с нотками торжества проговорил тот. — С кем имею честь разговаривать? Уж не с самим ли товарищем Карауловым? Ничего не скажешь, операция дерзкая, смелая.

«В плену», — осознал Сомов, но острой жалости к себе не испытал.

— Надеюсь, легкая контузия не лишила вас дара речи, — напомнил о себе человек в белом халате.

У него были серые насмешливые глаза.

— Должен сразу предупредить вас, Иван Евдокимович, — заговорил он, — ваша личная судьба будет в значительной мере зависеть от судьбы одного из наших сотрудников. Надеюсь, вы понимаете, о ком я говорю?

«Успели! Спрятали фон Креслера!» Эта мысль принесла Сомову облегчение.

— Город оцеплен. — продолжал немец, поправляя сползавший с плеч халат, который прикрывал мундир офицера. — Мы прочешем каждую улицу, каждый дом и найдем того, кого похитили ваши люди. Но в этой передряге он может пострадать, что крайне нежелательно. Вот я и предлагаю найти приемлемое решение и для вас, и для нас.

Вежливый немец просил, он признавал свое бессилие перед лежавшим в кровати раненым и контуженым человеком. Николай Лаврентьевич вдруг почувствовал себя не пленным, а победителем. Да, он выиграл сражение, важное сражение за будущее.

— Вы улыбаетесь? — удивился офицер, заметив возбужденное состояние пленного. — Уважаемый товарищ Караулов, давайте поговорим, как два разведчика. Я восхищаюсь вашим мужеством, но согласитесь, что на этот раз вам не повезло.

— У меня еще все впереди, — прохрипел Сомов, подумав: «Меня приняли за Ивана Евдокимовича».

Немец сокрушенно покачал головой.

— Великий русский оптимизм, игнорирующий любые обстоятельства! Впрочем, у каждого народа есть свои странности. — Офицер достал из кармана брюк тяжелый серебряный портсигар, раскрыл и протянул его Сомову. — Угощайтесь.

— Я не курю, — презрительно отказался Сомов.

— Может, в этом вы по-своему и правы, — согласился с ним офицер.

Вспыхнул фитилек зажигалки. Задымилась сигарета. Офицер выпустил струйку дыма. А Сомов, глядя на нее, подумал, что весь этот разговор с ним ведут впустую.

— Иван Евдокимович, а с какой стати пришла вам в голову идея посетить домик бывшего председателя райисполкома?

— Искали его ночные тапочки, — ответил Николай Лаврентьевич, довольный, что может на иронию офицера ответить более злой иронией.

— Вы — шутник. Но, как гласит русская пословица: «Смеется тот, кто смеется последним», — а содержимое сейфа, за которым вы охотились, цело и невредимо.

— Ничего, фон Креслер в штабе армии расскажет гораздо больше, чем сейф, — торжествовал Сомов.

Как при этих словах встрепенулся офицер! Захлебнулся дымом, раскашлялся.

— Берегите свое здоровье, бросьте курить, — посоветовал Николай Лаврентьевич.

И офицер послушно тут же загасил о ножку табуретки сигарету.

— Вы считаете, что фон Креслер такой осведомленный человек? — усомнился офицер.

— Не я так считаю, а офицер карательного отряда, который мы расчехвостили под Ивановкой. — Сомов уже не скрывал своего торжества. — Впрочем, он давно уже ведет откровенные беседы по ту сторону линии фронта.

Офицер встал с табуретки, пристально поглядел на лежавшего в кровати Николая Лаврентьевича.

— Лю-бо-пыт-но! — проговорил он, стараясь четко произнести каждый слог. — А вы, Иван Евдокимович, оказывается, более интересный человек, чем я себе представлял до сих пор. Дело в том, что офицер карательного отряда и понятия не имел о фон Креслере, так как по службе был связан с обер-лейтенантом Бергманом.

— По поводу этого недоразумения обратитесь к самому господину офицеру, — продолжал язвить Сомов.

Немец оживился:

— Простите, Иван Евдокимович, но тут вкралось одно недоразумение. Разрешите представиться: Ганс Иоганн фон Креслер! — он щелкнул каблуками и слегка поклонился. — Мне, конечно, жаль бедного Фридриха. Его деды служили моим дедам, отцы — отцам, я с ним воспитывался с детства. Знаете, есть в наших кругах такая традиция: для детей подбирают живую игрушку, ровесника из простолюдинов. Фридрих — отличный денщик. Преданный до гроба. Впрочем, у него есть недостаток: слишком уж молчаливый. Так что вряд ли он обогатит вашу контрразведку интересными сведениями. Кроме моих слабостей и привычек, он ничего не знал. Зато готовил отличные бифштексы по-гамбургски. Вы когда-нибудь пробовали бифштекс по-гамбургски?

Сомов вдруг вспомнил странную деталь обстановки в квартире фон Креслера: кровать в спальне заправлена, а в гостиной на диване лежали подушка и одеяло без пододеяльника.

У Николая Лаврентьевича потемнело в глазах. «Произошла чудовищная ошибка: вместо матерого контрразведчика партизаны захватили его лакея…»

Толстяк сел за стол, зажег настольную лампу, извлек из ящика стола журнал учета. На столе появились белая фарфоровая чернильница-непроливашка и старая ученическая ручка.

Два полицейских надели брезентовые фартуки.

На Николая Лаврентьевича никто не обращал внимания. А в нем все тяжелело от ужаса: «Сейчас пытать начнут… Пытать…» Его еще не трогали, а спина уже заныла. Он чувствовал, как впивается в тело дикая боль, как обжигают плечи резкие удары.

