Об исполнении доложить

Пеленгаторы дают первый адрес

Прошло без малого девятнадцать лет. За это время Надежду я не встречал. Но иногда вспоминал, когда речь заходила о чоновском отряде Ивана Караулова.

По насмешливым репликам, которыми Надежда встретила нас с капитаном Копейкой, можно было судить, что характер у нее не изменился.

Подошла, поздоровалась со мною за руку.

– Садись, сестренка, поближе, – приглашаю ее. – Расскажи про свое житье-бытье.

– А кто будет отрабатывать за меня на окопах урок?

– Коллективно поможем.

Мы отошли чуть в сторону от машины и присели на реденькую, но сочную траву. Я с любопытством рассматривал Надежду.

– Выглядишь ты, сестренка, – влюбиться можно. А жизнь твоя, как свидетельствуют глаза, не из веселых.

Она вздохнула:

– Угадал… И тогда угадал, и сейчас. Наверное, все по той же специальности? Судить по костюму – инженер, а Игорь Александрович возит тебя на машине. Должно быть, ты в большие начальники выбился?

Я улыбнулся и в тон ей ответил:

– Фамилию, сестренка, ты сменила. А помнится, Чухлай для тебя весь белый свет застил собою.

Надежда сорвала душистую травинку, стала разминать ее в пальцах.

– За давностью не должны бы судить… Признаюсь тебе первому, это я тогда освободила Чухлая.

«Разыгрывает!» – была первая моя реакция на ее слова. Но она как-то вся съежилась, напряглась, словно в ожидании неминуемого удара. Нижняя губа мелко подрагивала. Чтобы унять эту дрожь, Надежда закусила губу. Глаза повлажнели, стали еще более черными. И во мне родилось страстное желание крикнуть на всю округу: «Это после того, как он тебя изувечил!» Только профессиональная привычка владеть собою помогла мне промолчать.

Я невольно смотрел на ее руки. Понимал, что это нехорошо, но смотрел на короткие пальцы-обрубки. Надежда резким движением убрала руки за спину.

– У мужиков любовь, как сосновая лучина, прямая, сухая, занозистая, – заговорила она, – а у бабы – крученая, словно старый пенек, из каких гонят скипидар. Мужику с его палочной прямотой не понять, какими ходами бродит в женском сердце эта самая проклятая любовь. Отдать себя любимому на заклание – да разве есть счастье выше этого?..

Надежда начала свою исповедь сумрачно. Подняла на меня глаза, молит о снисхождении.

– Ты замечал, как ходит счастливая? – спросила она, но ответа не ждала, сама пояснила: – За километр опознаешь: не идет – лебедушкой плывет, земли не чувствует под собою. На кого глянет – одарит радостью, к кому прикоснется – от болей исцелит.

– Ума не приложу, – удивился я, – как ты все это проделала? Руки – сплошная рана, а часового оглушила.

– Не помню, словно зачумленная была. Терещенко колдовал над моими руками – влил в меня стакан спирту. Спьяну все… Освободила Чухлая, наделила своим платьем, вывела за село. Он на колени встал, ноги целует. «Ты, – говорит, – самая золотая на свете». А меня брезгливость одолела, словно наступила на раздавленную жабу. От той поры он для меня умер. А не освободила бы, страдала, ждала, надеялась. Получила бы весть, что расстрелян, а все равно ждала бы…

Это было выше моего понимания. Может, действительно, я был болен «мужской прямотой», как говорила Надежда.

– Руки вскоре поджили, – продолжала она. – Ловко тогда Терещенко их заштопал. Засватал меня Шоха.

– Сугонюк?

Она кивнула.

– Говорит: «Я из-за своей любви к тебе чуть не лишился жизни. Не утек бы в свой час, повесил бы Чухлай». По первому разу я поднесла Шохе гарбуз. Угнездилось во мне презрение ко всему, что связано с бандой. Но жила я в хате у отчима. Трудилась, как пара волов, а все равно считалось, что ем чужой хлеб. Мать стала меня уговаривать: «Чего брыкаешься? Какой порядочный теперь на тебе женится?» Конечно, я была невеста не первой свежести. Двадцать шестой год… И Чухлаем таврована. Правда, ребеночек его родился мертвенький, оно и к лучшему. Мать не догадывалась, а Шоха знал, что я не бесприданница.

