Об исполнении доложить

Исход поединка решают нервы

В Александровке меня ждало несколько сообщений. Прежде всего я прочитал радиограмму Яковлева, надеясь найти в ней новости об Иванове. И не ошибся. Борис Евсеевич предупреждал меня: «Трое суток тому «дядя» выписал командировку в Таганрог. Но выехал, видимо, в другом направлении. Когда, куда и каким транспортом — установить не удалось».

Сюрприз, ничего не скажешь! В такое время исчезает последний человек, способный дать выход на всю десантную группу «Есаул»! Конечно, Иванов опытен и хитер. Но и Яковлев в контрразведке не новичок. Непростительная промашка!

Пока я читал, Истомин смотрел на меня совершенно невозмутимо. И мне показалось, что он молчит с каким-то умыслом.

— Чем еще порадуете? — спрашиваю его.

Он передал мне две депеши от Князева. Тот сообщал, что оперативный взвод контролирует вокзал, а также выход на шоссе протяженностью пятнадцать километров. Задержано шесть человек без документов и один с подозрительными документами, возможно, дезертир.

В тот момент я не обратил внимания на эту деталь. Дезертир и есть дезертир. Потом разберемся. Все мое внимание заняла вторая новость Князева. Около часа дня в Светловскую больницу приходил полный, страдающий одышкой человек и наводил справки о Селиверстове. Ему, согласно нашей инструкции, показали журнал регистрации больных, а также выписку из акта:

«Селиверстов Н. Н. умер на операционном столе, не приходя в сознание. Причина смерти — тяжелая травма черепа, нанесенная тупым предметом, вероятнее всего, тяжелой палкой. Родственники за телом не явились».

За приходившим установлено наблюдение. Пока он находится на территории вокзала.

Я спросил Истомина:

— Полный, страдающий одышкой… А нет ли в этом портрете, лейтенант, для вас чего-либо знакомого?

— Есть, — подтвердил он. — Похож на Иванова. Считаю, идет проверка Сугонюка. Ради этого Иванов так ловко исчез из Ростова.

— Была у него для вояжа и другая, причина. По всей вероятности, он принимал в Ивановском лесу десант. И теперь ищет надежное место, чтобы перебазировать прибывших. Для этого нужен Сугонюк. Его проверяют, хотя появление в больнице сопряжено с риском угодить в наши руки.

Теперь я мог с известной точностью назвать дату появления парашютов в Марфиной землянке: позавчера. Вчера наблюдательная сборщица лечебных трав обнаружила ее. Вчерашней ночью прочесывали лес. Находиться в районе десантирования стало опасно, и вот Иванов в поисках выхода из трудного положения решил вновь привлечь к активной работе Сугонюка, а с целью его проверки нанес визит в Светловскую больницу.

Иванов явно намеревается переадресовать десант Сугонюку. И первой моей реакцией на такой вывод было желание немедленно вернуть оперативный взвод в Александровку, передав его функции по контролю за вокзалом и шоссе капитану Копейке и одному из партизанских отрядов.

Я отправил Яковлеву успокоительную радиограмму: «Дядя», по всей вероятности, побывал в Светловской больнице. Перед тем, видимо, принял «гостей». Обнаружено десять парашютов. На подозрении лесник Сегельницкий Роман Иосифович».

После этого мы с Истоминым сели за текст будущей шифровки в германский разведцентр.

Сугонюку я сообщил, что Чухлай умер, и это знает Иванов, который проверял его, Прохора Демьяновича, сведения.

Сугонюк не то чтобы удивился, а как-то весь оцепенел. Смотрит на меня, не моргая, маленькими глазками, ждет пояснений. И вдруг у него вырвалось:

— Таки угробила его Надийка! — было в этом восклицании нечто от вздоха облегчения. — Я все думал: «А ну, как поднимется! Несдобровать ей». — С Сугонюка словно бы сняли путы, преобразился человек, заговорил громко, возбужденно. — Он мне всю жизнь перевел. Явился — петлю на шею надел, а конец натянул и держал в руках. — Сугонюк жалобно, с тоской и страхом спросил: — Надежду за него не потянут к ответу?

— Не должно быть, — отвечаю. — Она оборонялась.

Он какое-то время молчал, сживаясь с потрясшим его известием о смерти ненавистного резидента. Но вот им вновь овладело беспокойство.

— Вы Надийке пока не говорите. Сдох Филипп Андреевич — земле легче стало. А как на это посмотрит Надийка? Убила. Она только по виду крутая, а сердце жалостливое. Вдруг закусит удила, и понесет ее.

Он меня удивил. Его стремление оградить Надежду от неприятных новостей, его забота о ее душевном состоянии, а главное — понимание ее характера, взрывного и неуравновешенного, не вписывались в ту схему образа, который я себе нарисовал: черствый, жадный — бывший бандит, ныне изменник Родины. А он, пожалуй, любит Надежду. По-своему, по-сугонюковски, может, даже в тягость себе и ей, а любит.

Сугонюк активно обсуждал содержание донесения. Вот какой текст мы выработали: «Пятый умер в больнице. Мою жену вызывают к следователю. Случившееся она будет объяснять так: когда мужа не было дома, зашел в хату посторонний человек, предложил поменять на продукты кое-что из вещей и водку. Начал насильничать. Получил отпор. Вещмешок подготовлен для передачи следователю районной прокуратуры».

После отправки такой телеграммы Иванова арестовывать было нерационально. Пусть доложит разведцентру свои соображения о Сугонюке и о Пятом. Было логичнее ожидать Иванова в Александровке. Рано или поздно придет туда. Но не значило ли это плестись в хвосте событий? Вдруг Иванов все же пройдет мимо?

Не правильнее ли в данном случае работать на «опережение»?

Я рассуждал так: Иванов, отправляясь в больницу, шел на определенный риск. Чтобы проконтролировать этот момент, кто-то за ним наблюдал со стороны. Убедившись, что Сугонюк передавал в центр правду, Иванов выберет план будущих действий.