Заговорил-забубнил рыжий немец за столом, Полицейский перевел:

— Догадываешься, Караулов, куда попал? И слыхал, поди: здесь камни начинают говорить, если надо?

Опять забубнил рыжий за столом, и вновь перевел Истомин.

— Несколько вопросов: откуда тебе известна фамилия фон Креслер? Кто такой Дубов? Где секретарь райкома Сомов? Есть ли у подполья связь со штабом армии помимо рации? А если есть, то кто и как передает сведения? Решай, на какие вопросы ответишь сам, а какие тебе не по нутру, или ты еще поломаешься, пока заговоришь?

Поражала обстановка. Враги не злились, они просто готовились к работе.

И Николай Лаврентьевич понял, что с такой же деловитостью они будут ломать кости, прибивать руки гвоздями, жечь огнем живого. В общем — пока он не заговорит. А он не хочет говорить. Он не будет говорить! Он не имеет права говорить!

— Ну, выбрал? — спросил Сомова переводчик.

Николай Лаврентьевич неожиданно даже для самого себя со всего размаха пнул полицейского. Тот кубарем покатился по полу. Воспользовавшись возникшей сумятицей, Сомов ринулся на рыжего немца. Наскочил на стол. Хотел повалить его, но стол оказался наглухо прикрепленным к полу. Не удержав равновесия, Николай Лаврентьевич перевалился через неподатливое препятствие.

Они топтали поверженного.

— Откуда тебе известна фамилия фон Креслер?

— Кто такой Дубов?

— Где Сомов?

Но он вскоре от невыносимой боли перестал понимать, что к чему.

Фон Креслер и Дубов? Дубов и фон Креслер? Почему эти две фамилии всегда рядом? А потом — Сомов. Кто это?.. Он сам. Нет, он уже не Сомов, он — Караулов. Как он устал. Он уже не может… Но что они еще придумали?

В ведре невероятно вонючая бурда. В нее засовывают его голову, а рыжий за столом считает:

— Айн, цвай, драй…

До шестидесяти. Уже и воздуха нет в легких. И тогда невольно хватаешь ртом эту вонь. Они отворачиваются, прикрывают носы платками. А его рвет. Не просто рвет — наизнанку выворачивает. Долго, жестоко, а они ждут, когда он вновь начнет дышать, слушать.

— Фон Креслер?

— Дубов?

— Сомов?

Умереть! Больше он ничего не хочет. Это и милость, и награда.

— Фон Креслер и Дубов?

Нет, это невыносимо…

В отчаянии он вновь и вновь кидался на своих мучителей. А они устроили из его неистовой ненависти развлечение. Если он нападал, то его встречал жестокий удар, если он плевался, то его голова вновь оказывалась в ведре с вонючей жидкостью.

После таких допросов его бросали в камеру с цементным полом. Там всегда стояла вода. Он ложился на спину, холод хоть как-то утолял боль.

Сколько так прошло времени? Может быть, всего день, а может, месяц. Однажды он перестал ощущать спину. Есть живот (он невероятно болит при рвотах), есть голова (она постоянно гудит, как гигантская морская раковина). А спины нет. Не болит. Она гниет. Это он гниет. Заживо.

И вдруг его оставили в покое. Он ждет, а за ним не приходят. «Что это? Смерть?»

Однажды он услышал, как к нему в комнату вошла Оксана. Она мягкими нежными движениями смазывала его спину какой-то мазью и шептала на ухо что-то ласковое.

«Оксана здесь?..»

— Беги отсюда! Скорее! — закричал он.

— Николай Лаврентьевич! Николай Лаврентьевич, очнитесь!

Нет, это не Оксана, это какая-то совсем незнакомая девушка. Курносая. У нее круглое лицо, широкие брови.

— Кто ты такая?

— Я Ульяна Крутая, дочь лесничего Крутого. Только вы не подумайте чего плохого, я комсомолка, — шептала она.

— Откуда ты?

— Я работаю в комендатуре. Но вы не бойтесь меня, я комсомолка, понимаете? Комсомолка.

Да, он все уже понимал. Она комсомолка… И что из этого?

— Они знают, что вы никакой не Караулов, а Сомов. Они давно это знают, но что-то затевают. Вы молчите, молчите, Николай Лаврентьевич… Вчера они все в Ивановку уехали. Хотят вашего тестя привезти.

Николай Лаврентьевич начал приходить в себя.

— Григория Даниловича? Зачем он им?

— Не знаю. Обер-лейтенант Бергман об этом говорил. Я случайно подслушала.

— Бергман? Кто такой?

— Обер-лейтенант Бергман здесь самый старший.

— А капитан фон Креслер?

— Такого нет…

— Есть! Ганс Иоганн фон Креслер! Он живет в бывшем моем доме!

— Не знаю… Николай Лаврентьевич, — шептала девушка, — у нас — боевая комсомольская группа: восемь человек. Есть автомат и два пистолета… Нам бы с партизанами связаться…

«Дочь лесничего Крутого… Говорит, что комсомолка… А может, провокатор? Не удалось пытками, решили через нее…»

— У нас руководителем один младший лейтенант. Он из окруженцев. Мы по ночам разбирали развалины старой типографии и насобирали шрифта. Только букв «а» и «о» у нас нет. Мы учимся набирать и печатать. Будем листовки выпускать. А пока от руки пишем. Тут, кроме нас, еще есть кто-то. Тоже листовки выпускает. «Патриот Донбасса» подписываются, и мы решили так же…

«А может быть, это не провокация? Милая кареглазая девушка… И не обязательно ей быть в отца-предателя. Листовки пишут, свою типографию организовывают. Патриоты Донбасса…»

Загрузка...