Об исполнении доложить

Так ставилась западня

Мне необходимо было посоветоваться с Борзовым. Я попытался связаться с Москвой. После долгих усилий через железнодорожную связь мне это все-таки удалось. Но Борзова в управлении не оказалось. Адъютант сообщил, что Андрей Павлович выехал на фронт: «Фриц наступает от Рославля…»

Это было начало наступления группы гитлеровских армий «Центр» на Москву. После тяжелых и кровопролитных боев, прорвав нашу оборону, танки Гудериана устремились к Орлу. На юге вдоль северного побережья Азовского моря рвалась к Мариуполю танковая армия генерала Клейста.

Какие же меры нам с Яковлевым следовало предпринять в сложившейся ситуации?

Он приехал по моему вызову в Светлово. Я рассказал ему оперативную обстановку и поделился своим замыслом выдать Чухлая за крупного советского разведчика. Яковлев любил такие операции, требующие знания человеческой психологии, тонкого расчета, умения быстро ориентироваться в сложной ситуации.

— Эту не совсем приятную для немецкой контрразведки новость должен принести в разведцентр человек опытный, авторитетный, — решил Яковлев.

— Есть, — говорю, — у меня для этого две кандидатуры: Крутой и Богач. Но тут такой нюанс: информатор должен сам уверовать в то, что Чухлай — советский разведчик. Капитан Богач близок к этой мысли. А удастся ли внушить ее Крутому?

Я показал Яковлеву и Крутого, и Богача. Понаблюдав за тем и за другим со стороны, послушав злые выкрики Крутого, какими тот отвечал на мои вопросы, а также наш с Богачом «откровенный разговор», Яковлев сделал вывод:

— Крутой для контригры еще не скоро созреет. А вот капитан Богач — интересная личность. Интеллигентен, неглуп. Само собою, все лобовые ходы против такого исключаются. Но если помочь ему… бежать… Организовать «случайность», а уж он сам ею воспользуется.

Стали мы анализировать факты. Расширять круг знакомства немецкого контрразведчика с советскими контрразведчиками не стоило. Кого он пока знал, то есть, кто мог его «проворонить»? Я, Князев и капитан Копейка.

— Поручить Богача попечению капитана Копейки, — предложил Яковлев. — Из-под его охраны немец и уйдет. Для правдоподобности оплошавшего можно будет потом «отдать под трибунал», а документы «по делу» оставить в Светлово.

Конечно, «все взвалить» на капитана Копейку было удобно. Пленный немецкий разведчик бежит, и после этого капитан полностью выходит из игры. Но в этом варианте было одно «но»: тонкое и щепетильное. Капитан Копейка был из иного ведомства: сотрудник НКВД. И вдруг военная контрразведка передает своего пленного в чужие руки. Если бы разговор шел об Иванове-Бекенбауэре — тогда такая передача была бы логичной: советский подданный Иванов Иван Степанович изменил Родине, стал сотрудничать с врагом. А капитан Богач был военным. Конечно, его задержали в гражданской одежде, с фальшивыми документами, и можно предположить, что мы «не разобрались». Но он-то превосходно знает, что известно о нем советской контрразведке. А надо делать так, чтобы при самой тщательной проверке и перепроверке все сходилось.

— Что ж, будем действовать методом исключения, — предложил Яковлев, согласный с моими доводами. — Полковник Дубов настолько опытный оперативный работник, что не может допустить ошибки, в результате которой уйдет из-под ареста нужный человек. Остается Князев. Молод, неопытен, горяч, желает совершить подвиг. И эта горячность приводит к ошибке.

Конечно, Князев! Но я уже думал о другом: какую цель мы ставим перед новой операцией? Дезинформировать вражескую контрразведку. Сама операция распадалась на две, можно сказать, самостоятельные части.

Первая: капитан Богач приносит своим хозяевам весть: «Хауфер — именно тот советский разведчик, которого так долго не могла выявить немецкая контрразведка». Но бежавший из плена разведчик всегда подозрителен. Его будут проверять и перепроверять. Вторая половина задачи: обеспечить полное доказательство вины Чухлая-Хауфера. Причем сведения к немецкой контрразведке должны прийти из трех-четырех независимых друг от друга источников. Каждый из них не даст полной информации, лишь в результате соединения всех разрозненных сведений должна проясниться вся картина.

А не потребуется ли в этой второй части вновь помощь капитана Богача? Он «вернется из плена», его перепроверят и дадут задание. Неплохо бы установить с ним в будущем особые контакты. Кто может прийти к нему? Тот, кого он знает лично: Князев. Младший лейтенант его задержал, «ротозейство» младшего лейтенанта помогло пленному получить свободу. А если Богач из уст этого человека узнает, что его побег организован советской контрразведкой и он, капитан Богач, доставил своим хозяевам ложную информацию? Не согласится ли он после этого, в силу необходимости, продолжить игру уже на нашей стороне?

Конечно, перспектива дальняя. Но контрразведка готовит свои отправные точки всегда загодя. С бухты-барахты стратегические задачи не решаются.

Итак — Князев.

Мы с Яковлевым пригласили его к себе.

— Садись, Иннокентий Кириллович, — предложил я, указывая на стул, — разговор у нас предстоит сложный.

Он, засмущавшись, сел.

— Иннокентий Кириллович, я хочу дать вам очень сложное и ответственное задание. Задержанный гитлеровский разведчик должен стать нашим контрразведчиком. И вам поручается склонить его к этому. Сможете?

Князев такого задания явно не ожидал. Смотрит на нас с Яковлевым, не знает, как реагировать.

— Так что? — спросил его Борис Евсеевич.

— Он больше меня видел, больше знает… Считает себя умнее и относится ко мне, как к мальчишке, — неуверенно начал Князев.

Утешаю младшего лейтенанта:

— Вы знаете его сильные и слабые стороны. Это ваши козыри. На вашей стороне убежденность в правоте своего дела. А у капитана Богача ее нет. Он не считает себя фашистом. Вот и надо убедить его, что служба фашизму — это измена великой Германии Гёте, Шиллера, Баха, Гегеля.

