Тайник, обнаруженный Марфой Кушнир

На следующий день, собравшись вечером, мы стали думать, что же сообщить в центр от имени Пятого. С какой просьбой он мог бы обратиться? Какие передать вести?

Часов около семи вечера кто-то громко и настойчиво затарабанил в ворота. Неистово залаял Пан. Мы все насторожились. Надежда вышла на веранду.

— Надя! Надя! — кричала женщина. — Тебя из района к телефону. Говорили, дюже спешно.

Звонят из района? Кто? По какому поводу? Я сразу подумал о капитане Копейке. Но какие события заставили его пойти, по существу, на нарушение конспирации?

Надежда вернулась минут через пятнадцать (колхозная контора неподалеку). Недоумевающая, сообщила:

— Игорь Александрович наказал вам, чтобы одна нога здесь, другая — там. Какие-то гости прибыли.

— Все?

— Больше ни полслова. Только предупредил: «Дуй к «братцу». Я не выспрашивала, телефонистки бабы любопытные, может, какая где слушала.

Гости!.. Долгожданные Хауфер и фон Креслер с сотоварищами?

Я заспешил, надо было предупредить об отъезде командира взвода оперативной службы, с которым у нас уже было подработано несколько вариантов встречи десанта. Пусть поддерживает связь по рации с хозяйством Копейки.

Я — к дверям. Надежда остановила меня вопросом:

— Шоху прихватишь с собою?

— Нет, — отвечаю. — Хочу оставить с Истоминым.

— С Истоминым так с Истоминым. Значит, я уже без надобности, можно перебираться в Светлово, — сказала она как-то елейно, неоправданно покорно.

Не уловив еще смену в ее настроении, говорю:

— Нет, нет, ты должна остаться.

Она взорвалась:

— Никому и ничего я не должна!

Ее издергала неопределенность. Мне казалось, что ситуация предельно проста, но это еще не означало, что все было абсолютно ясно и Надежде. Наверно, стоило более подробно объяснить ей, дескать, остаться дома — это своеобразное задание. Человек имеет право знать, во имя чего он старается, чем вызваны и куда приведут события, добровольным или невольным участником которых он становится.

— Ты не горячись, — говорю ей. — Видимо, заявились дружки Филиппа Андреевича. Мне надо быть там.

Она вмиг преобразилась. Вот такая понимающая, умная Надежда мне нравилась.

— Они, само собой, явятся за сундуками. Ты отдашь. А жаль. Деньги — бумажки, поди, фальшивые. А оружие и мины настоящие.

— Деньги тоже. Видимо, захватили в одном из оккупированных городов.

— Я бы их всех допустила к тем сундукам и заперла в подвале до окончания войны, — сказала зло Надежда.

— И я бы с превеликим удовольствием запер за ними дверь в том подвале. Но нельзя ли получше использовать то, что мы о них знаем?

— Ты, «братик», в этих делах собаку съел. И не одну, поступай как знаешь.

— Истомину, — говорю ей, — может потребоваться помощник. Надеюсь на тебя.

Хитровато улыбается.

— И пистолет на такой случай выдашь? Автомат предложишь — не возьму, не обучена.

— Думаю, до пистолетов дело не дойдет.

Сугонюк оставался вдвоем с Истоминым. Мог ли Шоха попытаться бежать? Не исключено, хотя сам без моего напоминания отдал два набора фальшивых документов. На всякий случай (как гласит пословица: береженого бог бережет, а дурак сам наскочит) я посоветовал Истомину забить ставни в одной из комнат и ночью держать Сугонюка там.

— А если задержитесь, с чем выходить Сугонюку в эфир? — поинтересовался Истомин.

— События, ради которых вызывает капитан Копейка, многое уточнят. А паче чаяния не вернусь, пришлю с депешей Князева.

На том и порешили.

Капитана в городе я не застал. Он, собрав бойцов всеобуча, выехал на место происшествия. Меня ждал Сомов.

Предупрежденный дежурным по отделению НКВД, Николай Лаврентьевич вышел к подъезду. Едва я подъехал к трехэтажному зданию райисполкома, он поспешил мне навстречу.

— Они кого-то к нам забросили. В Ивановском лесу нашли парашюты, — сказал он вместо «здравствуйте».

— Сколько?

Сомов не знал. И оттого, что он не смог ответить на мой вопрос, а понимал, что это важно, смутился.

— Звонил Караулов. Но его оглушило. Спрашиваю о подробностях, а он кричит: «А? Что? Громче, не слышу!»

— Расскажите по порядку, — встревожился я.

Сомов сел в машину. По дороге завернули в отделение НКВД, я дал Князеву задание вызвать по рации взвод оперативной службы и проследить, чтобы в соответствии с основным вариантом они перекрыли вокзалы и выходы на трассу. Пока еще неизвестно, кого стоит искать, надо просто проверять документы и задерживать подозрительных до выяснения личности.

Оставив за собой Светлово, машина выбралась на довольно приличное шоссе. Километров десять оно было покрыто асфальтом, потом пошла тряская булыжная мостовая.

Взволнованный Сомов рассказывал:

— В совхозе у Караулова есть свинарка Марфа Кушнир, женщина по многим статьям необыкновенная. Ну да вы ее увидите и поймете. Она считается в Ивановке специалистом по народной медицине. Говорят, это у Кушниров — наследственное, от дедов-прадедов. В тридцать девятом году ее чуть было не осудили за знахарство, да ивановский врач Григорий Данилович Терещенко заступился.

Сомов не обмолвился, что Терещенко — отец его жены. Почему? Мне показалось, что в этом есть что-то от принципиальности.