Версия первая:

Вместе с сопровождающим он появляется в Александровке. Удостоверившись, что общая обстановка благоприятная, кто-то из них, скорее всего тот, кого Сугонюк не знает в лицо, под удобным предлогом проникнет к нему в дом. И еще раз проверит, что к чему. В этом случае Сугонюку придется действовать автономно, без Истомина. Неплохо бы документально подтвердить вызов Надежды к следователю прокуратуры. Для этого надо срочно изготовить бланк повестки с почтовыми штемпелями. И тут же я подумал о том, что следствие по делу Н. Сугонюк лучше провести самое настоящее. Останется Надежда в оккупации. Гитлеровская разведка, конечно, постарается докопаться до истинной причины смерти Пятого. Надо было обелить Надежду и Сугонюка. При нашем отходе в Светловской прокуратуре останется часть «неуничтоженного» архива. И в нем пухлая папка: «Следствие по делу убийства гражданина Селиверстова Н. Н. гражданкой Сугонюк Н. С.» Можно это следствие так и не довести до конца, оставив за гитлеровской контрразведкой право гадать, чем бы все могло кончиться. «Следователь — дурак, хотел выслужиться, вот и «гробил» женщину». Эту «теоретическую» часть необходимо подтверждать убедительными вещественными доказательствами — легализовать могилу Чухлая. Он был захоронен как государственный преступник: могила в кладбищенской книге не зарегистрирована. Надо дать ей номер, водрузить скромную трафаретку: «Селиверстов Н. Н. III. 1893—1Х.1941».

Пока Истомин отсиживается с Надеждой под одной крышей, пусть не теряет времени и готовит «протоколы допросов».

Версия вторая:

Узнав о том, что высадка десанта обнаружена, но надеясь, что он укрыт вполне надежно, Иванов сочтет за лучшее выждать, когда все утихомирится, и только после этого постарается перевести десантников к Сугонюку или прямо в Ростов, к себе. Для изготовления документов, оправдывающих передвижение группы, у Иванова есть все возможности: стоит ему добраться до сундуков в подвале Сугонюка.

Версия третья:

Опасаясь, что десантников все-таки могут обнаружить, Иванов снабдит их документами, выведет по одному на станцию, на шоссе и отправит в Ростов.

В любом случае неплохо было бы перехватить их подальше от Сугонюка, чтобы он остался совершенно непричастным к задержанию.

Рассуждая так, мы с Истоминым выработали, как нам казалось, оптимальный вариант. В Александровку вызвать не взвод, а лишь одно отделение. Остальные два оставить в Светлово на вокзале и шоссе, усилив их бойцами Светловского партизанского отряда, которым командовал директор химзавода Лысак. Подростков из всеобуча пустить большими группами патрулировать по городу. Причем круглосуточно. Пусть выборочно проверяют у прохожих документы. Это заставит Иванова нервничать. Караулову с его людьми следует усилить контроль за лесными дорогами, тропами, просеками, а также установить наблюдение за хутором Лесным, где находится лесничество, и за усадьбами всех лесников.

Передав Князеву приказ отправить в распоряжение Истомина одно из отделений, я вновь поспешил в Светлово.

Шесть человек, задержанных Князевым без документов, особого интереса для нас не представляли: местные жители, считавшие, что они дома, поэтому могут передвигаться по району когда угодно и как угодно. А вот человек со странными документами действительно заслуживал внимания.

Князев, по-юношески взволнованный, взахлеб рассказывал мне:

— Мы оцепили вокзал, стали проверять документы. Я обратил внимание на паспорт: новенький, а дата выдачи — довоенная. И держал бы он его в специальной обертке, а то достал из кармана куртки так, будто заранее готовил для проверки. Думаю, как это он его сберегал! Людей много, спешим. Я говорю ему: «Гражданин, отойдите в сторонку».

Я познакомился с документами задержанного.

Родин Виктор Викторович, инженер из Таганрога. Работает на одном из предприятий. Документы в полном порядке. Ездил, если верить ему, в Харьков за трубками к судовым котлам. Отгрузил вагон и вот возвращается. Князев пояснил:

— Я не бывал ни в Харькове, ни в Таганроге. Проверить его не могу.

У Родина имелась накладная на получение восьми тонн трубок с радиаторного завода и квитанция на их отправку. Спрашиваю Князева:

— Младший лейтенант, вы показывали квитанцию железнодорожникам ?

— Показывал, — отвечает. — Бланк настоящий. И оформлен профессионально. Я даже пытался позвонить в Харьков, выяснить, кто и что отправил по ней. Но на меня рявкнули: «Не отвлекайте по пустякам» — и бросили трубку.

— Куда вы звонили?

— В отдел перевозок.

— А вы свяжитесь с железнодорожной комендатурой и попросите срочно выяснить: есть ли в Харькове упомянутый радиаторный завод? Важно узнать, выпускает ли он трубку для судовых котлов.

Князев отправился к военному коменданту вокзала налаживать связь с Харьковом.

Для перекрестной проверки стоило запросить Таганрогский отдел НКВД, пусть наведут справки об инженере судоремонтного завода Викторе Викторовиче Родине.

Вернулся Князев, сумевший переговорить с Харьковом. Доложил:

— Товарищ полковник! Помощник коменданта майор Остапенко сказал, что радиаторного завода не знает, разве что так окрестили какую-нибудь бывшую мастерскую. Справки наведет и позвонит в кабинет начальника Светловского вокзала.

Теперь, пожалуй, можно было поговорить с самим Родиным.

— Пригласите задержанного, — говорю Князеву. — И будьте с ним предельно вежливы. Приготовьтесь к тому, что я в его присутствии буду вас отчитывать.

— За что? — удивился Князев, заливаясь краской стыда.

— Не за что, а для какой цели. Чтобы успокоить задержанного, дать ему надежду, а потом вновь ее отобрать, лишить внутренней опоры. И таким образом заставить хотя бы частично раскрыть себя.

— Есть приготовиться к наказанию! — весело отрапортовал молодой чекист.

И вот в дверях стоит уставший человек лет тридцати пяти. Небритый дня два. В руках — старенький картуз, на плечах куртка-москвичка.

— Присаживайтесь, Виктор Викторович. Извините молодого, не в меру ретивого командира: документы ваши в полном порядке. — Я положил их на стол рядом с собою. Пусть видит.

Родин пожал плечами, мол, другого оборота дела он и не ожидал.

Жестом руки я показал ему на стул по другую сторону стола. Он сел. Достал было пачку папирос, но виновато улыбнулся и убрал в карман.

— Дурная привычка… Много курю.

— Закуривайте, пожалуйста, — пододвинул я ему дешевую, из бутылочного, непрозрачного стекла пепельницу.

Допрос — всегда схватка умов, характеров. Важную роль в этом сражении играет то, как подготовился следователь, какими сведениями о противнике он обладает.

— По вине младшего лейтенанта вы отстали от поезда, — говорю Родину. — Ошибку свою исправим при первом же удобном случае. У вас, наверно, в вагоне остались вещи?

— Какие вещи у командировочного! — отмахнулся Родин. — Как говорили древние: «Все мое ношу при себе».

«Начитанный, — подумал я. — И держится свободно, естественно».

— Младший лейтенант, — приказываю Князеву, — возьмите у товарища инженера билет и закомпостируйте через военного коменданта.

Родин захлебнулся дымом, закашлялся. На покрасневших глазах выступили слезы.