Князев согласился без особого энтузиазма:

— Я попытаюсь.

— Младший лейтенант! Не попытаюсь, а выполню приказ!

— Есть выполнить приказ! — вскочил он со стула и вытянулся.

— Садитесь, Иннокентий Кириллович. Давайте подумаем, как лучше всего сделать. Обстановка на фронте обостряется, и, видимо, вам обоим придется перебраться в Ростов. Что могу посоветовать? Побольше общения: почаще заходите в камеру. Он любит музыку, хорошие стихи, человек начитанный. На этой почве постарайтесь сблизиться. Никаких конкретных предложений о сотрудничестве с нами. О них речь пойдет позже, нас сейчас интересует другое: что ему, следовательно и немецкой контрразведке, известно о нашем разведчике, который работал у них под фамилией Хауфер.

Удивлению Князева не было предела. Поясняю:

— К сожалению, младший лейтенант, произошло фатальное недоразумение: погиб наш разведчик. Но Богач обмолвился о том, что кое-что ведомству адмирала Канариса известно. И важно знать: не вел ли немецкий разведцентр с нами двойной игры? Важно разузнать: кто у Хауфера был настоящим помощником, а кто со стороны контрразведки лишь контролировал его?

В дальнейшем Князевым должен был руководить подполковник Яковлев. У него вполне хватало знаний и такта, чтобы наметить тему очередной беседы с пленным капитаном и подобрать для этого материал.

С Богачом вопрос решили. А с Ивановым-Бекенбауэром? Тут перед нами открывались заманчивые перспективы. Во время первой же беседы с Яковлевым Иванов-Бекенбауэр исповедовался полностью.

Русский язык он знал с детства. В годы Мировой войны был переводчиком в одной из дивизий. Во время Брусиловского прорыва попал в плен. Работал в Мариуполе на заводе «Провиданс». Упала на ногу медная чушка — очутился в госпитале. Врач-австриец, тоже военнопленный, помог бежать. Бекенбауэр добрался до родного города. В соответствии с Версальским договором проигравшая войну бывшая кайзеровская Германия стала выплачивать большую контрибуцию. Страну поразил голод. Бывшие солдаты, вроде Бекенбауэра, не имевшие ни средств к существованию, ни гражданской специальности, стали на родине лишними. Бекенбауэр было уже совсем отчаялся, когда его нашли бывшие сослуживцы-офицеры и один из них предложил вернуться в Россию.

— Я даже обрадовался возможности избавиться от кошмара, который меня окружал, — откровенничал Бекенбауэр. — Во время плена я привязался к России, она не оставляет человека равнодушным. Ее можно любить по-дружески или ненавидеть как сильного врага. Ненависти у меня не было…

Так он очутился в Советской России. Имея документы одного из умерших в фашистском плену — Иванова Ивана Степановича, — довольно легко внедрился.

Женился, жил полнокровной жизнью обычного советского человека. Родился сын, в котором Бекенбауэр не чаял души.

Безмятежная жизнь продолжалась до тридцать шестого года, пока к нему не явился Селиверстов.

— Мне Россия дала все, о чем может мечтать простой смертный: образование, специальность, достаток, семью, хорошую перспективу. Я уже стал забывать, что я немец. Даже говорить по-немецки мне было труднее, чем по-русски. И вот приходит этот Николай Николаевич… Он мог легко отнять у меня все, и я струсил, спасовал. Меня вполне можно судить как изменника Родины. Россия стала мне матерью, а я ее предал. Яковлев без обиняков предложил Бекенбауэру переориентироваться и помочь нам ввести в заблуждение гитлеровскую контрразведку.

— Если это хоть в какой-то степени искупит мою безграничную вину… — устало согласился Бекенбауэр. — Могу я надеяться, что мой сын останется Ивановым и никогда не узнает, кем в действительности был его отец?

Просьба была выполнимая, продиктована любовью и заботой отца. Яковлев пообещал поговорить об этом с вышестоящими товарищами. Я считал, что нам уже удалось вернуть Родине Надежду Сугонюк. Хотелось думать, что Прохор Сугонюк тоже станет настоящим патриотом… Поможем и сыну Иванова-Бекенбауэра, хорошему комсомольцу, рвущемуся на фронт, не потерять Родину.

Время заставляло действовать без особых проволочек. Пора было отправлять в гитлеровский разведцентр первое донесение о том, как развивается операция «Есаул». (Может, на этом пути удастся встретиться с фон Креслером?) Рация Переселенца находилась в Ростове. Что ж, все пути пока вели туда.

У игры, которую мы затевали с помощью Переселенца, к сожалению, не было перспективы. Как только Богач «сбежит», так в немецком разведцентре узнают, что Иванов-Бекенбауэр ведет двойную игру. Но даже этот факт, если его умно обыграть, может сослужить свою добрую службу.

Князеву я отдал свою машину, пусть доставляет пленного фашистского контрразведчика с комфортом и ведет с ним по дороге душещипательные беседы.

О том, что в дальнейшем Богачу предстоит побег, Князев пока не знал. Я считал, что, непосвященный в эту часть плана, он лучше справится с первой: даст Богачу почувствовать, что того «перевербовывают». Молодой, горячий, не очень-то поднаторевший в анализе человеческих характеров, Иннокентий пойдет к цели по кратчайшей прямой и тем самым выявит свои намерения раньше времени. Но именно это нам и надо — пусть немецкий капитан Богач думает, что с ним работает крайне неопытный контрразведчик. Он будет чувствовать свое превосходство перед зеленым юнцом, а это и помешает ему рассмотреть ловушку, какую мы ставим.

Яковлев с Бекенбауэром и Крутым отправились в Ростов попутным санитарным поездом.