— В ту пору, — продолжал Сомов, — нашим райздравом заведовал недалекий человек, решивший на борьбе с шарлатанством заработать авторитет. Марфа собирает травы и лечит тех, кто к ней обращается. Причем совершенно бескорыстно. Когда Терещенко привел Марфу ко мне, спрашиваю ее: «Зачем вам все это нужно?» А она этак простодушно отвечает: «Человек приболел, а ты можешь помочь». У Марфы в лесу есть заповедное местечко, где растут какие-то особые травы. Вчера она пошла собирать их и обнаружила тщательно замаскированный тайник. Вначале решила, что это «партизанское сховище». У Кушнир будет явочная квартира, — пояснил Сомов осведомленность Марфы о делах подполья. — Но женщина всегда остается женщиной, заело ее любопытство, приподняла ляду, заглянула во внутрь — там какие-то мешки. Когда вернулась домой, рассказала о находке своему давнему другу — совхозному конюху Петру Терещенко. Тот — Караулову. Иван Евдокимович, предупрежденный с вечера капитаном Копейкой о том, что в отношении мест, где когда-то скрывалась банда Чухлая, сейчас надо по неизвестной причине проявлять особую осторожность, установить за ними наблюдение, ответил: «Нет наших схованок у Ключей. Место сырое, для жилья негодное, для склада — тем паче». Поехали они втроем посмотреть, что к чему. Терещенко полез было в тайник, хотел вытащить один из мешков, грянул взрыв. Терещенко остался в тайнике. Потом Марфа его откопала. Еще дышал. Отвезла в Ивановскую больницу. Караулова тоже контузило. Капитан Копейка взял людей и поспешил к землянке, — закончил Николай Лаврентьевич свой рассказ.

В Ивановку мы приехали в начале десятого. Конец сентября, основные полевые работы закончены. Обычно в такое время в селе рано отходят ко сну, чтобы завтра подняться до рассвета. Но в тот вечер Ивановка была взбудоражена. Машина ехала по улицам большого села, а навстречу ей, привлеченные звуком работающего мотора, выходили из хат люди, стараясь что-то рассмотреть в кромешной тьме, что-то узнать.

Возле конторы совхоза толпились женщины. При виде нас они расступились. Многие здоровались с Сомовым. Его знали здесь хорошо и считали своим. («А как же, за ним наша Оксана, дочка Григория Даниловича».)

В конторе нас поджидал молоденький смуглый паренек с большими девичьими глазами. На верхней губе пробивался темный пушок. «Как у моего Коськи», — подумал я. Докладывает он:

— Меня оставил для связи Иван Евдокимович.

Голос у мальчишки звонкий, а он старается басить, солидность изображает.

— И как же тебя, такого моторного, звать?

— Алексеем Соловьем!

— Уж не родич ли ты того чекиста, которому на ивановском майдане поставлен памятник?

— То мой родной дядя, — ответил не без гордости паренек.

«Вот мы и встретились с тобою, Леша Соловей», — подумал я с невольной грустью о своем погибшем побратиме.

— На баяне играешь?

— А как же! У нас в ДК мировой кружок. — Но тут же Леша перевел разговор на серьезное. — Из Светлове приехал всеобуч, вместе с нашими прочесывают лес. Иван Евдокимович оставил меня для связи.

Уж так ему нравилось это сочетание слов «оставил для связи». Он хотел быть солидным, как дядя. Этот Леша Соловей родился, поди, года через два после гибели моего Леши и знал о подвигах дяди лишь понаслышке. Каким он представлял его себе? Наверно, очень серьезным, вечно хмурым. Чекист! Подражая погибшему, паренек старайся почаще хмуриться и супить брови. Но не держалось на его добродушном, приятном лице строгое выражение.

Ночная проческа леса, да еще неподготовленными людьми — дело не очень надежное, хотя мероприятие нужное. И капитан Копейка с Карауловым молодцы, что его организовали. Но необходимо, было срочно перекрыть все дороги, ведущие из леса, а также шоссе и вокзал. Этим занимался Князев.

Я все время имел ввиду, что парашюты в землянке появились вчера, в крайнем случае — позавчера. Кто-то готовил землянку, встречал «гостей», помог им укрыться. А если парашюты появились в землянке неделю тому или больше?

Единственным человеком, способным пролить свет на это дело, была ивановская специалистка по лечебным травам.

— Пожалуй, есть смысл поговорить с вашей Кушнир, — говорю Сомову. — По всему, она человек наблюдательный.

Леша Соловей, желая хоть чем-то быть полезным, пояснил:

— Она в больнице. Там Петру Даниловичу сделали операцию.

Я поблагодарил Лешу Соловья за информацию, и мы с Николаем Лаврентьевичем направились в гости к его тестю.


Ивановская больница была гордостью всего района. Сомов с удовольствием рассказывал об операционной, снабженной специальными светильниками, о рентген-кабинете, для которого с большим трудом достали новое оборудование, о лаборатории, способной делать все анализы. «Но особенно хорош наш стационар. На сорок коек! Представляете!» «Наш стационар», — он так и сказал. Мне понравилась пристрастность Николая Лаврентьевича.

Парадный ход был закрыт. «Он всегда закрыт, — пояснил Сомов. — Ходят через санпропускник».

В сестринской комнате санпропускника рядом со столом, заставленным пузырьками, сидела на стуле женщина, одетая в темное платье. Заждалась. Тяжелые сильные руки лежали на коленях. Такая поза заставила ее ссутулиться. Прядка черных волос выбилась из-под небольшого темного платка, упала на крутой лоб.

— А вот и она, наша Марфа Алексеевна Кушнир! — сказал с невольной радостью Сомов. — Лучшая свинарка совхоза. Мы ее награждали Почетной грамотой.

Марфа встала. Черные глаза подернуты слезой. Глянула на Сомова, тяжко вздохнула.

— Петр-то Данилович… — ее толстые губы задрожали, лицо, изъеденное глубокими оспинками, стало печальным. Она замолчала, просительно и тоскливо глядя на Сомова.