— Полноте, — отказался он от наших услуг, — младший лейтенант ни при чем. Я ехал голодный. А в Светлове на базаре всегда можно что-то купить. Выбежал… Времени не рассчитал. Вернулся — перрон уже пустой. «Билета нет», — понял я. И это была уже первая моя победа над ним.

— Мы вам причинили моральный ущерб, — говорю сочувственно, с легким юмором, рассчитывая, что интеллигентный собеседник легко воспримет его. — Младший лейтенант! — посмотрел я сурово на Князева, мол, исправляйте вашу оплошность.

Тот подошел к Родину.

— Пожалуйста, ваш билет.

Вот теперь Виктор Викторович заволновался. Полез в один карман, в другой. Достал бумажник. Бормочет.

— Своей заботой вы меня заставляете краснеть. Право.

Я махнул Князеву: «Ладно уж…»

— Товарищ Родин в такой на нас обиде, что отказывается от помощи.

К вопросу о билете я мог вернуться в любое время. А моя задача состояла в том, чтобы заставить Родина нервничать. Пусть мечется от надежды к отчаянию. И чем резче, контрастнее будет амплитуда его нервных колебаний, тем успешнее пойдет у меня допрос.

— Знаете, — говорю, — я тоже мог в свое время стать корабелом: когда-то учился в Николаевском судостроительном. К сожалению, не закончил, вернее — призвали в армию. А война привела вот сюда, в это кресло. Случайно, мы с вами не соученики?

Он мило улыбнулся в ответ, словно хотел сказать: «Увы, мы с вами не однокашники».

— Я закончил техникум. А все остальное дал опыт. Сейчас считаюсь специалистом по холодной обработке металла.

— А за что же вас превратили в экспедитора? — постарался я удивиться как можно естественнее.

С миной доброго скептика на лице, примирившегося со своим положением, он пояснил:

— Кому-то надо… Ремонтируем суда Азовской флотилии. Такая рухлядь!

Он сказал о большом и важном очень просто, естественно. Так говорит человек, который знает о многом, и вот прорвалось случайное слово. Родину стало неудобно за свою оплошность. Застеснялся, наивно-наивно посмотрел на меня.

И моя уверенность, что Родин совсем не Родин, значительно поколебалась. Ну, что у меня было против него, кроме подозрительности да факта, что человек без билета?

— Увы, — говорю, — такова жизнь. Хороший знакомый порою может оказаться надежнее наркоматовского наряда.

— Безо всяких знакомств, — возразил он. — Заводишко свертывается, готовится к эвакуации. Всего с собой взять не могут. Наш главный инженер узнал и послал меня. Говорит: «Посмотрите, нельзя ли кое-что приспособить для наших нужд». Знаете, типичное не то! Не наш металл, не наш диаметр. Но не возвращаться же с пустыми руками, наскреб несколько тонн. Типа дымогарных. Если бы что-то путное, я бы лично сопровождал груз, а так… Решил поспешить, сейчас каждый час дорог.

Голос уставшего человека, довольно пассивно реагирующего на тяготы неудачно сложившихся обстоятельств, логичность рассуждений и весомость доводов, свойственные специалисту, удивительная нервная раскованность…

Неужели я принял желаемое за действительное?

— Всегда, — говорю, — завидовал тем, кто работает в сфере производства материальных благ. Армия, увы, лишь потребитель.

— Война! — ответил он просто, о чем, мол, еще тут может быть разговор.

Чувствуя, что спокойная обстановка мне ничего не дает, проигрываю единоборство, решил обострить ситуацию.

— Говорят, ваш завод пострадал от последней бомбежки?

Он пожал плечами:

— Я две недели как из Таганрога.

Во время разговора он перестал курить. Папироса погасла. Затянулся было: не горит.

— Возможно, вы не застали… — согласился я с его доводом. — Налет был где-то в середине месяца. Младший лейтенант, — спрашиваю Князева, — когда вы ездили к больному отцу?

— Тринадцатого вернулся, — четко ответил мой помощник, на лету уловив, что я от него хочу. — Говорили, док пострадал.

Быстро, мгновенно переметнулся острый взгляд Родина с меня на Князева и впился в его лицо. Князев — само добродушие.

Родин сильным тычком задавил о дно пепельницы негорящую папиросу. Извлек из кармана пачку. Помял новую папиросу. Достал зажигалку, сделанную из винтовочного патрона. Почиркал о кремний колесиком. Не горит.

— Спиртом заправляю. Авиационного бензина нет.

Я подал ему спички.

— Пожалуйста.

Он прикурил.

— Благодарю вас. Странно… Я ничего о доке не знаю. У меня командировка с четырнадцатого, но я выехал тринадцатого, подвернулась машина до самого Харькова.

Он явно просил о снисхождении, убеждая меня верить ему, а не младшему лейтенанту. И я сделал вид, что верю. Можно было сейчас спросить фамилии директора завода, главного инженера, парторга, председателя завкома, начальника цеха и еще кого-нибудь из тех, с кем должен работать инженер Родин. Но я решил этот козырь пока приберечь. «Вот получим из Таганрога сведения от НКВД…»

Зазвонил телефон. Я снял трубку. Из Харькова. Майор Остапенко сообщил: «Оказывается, радиаторный заводик есть, бывшая полукустарная мастерская товарищества глухонемых. До войны они что-то паяли по меди, а сейчас набивают патроны».

Спрашиваю так, чтобы Родин не догадался, с кем и о чем я говорю:

— Могут они еще чем-нибудь похвастаться?

Майор Остапенко не понял меня. Удивился. «Да у них там два гвоздешлепальных станка петровских времен и какой-то прессик: «эй, ухнем!»

— Говорят, что они освобождают квартиру?

Мне хотелось узнать, не собирается ли эта артель глухонемых в эвакуацию. Майор Остапенко понял, что я от него хочу.

— Сидят на месте. Вагонов для тракторного не хватает. А бои в пятидесяти километрах от города.

«Спасибо тебе, майор Остапенко! Ты меня вооружил важными фактами».

Закончив разговор, я повольготнее расположился за столом. Внутреннее напряжение, вызванное сомнением в правильности своих действий, прошло, вновь почувствовал, что удача бродит где-то рядом. Еще несколько усилий, несколько шагов — и мы с нею найдем друг друга.

Смотрю молча на Родина. Выдерживаю паузу. Он догадывался, что мой разговор по телефону имел какое-то отношение к его судьбе. Ждет решения. Поясняю:

— Это из Харькова. Я просил уточнить, что с вашим багажом. Понимаю, как ждут котельную трубку на заводе. Вагон прицепили к составу, который без переформировки идет на Таганрог.

— Не ожидал такой четкости работы от железнодорожников. Спасибо им.

Беру со стола документы, протягиваю ему:

— Вы свободны.