Необходимо было ввести гитлеровскую контрразведку в заблуждение «нелогичностью» наших поступков и «противоречивостью» фактов, которые станут потом известны. К примеру, вдруг выяснится, что… на Светловском кладбище похоронен Селиверстов. Есть могила под соответствующим номером, она вписана в книгу регистраций кладбища. А в бывшей Чертопхаевке, у себя на родине, погребен Чухлай. Но гитлеровская контрразведка знает, что Селиверстов, Чухлай и майор Хауфер — одна и та же личность. Гитлеровская контрразведка начнет искать разъяснения такому факту и придет к выводу: у Чухлая в биографии были неизвестные ранее абверу моменты, которые заставляют по-новому оценить службу этого человека в рядах гитлеровской контрразведки.

На долю капитана Копейки досталось самое деликатное дело: внести в кладбищенскую книгу номер могилы гражданина Селиверстова, а затем отправиться на родину Чухлая — бывшую Чертопхаевку, найти там его родственников и провести с ними такую работу, чтобы они приехали в Светлово, забрали труп (брата, племянника или дяди — кем Чухлай будет им доводиться), перевезли его к себе и похоронили на сельском кладбище. Скромно, просто, с достоинством.

Идеи в голове капитана Копейки рождались на ходу.

— Попрошу помощи у Николая Лаврентьевича, он отзовет кладбищенскую книгу на контроль в райисполком, а уж мы решим, что к чему. Госпитальных хоронят, может, к ним присоединимся?

Он отправился претворять свой план, а я, воспользовавшись его полуторкой, поспешил в Александровку. С Надеждой, Прохором Сугонюком и Истоминым мне необходимо было решить несколько вопросов.

Главным свидетелем в затеянной игре оставалась Надежда. Бывшая невеста Чухлая, вне сомнения, знала, сколько раз приезжал в банду на свидание с атаманом гэпэушник Петр Дубов.

Как говорится: не гора к Магомету, так Магомет к горе. Мне позвонил Белоконь, которого я перед этим тщательно разыскивал.

— Петр Ильич, как у вас дела? Особенно по второму пункту. Это волнует меня и не только меня.

— Есть положительные новости, — отвечаю.

— Приезжайте, жду, — заключил он.

Я отправился в областной центр на машине секретаря райкома партии.

Белоконь с нескрываемым удовлетворением и заинтересованностью выслушал мое сообщение о том, что мы с Яковлевым, Истоминым, Копейкой и Князевым успели проделать.

— Как это все вовремя! — воскликнул он. — Если бы Крутой остался неразоблаченным, наломал бы он дров во время оккупации! Как подумаю об этом, волосы встают дыбом! Но… враг есть враг, чему тут удивляться. Жаль, что фон Креслер ускользнул. Впрочем, может быть, еще успеете где-то перехватить.

— Будем надеяться и стараться, — ответил я.

— Как вы, Петр Ильич, расцениваете возможности фон Креслера организовать массовые саботажи на наших предприятиях и подбить на необдуманное выступление недовольных общими трудностями, вызванными войной?

— Эти задачи ставились руководителями гитлеровской контрразведки перед группой «Есаул» в расчете на возможности, которыми обладали давно внедрившиеся в нашу действительность Чухлай-Хауфер и Бекенбауэр-Иванов. Но оба они исключены из игры. Так что выполнением бредовых планов теперь некому заниматься.

— Ну что ж, я так и доложу Вячеславу Ильичу, — удовлетворенно заметил Белоконь.

— А вот насчет диверсий… — продолжал я. — У фон Креслера солидная группа — вместе с ним девять человек. Надеюсь, что местной агентуры у них больше нет, но эти десятеро сложа руки сидеть не станут. Поэтому надо повсеместно усилить бдительность.

— Я по своим каналам займусь этим, а вы, Петр Ильич, по своим, — решил Белоконь.

Я рассказал ему оперативную обстановку и поделился своими замыслами выдать Чухлая за крупного советского разведчика.

— Так это же будет превосходно, если только удастся! — воскликнул Федор Николаевич. — А есть шансы?

— Шансы надо готовить, — ответил я и изложил ему суть операции.

Федор Николаевич меня молча выслушал и сказал:

— Вы, Петр Ильич, о подробностях этого дела лучше посоветуйтесь с Борзовым. Он в оперативной работе не то что собаку, двух волков съел. А со своей колокольни я ваш замысел полностью одобряю. Нужна какая помощь — говорите.

— Пока у нас есть все необходимое, — ответил я.

— Я так и проинформирую заинтересованных людей, — пообещал Белоконь. — А вам и всему вашему коллективу объявляю официально благодарность от имени нашей партии и правительства.

— Служу Советскому Союзу! — негромко ответил я.

Машина подвезла меня до окраины Александровки и вернулась в Светлово. По предварительной договоренности капитан Копейка должен был завтра утром приехать на крытой машине, приспособленной для перевозки арестованных, и с помпой, с шумом арестовать Надежду и Прохора Сугонюков. А мне предстояло подготовить к этому событию будущих арестованных.

Я появился в доме Надежды, промокший насквозь. Переступил порог. Хозяйка ахнула:

— Аж пар идет от спины! И где та целина, которую ты, «братик», так старательно пахал? Какой хлебушек намерился посеять?

— Горький, — отвечаю. — Для тебя, «сестренка», горький. Приехал просить, чтобы ты с аппетитом ела пироги из той полынной муки, не плевалась, не морщилась, а улыбалась и похваливала.

— Хорошие присказки знаешь, — улыбнулась Надежда. — Но соловья баснями не кормят. Обсушу тебя, попотчую с дороги, а потом уж и о деле.

Обедали вчетвером. Сугонюк угрюмо молчал. Зато Надежда тарахтела и тарахтела. Она была непривычно возбуждена. Волновалась. И похорошела от этого волнения еще больше.

Улучив момент, Истомин мне шепнул:

— Надежда заявила Сугонюку: «Ты мне не муж, я тебе не жена». Плакал как ребенок, обиженный матерью. Навзрыд. Ей — ни слова, а мне всю свою жизнь до подноготной выложил. Не позавидуешь! Жил, задавленный страхом. Даже вешался. Надежда из петли вынула.