Таких огромных, сильных женщин я, пожалуй, в своей жизни еще не видывал. Широкие плечи, сильные руки, мощный торс. Ну и потрудилась же природа-матушка! Николай Лаврентьевич при своем-то росте в сто семьдесят семь сантиметров был ей всего лишь по плечо. И вообще против нее выглядел мальчишкой-подростком.

Сомов, понимая ее тревогу, мягко спросил:

— Так что там с Петром Даниловичем?

— Всего поломало, посекло, — ответила со вздохом Марфа. — Уж Григорий Данилович штопал его, штопал…

— Ну, если Григорий Данилович штопал, то жить будет, — бодрячком проговорил Сомов.

И Марфа Кушнир ему поверила. Тяжело вздохнула. Нерешительная, стеснительная. Поглаживает одну о другую большие руки.

Сомов отрекомендовал меня:

— Петр Ильич, мой хороший знакомый, большой специалист по землянкам, одну из которых вы нашли.

Я протянул Марфе руку:

— Здравствуйте.

Прежде чем поздороваться со мною, она мельком глянула на Сомова, будто спрашивала у него разрешения или ждала одобрения своим действиям. Ладонь у Марфы была столь широка, что я едва ее обхватил.

— Садитесь, Марфа Алексеевна, — пригласил я ее. — Расскажите мне о вашей находке. Поподробнее.

Она села. Стул под нею жалобно заскрипел.

Понимая и чувствуя, что обычный мир обычных людей ей тесен, узок, Марфа стеснялась своей необыкновенности. Сидит — боится шелохнуться.

— Когда вы наткнулись на землянку?

Она подняла на меня глаза. У нее была хорошая привычка говорить, глядя на собеседника.

— Утром, часов в восемь. Сейчас рассветает поздно. Я в тех местах подбел собираю, его еще маточником зовут. Хорошо раны заживляет.

— И как же вы обнаружили тайник? — задал я ей наводящий вопрос.

— Смотрю — трава «чужая». Там места влажные, тенистые, удобные для собачьего перца, для подбела. А тут появился клаптик луговой муравы метра два на два. Такая растет на опушках, дает крепкий дерн. Я потопталась, потопталась по ней. Босая нога чует — земля не та, потверже. Думаю: «Схованка Ивана Евдокимовича». Еще подивилась, как ловко заделана. Любопытство одолело: «Что там?» Приподняла ляду. Темно, но разглядела: какие-то мешки. Посчитала: десять штук, и все одинаковые. Поставила ляду на место.

Она замолчала, ожидая, что я еще спрошу. А у меня возникло сразу несколько вопросов.

— Марфа Алексеевна, вот вы сказали, появился квадратик луговой муравы, — значит, место вам знакомое. Когда вы там были в последний раз?

— Месяц перед тем.

— И ничего подозрительного не заметили?

Она заерзала на стуле. Тот нещадно заскрипел. Марфа вновь затаилась.

— Я тогда ходила после дождя. Все было зеленое. И спешила. А сейчас трава зажелтела и выделилась.

— Что вы еще можете сказать об этой землянке? Большая? Глубокая? Какие стены?

— Нет, небольшая. Десять мешков половину заняли. И неглубокая. Когда Петр Данилович спустился в ляду, плечи были видны.

Сомов уточнил:

— Петр Данилович с Марфой Алексеевной одного роста.

Если учесть толщину покрытия землянки, то… глубина приблизительно метр двадцать. Явно не для жилья. Что же выходит? Специально для парашютов? Значит, десант в район Ивановки готовился загодя, и его кто-то ждал. Не Сугонюк и не Чухлай. Кто? Но даже это было сейчас не столь существенным, меня волновало другое: имеют ли десять парашютов какое-то отношение к операции «Есаул»?

Судя по рассказам Сугонюка, Чухлай интересовался здешними местами. Правда, разговор у них об этом происходил как бы между прочим, по пустякам… Но это только в представлении самого Сугонюка. А я-то понимал, что Чухлай просто так, от нечего делать чем-либо заниматься не будет. Второй вариант десантирования! Он должен быть! Его диктовала логика подготовки важной операции, от которой ждут многого. И я скорее по интуиции, чем по имеющимся данным, сориентировал Караулова. Вовремя… Нет, пожалуй, с опозданием: десант высадился и ушел. Но могу ли я с уверенностью сказать, что это была группа «Есаул», а не что-то иное, к примеру, диверсионная группа особого полка «Бранденбург-800»? В нем служили немцы, которые долгое время проживали в Советском Союзе: они превосходно знали местные обычаи и нравы. Чаще всего их использовали переодетыми в красноармейское обмундирование. В задачу таких десантов входил захват в прифронтовой полосе особо важных объектов: мостов, тоннелей, станций. Десантники должны были удерживать захваченное до подхода главных сил.

Для каких-то конкретных выводов явно не хватало сведений. Необходимо было посмотреть землянку, обследовать местность. Наблюдательная Марфа Кушнир при этом могла быть полезным консультантом.

— Марфа Алексеевна, — говорю ей, — не показали бы вы нам дорогу к землянке?

Она растерялась, не знает, что ответить.

— А как же… Петр Данилович?

Сомов пояснил ей:

— Мы не долго. И потом он спит.

— А вдруг, пока я съезжу, что-то тут случится?

— Поспрашиваем Григория Даниловича.

На этих условиях она согласилась.

Николай Лаврентьевич собрался было сходить за главврачом, но тот сам пришел.

Я бы узнал лекаря чоновского отряда, где бы ни встретил. За девятнадцать лет Григорий Данилович Терещенко почти не изменился. Разве что еще больше высох. Та же бородка клинышком, те же кустистые брови. Только поседели. И голова с проседью. В белом халате. Вошел в санпропускник уставший, ссутулившийся. Сказал:

— Слышу, машина подъехала, думал, может, еще кого привезли… Если этих парашютистов обнаружат, так просто они в руки не дадутся, вооружены, поди, до зубов.