А он не верит. Не хочет встать со стула, не смеет протянуть руки.

— Пожалуйста, — подбадриваю его.

В документах — главный сюрприз: в паспорт вложена фотокарточка Иванова. Как Родин прореагирует на ее появление? Накладная и квитанция липовые, причем для подделки использовано два подлинных документа. По одному из них каким-то безымянным радиаторным заводом отпущено Таганрогскому судоремонтному восемь тонн трубки. По квитанции из Харькова отправлен неизвестный груз: «Восемь тонн двести килограммов». Но на подлинниках с профессиональным умением исправлена дата. Два этих документа вместе с командировочным предписанием, а также паспортом и военным билетом должны были гарантировать инженеру Родину В. В. неприкосновенность личности. Когда поступят сведения из Таганрогского НКВД, окончательно выяснится, что человек, задержанный Князевым, совсем не Родин. Но какое отношение он имеет к десанту в Ивановском лесу, тем более к акции гитлеровской контрразведки «Сыск», являющейся частью операции «Есаул»? Пока — никакого. А мне крайне необходимо было доказать обратное. Вот я и решил применить прием, от которого в ином случае отказался бы, считая его грубоватым. Передо мной был неглупый человек, в общем-то умеющий владеть собою, но порою все же срывающийся. Я взвинтил его нервы… Это должно было создать «момент внезапности».

Он взял документы, вознамерился, не глядя, сунуть их в карман. Если бы он это успел сделать, то при моем напоминании проверить документы, сразу бы сообразил, что за этим что-то скрывается. Я готов был к такому обороту дела и придержал командировочное удостоверение, которое Родин хранил в паспорте. Именно туда я и положил фотокарточку Иванова. Говорю:

— Простите, вот ваше командировочное.

Он взял его. В левой руке держит удостоверение, в правой — все остальные документы.

— Могу быть свободным?

В тоне, каким это было сказано, звучал упрек мне: «Занимаетесь тут ерундой от нечего делать».

— Само собою. Прошу извинить за беспокойство.

Он с тайным удивлением глянул на квитанцию. «Выручила!» Она сотворила чудо. Документы у него в руках. Вот сейчас он ступит за порог, а там — сво-бо-да!

Он раскрыл паспорт, намереваясь положить на прежнее место командировочное удостоверение. И… остолбенел. Перехватило дыхание. Секунд тридцать стояла в кабинете начальника вокзала напряженная тишина. Мы с Родиным в упор смотрели друг на друга. Он выложил фотокарточку из паспорта ко мне на стол, а документ убрал во внутренний карман куртки. И этого мгновения было достаточно, чтобы он справился со своими чувствами.

— Вы, видимо, по ошибке положили в мои документы чужую фотографию.

— Да, да, — согласился я с ним, — чистейшая ошибка. Дело в том, что этот человек утверждает, что сегодня днем вы вместе с ним около часу дня посетили Светловскую больницу, справлялись о самочувствии Селиверстова. Вернее, в больницу заходил он, а вы только наблюдали, что же из этого получится.

Наступил переломный момент. От разоблаченного немецкого десантника-офицера можно было ждать любой выходки.

Князев уже стоял с пистолетом в руках в двух шагах от Родина.

— Не делайте глупостей, — назидательно сказал я. — Взгляните на двери.

Он обернулся. В одно мгновение я очутился возле него, рывком повернул к себе спиной и, вывернув руку за спину, поднял ее до предела вверх. Задержанный застонал от боли. Подоспел Князев.

— Обыщите!

Под пиджаком под левой рукой у задержанного оказалась кобура с пистолетом.

Я прощупал кончики пиджака, рубашки и куртки, нет ли ампулы с ядом. Потерять такого свидетеля мне совсем не хотелось.

Куртка снята. Старенький картуз у меня в руках. В ящике стола пистолет, запасная обойма и документы. Говорю Князеву:

— На другой телефон. Найдите Копейку. Иванова надо брать, хватит за ним ходить.

Я передал младшему лейтенанту фотокарточку Иванова. Князев ушел. Мы остались с задержанным с глазу на глаз.

— Надеюсь, назовете свое имя?

Он прохрипел:

— Вы достаточно внимательно и долго изучали мой паспорт.

И вдруг успокоился, будто одержал надо мною бесповоротную победу. Бледность с лица исчезла. Сидит на стуле, спину выпрямил. В глазах появилась мысль. Проиграв схватку нервов, он понял, что терять ему нечего, и успокоился. Я полностью раскрыл себя, так что никаких сюрпризов не мог уже ему поднести. И я с опаской подумал, что второй этап схватки может остаться за ним. На испуг разведчика не возьмешь. А что, если попытаться доказать ему бесполезность сопротивления, бессмысленность игры в молчанку?

— Вы — разведчик, я — контрразведчик. Оба хорошо понимаем ситуацию. Взвесьте свои шансы, доктор фон Креслер.

Он попытался улыбнуться. Улыбка ему не удалась. Бывает, после напряженной работы, после огромных физических и моральных нагрузок человеком овладевает апатия, этакое полнейшее безразличие ко всему, в том числе и к тому, что происходит с ним самим. Психологи говорят: защитная реакция организма.

— Я не фон Креслер.

— Возможно, — соглашаюсь с ним, — я в гадалки и не гожусь. Так помогите моему воображению, представьтесь.

Он встал и отрапортовал:

— Капитан Богач.

— Не родственник начальника воздушной разведки германских сухопутных войск? — поинтересовался я.

— Лишь однофамилец.

— Все равно, рад встрече.

Сложная ситуация не вытравила у провалившегося немецкого разведчика чувства юмора. С горьковатой иронией он ответил:

— Если бы я сидел на вашем месте, а вы на моем, я был бы рад не менее вас.

— В принципе я знаком со списком участников операции «Есаул», которую должен был возглавлять доктор Хауфер. Но фамилию Богач не встречал.

Важно было дать ему почувствовать, что я превосходно информирован, поэтому мелких услуг от него не приму. И если уж он решился нам помочь, то должен быть предельно откровенным. Только это даст ему право сменить гражданскую одежду шпиона на мундир офицера-разведчика и стать военнопленным.

Богач поморщился:

— Меня включили в группу в самый последний момент, после того как вам удалось обезвредить майора Хауфера.

Доктор Хауфер уже обезврежен нами? Вот это новость! Но обезвреженным пока был только Чухлай. Сугонюк когда-то говорил, что у Филиппа Андреевича есть немецкая фамилия. Чухлай и Хауфер — одно и то же лицо!

Говорю не без иронии:

— Увы, к гибели Хауфера советская контрразведка непричастна. Более того, я глубоко сожалею о случившемся.