Я стал размышлять: какую версию лучше всего предложить вражеской контрразведке? Допустим: Надежда Сугонюк убила своего бывшего жениха по личным мотивам. Но это слишком простое объяснение важных событий. Советская контрразведка в него не поверила и стала бы искать более глубинных ходов. А не мог ли Сугонюк догадаться о том, что Чухлай — «советский разведчик» и, желая выслужиться перед своим центром, все подстроил так, что его жена ударила гостя скалкой. Усугубляя это положение, можно предположить еще один вариант: старый агент Сугонюк-Вощина получил прямое указание своего разведцентра убрать «предателя» Хауфера, который работает на советскую разведку. Сугонюк-Вощина выполнил приказ, а жена — сообщница в этом деле — всю вину взяла на себя, приведя к простому объяснению: «Гость охальничал, женщина защищалась».

По крайней мере, капитан Копейка при организации «допросов» Надежды должен вести именно к этой версии.

Но в нее не вписывался один назойливый факт, Чухлай умер в больнице. Если бы его хотели просто убить, то врачей не вызывали бы. Прикончили и закопали на огороде или в степи: Пришел человек ночью. Никто об этом не знает. Исчез. Кому до этого дело? И труп найдут — никто не опознает.

…Что ж, это будет довод в пользу правды: женщина сопротивлялась насилию, убивать не хотела, но следователь может и не принимать во внимание «такой мелочи». Он начинает копаться в прошлом Надежды. И выясняет… Что он выясняет? В банду внедрились два чекиста: Леша Соловей и Савон Кряж. Оба потом погибли, естественно предположить, что их кто-то выдал. Не имеет ли к этому отношения невеста атамана?

Надежда в свое оправдание рассказывает, как все случилось. Седобородый дед Савон Илларионович был личным стременным батьки Чухлая. Он один из всех имел к атаману доступ и днем и ночью. Даже для боевого соратника, своей невесты, Филипп Андреевич был частенько занят, а для стременного — всегда свободен. Именно Савон Илларионович раз пять и приводил к Чухлаю какого-то молодого чернявого парня, как потом оказалось — гэпэушника Петра Дубова. О чем батька толковал с пришлым — Надежда не знает, на дверях всегда верным псом стоял Савон Илларионович. Позже Чухлай начал понемногу распускать банду. Быди у Филиппа Андреевича большие ссоры с начальником штаба Черногузом, который говорил, что банде подрезали крылья и надо уходить: «Не с голыми руками и в Польше примут, и в Румынии». Чухлай обычно отвечал, что лучше сдохнуть на родной земле, чем мыкаться на чужбине, где на тебя всякий проходимец будет смотреть, как на бездомного пса. Но за несколько дней до того, когда банда повинилась, Филипп Андреевич вдруг завел с невестой разговор о том, что им двоим надобно уйти за границу, мол, верный человек и по стране проведет, и на кордоне поможет. Надежда отказалась: «Тебе легче: и по-польски, и по-немецки кумекаешь. А я? Будут лаять последними словами, я же только глазами луп-луп. Здесь всем амнистия». На такую речь Филипп Андреевич ответил: «Я перед Родиной завинился, и мне амнистию надо еще заслужить. Вот погуляем в Германии годков пять-десять, вернемся — на руках будут носить Чухлая!»

Дружки проведали о возможной измене атамана и решили разузнать о его замыслах у любушки. Пытали. Руки погубили на наковальне. Она не выдержала и назвала Кряжа, который, как все знали, был особым доверенным батьки. Кряжа тоже пытали, зверски убили. Тут подоспели Чухлай и Леша Соловей. В перестрелке Соловей погиб.

Что потом произошло — Надежда не знает, только банда сдалась гэпэушнику Караулову, который вместо Дубова приехал на главную базу. Чухлая связали по рукам и ногам. Но в ту же ночь гэпэушник Дубов пригласил Надежду на свидание к Филиппу Андреевичу, которого держали запертым в поповском сарае. Гэпэушник стоял в дверях, а Чухлай уговаривал Надежду уехать с ним. Она отказалась: «Кому я теперь нужна? Калека и есть калека». Чухлай все-таки вырвал у нее обещание ждать его хотя бы года три. Потом Дубов сказал: «Принеси ему свое платье». Она сходила за платьем, Филипп Андреевич переоделся, и они втроем вышли за село. Там Чухлай расстался с ними обоими. С тех пор Надежда не видела Филиппа Андреевича. Прождала три года: ни слуху ни духу. Засватал ее дружок Чухлая — Прохор Сугонюк, который вместе с приставленным к ней Соловьем в банде охранял ее. Через девятнадцать лет Чухлай вновь объявился. Увидел Надежду…

Все остальное — как и было в действительности. Надежда должна стоять на своем во всех случаях жизни, в том числе и на допросах у немецкого следователя.

Можно было предположить что гитлеровская контрразведка попытается разыскать бывших соучастников Чухлая по банде. Но непосредственных свидетелей, как Филипп Андреевич покалечил Надежде руки, уже нет, они погибли, когда Караулов брал батьку Чухлая. А остальные факты полностью вписывались в нашу версию, которая ни один из них не отрицала, лишь давала им свое толкование.

Но эта версия требовала, чтобы Надежда и впредь осталась преданной и любящей женой. Только этим можно объяснить ее жестокое обращение с бывшим женихом, с которым рассталась трогательно и нежно.

Уединились мы с Надеждой на ее половине дома. Спрашиваю:

— Помнишь кого-нибудь из родственников Филиппа Андреевича? Из тех, кто сейчас жив?

— И мертвому не даешь покоя? — удивилась она.

— Хочу, чтобы он послужил добру хотя бы после смерти. Столько за ним числится злого!

Она начала вспоминать. Назвала двоюродную сестру, тетку по матери, затем троюродного брата.

— Никифор Крутой, кажись, в лесничестве работает.

Крутой! Эта новость заслуживала внимания.

— А в банде он не был?

— Нет. Филипп Андреевич отрядил его в милицию. «Ты, — говорит, — мне там нужнее».

«Выяснилась еще одна деталь из биографии гражданина Крутого!» — подумал невольно я, вспоминая, что никак не мог понять, почему он в годы яростной борьбы с бандитизмом пошел служить в милицию. Враг отъявленный и давний!