Увидев его, Сомов весь просветлел, обрадовался встрече.

— Здравствуйте, папа!

Григорий Данилович наклонил его голову к себе и поцеловал в щеку.

— Здравствуй, Коля. Как там Оксана с Владленом?

— Температуру сбили, рвоты прекратились. Вчера первая относительно спокойная ночь. Хоть не кричал, и Оксана спала беспробудно.

Оказывается, его сынишка, которому еще нет трех, заболел скарлатиной. Кризис, видимо, миновал вчера.

Но пока с таким ребенком в дорогу нельзя. Я удивился выдержке Сомова. И не обмолвился, что у него сын тяжело болен, а главное — не дал почувствовать, что его, кроме истории с землянкой, еще что-то волнует, тревожит.

Григорий Данилович дал зятю несколько советов, как ухаживать за ребенком, больным скарлатиной, как уберечь от осложнений.

— Что с дядей Петей? — спросил Сомов.

Григорий Данилович пожал плечами:

— Перелом верхней челюсти, повреждена левая ключица. Ко всему — контузия. Заштопал его, как мог.

— Надежда-то есть? — спросил обеспокоенный Сомов.

Григорий Данилович глянул на Марфу, и мне показалось, что он не хотел при ней говорить всей правды, так она жестока и обидна.

— До самого летального исхода — одни сплошные надежды.

Марфа Кушнир, видимо, не поняла значения слов «летальный исход», означающих смерть, ее ободрили другие: «сплошные надежды». С облегчением вздохнула.

— Я съезжу с ними к землянке, — сказала она врачу, кивнув на Сомова и меня.

Терещенко махнул рукой.

— Езжай.

И этот жест, и интонация, с какой он произнес свое «езжай», вновь насторожили было Марфу. Но Сомов открыл наружную дверь санпропускника, пригласив тем самым следовать за ним, и не дал Марфиной тревоге вылиться в какой-то протест.

Она направилась к дверям.

До землянки было километров двадцать. Вначале ехали лесной дорогой. Колеса повозок искромсали нестойкий дерн, обнажили песок, вырыли в нем глубокую колею. Эмка, имевшая довольно низкую посадку, не однажды зарывалась дифером в песок, и тогда нам приходилось выходить и толкать ее. Однажды Марфа приподняла машину за кузов и повезла, словно двухколесную тачку. Я ахнул.

— Вы надорветесь!

— Не надорвусь, — ответила она, довольная, что может быть полезной.

Сомов потом рассказал мне историю этой действительно необыкновенной женщины. В семнадцатом году Марфе было одиннадцать лет, семья перенесла черную оспу. Мать умерла, Марфа выжила. Младшую сестру и отца беда обошла стороной. Позднее, когда отец привел в дом мачеху, та под горячую руку не раз говаривала по поводу старшей падчерицы: «На лице у нашей Марфы черт горох молотил». «Рябая», — Марфа привыкла к этой кличке и уже не обижалась на людей.

Сверстницы Марфы, бывало, спешат на зов гармоники, к парням. А Марфа знала, что никто ее не приголубит. Мало что рябая, еще и вымахала выше и здоровее любого мужика на селе. Когда в Ивановке создали колхоз, Марфа пошла работать на свинарник. Привезут, бывало, барду на пойло, четверо возчиков пыжатся, снимают с подводы огромные бочки. А случись Марфа поблизости, подойдет, отстранит их:

«Да не мучьтесь, дайте-ка я…»

Обхватив бочку ручищами, чуточку присядет, ухнет и передвинет на край подводы, а потом подставит спину, подхватит за донышко:

«Ну-ко за бочок ее, чтобы назад не завалилась, по ногам ненароком не ударила».

И понесла. А мужики сзади топчутся, лишь поддерживают, да на месте, когда уже внесет, помогут на пол поставить.

Перетаскает Марфа тяжелые бочки, пойдет ворошить солому, сброшенную у свинарника, а мужики присядут на дубовую колоду — и давай о Марфе судачить. Восхищаются ее силой, болтают будто на разные лады, а все об одном и том же.

«Девка-то зазря пропадает! Да кроме Петра ей пары нет».

Неспроста ивановские поминали Петрово имя рядом с Марфиным.

Однажды загорелась колхозная конюшня (до тридцать шестого года в Ивановке был колхоз, потом его преобразовали в совхоз «Путь Ильича»). Стены той фермы были сложены из прессованной соломы. Теперь таких построек нет, а в тридцатые годы, когда с лесом в Донбассе было туго, их иногда ставили. Полыхнул огонь, набросился на сухую солому… На счастье, в конюшне лошадей не было, одна только председательская кобылка. Бьется она в загородке, охваченной пламенем. Петр прибежал, растолкал зевак и — в пекло. Добрался до кобылки, оборвал недоуздок и потащил перепуганное животное к выходу.

Пообгорел конюх изрядно, и ожоги долго не заживали. Но вот за его лечение взялась Марфа. Мазала каким-то жиром, какие-то настои применяла — и выходила больного.

В благодарность за исцеление совхозный конюх Петр Данилович Терещенко привез к Марфиному дому подводу старой черепицы, которую достал на кирпичном заводе. Разметал прелую солому и перекрыл крышу. Ни у кого из деревенских сплетниц не повернулся язык, чтобы оговорить их. «Да она же его, почитай, с того света вернула…»

Потом Петр Данилович поправил сараюшку на Марфином подворье, ворота починил… В хозяйстве, где нет мужика, вечно что-то требует внимания, ухода, ремонта.

Семейная жизнь у Петра Даниловича не задалась. Женился он на молоденькой вертихвостке Луше Плетень. Но и после замужества Луша не утихомирилась, погуливала почти в открытую. «Уж больно, Петя, ты тихий. Конюх и есть конюх. А по моему характеру погорячее бы нужен. Тоскует душа по городу. Магазины там побогаче нашенских. Одеваются городские в креп-жоржетовое, чулки носят фильдеперсовые. А в нашей Ивановке без сапог не проживешь».