«Чухлаевские подарки», – мелькнуло у меня.

– Года три мы жили с Шохою, как все, – вела свою исповедь Надежда. – Обзавелись землицей. Но бог не дал детишек. Шоха меня за это поругивал, Чухлаем попрекал. Случалось, и ударит под пьяную руку. Я терпела: чувствовала себя виноватой. Бегала к бабкам-ворожеям, ходила к врачам. Врачи в один голос: «Ты, Надежда, женщина совершенно здоровая, можешь рожать целую дюжину. Надо бы проверить твоего мужа». Мой Шоха на дыбы: «Я мужик крепкий, мне твои врачи до фени!» Чтобы доказать свое, стал ходить к чужим бабам. Но чего нет – того не найдешь. Погоношился и сходил к врачам. От той поры стал тише воды, ниже травы. Я ему предлагала: «Возьмем сироток: мальчика и девочку». Он все сопел-сопел: «Нажитое кровавым потом отдавать чьим-то байстрюкам!» А однажды взбеленился: «От тебя, видать, пошло, бабы по селу треплют, что я сухостойный… Съездила бы в город, привезла оттуда в своей утробе… Все бы думали, что он мой, и я бы тебя простил». Ох и умылся он у меня, чертов кобель, за такие слова красной юшкой.

Печальная повесть об исковерканной жизни. За совершенную в молодости трагическую ошибку Надежда платит вот уже два десятка лет. И впереди, считай, никакого просвета. Сорок три весны, сорок три зимы и осени… В этом возрасте человек подводит первый итог прожитого, сделанного и подумывает о суровой, неумолимой старости.

– В двадцать девятом в Александровке зачинали артель. Я без согласия Шохи сдала колхозу землю, коня, двух волов и корову с телкой. Уже грамотная была, от имени обоих написала заявление. Шоха схватился за топор, я – за вилы… На том и помирились. Беднее мы с ним не стали. Много ли нужно двоим? Я – в огородной бригаде, он – колхозный пасечник. Да своих с десяток ульев. Считай, по три-четыре пуда меду брали с каждого.

Надежда замолчала, рассказывать ей было уже не о чем.

– Где ты квартируешь? – спросил я. – Отвезу.

– У своих, в Светлово.

Она забрала фуфайку, лопату и села в машину. Надежда всю дорогу молчала, лишь на окраине города подсказала, куда свернуть. И только когда машина остановилась на застанционном поселке возле одной неказистой хатенки, сказала:

– А я рада, что встретила тебя. Ну как девчонка, даже сердце техкает по-соловьиному, ей-ей… – и неожиданно засмущалась. – Ты был первым, кто указал мне свет в окошке и растолковал, что мир пошире, чем хата об четыре стены. Да рано ушел из моей жизни, не довел… И засохла я на полдороге к чему-то хорошему.

Сказала торопливо, словно в любви призналась, – и побыстрее из машины.

Встретила нас дородная женщина. Вначале, увидев возле своего дома легковую машину, удивилась. Надежда ей сказала: «Ось братика привезла, девятнадцать лет не виделись».

Небольшая хатенка была пропитана сложными запахами уюта и сытости. Я различал солоноватую терпкость капусты, горчинку увязанного в плети лука, степную теплоту зерна в мешках. Было во всем этом что-то волнующее, родное, памятное с детства. Оно навевало щемящую тоску по ушедшему, милому, с чем расстаются на пороге родительского дома, уходя в большую жизнь.

– Накормишь? – спросил я Надежду, присаживаясь на широкую деревянную лавочку, стоявшую под узеньким окошком. – А то с утра во рту ни маковой росинки.

На столе появились помидоры и тушеная картошка с утятиной.

Надежду будто подменили. Очень скромная, на слова скупая, движения сдержанные, словно ей не хватало места в тесноватой хатенке, и она боялась зацепиться за стол, споткнуться о лавку, сдернуть с кровати тюлевую накидку.

Когда поужинали, Надежда довольно бесцеремонно сказала своей дородной родственнице:

– Со стола я приберу сама, а ты, тетя Даша, погуляй. Нам с братцем надо поговорить.