И этот факт можно будет использовать при допросе Крутого.

Я записал всех родственников, которых вспомнила Надежда. Вне сомнения, они назовут еще кого-нибудь.

— Надя, — впервые так просто обратился к ней. — У меня к тебе особая просьба. Выполнение ее связано не только с риском, но и с умением терпеть от близких справедливые обиды.

Глянула на меня.

— А ты, «братик», не пугай.

— Не пугаю, просто ввожу в курс. Хочу послать тебя в самое пекло, чтобы ты там сказала, может, даже под угрозой, то, что мне надо.

Вздохнула глубоко, взглянула на меня добрыми, преданными глазами:

— Одно жаль, отсылаешь подальше. А тебя два дня не было — я истосковалась. — Сказала она это легко и просто, как само собою разумеющееся. — Что же я должна буду сказать перед расстрелом?

— Но почему же перед расстрелом! — запротестовал я.

— А это, чтобы моим словам было больше веры.

— Совсем не обязательно доводить все до крайности. А сказать ты должна вот что: банду тогда передал Караулову и мне сам Чухлай. И потом, из-под ареста его освободила не ты, а я, но в твоем присутствии.

Она покачала головой:

— Перелицевать намерился. И кого же вот такой вывернутый Филипп Андреевич должен закрыть собою?

Черт бы побрал эту её проницательность!

— Не знаю.

Не поверила. Усмехнулась, глаза прищурила.

— Ты, «братик», со мною построже. Чего не положено, того лучше не знать. Я ведь баба любопытная и дотошная.

— Ох, и хитра же ты! — рассмеялся я.

— Да и сам не прозрачное стеклышко! — отозвалась она.

Мне было с нею очень легко, между нами установилось удивительное взаимопонимание.

— А поверят мне? — возникло у нее сомнение.

— Сделаем, чтобы поверили. Передадим тело Чухлая тетке, пусть похоронит на сельском кладбище и напишет на памятнике: «Погиб при исполнении служебных обязанностей». А тебя… упрячем пока в капэзэ. Такого человека ухайдакала!

— Могла бы — еще раз сделала то же самое! — огрызнулась неожиданно зло Надежда. Но тут же подобрела. — Крепка ли хоть тюрьма-то, предназначенная для меня?

— Капитану Копейке передам.

— Да… У него все настоящее. А потом?

— Тебя немцы и освободят.

— Глубоко запахиваешь… — проговорила она в раздумии. — И когда же мне за решетку?

— К утру приедет Игорь Александрович. С шумом, с гамом, чтобы все соседи видели и знали.

— Выходит, минуточки мои свободные уже сочтены. — Она невольно глянула на ходики, висевшие на стене напротив ее широкой кровати. — И не успею поделить с Сугонюком хозяйство: я уже сказала ему, пусть забирает любую половину. И дом перегорожу, не хочу ходить через одну с ним дверь. Так опротивел: не поверишь, миску с едой ставлю ему под нос, а меня с души воротит, словно дохлую кошку держу в руках.

«Ох, не вовремя пришло к ней это чувство!»

— Надюша, для пользы дела тебе надо с Сугонюком помириться.

Взорвалась мгновенно, как бочка с порохом.

— Не то что в одной постели, на одном кладбище не буду с ним лежать! Из гроба уйду! А еще раз мне такое посоветуешь, и тебя возненавижу!

Позеленела от злости, глаза — как у одичавшей кошки: огнистые.

Задачу задала!

— Да ты меня не так поняла, — начал я оправдываться, чувствуя себе виноватым перед нею. — Его тоже арестуют, как и тебя. Разведут по разным местам. Его в Ростов, как изменника Родины. А ты — чисто уголовный элемент, хотя вполне могла помогать своему мужу. Капитан Копейка на допросах и будет выжимать из тебя именно эти показания. А ты должна будешь твердить: «Ничего подобного не было. И про мужа ничего плохого не знаю, не замечала».

Она начала остывать. Слегка подобрели глаза.

— Ну, помилуют меня немцы… А ты — Сугонюка. Я же вижу, к чему дело клонится. И опять мы с ним в одном доме? Опять я — вари ему хлёбово! Хочешь, чтобы однажды накормила его беленой или крысиной отравой?

Одержимая!

— Сугонюк нужен для дела. Он будет звонить о том же, о чем и ты, только со своей колокольни: Чухлай не однажды ездил в Москву. Сугонюк видел, как Филипп Андреевич, откуда-то вернувшись, порвал билет. Ради любопытства Прохор собрал обрывки и прочитал: «Москва-Ростов. Мягкий вагон». Фашисты тоже не лыком шиты, сразу заподозрят, что мы им подсовываем свинью. Начнут проверять. И вот надо заставить их поверить, что белое — совсем не белое, а черное — не черное.

Кажется, я ее убедил, вернее — она согласилась подчиниться мне. Но как трудно далось ей это покорство: ссутулилась, опустились плечи. Обычная решительность сменилась явным безволием.

— Что от меня требуется?

— Немногое, — поспешил я растолковать. — Вечером мы с лейтенантом уйдем. На зорьке появится капитан Копейка. Так вот: не проявляй своих чувств к Шохе за это время. И позже, когда тебя будут допрашивать немцы, тверди, что ты мужем довольна: добрый, трудолюбивый.

По ее губам прошмыгнула лукавая ухмылка:

— Буду думать о тебе, а говорить о Шохе, тогда найду самые хорошие слова.

Разговор с Прохором Сугонюком был покороче. После того как в гитлеровском разведцентре удостоверятся, что Переселенец ведет двойную игру, они пересмотрят свою точку зрения на всю его информацию, особенно на характеристику Сугонюка. Стоило подумать, какие сведения должен о Сугонюке сообщить Иванов-Бекенбауэр. Конечно, отрицательные. «Сугонюк — предатель. Он выдал Пятого. В больнице была устроена засада, в результате которой задержан капитан Богач». И какие-то детали по задержанию, поясняющие, почему Богач арестован, а он, Переселенец, избежал этой участи. Подробности должны оправдывать Бекенбауэра, приготовившего ненадежные документы. Богач, вернувшись к своим, легко опровергнет измышления Переселенца и сообщит, что того арестовала советская контрразведка. (Видел своими глазами!) И расскажет, как мы хлопотали возле Бекенбауэра, которого мучил сердечный приступ.