Совхозный конюх — молчун, который играючи гнул между пальцами медные пятаки царской чеканки, предупреждал ее: «Ушла бы ты от беды подальше». Лушка зло шутила: «А вот найду, который при деньгах, тогда и уйду…»

И чем бы у них все кончилось — неизвестно, но года четыре тому с Лушей случилась беда — отнялись ноги. Даже пошевелить ими не могла.

Первое время за больной ухаживала мать, Архиповна. Но хозяйство у Лушиных родителей было большое, мать — женщина болезненная. И стала ей помогать Марфа. Утром забежит к Терещенко, корову выдоит, приготовит Луше поесть. Вечером с фермы идет, вновь проведает.

Но в душе у Луши не было благодарности к Марфе, ненавистью загорались ее зеленые глаза при виде этой здоровой, сильной женщины.

— Ходишь, мир топчешь. Кому только такая нужна, а я вот лежу, обезножила, даже мужу на утеху не годная.

Луша откровенно завидовала здоровью Марфы и ревновала к ней своего Петра. А однажды потребовала, чтобы ее кровать поставили у окна. С тех пор больная не покидает своего поста, с жадностью следит за всем, что происходит в мире.

Все это Сомов мне рассказывал урывками.

Мы ехали старой просекой, потом вынуждены были расстаться с машиной. Марфа завела нас в настоящие дебри, из которых, казалось, не найдешь выхода. Крупных деревьев здесь не было, рос кустарник. Я поражался тому, как легко ходит по этим зарослям ночью рослая Марфа Кушнир. Мы с Сомовым, вооруженные хорошими фонариками, буквально продирались сквозь кусты, цепляясь за сухие старые ветки. А она шла, как рыба в воде: свободно, тихо. Возле родничка — большая поляна с сочной травой, которая обычно предпочитает места тихие, влажные, тенистые.

Полянку мы осматривали при свете двух фонарей. Взрыв, по-видимому, был не очень сильный. Марфа рассказывала:

— Приподняло землю и опустило. Откапывала я Петра Даниловича руками. Иван Евдокимович не помощник, его самого пристукнуло. Оттащила я его в сторону, обмыла водой из родника.

Ни одного парашюта она не извлекла, не до того было. По словам Марфы, верх землянки был забран нетолстым сосновым кругляком, стенки затянуты плетнем. Профессиональная работа. Вынули около пяти кубометров грунта, заготовили и привезли кругляк, хворост на плетень. Если учесть, что место было выбрано со знанием дела, то скорее всего землянка появилась не без помощи лесников.

Я высказал свое подозрение Сомову, он со мной согласился.

— Надо поговорить с главным лесничим Никифором Васильевичем Крутым. Мы с ним и с Карауловым выбирали и организовывали базы для партизанских отрядов. Его должны были призвать в армию, но я считаю, что он будет необходим для подполья: хороший организатор, знает местность, инициативен. Лишь выскажешь пожелание, а у него уже все кипит под рукой.

Я поинтересовался, что еще знает Сомов об этом человеке. Где родился, кто его родители, какие есть родственники.

— По социальному происхождению — из зажиточных крестьян. Но с отцом порвал где-то сразу после гражданской войны, не сошлись во взглядах на Советскую власть. Никифор Васильевич в те сложные годы работал в милиции. Впрочем, отец одним из первых вступил в колхоз, сдал в общественное пользование и землю, и скот. Году в тридцатом умер. Мать после этого жила у сына. Жена Крутого работает бухгалтером лесничества, восемнадцатилетняя дочка — секретарь комсомольской организации.

Я лишний раз убедился, что Сомов людей знает и его характеристикам доверять можно.

— Не будем откладывать дела в длинный ящик, поедем к Никифору Васильевичу, — предложил я.

Лесничество находилось от землянки километрах в тридцати, в Лесном хуторе. Туда мы попали уже в начале пятого.

Знакомые места, именно здесь когда-то была основная база банды Чухлая. И девятнадцать лет, минувшие с тех пор, как я приезжал сюда на свидание к Надежде Швайко, мало что здесь изменили. Правда, появилось несколько новых домов, в том числе большой каменный дом под железом, в одной половине которого размещалась контора лесничества, а в другой жил главный лесничий.

Сквозь узкие щели в дубовых ставнях пробивался едва приметный свет. В доме не спали.

Мы подъехали. Собаки подняли переполох. Они выскочили к нам навстречу и не позволяли выйти из машины до тех пор, пока не появился хозяин. Он вышел с фонарем «летучая мышь» в руках и отогнал псов. Те отбежали в сторону, но не угомонились.

— Никифор Васильевич! — окликнул хозяина Сомов.

Тот узнал по голосу:

— Это вы, Николай Лаврентьевич? — Он подошел, поздоровался с Сомовым, потом со мной и Марфой. Марфу Крутой знал хорошо. — А я только что вернулся. Лес прочесывали. Капитан Копейка приезжал, я поднял на ноги всех своих людей, были проводниками. Ничего не обнаружили. Капитан водил к схованке, которую нашла Марфа Алексеевна, двух служебных собак. Не взяли следа. Наверно, за давностью все развеялось.

«За давностью». Эти слова перечеркивали мои предположения, отбрасывали в поисках на исходные позиции. Неужели все это время я шел по ложному следу? И теперь доведется начинать с самого начала? Но в своих поисках я вышел на Сугонюка и Чухлая, а Яковлев на Иванова.

И жена, и дочь Крутого спали. Он провел нас с Сомовым в кухню, где горела керосиновая лампа. Марфа осталась в машине.

Сомов представил меня.

— Товарищ Дубов. Интересуется находкой Марфы Алексеевны.