Мы остались одни. Надежда в отсутствие тети Даши вновь преобразилась. Движения стали по-кошачьи упругими и вместе с тем мягкими. Голос обрел звонкость, в нем зазвучала легкая ирония. Эта перемена натолкнула меня на мысль, что тетя Даша – родственница по мужу. И спросил об этом Надежду. Она усмехнулась:

– Угадал.

Вытерла стол, присела на лавочку.

– Вначале, когда обмолвился про еду, я, грешным делом, подумала, что ты просто причину для разговора ищешь. Привезли-то тебя поглазеть на мою знаменитую торбу. Тут до капитана Копейки ею еще один интересовался.

Мне осталось только удивиться:

– Все так и есть.

Она достала из-под широкой деревянной кровати пустой вещмешок, протянула мне:

– Дался он вам всем.

Я стал рассматривать. Из добротного полотна. Сшит, на диво, крепко, видимо, сапожной машинкой: стежки крупные, нитка толстая, суровая, шов двойной – раз прошили, завернули и вновь прошили, этими же нитками притачали лямки, сделанные из стропы парашюта.

– Веревочка на диво, – похвалил я. – Говоришь, по случаю приобрела?

– На вокзальной толкучке за кусок хлеба.

Я прикинул вещмешок на руке:

– Добротная вещь. Холст – хоть паруса шей.

– Старалась… Не знала, куда судьба занесет. Может, на край света.

– Покупные-то лямки притачала теми же нитками, которыми шила мешок, – говорю ей.

Она достала клубок точно таких же ниток, положила на стол передо мною.

Я попробовал нитку. Крепкая, скорее пальцы порежешь, чем порвешь ее.

– Собиралась на край света: торбу из нового холста сшила, нитки про запас взяла. А лямки – гнилые. Добралась до Светлова, они и расползлись. Что ж это ты, хозяюшка?

Смеются ее глаза, с вызовом смотрит на меня:

– А ты, «братик», еще дотошнее стал.

Я вел свое:

– Если поискать, второго такого кончика не объявится? – подергал я за добротную, из вискозного шелка, бело-кремовую веревку.

– Да уж мы с Шохой постарались упрятать.

Она все время называла мужа бандитской кличкой. Почему? Или наша встреча вернула ее в далекий двадцать второй? Или в этом проявляется ее отношение к человеку, которого не любит, но вынуждена коротать с ним век под одной крышей?

– Веревочка-то от немецкого парашюта, – сказал я. – Вот и выходит, сестренка, что кто-то на нем прилетел. А зачем? Не догадываешься?

Улыбка сползла с ее губ.

– Недели три тому вернулся с фронта мой Шоха. Снарядом оглушило, порою так всего и перекосит. Ранен в плечо. А рана-то воняет: гниет человек заживо. Уж я ли его не врачевала! Промывала рану спиртом и марганцем, обкладывала теплой вощиной поверх бинтов. Пил Шоха прополис с соком столетника, ел свежий мед. Полегчает, а через пару дней все заново. Как-то болезнь дала ему передышку. Я собралась в посадку за сушняком. До войны мы покупали уголь у шахтеров. А теперь все граммочки идут заводам. Говорю Шохе: «Посажу тебя на тележку, вывезу в посадку, хоть подышишь свежим воздухом». На тележку не сел. Говорит: «Погоди, сдохну, вот тогда…» Выбрали посадку, рубили в два топора сушняк. Советую: «Ты бы посидел, отдохнул, пот с тебя градом». Рассердился, ушел от меня подальше. Я помахиваю топором, а одним глазом поглядываю на Шоху, не переусердствовал бы мужик. Тогда и в самом деле вместо сушняка доведется везти на тележке милого. Как он упал – не приметила, запнулся за что-то. И такой мат пустил! На десять этажей. Я его от таких слов давно отучила, а после фронта опять взялся за старое. Подхожу к нему, он что-то тянет. То самое. Прятали – спешили, ямку выскребли неглубокую, присыпали старым листом и сучьями. Переглянулись мы с Шохой. Говорю: «Надо заявить в сельраду». А он меня на чем свет костит: «Дура набитая! Отберут. Сколько тут шелковой материи! За войну люди пообносятся, каждая тряпка станет на вес золота». На тележку под сучья – и привезли домой. Так жадность и взяла надо мною верх, – закончила с раскаянием Надежда.