Но, несмотря на такую поддержку, Прохор Сугонюк должен вызвать подозрение по другой статье: не был ли он искренним помощником советского разведчика полковника Чухлая? И его, как «личность подозрительную», нельзя перегружать ложной информацией. Два-три разрозненных факта. По банде: да, он лично знал веселого песенника Лешу Соловья, которому Чухлай поручил охранять невесту. О последних событиях в банде он, Прохор Сугонюк, не знает, так как дезертировал. Показался ему подозрительным этот самый Соловей: уж очень часто он отлучался неизвестно куда. Банду в то время преследовали неудача за неудачей: не успеют выйти с базы, их уже ждут чоновцы. Гулял упорный слух, что в банду проникли чекисты. Прохор рассказал о своих подозрениях Чухлаю: «Уж не гэпэушник ли этот Леха Соловей!» Филипп Андреевич приказал распять Сугонюка на сосне «за предательство»: «На верных моих друзей клевещешь! Уж не ты ли и есть тот гэпэушник!» Прохор, зная нравы банды, сбежал.

А что Сугонюк слышал потом о событиях в банде? «Болтали разное… Но Чухлая привезли связанным — это факт. И ушел он из-под ареста в ту же ночь, это точно».

Мог ли Сугонюк-Шоха-Вощина в чем-то заподозрить своего бывшего атамана, который отыскал его через четырнадцать лет и заставил работать на себя? Конечно, нет. Во-первых, Вощина не так уж много знал. Поэтому любое действие Чухлая в его глазах выглядело правомочным, продолжением тех дел, о которых Вощина лишь догадывался. А если все-таки внимательнее проанализировать прошлое? Что запомнилось Вощине необычного? Ничего. Ну, почти ничего. Разве что видел однажды, как Филипп Андреевич выбросил изорванный билет. Такой небольшой, картонный — «Москва — Ростов».

И больше ничего немецкой контрразведке Сугонюк сообщить не должен. В это поверят. Будет нагромождение фактов — все покажется подозрительным, а главное — из того множества что-то удастся проверить и выяснить, что Вощина что-то путает.

Но прежде чем поставить перед Прохором Сугонюком задание и тем самым ввести в игру, следовало вначале побеседовать с ним на общую тему.

Сели мы в просторной горнице. Говорю:

— Надежда Степановна сообщила мне, что ваши пути расходятся. Что вы не поделили?

Сугонюк вмиг стал жалким, беспомощным. Пожал плечами. Но причину он знал хорошо.

— Последние годы между нами стояли дела Филиппа Андреевича: отделили меня от Нади. Чужой я стал для жены, ну, ровно нет меня на белом свете. Во всем таился, даже спал в другой половине дома, чтобы можно было при необходимости работать ночами, не вызывая у нее подозрения. Какая женщина выдержит такое?

Меня удивило, что он не осуждал Надежду, как это сделал бы недалекий, ослепленный ревностью мужчина на его месте. Прохор отдавал отчет в происходящем и брал всю вину на себя.

— Что же теперь? — спросил я его.

— А что теперь? Шлепнут, как бешеного кобеля. Если смилосердятся, вкалывать буду.

Он говорил это спокойно, вернее — тоном человека, смирившегося со своей участью. Только слова были жестоки и беспощадны, но такой жестокой и беспощадной была правда, заложенная в них.

Чтобы работать с Сугонюком в дальнейшем, надо было вернуть ему веру в будущее.

— Причиненный вред искупают добром, — говорю ему.

Он согласился, но на все взглянул по-своему.

— Мне бы еще в тридцать шестом перерезать горло Филиппу Андреевичу прямо там, на пасеке…

— Судили бы за убийство.

— Но не за измену Родине, — стоял он на своем. — И судьи бы меня поняли, и народ бы простил.

Была в его рассуждениях своя логика. Только к реальности она не имела никакого отношения.

— Опоздали вы с благими порывами, Прохор Демьянович. И жена ваша не выдержала неопределенности.

Он согласился:

— Опустела ее душа. После того как умер Филипп Андреевич, нам бы только жить да радоваться…

Мне понравилась тактичность, с которой он говорил о случившемся: не Надежда убила Чухлая, а тот умер сам.

— Трудно будет повернуть на старое, — говорю ему. Он возразил:

— Старого и сам не хочу. Вот Надя подалась в вашу сторону…

Ему очень хотелось последовать за нею.

— Догоняйте, — говорю. — Правда, она ушла уже далековато.

Он глянул на меня с сомнением и надеждой.

— А позволите догнать-то?

— Рискнем, поверим.

Он оживился. Весь затрепетал: от нетерпения, от радости, которую прятал в себе, а она вырывалась в каждом его осторожном движении, в каждом взгляде маленьких черных глаз.

— Да я за то доверие… — Сугонюк не нашел слов выразить свои чувства, схватил мою руку и поцеловал. Огорошил меня, ввел в смущение.

— Прохор Демьянович, да что я вам — поп?

Он и сам смутился. Сел на стул, присмирел.

— Вы не сомневайтесь во мне, — сказал он. — В банду я пошел из-за Нади. Любил ее больше совести и жизни, ежели чем и отличался, так опять по той же причине: не терпелось обратить на себя Надино внимание. Поженились — за троих волов работал, все хотел, чтобы она жила, как городская: в шелка одевалась. Но не пошла на такое. «Я, — говорит, — белой вороной выглядеть не хочу». Иного ждала от меня. А чего — я не понимал, и за свое непонимание на нее обижался.

— Да, счастье под собачьей будкой не сбережешь, как немецкий парашют, — согласился я.