Крутому под пятьдесят. О таких говорят — степенный. Довольно широкоплечий, с окладистой курчавой бородой, в которой пробивалась седина.

— Никифор Васильевич, а за кем из лесников закреплен участок, где обнаружена землянка?

— За Сегельницким Романом Иосифовичем. А что?

— Пока ничего, — отвечаю. — Охарактеризуйте его.

Крутой ответил не сразу, подумал.

— Работы в лесничестве много, а людей не хватает. Зарплата маленькая. Чем мы можем привлечь людей? Отводим землю под огороды, участки под сенокос, под выпас. И живут лесники собственными хуторами. А отсюда и характер вырабатывается бирючий. Сегельницкий — из таких диковатых людей. Лес он знает, относится к работе добросовестно. Из чисто человеческих черт я бы отметил особую жадность. Уж своего не упустит, а при случае и чужое прихватит.

Сегельницкий… Роман Сегельницкий… Фамилия редкая, потому запоминающаяся. Но где я ее встречал?

— С какого года он работает в лесничестве? — спрашиваю у Крутого.

— Да года с тридцатого. Считается у нас кадровым.

— Какая семья?

— Жена. Тоже у нас работает. Пятеро детей. Тесть. Рабочих рук в семье хватает. Такое хозяйство развернул — любому бывшему кулаку на зависть. Впрочем, это не в ущерб государственному делу.

— Хотелось бы, — говорю, — Никифор Васильевич, послушать ваше мнение: сколько времени нужно, чтобы соорудить такую землянку?

— Да ведь это как работать… Сколько человек… Я был там с капитаном Копейкой и Карауловым. В потемках, правда, многого не разглядишь… но в общем-то схованка небольшая. Если на две лопаты поставить четырех — за пару часов выкопают. Остальное, считай, пустяк.

— Но землю не выкидывали, ее аккуратно вынули и вынесли. Потом откуда-то привезли дерн.

— Ну, добавьте на все сутки.

— Давно это случилось?

— Трудно сказать: может, неделю тому назад, может, с год. Надо бы днем посмотреть, определить, когда рублен лес для наката, какая плотность земли.

— Взрыв мины-сюрприза изменил всю картину, — говорю Крутому.

— Да, не без этого, — согласился лесничий. — Но, как говорится, утро вечера мудренее. Что там осталось до рассвета? Часик-другой поспите у меня.

— Нет, — возразил я, — отсыпаться будем позднее. Проводите нас к Сегельницкому.

— Пожалуйста. Он был вместе со всеми на облаве, не знаю — вернулся, нет.

— Поедем и узнаем. — Меня интересовало прошлое Романа Сегельницкого, человека с удивительно знакомой фамилией. — А чем занимался ваш лесник до тридцатого года? — спросил я Крутого.

Он замялся.

— Точно сказать не могу… Но, кажется, работал в городе.

Сегельницкий… И тут-то я вспомнил! Только не Романа Сегельницкого, а Иосифа. Через Иосифа Сегельницкого мы внедряли в банду Чухлая нашего Савона Илларионовича Кряжа. Это у него в наймах работал чекист. У Иосифа Сегельницкого в банде Чухлая были зять и сын.

Опять Чухлай и его бывшие сообщники!

— А что вы знаете об отце Сегельницкого? — спросил я Крутого.

— Кажется, был раскулачен году в двадцать девятом. И вскоре после этого умер. Но Роман Сегельницкий в то время жил своей семьей, так что он остался в стороне.

— А в каких-либо антисоветских движениях он не принимал участия?

Главный лесничий лишь повел плечами.

— Вот уж чего не знаю, того не знаю. О таком в наше время стараются помалкивать.

— А что он писал в автобиографии?

— Какая автобиография! — подивился Крутой. — Никто их у нас не писал. Пришел человек, спрашивает: «Работа найдется?» А ее — невпроворот. Любому рады. Сегельницкий из местных, и жена у него здешняя.

Это чистосердечное признание Крутого не понравилось Сомову. Крякнул недовольно.

— Ну уж от вас-то, Никифор Васильевич, я такого не ожидал. Принципиальный коммунист — и вопиющее отсутствие бдительности.

Крутой взмолился:

— Николай Лаврентьевич, но в нашем деле нет никаких секретов. Лес и есть лес. Как за ним ухаживать — во всех книгах написано. А если бы за Сегельницким что-то числилось, за одиннадцать лет работы в лесничестве НКВД уж спохватилось бы.

Что ж, главный лесничий по-своему был прав. Роман Сегельницкий был амнистирован в 1922 году на общих основаниях. И с тех пор ни в чем предосудительном замечен не был. Крутой не мог знать, что Чухлай, по-видимому, завербовал Сегельницкого, как и Сугонюка.

Выходит, ниточка, за которую я тянул, не оборвалась, просто появился еще один кончик.

Лесник Роман Сегельницкий действительно жил в глухом месте. Сказать, что его дом был особенно большой — не могу. Обычная глинобитная хата-пятистенка. Крыша соломенная. А вот сараев и сараюшек — многовато. Все раскидистое хозяйство огорожено жердями.

Говорю Крутому:

— Никифор Васильевич, в доме, кажется, еще все спят. Не будем булгачить людей, пригласите сюда хозяина.

Крутой довольно долго стучался в окно, потом с кем-то вел затяжные переговоры. Наконец вернулся к машине и, огорченный, доложил:

— Еще не вернулся. Но я наказал жене, чтобы она прислала его в контору, как только он появится. Что же будем делать, товарищ Дубов? Может, направить Сегельницкого в Светлово? Дайте адрес. Приставлю к нему в сопровождающие пару надежных хлопцев, никуда не денется.

— Ну, к чему такие меры, — возразил я. — Никто ни в чем Сегельницкого не подозревает. Предстоит обычный разговор следователя с человеком, способным пролить какой-то свет на происшествие. Приезжайте вместе с ним в Ивановку, в контору совхоза. А пока суд да дело, осмотрим землянку при дневном свете. Скоро уже рассвет. Садитесь, Никифор Васильевич, в машину.