В моем голосе жила неподдельная искренность. Не глупейший бы случай с Чухлаем, мы могли иметь более точные сведения о существе операции «Сыск» и, возможно, уже вели бы с германским разведцентром свою игру.

Капитан посмотрел на меня с удивлением. Я пояснил:

— Банальнейший случай: майор Хауфер воспылал страстью к женщине, которую отверг девятнадцать лет тому назад. Но темпераментное донжуанство наткнулось на добрую дубовую скалку.

Богач усомнился:

— Свежо предание… Больница была ловушкой.

— А смерть — фактом.

— Но о какой старой привязанности вы ведете речь? Хауфер в те годы был в Германии.

— Ошибаетесь, — с особым удовольствием произнес я. — Девятнадцать лет тому у нас с будущим Хауфером и началась дружба, он в то время был казачьим сотником.

Удивлению капитана Богача не было предела.

— Как прикажете понимать ваши слова о дружбе?

Я вежливо улыбнулся. Пусть провалившийся вражеский контрразведчик остается в неведении. Перевожу разговор в нужное для меня русло:

— Господин капитан, вы не поможете мне встретиться с доктором фон Креслером?

Пленный с сарказмом ответил:

— Свидание с ним, полковник Дубов, у вас может состояться только на тех же условиях, что и со мной.

В этот раз довелось уже мне призвать на помощь все свое умение владеть собою.

— А вы не ошибаетесь, называя мою фамилию и звание?

— Теперь уже нет, — ответил он. — Вчера нам сообщили, что в здешних местах появился полковник Дубов, который в свое время вел контрразведывательную работу против германской армии.

И сдавшийся, он умел ядовито жалить. Заставив его раскрыться, я уже ощущал себя победителем. Но он сумел отомстить за свое поражение, сообщив неприятную новость. «Оказывается, я для немецкой контрразведки уже не инкогнито!»

— И кто же вам сообщил такие сведения обо мне?

— Лично доктор фон Креслер.

— А он от кого дознался?

— При встрече задайте, пожалуйста, этот вопрос ему.

— Так помогите нам найти друг друга.

— Полагаю, что вы обойдетесь без меня, поскольку фон Креслер сам ищет с вами встречи, так как интересуется советским разведчиком, укоренившимся в нашем разведцентре.

— Значит, проведение акции «Сыск» теперь поручено доктору фон Креслеру, — как бы в раздумье проговорил я, давая пленному почувствовать, что и тут он мне сообщил уже известное.

Но в действительности новость капитана Богача была значимой, она подтверждала наше предположение о том, что вражеской контрразведке известен факт существования нашего Сынка. Какой из этого следует сделать вывод? Предупредить Сергея, пусть прекратит работу, а в случае необходимости постарается уйти? Но тогда мы лишимся надежнейшего источника важной информации. Надо, не выключая Сергея из игры, отвести от него любые подозрения, которые могут возникнуть у гитлеровской контрразведки. А это возможно лишь в том случае, если она в своих рядах найдет «другого» советского разведчика.

Чухлай! А почему бы и нет? Мы с ним знакомы с 1921 года. Вот первая пришедшая мне в голову версия: после долгой и кропотливой работы с ним Чухлай понял, что он шел против Родины, и решил искупить свою вину. Храбрый офицер, сражавшийся с немецкими войсками в годы Первой мировой… Имеет за это георгиевский крест. Его банда в 1922 году добровольно сложила оружие. После этого Чухлай закончил школу ГПУ и был заслан в Германию с задачей внедриться в немецкую разведку. Что и сделал.

Я сразу подумал о том, что кто-то должен будет сообщить гитлеровской контрразведке сведения о «советском разведчике, предположим, полковнике Чухлае». Причем этому человеку должны поверить. Конечно, потом его данные будут перепроверять. И надо сделать все, чтобы они подтвердились.

Почему бы этим «надежным источником информации» не стать гитлеровскому разведчику капитану Богачу? Кажется, я не дал ему повода подумать о том, что советская контрразведка намерена затеять игру с его участием. Впредь мне надо быть особенно осторожным и не спрашивать его о том, что я должен был бы знать от «советского разведчика Чухлая».

— Господин фон Креслер действует самостоятельно. Вы — здесь. Десантировалось десять человек. Где же остальные?

С каким удовольствием мстил мне этот немецкий офицер при первом же удачном случае. И он умел создавать эти случаи. Улыбнулся. Разгладились на лбу морщины — следы озабоченности и прожитого.

— Остальные, по всей вероятности, там же, где и фон Креслер. По крайней мере — ушли с ним.

На какое-то время я перестал верить капитану Богачу. Ушли! Но мы перекрыли все ходы-выходы из района десантирования.

— Удовлетворите мое любопытство, они улетели?

— Все было гораздо проще, безо всяких чудес. Они прочесывали лес вместе со всеми. И если у вас до сих пор нет о них сведений, значит, они уже в безопасности.

Ругать за ротозейство Караулова и Копейку? Или восхищаться находчивостью фон Креслера? Но кто-то ему помогал!

В прочесывании леса принимали участие: партизанский отряд Караулова, можно надеяться, что Иван Евдокимович своих бойцов знает в лицо; всеобуч под командованием капитана Копейки, сомнительно, чтобы профессиональный чекист с достаточным опытом, прочесывая лес в поисках десантников, позволил влиться в ряды всеобуча девятерым пришлым, а если это и случилось, то их кто-то привел и отрекомендовал: «Вот вам помощь — работники лесничества».

Первые две группы действовали вместе от начала и до конца операции. Работники лесничества присоединились позднее. Но десантники не могли принимать участия в прочесывании леса с самого начала. Где-то они находились (не у землянки). Кто-то их предупредил, проинструктировал, возможно, даже переодел, затем привел туда, где шла операция, умело присоединил к общей цепи, вел и вывел, в конце концов. Сегельницкий?.. Вряд ли. Здесь действовал кто-то с более солидными возможностями. На прочесывание леса работников лесничества вывел главный лесничий. Сколько их было? Человек пятнадцать-двадцать. И из них добрая половина, которых он впервые видит в лицо?

«Крутой, вне сомнения, завербован гитлеровской контрразведкой и, по-видимому, работает на нее не первый день: уж очень ловко он втерся в доверие руководства будущего подполья. Опаснейший человек!»

— А каково мнение немецкого разведцентра по поводу других аспектов операции «Есаул» в связи с последними событиями? — поинтересовался я. — Группа «Есаул» получила срочное задание выйти на полковника Дубова. Он многое знает и сумеет пролить свет на вопросы, интересующие нашу контрразведку. В этой операции большие надежды возлагались на обер-лейтенанта Бекенбауэра. Он долгие годы проживал в Советской России.

«Обер-лейтенант Бекенбауэр — это, вне сомнения, Переселенец», — решил я.