Он вновь начал меня заверять:

— Вы никаких сомнений не держите. Мне теперь главное — догнать Надю. Говорят, кто вешался, да выжил, дюже цепляется за свою жизнь. А мне жизнь до нашего разговора была постылой. Думал: «Расстреляют — хоть отмучаюсь». Надя совсем отвернулась. А кроме нее, у меня в жизни никого нет. Это тоскливо, когда никого-то… Будто бы среди людей, но одинешенек, словно в грозовую ночь в боровом лесу.

Что ж, он меня убедил, и я ему поверил.

— Мы вам поможем. Но путь в люди предстоит не из гладких. Не отступите?

— Сдохну черной смертью, Надя могилу обойдет стороной… А умру человеком — останусь в ее душе!

— Вам, Прохор Демьянович, надо вернуться к немцам и тем послужить Родине.

Он усомнился:

— Не простят смерти Филиппа Андреевича.

— Когда во всем разберутся — еще наградят, — отвечаю ему. — А пока переправим вас в ростовскую тюрьму. Трибунал приговорит к расстрелу. В подтверждение вашей «стойкости» составим протоколы допросов и оставим чухлаевские контейнеры.

— Я согласен, — ответил он на мое предложение. — Только получилось бы. Без толку умирать мне теперь нет резона.

Пришло время расставаться с семейством Сугонюков. Надежда зазвала меня к себе.

— Садись!

Я сел. Она долго рассматривала меня. И запылало от того пристального взгляда мое лицо, чувствую — горят щеки, будто снегом натертые.

— Засел ты в моей душе крепче, чем Филипп Андреевич в молодости. Я тогда была глупой, увидела в нем свою девичью революцию, — пояснила Надежда. — А тебе говорю это сейчас потому, что думаю: больше не свидимся. Ежели и свидимся, то ты должон забыть все мои теперешние слова. Ну, поцелуй на расставанье.

Смущенный, я чмокнул ее в щеку. Надежда обиделась.

— Как покойницу! А ну, обними, чтобы кости захрустели, чтобы то твое объятие жило во мне до конца жизни.

Я обнял ее.

— Хватит. Не железная. А хода моему чувству нет, — Она еще раз глянула на меня и отпустила: — Иди.

Надо было что-то сказать ей о Сугонюке, но все хорошие слова о нем в моих устах сейчас прозвучали бы неискренне, обидели бы Надежду.

На рассвете явился со своими людьми капитан Копейка. Он окружил двор Сугонюка, вызвал в качестве понятых председателя сельсовета и секретаря. Обыск длился часа два.

Столпились александровские жители напротив приоткрытых ворот колхозного пасечника, обсуждают невиданное.

— Прохор-то — шпион!

— Да и Надежда под его дуду плясала.

О всех событиях, происходивших в доме и во дворе, сельские кумушки тут же узнавали каким-то непонятным образом и быстро разносили вести по селу:

— Радио в улье прятал! С немцами вел переговоры. Вот тебе и Прохор Демьянович!

По нашей договоренности, капитан Копейка передал председателю сельсовета все хозяйство Сугонюков, составив подробный акт.

Пока капитан Копейка заканчивал свое дело, мы с Истоминым выехали в условленное место, где приблизительно через час и произошла передача «арестованного» Сугонюка.

Вспоминаю, какая тоска жила в глазах Сугонюка, когда он пересаживался в другую машину, и понять его можно: с этого момента начиналась его новая биография, а в ней — пока еще все неведомое.

На душе было тоскливо. Я расставался с Донбассом. Когда еще сюда вернусь?

До Ростова добрались в четвертом часу. Я надеялся, что Борзов уже вернулся с фронта, и мне удастся переговорить с ним по телефону, поставить в известность о событиях и получить инструктаж на дальнейшее.

Увидев, кто со мной прибыл, Яковлев спросил:

— А где Князев с пленным немцем?

— Разве они не приехали? — удивился я.

— Нет, не появлялись.

Прошло без малого двое суток, как моя эмка выбралась из Светлово. Что же случилось? Если бы авария, то было бы уже что-то известно: или от патрульной службы, или от медиков. Кроме Князева и шофера, в машине находился сопровождающий сержант из взвода оперативной службы. Любой из них, даже тяжело раненный, постарался бы сообщить о происшествии.

Отправили в Светлово радиограмму: «В Ростов не пришла машина с пленным и сопровождающими. Наведите справки».

Капитан Копейка занялся поисками исчезнувшей машины в районе Светлово, а мы с Яковлевым, взяв людей, отправились на проческу лесных посадок, полей и балок, прилегающих к шоссе.

Мог ли Богач совершить побег, справившись с тремя? Не похоже на него: особыми физическими данными не отличался. Применить приемы карате на ходу в машине ему не позволяла теснота. Во время остановки, убежден, Князев полностью придерживался всех правил «Инструкции по перевозке и сопровождению особо важных государственных преступников», то есть приковывал пленного наручниками к себе.

Остатки дня и ночи ушли на бесполезные поиски. Под утро мы собрались обсудить создавшееся положение.

— А если во всем искать не случайность, а преднамеренность? — сказал Яковлев. — Крутой знал марку вашей машины и ее номер, сообщил об этом Креслеру. О том, что вы рано или поздно поедете в Ростов, догадаться было нетрудно. И вот фон Креслер со своими людьми вышел вам на перехват.

И у меня крутились в голове подобные мысли.

— Жалко парнишку Иннокентия Князева. Как же доложить Борзову о гибели его крестника? Прошляпили!

— Допустили непростительную ошибку, — согласился Яковлев. — Но не думаю, что фон Креслер расстрелял нашего Иннокентия. Он ему нужен живым. Младший лейтенант знает полковника Дубова, и фон Креслер будет пытаться получить от пленного о Дубове некоторые подробности, неизвестные Богачу.

Если Яковлев прав, то и в этом случае Князеву не позавидуешь.

Фронт контрразведки не имеет четких границ. Бои идут всюду. И, как на настоящей войне, в этих невидимых боях невидимого фронта гибнут люди. Товарищей по оружию всегда жаль. Но их смерть не должна заслонять главной цели…

Я пытался абстрагироваться от судьбы Князева, шофера, сержанта из оперативного взвода, выделить в событиях коренное, важное.