По ее рассказу выходило, что они с мужем наткнулись на парашют случайно. Что ж, вполне возможно. А если в этой случайности есть своя закономерность?

У меня на языке вертелось несколько вопросов: «Когда для Шохи началась война? Когда закончилась? Не был ли он в окружении или в плену? Почему у него такая странная рана?» Копейка обратил внимание: «Тяжелый дух», и Надежда об этом же: «Заживо гниет». Но я спросил о другом:

– Почему вы в тот день пошли именно в эту посадку? Самая ближняя? Самая богатая на сушняк? Самая удобная к ней дорога?

Надежда ничего определенного не могла ответить.

– Посадка – не ближний свет, километров десять с гаком. Но шли и шли, Шоха рассказывал про войну. Поближе к Александровке посадки уже почищены. Подходим к этой, Шоха говорит: «Сколько сушняка и сухостоя! Похоже, до нас тут никого не было».

Значит, на посадку обратил внимание Шоха. Что из этого выходило? Ровным счетом ничего. Действительно, там было много сушняка. И вообще, в эту «экспедицию» Шоху пригласила Надежда.

– Покатаемся, сестренка, – предложил я. – Покажешь заповедное место.

Мы заехали в отделение НКВД, капитан Копейка сумел раздобыть миноискатель, два щупа. Прихватив с собою бойцов, выехали в Александровку.

Это было самое дальнее село Светловского района: большое и богатое. На его территории уместились пять колхозов, правда, один другого меньше.

Ехали молча, каждый думал о своем. Я все пытался выстроить систему из разрозненных фактов. Шарада не решалась.

Приехали. Машину оставили в стороне, за лесочком. Добрались до посадки. На ее окраине рос густой подлесок – сразу и не продерешься: лещина, бересклет, жимолость и, конечно, клен-самосад. Багряно-золотое великолепие. Вот уж не поскупилась природа-матушка на обилие и разнообразие. Красных оттенков десятка полтора, от нежно-розового до бордового. А золотых отливов – не пересчитать.

Надежда негромко сказала мне:

– Прости, если можешь, жадность мою, – проглотила комок, сдавливавший горло, и закончила: – Сама себя казню.

Мы не сразу нашли местечко, где подлесок был пореже и можно было проникнуть в посадку. Здесь преобладала акация: кривые тонкие длинные стволы. Переплелись ветви, выставили иголки.

– Тут рубили сушняк?

Надежда кивнула.

– А откуда начинали?

– Почитай, с середины.

– Чего в дебри забрались?

Она пожала плечами.

В чекистской работе так: все, что не имеет четкого, логического объяснения, подлежит всесторонней проверке.

Посадку прощупали и прослушали. На ее краю в неглубокой, но хорошо замаскированной ямке нашли две ракетницы советского производства и три десятка ракет к ним. Разноцветных.

– Ракетчик! – определил капитан Копейка. – Может еще вернуться.

Я осмотрел местность. К посадке с двух сторон подступали широкие поля. Если смотреть на север, то слева стояла кукуруза, а справа поле скошенной люцерны. Место удобное и для десантирования парашютистов, и для посадки небольшого транспортного самолета.

– Вернется, – решил я. – Оставим все на месте. Но наблюдение надо установить самое тщательное не только за тем, кто войдет в посадку, но и просто пройдет мимо.

– Муха не пролетит, – пообещал капитан Копейка.

Пришло время расставаться с Надеждой.

– Думаю, не надо «сестрицу» предупреждать, что о случившемся – никому ни полслова. В том числе и супругу. Сейчас тебя отвезут в Светлове, завтра вернешься домой. У меня к тебе будет особая просьба. Прислушивайся к тому, что говорят о парашюте и парашютистах люди. Может, кто-то где-то нашел еще парашют или что иное. Как меня известить, договоришься с Игорем Александровичем.

Расставаясь со мною на окраине застанционного поселка в Светлове, Надежда сказала:

– Что, «братик», снова на девятнадцать лет?

Я возразил:

– Э, нет, теперь-то уж я от тебя не отстану.

Лукаво засверкали большие глаза.