— Будем надеяться на скорую встречу с обер-лейтенантом Бекенбауэром-Ивановым.

Но капитан Богач не разделял моего оптимизма.

— Боюсь, что ваши поиски вокруг вокзала будут тщетными. Бекенбауэр — ас конспирации, на опасность у него волчий нюх.

По крайней мере логика в рассуждениях капитана была. Впрочем, если Переселенец уйдет здесь, то его возьмет в Ростове Яковлев. Но мне надо было разбить доводы пленного капитана.

— Бекенбауэр не может вас оставить на произвол судьбы. Проверка могла затянуться. Предположим, мы вас отпустили. И куда же вы? Есть адрес?

— Ростов, вокзал, очередь у кассы на Таганрог, — пояснил Богач.

На все случаи жизни заготовлены стандартные позиции!

— Меня интересует одно, как Бекенбауэр будет объяснять ваше исчезновение. Он готовил документы, по его убеждению — идеальные, и все-таки вас задержали. Что это? Случайность, на которые так богата жизнь? Но не слишком ли много этих случайностей? Случайно погиб Хауфер, случайно обнаружена группа, хотя она была десантирована совсем не там, где предполагалось вначале. Теперь случайно вы попадаете в руки советской контрразведки? А не родится ли подозрение в том, что Бекенбауэр агент-двойник и предал всю операцию? Ведь кто-то же снабжал нас информацией!

Капитан Богач ответить не успел: в приемной начальника вокзала с шумом распахнулась наружная дверь, и кто-то торопливо, громко стуча сапогами, одолел небольшую комнатку. Вошел возбужденный капитан Копейка.

— Есть! — выпалил он.

Следом за ним Князев ввел Иванова. Грузный, страдающий одышкой человек едва тащился. На лбу испарина. Мешки под глазами набрякли, почернели. Войдя в кабинет, он тут же у двери присел на крайний стул. Ловит раскрытым ртом воздух, подкатывает глаза. Что-то хочет сказать, но не может.

— Князев, в медпункт! Врача сюда! — приказал я, понимая, что у Иванова-Бекенбауэра начинается сердечный приступ.

Я положил больного на стулья, стоявшие вдоль стены. Расстегнул пальто, освободил грудь, налил в стакан воды, хотел напоить. Но Бекенбауэр плотно сжал зубы.

«Уж не отравился ли он?» — мелькнула у меня мысль.

Появилась врач. Прощупала пульс, приоткрыла веки Бекенбауэра-Иванова.

— Помогите снять с него пальто, — попросила она.

Князев поспешил к ней на помощь. Бекенбауэр захрипел. Сделанный укол не помогал.

Врач ловко открыла металлической лопаткой стиснутые зубы больного и, прихватив пинцетом язык, вытащила его. Бекенбауэр перестал хрипеть. «Ловко же она с ним!» — подумал я о враче. Не зная, кто перед нею, но видя, как хлопочут люди, она с печалью констатировала:

— По-моему, инфаркт. Надо пригласить специалистов из райбольницы.

Терапевт, вызванная нами, долго и тщательно выслушивала Бекенбауэра-Иванова, потом сделала свой вывод:

— Пока это еще не инфаркт, лишь предынфарктное состояние. Больному нужен полнейший покой. На несколько дней больного, как совершенно нетранспортабельного, придется оставить здесь, в кабинете начальника вокзала.

Бекенбауэр нам нужен был живой и здоровый. Но для того, чтобы поднять его на ноги, необходимо время. Я вызвал из Ростова Яковлева, пусть занимается Переселенцем, доводит дело до конца. Для той игры, которую я намеревался затеять с гитлеровским разведцентром, надо было собрать как можно больше сведений о Хауфере-Селиверстове, о работе Чухлая на вражескую разведку.

До приезда Яковлева обязанности заботливой сиделки взял на себя Князев.

Бекенбауэра устроили. Богача отправили во внутреннюю тюрьму. Пришло время заняться Крутым.

Прямых улик против него у нас не было. Задавать о Крутом вопросы Богачу я не хотел. Крутого, возможно, завербовал в свое время Чухлай. А если он «советский разведчик», то мы должны были знать о Крутом все из его уст. Вот если бы можно было допросить Иванова, тогда иное дело. Но сам факт, что нами арестовано все новое руководство группы «Есаул», можно будет использовать во время допроса Крутого, который на первых порах, конечно, будет отрицать все свои связи.

Я не сомневался, что Сегельницкий и Крутой гораздо больше Богача знают о месте пребывания группы фон Креслера.

Мы с капитаном Копейкой сидели в его крохотном кабинетике и обсуждали: как легче взять Крутого, при этом получить хотя бы косвенные данные о его причастности к появлению землянки.

Совсем рядом защелкали зенитки, задрожали стекла, перехваченные крест-накрест широкими полосками газетной бумаги.

Мы поспешили на улицу.

Зенитки, укрывшиеся в соседнем саду, вели интенсивный огонь. Самолеты шли низко, не обращая внимания на разрывы зенитных снарядов. Я насчитал девять пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87», двенадцать «Хейнкелей-111» и около десятка истребителей.

— Нацелились на станцию! — понял капитан Копейка. — А там стоят эшелоны, один из них с танками. Наломают фрицы дров!

Я подумал прежде всего о Князеве и Бекенбауэре. Два десятка бомбардировщиков, да они все перепашут! Не хватало еще, чтобы Переселенец и младший лейтенант при этом погибли.

— Наши там! — воскликнул я.

Капитан бросился к себе в кабинет, к телефону. Я услыхал, как он кричал:

— Комендатура! Это капитан Копейка! Там, в кабинете у начальника вокзала, наш больной. Занесите его в бомбоубежище вместе с койкой. Только поаккуратнее! — Потом сказал мне: — Я — туда. Мигом. А вы пока — в щель!

Едва он успел сесть в кабину полуторки, как застонала от далеких взрывов земля.

Я вернулся в кабинет, где неистово звонил телефон. Поднял трубку и узнал по голосу Сомова. Взволнованный Николай Лаврентьевич сообщил:

— Только что звонил Караулов, его люди наткнулись на труп Сегельницкого. Убит выстрелом в затылок неподалеку от своего дома. Был присыпан хворостом и листвой.

Ну вот. Одного из двоих, способных подсказать, где надо искать фон Креслера, уже нет…

— Когда это случилось? Хоть приблизительно.

— Труп уже пахнет, — пояснил Сомов.