Пока мы добирались до заповедного места, действительно, лес начал просыпаться. Последнее время погода была пасмурная. Осень пришла будто бы на минутку, потом взяла и осталась. Похолодало. И это раннее, непривычное для Донбасса ненастье успело надоесть. А тут вдруг погожее утро.

От долгой езды у меня замлели ноги, и я с удовольствием вышел из машины, когда мы приехали на место. Захотелось пройтись по лесу, подышать живительной свежестью.

Хорошо поутру в сосняке. Солнце лучами пронизывает его насквозь. Воздух густой от пряных запахов старой хвои, которая легла ломким, колючим ковром на сухой крупный песок. Если долго идти в такую утреннюю пору по сосновому лесу, то начинает чудиться тихая музыка. Но никто, кроме тебя, ее слышать не может, ибо она живет в тебе самом.

Оставив машину, направились старой просекой к роднику. Марфа вдруг нагнулась и стала внимательно рассматривать желтую траву, росшую кустиками.

— Подвода прошла. Налегке, — сделала она вывод. — Тут одна дорога — к схованке.

Понятное дело, я насторожился. Парашюты десантникам не нужны. А если они явились за каким-то снаряжением? Сегельницкого дома нет. Он принимал участие в прочесывании леса и, возможно, решил, что в ближайшее время сюда никто не явится.

Говорю Сомову:

— Вы останетесь здесь с Крутым, а мы с Марфой Кушнир попробуем разведать.

Николай Лаврентьевич обиделся:

— Считаете, что буду лишним?

— Не лишним, — говорю ему, — просто надо соблюдать осторожность. Идите к машине, предупредите шофера. У него есть автомат. В случае чего машину надо угнать, чтобы создать впечатление, будто все уехали.

— А как же вы без машины? Бросить вас в таком положении? — заволновался он.

— Вы отвлечете их на себя, и мы останемся незамеченными, — втолковывал я ему.

С какой неохотой уходил Сомов! Он еще не приобрел опыта, помогающего правильно оценивать боевую обстановку, которая выдвигает свои неумолимые требования.

Мы с Марфой подошли ближе и услышали голоса мужчин, которые говорили между собой, явно не опасаясь, что их может обнаружить кто-то из посторонних.

Погожим утром в лесу звук распространяется довольно неплохо. Стараясь тщательнее прятаться за высокий густой кустарник, мы пошли на голоса. Но вот Марфа знаками пригласила меня прилечь.

— Кажись, ивановские, — прошептала она мне на ухо. — Речь у них про то, что всю ночь по лесу лазали, а никого не вспугнули.

Мы еще какое-то время вслушивались в голоса. Я улавливал лишь отдельные слова одного из говоривших, а второй что-то бубнил себе под нос. Но Марфа разбирала и его речь.

Наконец она сделала окончательный вывод:

— То наши, наверно, их сюда по парашюты послал Иван Евдокимович. Выйду к ним.

— Нет, — говорю, — подползем поближе. Надо окончательно убедиться… Ошибка, знаете, чем обернется?

Она согласилась. Мы продвинулись вперед, и я увидел бричку, в которую были впряжены пара сытых, ухоженных лошадей.

— А как еще рванет? — высказал опасение один из разговаривавших. — Петра покалечило!

В это время возчиков окликнули из глубины чащи, где, собственно, и была землянка.

— Идите, подмените на лопате, уж больно горазды оба чесать языки!

Один из них выругался:

— Да хай те парашюты сгниют!

— А что сказал Иван Евдокимович? — возразил второй.

— Сапер при таком деле нужон! — стоял на своем один из возчиков. — На арапа полезли — одного уже ухайдакало.

Мы с Марфой встали и пошли к подводе. К моему удивлению, на дне брички лежали две винтовки, причем одна из них автоматическая, токаревская.

— Полищук! — закричала Марфа. — Вот такой ты вояка! Оружие бросил! — Она взяла обе винтовки и, как палки, понесла их к родничку.

Ей навстречу выбежали двое: один уже в годах, под шестьдесят, а другой парень лет двадцати семи.

— Марфа, ох и налякала же ты нас! — проговорил с облегчением пожилой.

Молодой потянулся рукой к винтовкам:

— На минуточку отошли.

Марфа винтовок не отдала.

— А ежели вернулись бы за своим парашютисты? Плакала бы за тобою Клавдия! — попрекнула она молодого. — Вот отвезу вашу зброю Ивану Евдокимовичу.

Молодой рассердился:

— Да ты что, Марфа, не знаешь Караулова? Может и арапником потянуть через спину.

— Бросил оружие и хочешь, чтоб тебя на чарку пригласили?

Говорю:

— Марфа Алексеевна права, тут могут появиться не только друзья. Следовало выставить хотя бы пост на просеке. А вы разговариваете так громко, что за три километра слышно.

Увидели человека в гражданском. «Незнакомый. Марфа привела. По всему — начальство». Притихли.

— Пойдемте посмотрим землянку, — предложил я им. А посты выставьте.

— Полищук, — сказала Марфа, — иди до лошадей, искупай свою промашку доброй службой.

Парень ее послушался, побрел к лошадям. Отправила Марфа в дозор и второго небдительного возчика, затем сходила к машине за Крутым.

Копавшие сняли уже почти всю землю с бывшей крыши и вытянули несколько лесин, из которых был сделан накат. Крутой осмотрел одну: длинною метра два с небольшим, в диаметре сантиметров шесть. На срезе — застывшими капельками живица. Он раздавил ее. Запахло скипидаром, сухой лучиной. Кора мягкая, за ствол держится цепко.

— Не так давно эта сосенка стояла еще на корню, — сделал вывод Крутой.