– Только чтобы потом не отрекался от «сестренки».

К истории с парашютом пока прямо были причастны двое: Надежда и ее муж. Какие у меня были данные отнестись с подозрением к любому из них? По существу, никаких. Не сообщили о находке? Обуяла жадность.

Согласно элементарной логике оперативной работы Сугонюки подлежат самой тщательной проверке. С Надеждой, как в то время мне казалось, было более-менее ясно, а вот у Сугонюка некоторые данные биографии нуждались в уточнении.

Капитан Копейка познакомил меня с его учетной карточкой. Сугонюк Прохор Дмитриевич, сорока пяти лет. Призван в армию Светловским райвоенкоматом на второй день войны. Принимал участие в боях против фашистских захватчиков. 13 июля ранен в районе Бердичева. Первую медицинскую помощь получил в медроте, операция сделана 21 июля в полевом госпитале № 35767. 29 июля комиссован, по состоянию здоровья отпущен на шесть месяцев. 11 августа встал на учет в райвоенкомате.

Хороший, с моей точки зрения, послужной список. Даты идут плотно одна к другой.

Дальше шла, по существу, формальная часть проверки. Поздним вечером я доложил Борзову о событиях дня и попросил его навести справки о части, в составе которой воевал Сугонюк, и о полевом госпитале № 35767.

Борзов меня предупредил:

– Петр Ильич, где-то в вашем районе появился радиопередатчик. Выход в эфир зарегистрирован в ноль часов двадцать минут. Я уже договорился, в ваше распоряжение поступает два пеленгатора.

Эта весть буквально расковала меня. «Наконец-то!» – с облегчением подумал я. Хоть что-то конкретное. А то до сих пор были одни предположения и домыслы. Но сколько времени уйдет на то, чтобы с помощью пеленгаторов получить первые положительные результаты? Яковлев «свой» передатчик ищет уже три недели.

Борзов сообщил мне еще одну новость:

– Есть данные, что акция «Сыск» имеет в виду нашего Сынка. Помните, накануне вашего рапорта он перестал писать родителям?

«Первый параграф» – это задание группе «Есаул» на акцию «Сыск». А Сынок – наш разведчик Сергей Скрябин, который работает в Германии с 1922 года.

Гражданская война началась для меня в отряде Рудольфа Сиверса, который громил белоказаков в степях Донбасса, а потом отступил к Ростову.

Во время этого рейда к нам пристал хрупкий интеллигентный паренек Сергей Скрябин, превосходный наездник и стрелок. Однажды мы втроем возвращались из разведки и наткнулись на казачий разъезд.

– Я прикрою, – вызвался Сергей. – Уходите.

Мне стало жалко паренька.

– Их пятеро!

– Результата разведки ждет командарм, – ответил он и попросил у меня маузер.

Мы ускакали в одну сторону, Сергей рванул в другую. Казаки решили, что именно он и есть «главный», а мы вдвоем лишь отвлекаем их. Взяв пики наперевес, они устремились к одинокому всаднику. Подпустив врагов поближе, Сергей двоих уложил из маузера. И помчался дальше. Казаки открыли стрельбу из карабинов. Сергей притворился убитым. Отлично выезженный конь понес его по степи. Преследователи подъехали было к «убитому». Он вдруг очутился в седле и еще двоих застрелил, а офицера ранил, взял в плен и привез с собою.

Иногда нам с Сергеем давали особые задания, и мы, переодевшись в форму белогвардейцев, отправлялись во вражеский тыл. Скрябин превосходно говорил по-французски и по-немецки. Это не раз нас выручало. Обычно он представлялся белогвардейцам: «Князь Скрябин». Вначале я думал, что он так именует себя для маскировки. Но однажды узнал, что Сергей действительно знатного рода – его мать настоящая княгиня. Впрочем, княжеского у Скрябина ничего, кроме титула, не осталось.

В тяжелых боях под Ростовом Сергея ранило. Он попал в госпиталь. Судьба вновь свела нас с ним уже в 1922 году. Я получил назначение в чоновский отряд, которым командовал Караулов. Прибыл к месту новой службы и первым там встретил моего друга Сергея Скрябина. Но радость наша была недолгой. Через два месяца Сергея отозвали в Москву.