Выходит, несколько дней…

Кто его убил и почему? Убрали лишнего свидетеля или сочли ненадежным сообщником? А может, есть иная причина? Убили неподалеку от дома. Допустим, Сегельницкий выводил группу фон Креслера из опасной зоны, где шла проческа леса. Довел до шоссе. Там бы и избавились от неугодного человека. А если предположить, что Сегельницкий не участник, а именно только свидетель? Причем случайный. В таком случае…

Я стал вспоминать. Мы с Сомовым приехали к Крутому поздней ночью, лесничий только что вернулся после прочесывания леса. Я расспрашивал его о Сегельницком. Он, конечно, понимал, что во время моей встречи с лесником, непричастным к появлению землянки, истина выяснится. Я начну искать того, кто ее соорудил. Чувствуя, что я подозреваю Сегельницкого, и желая еще больше сбить меня с правильного следа, он просто убрал его, как возможного свидетеля.

Что ж, если Крутой еще на месте, его надо брать немедленно. Как только он узнает, что обнаружен труп, сразу же скроется. Сделать это ему будет не столь уж трудно, местность он знает превосходно, да и тайник, видимо, есть, где-то же первое время укрывалась десантная группа фон Креслера.

Говорю Сомову:

— Николай Лаврентьевич, если есть возможность, предупредите Караулова: о гибели Сегельницкого не должен знать никто из работников лесничества, тем более Крутой. При встрече объясню причину такого решения.

Николай Лаврентьевич, понимая, что я не все могу сказать по телефону, решил:

— Сейчас подойду к вам.

— Бомбежка, — отсоветовал я.

— Но там что-то случилось! И это имеет отношение к судьбе всего подполья. Я не могу оставаться в неведении, — стоял он на своем.

Здание райисполкома находилось на центральной площади города. От станции это метров шестьсот, не больше, а до путей, на которых стояли эшелоны, — и того меньше. Я представлял себе, что там творится во время такой интенсивной бомбардировки! Положено сидеть в бомбоубежище, а он — звонит.

Ответить Сомову что-либо я не успел. В трубке вдруг наступила тишина — совершенно никаких звуков.

«Неужели…» — екнуло у меня сердце.

Николай Лаврентьевич мне нравился. Я успел привязаться к нему.

Отослав всех работников НКВД, кроме дежурного телефониста, в щель, я стал наблюдать за тем, что происходило в небе. Строй бомбардировщиков рассыпался. В тяжелый косяк врубились тупорылые истребители И-16, «ишачки», как их называли ласково наши бойцы. Верткие самолетики, отлично работавшие на вертикалях, но уступающие «мессершмиттам» в вооружении и скорости. Они буквально прошивали небо. Один из бомбардировщиков, пустив длинный черный шлейф, скрылся за домами. Я не видел, как он упал, как взорвался. Все это могло дорисовать лишь воображение. В душе появилось чувство удовлетворенности: «Долетался!»

К воротам особнячка подъехала машина. Она еще не успела остановиться, как из кабины выскочил Сомов. Я поспешил ему навстречу.

— Ну что, что там? — встретил он меня вопросом.

Мы зашли в кабинет Копейки. Говорю:

— Есть все основания полагать, что Крутой работает на гитлеровскую разведку.

Весть ошеломила Николая Лаврентьевича. Какое-то время молчал, собирался с мыслями. Наконец выдавил:

— А не может здесь быть ошибки?

— Если рассуждать чисто теоретически, то полностью исключить ошибку нельзя. Но пока все косвенные данные говорят о том, что землянка — дело его рук, десантников в безопасное место вывел он и Сегельницкого убил тоже он.

— Так замаскироваться! — вырвалось у Сомова. — Десять лет тому назад вступил в партию. Всегда был активен и инициативен. Но что же теперь будет? Он как главный лесничий и участник будущего подполья был привлечен к выбору места для основных баз партизанских отрядов.

— Базы придется менять, — отвечаю Сомову, понимая всю остроту его переживаний. Предательство — самое гнусное из всех преступлений, оно приносит неверие в друзей, сомнение во всем, что людям свято. — Но самое главное сейчас — не дать Крутому исчезнуть. Он является важным звеном в широкой сети гитлеровской разведки.

— К сожалению, я вам в этом не смогу быть полезным, — посетовал Николай Лаврентьевич. — После налета надо будет эвакуировать раненых, потом срочно мобилизовать людей и механизмы на восстановление станции.

Бомбежка вскоре закончилась. Зенитки замолкли. Сомов собрался в обратный путь.

— Я, пожалуй, поеду…

Мы распрощались.

Вернулся капитан Копейка. Он привез Бекенбауэра вместе с кроватью. Возбужденный пережитым, капитан громко рассказывал:

— Заскочили в кабинет, а фриц уже вовсю пашет. Но воинские эшелоны стояли чуть в стороне от вокзала, мы за ножки кровати — и бегом назад.

Как ни странно, передряга оказалась для Переселенца хорошим лекарством. Сняли его вместе с койкой с машины, стали заносить в помещение, он пожелал встать. Капитан Копейка бурно запротестовал:

— Иван Степанович, мне ваше здоровье дороже собственной жизни. Лежите.

— Сам, — возразил тот.

И действительно, слез с кровати и заковылял следом за капитаном.

Он был в состоянии разговаривать, и мне, естественно, захотелось задать ему несколько вопросов.

— Господин Бекенбауэр, — начал я, — мы знаем вас как Иванова, имеющего псевдоним «Переселенец». Серьезный разговор у нас с вами впереди. Могу я в принципе рассчитывать на вашу откровенность?

Он устало кивнул головой и выдохнул:

— Полную. Говорю не от страха. Я о своем здоровье знаю больше врачей, жить мне осталось не так уж много. Но я в долгу перед сыном…

Не то чтобы я удивился, но все-таки, видимо, заранее обдуманное согласие быть откровенным до конца, даже, я бы сказал, этакая жажда исповеди, прозвучавшая в его ответе, явились для меня неожиданностью.

— Что вы можете сказать о месте пребывания капитана доктора фон Креслера?

— Ничего определенного, — прохрипел он, — его группа из лесничества ушла раньше нас.

— Давно вы знаете лесничего Крутого?

— Нет. Мне дали его адрес всего несколько дней тому назад.

— Фамилия Сегельницкий вам говорит о чем-нибудь?

— Совершенно ни о чем.

— А Чухлай?

— Тоже впервые слышу.

— Доктор Хауфер?

— Нет, не знаю.

Я начал сомневаться в его желании быть правдивым.

— В таком случае, может, вы знакомы с Николаем Николаевичем Селиверстовым?

— Это был один из опытнейших немецких разведчиков.

— Вы употребили слово «был»…

— Его, видимо, передал в ваши руки радист по кличке Вощина.

— Нет, — возразил я, — радист здесь ни при чем. С Селиверстовым произошла банальная история: его ударила скалкой жена Сугонюка, которого вы называете Вощиной. Это случилось в то время, когда мужа не было дома. Причину убийства мы выясняем. Где у Крутого тайник, в котором вы отсиживались с десантниками?