Если Богача освободил фон Креслер, то в этом есть и свой плюс: не надо устраивать хитроумных побегов, все получило свое естественное развитие.

Но в руки вражеской контрразведки попали трое наших товарищей.

Князев. Я не сомневался в нем ни на мгновение. Этот хрупкий паренек из тех, которые умеют молчать на самых жестоких допросах. Разве что на какую-нибудь провокацию попадется: маловато у него опыта и чекистского, и житейского. Он расшифровывал сообщения Сугонюка. Но каким образом шифр очутился в советском разведцентре? Убежден, что Князев не проговорится. И тогда возникает версия, что его нам передал… Чухлай. Богачу я намекал, что Чухлай «наш человек». Князеву я тоже об этом сказал. Но он скорее проглотит язык, чем выдаст «товарища». А жаль… Тут бы его слово встало в строку.

Шофер. Малоизвестный мне человек. Его вместе с машиной ко мне прикомандировали из областного НКВД. По долгу службы никаких секретов не знал. Но достаточно фон Креслеру составить «безобиднейший» перечень мест, где я бывал, и список людей, ездивших со мною в машине, чтобы получить некоторое представление, чем я занимался последнее время. Впрочем, гитлеровской контрразведке это было известно от Крутого и от капитана Богача, которого я допрашивал, используя известные мне факты из деятельности группы «Есаул». А что нового мог узнать фон Креслер из скупых обмолвок шофера? Мы с ним ездили на место возведения оборонительных сооружений. Там я встретился с Надеждой Сугонюк. Потом мы проведали тетку Прохора Сугонюка, у которой в Светлово жила Надежда. Затем — к посадке, где Прохор «нашел» немецкий парашют. Впрочем, машину я оставлял далеко в стороне. Не слыхал и наших деловых разговоров с Надеждой. Единственное, что он может подтвердить: мы с ней встретились случайно и не сразу узнали друг друга. Это, пожалуй, было даже в пользу Надежды. По крайней мере, достаточно продумать ответы на возможные вопросы по этому поводу, чтобы обезопасить ее. Предположим, она интересовалась: не знаю ли я чего о Филиппе Андреевиче? Дальше пеленгаторов шофер меня не возил, в Александровку я ездил полуторкой Копейки. Мы бывали с шофером в Ивановке, в лесничестве, возле дома Сегельницкого. Наконец, прямо в машине арестован Крутой.

Сержант из взвода оперативной службы. Он знает некоторые детали по нашей операции «Встреча десанта». И подтвердит, что мы были достаточно осведомлены, поджидая «гостей с той стороны»: знали место, день и час приземления. Разработали несколько вариантов, один из них на случай встречи большой группы. От кого мы могли получить столь точные сведения? Пусть фон Креслер ломает голову. Но сержант в курсе, что мы все время крутились возле дома Сугонюка, не заходя в него. О чем мог сказать этот факт? О том, что мы ждали появления «гостей». Но если Чухлай — советский разведчик, то он должен был сообщить нам все данные, и тогда у нас не было бы необходимости в громоздкой работе по наблюдению. Но этот же факт можно было истолковать и по-другому: после гибели Чухлая мы ждали, что к Сугонюку кто-то все же придет. А когда задержали Богача, Иванова-Бекенбауэра, Крутого и узнали, что десант высадился не в районе Александровки, а совсем в другом месте, взяли уже бесполезного теперь Сугонюка.

Из всех таких рассуждений и прикидок выходило, что пока опасаться нечего. Но это были мои рассуждения, человека, которому хотелось, чтобы интересный замысел не провалился. А как оценит факты фон Креслер?

Звонок Борзова из Москвы был очень кстати.

— Прежде всего, я вам передаю личную благодарность наркома обороны за выявление и уничтожение группы «Есаул». Благодарность будет вписана в личное дело всем принимавшим в ней участие.

— И капитану Копейке? — поинтересовался я.

— Вот его-то наш отдел кадров и не учел… Другое ведомство… Надо исправлять ошибку.

— Обязательно, товарищ дивизионный комиссар! — говорю я. — Он у меня тут по многим вопросам главный закоперщик. Это он первым обратил мое внимание на Сугонюка. Попросите Вячеслава Ильича…

— Договорились. Теперь о делах насущных. Получил ваш рапорт о проделанной работе и о планах на будущее. Мы тут посоветовались и у себя в отделе, и в ЦК: операцию на прикрытие Сынка в принципе одобрили. Уж очень заманчиво убедить гитлеровскую контрразведку, что доктор Хауфер и есть тот советский разведчик, которого она ищет. Но эта операция требует углубления. Во время оккупации Донбасса фон Креслер постарается собрать максимум сведений, подтверждающих или опровергающих версию: Чухлай — советский полковник. Эти сведения для нега надо готовить в Донбассе и вне. Я считаю, что на оккупированной территории должен остаться Яковлев. Фон Креслер знает о вас многое, ищет вас. А мы заставим его делать бесполезное. Введите Яковлева в курс дела и приезжайте в Москву с полным докладом. Что у вас нового за последнее время?

Я вкратце рассказал о последних событиях.

— Считаю необходимым прочесать весь Светловский лесной массив. Фон Креслера надо найти, иначе от него можно ждать неприятностей и сейчас, и во время оккупации.

— Боюсь, — ответил Борзов, — что сейчас такая громоздкая операция неосуществима, не сумеем найти нужные силы: положение на фронтах крайне серьезное. И в такой обстановке просто не до фон Креслера, хотя взять его очень заманчиво. Передавайте дела Яковлеву и выезжайте.

Я отправил в Светлово Яковлева и Истомина с его фронтовым другом Пряхиным, который изрядно скучал. Этим двоим в интересах будущего подполья предложено было легализоваться, то есть пойти на службу к оккупантам. Легенду, которая должна была помочь им внедриться, мы придумали неплохую и обставили ее надежными фактами. В прямую задачу Яковлева и Истомина входила охрана подполья от проникновения в него гитлеровской агентуры, выявление пособников оккупантов. Но именно с помощью подполья мы намеревались направить гитлеровскую контрразведку по стопам «полковника Чухлая».