— В его доме. Вход через контору лесничества, выход — в дождевом колодце.

— Рация у фон Креслера есть?

— Да. Но она осталась у лесничего.

Больше вопросов я задавать не стал, надо было спешить. Нянькой возле Иванова-Бекенбауэра остался Князев, мы с Копейкой, прихватив с собою одного из бойцов, поехали в Лесной хутор.

По дороге капитан рассказывал о своих впечатлениях от бомбежки.

— Первая. Сколько летало — и все мимо. А тут застукали, можно сказать, врасплох. Воздушную тревогу объявили, а людей в убежище не увели. Ну и результаты отсюда.

— Больше Светлово стороной облетать немцы не будут. А эта первая бомбежка, возможно, была организована в поддержку десантной группе, которая сумела ускользнуть от нас.

Капитан Копейка вспомнил последний ответ Бекенбауэра.

— Если верить этому толстяку, то фрицы оставили у Крутого рацию. Не подождать ли, когда они за нею вернутся?

Заманчивая идея. Но как ее осуществить? Крутой сразу же узнает о постах. Расположить их в лесу на дальних подступах? Что от них толку! И потом нет гарантий, что фон Креслер вернется. Рацию может вывезти Крутой или кто-то другой. Поручит любому: «Отвези этот мешок или ящик». Исполнитель и подозревать не будет ни о чем.

— На пассивные мероприятия нет времени, гитлеровцы рвутся к Харькову. Будем искать.

Чтобы не возбудить у Крутого подозрения, мы с капитаном Копейкой решили действовать так: я остаюсь в эмке, он заходит в лесничество. Если застанет Крутого, скажет: «Мы спешим. Дубов просил на минутку подойти к машине».

Мою фамилию Крутой знает. Официально ему ее сообщил Сомов, когда нас знакомил. Вне сомнения, лесничий принимает участие в осуществлении плана гитлеровской контрразведки «Выход на полковника Дубова». И вот теперь моя фамилия для него должна была послужить своеобразным магнитом.

Расчет был правильный. Крутой, убежденный, что дело минутное, вышел к машине в пиджаке, не надев ни пальто, ни фуражки.

Заботливо открываю дверцу:

— Что же вы, Никифор Васильевич, без головного убора?

— А меня простуда не берет, — отвечает браво он.

— Зайдите в мою «хату», разговор есть.

Ничего не подозревая, он сел на заднее сиденье, прижав собою нашего бойца к дверце. По другую сторону от него мгновенно оказался капитан Копейка. Шофер тронул машину с места.

Говорю Крутому:

— Не хотелось о таком деле говорить в присутствии ваших подчиненных… Позвонил Караулов, сообщил, что нашли тело Сегельницкого. Вот ведь какая история. А я-то грешил на него: и землянку-де приготовил, и десантников вывел. Представил их как работников лесничества, включил в общую цепь, прочесывавшую лес. Кстати, Никифор Васильевич, кажется, вы тоже были вместе со всеми?

Он начал понимать, что разговор у нас с ним далеко не минутный. Заерзал, завозился. Но в машине тесно, да и прижимают его с двух сторон.

— Ну, был, — осторожно подтвердил он.

— А сколько человек из ваших принимало участие в операции!

— Точно не помню. Кого мог — выделил. Дело спешное, ночное.

— И в этой спешке не заметили, как включили в число работников лесничества девять малознакомых людей?

Крутой рванулся было к дверце. Но Копейка перехватил его руки, а я быстро накинул на запястья «браслеты»— специальные наручники. Крутой рванул их, пытаясь высвободиться. Чем яростнее сопротивлялся задержанный, тем крепче сжимали запястья наручники. И вот наступил момент, когда задержанный взвыл от боли.

— Кости! Что вы делаете!

— Никто ничего, уважаемый гражданин Крутой, — говорю ему, — с вами не делает. Перестаньте беситься, и боль пройдет.

Крутой притих. Я ослабил наручники.

— Доктор фон Креслер, — говорю, — просил через нас вернуть ему рацию.

Крутой опять взбунтовался. Он попытался боднуть капитана Копейку, но тот уклонился от удара. Тогда Крутой начал биться затылком о спинку сиденья. Она была мягкая. Наручники вновь сделали свое дело. Крутой заскрипел зубами, завыл:

— Да ослабьте, не мучайте!

— Нет уж, Никифор Васильевич, — возразил капитан. — Вначале научитесь вести себя.

Крутой был из буйных. Он кричал и матерился, сыпал на капитана Копейку проклятия и угрозы.

Нас остановил партизанский дозор. Вскоре подлетел на своем иноходце Караулов.

— Вот, — говорю ему, — и виновного привезли. Где труп?

— С полкилометра отсюда, — пояснил Иван Евдокимович.

— Семья знает?

— Нет еще. Сомов предупредил, что до твоего приезда — никому ни слова.

— Сообщите семье и приведите ее на место убийства.

Рядом с Карауловым неотступно находился Леша Соловей.

— Слыхал? — спросил его Иван Евдокимович. — Живо!

Леша поднял жеребца на дыбы, затем наметом ускакал выполнять приказание.

Иван Евдокимович, глядя на Крутого, покачал головой:

— Ну и ну… За что же он своего лесника? А ведь в друзьях ходили.

— Хотел, чтобы мы подозревали Сегельницкого в том, что он сам делал: приготовил землянку, принял десантников, вывел их из леса.

— Как — вывел? — воскликнул Караулов.

— Чрезвычайно просто: под видом работников лесничества включил в цепь, прочесывавшую лес.

Караулов выругался:

— Вот скотина!

Капитан Копейка и боец, поддерживая Крутого под руки, повели к тому месту, где находилось тело Сегельницкого. Крутой вдруг оттолкнул обоих и бросился в лес. Но уйти далеко не успел. Его нагнал на лошади Иван Евдокимович и сплеча рубанул арапником. Удар был так силен, что сбил Крутого с ног. Подоспели бойцы.

Смерть близкого всегда вызывает у родственников чувство невосполнимой утраты. Плакала жена Сегельницкого и обе дочки с невесткой, стояли хмурые сыновья и тесть.

Подвели Крутого.

— Вот, — говорю, — человек, который убил вашего мужа и отца.

Глаза у женщины расширились. Шагнула к Крутому:

— Или мало ты тянул с него деньгами и добром? За что же ты кормильца-то нашего?

— За то, что дурак был! — крикнул Крутой.

Взяв с собой Караулова и шестерых конных разведчиков, мы с капитаном Копейкой отправились в Лесной хутор — надо было произвести обыск в доме Крутого.

Кроме рации и пистолета мы там ничего не нашли.