Марфа определила точнее:

— Може, с неделю как спилена, от силы две.

Но именно неделю тому Сугонюк отработанным шифром дал своим шефам в разведцентр радиограмму о том, что Пятый в больнице.

Конечно, такое сопоставление — грубая натяжка. А если эта натяжка в нужную сторону?

До нашего появления землекопы успели вытащить один из парашютов. Он был разорван взрывом, видимо, за него и ухватился Петр Данилович.

— Работу пока лучше прекратить, — сказал я. — Тут действительно нужен сапер. Мы с Марфой Алексеевной поедем в Ивановку, а вы отгоните лошадь в сторонку подальше и установите дежурство. Караулов вам кого-нибудь подошлет.

Будущие партизаны с легким сердцем согласились с моим предложением. А я удивился, как мог Караулов прислать сюда людей, не обеспечив их безопасность. Случай с Петром Терещенко, казалось, был наглядным уроком. Видимо, размагнитился Караулов за девятнадцать лет мирной жизни. Ну какое еще объяснение я мог придумать для этой ситуации?

Мы с Марфой и Крутым вернулись к машине. Сомов самым добросовестным образом выполнил мой совет. Машину они с шофером замаскировали, а сами залегли в секрете.

Я рассказал ему о своих впечатлениях. Он вдруг вспыхнул, налился весь багрянцем.

— Вот не ожидал от Ивана Евдокимовича такого ротозейства!

Мы отвезли Крутого в лесничество и вернулись в Ивановку уже в девятом часу.

В кабинете директора совхоза нас с Сомовым ждали Караулов и капитан Копейка. Оба уставшие, какие-то измочаленные. Караулов непривычно бледный, хотя и старался бодриться. Увидел меня, шагнул навстречу.

— Наконец-то! А мы с Игорем Александровичем о чем только не передумали! Вдвоем через лес! А если бы наткнулись на засаду? От десяти стволов вот так вдруг не уйдешь.

«Ну вот, — подумал я, — теперь он меня учит бдительности и осторожности». Должно быть, мы все по этой части в разное время были грешны: обстановка заставляла забывать о возможной опасности, ограничивала время, выдвигала свои условия.

Караулов был в галифе с кожаной вставкой, в кожаной куртке, мне показалось, в той самой, что и во времена рейдов чоновского отряда. На голове шапка-кубанка с малиновым верхом. Шагнул ко мне — звякнули шпоры. На правой руке надет казацкий арапник. На левом боку шашка.

Обнял меня — и ну тискать в своих медвежьих объятиях. Чтобы не оплошать, довелось и мне применить ту же тактику. Обхватил его, сжал, как мог, крепче. Он подивился:

— Ого! Есть еще порох в чекистских пороховницах!

Караулов поздоровался с Сомовым. А тот, сердитый-сердитый, сразу выговорил ему:

— Что же вы, Иван Евдокимович, без особой надобности посылаете людей на гибель?

— Не возьму в толк, Николай Лаврентьевич, — опешил Караулов.

— Люди извлекают из-под завала парашюты…

— Парашюты — тьфу! — быстро отозвался Караулов. — А ежели там еще что-то?

— Тем паче! Разбирать завал без опытного сапера! Возможно, подготовлен еще не один сюрприз.

Заиграли желваки на карауловских скулах.

— Не додумался. Надо срочно послать к схованке посыльного.

Сомов пробурчал:

— Вашу ошибку уже исправил Петр Ильич.

— Нужен сапер, — сказал я капитану.

Игорь Александрович подумал и решил:

— Надо звонить в Светлово в госпиталь. Там есть, точно знаю.

Караулов снял телефонную трубку.

— Маша, вызови мне светловский госпиталь. Нужен или начальник, или комиссар. Позвони через Горовое, у шахтеров линия получше, — сказал он телефонистке.

Контузия давала себя знать. Пока говорил — лоб покрылся испариной.

Капитан Копейка доложил:

— Лес прочесали от землянки почти до Светлово. Ничего. Мой всеобуч устал, я их отпустил. Люди Ивана Евдокимовича перекрыли секретами просеки и дороги. Чтобы прочесать весь массив, нужен полк.

— Что ж, придется просить этот полк, — решил я, — Но пока будем вести свою работу. Что вы, капитан, можете сказать о леснике Сегельницком Романе Иосифовиче?

— О Сегельницком? — удивился Копейка. — Ничего компрометирующего мне не известно.

— Это на его участке приблизительно неделю тому появилась землянка, а когда-то он был в банде Чухлая. Отец его репрессирован как кулак. Роман женат на дочери кулака. Вот ведь какая картина разворачивается. Сейчас его дома нет, но не исключено, что он укрывает парашютистов.

Караулов всегда был сторонником решительных мер.

— Сделаем обыск, и все прояснится.

— А если ничего не найдем? — возразил капитан Копейка.

— Извинимся, мол, произошла ошибка. А обыск проведем аккуратненько.

И капитан Копейка, и Караулов были по-своему правы. Десант надо найти и обезвредить. Но каким путем? Сегельницкий, по объективным данным, личность крайне подозрительная, хотя прямых улик против него нет. А вдруг он к истории с землянкой непричастен? Простое совпадение обстоятельств. Займемся им, пойдем по ложному следу, а истинные враги тем временем получат свободу действий. Но с другой стороны, история с землянкой получила широкий резонанс, хозяин этого сооружения наверняка знает, что его ищут, и примет свои меры. Момент внезапности исчез — значит, надо действовать быстро и решительно.

— Какими силами мы располагаем? — спросил я Караулова.

— Всего у меня сто двадцать штыков, — ответил он. — Почти половина из них в секретах. Человек двадцать пять заняты на разных работах, одним словом — отсутствуют. А человек сорок с чем-то соберу.

— Тогда надо это сделать побыстрее.

Караулов вызвал своего адъютанта Лешу Соловья.

— Наших, кто дома, по боевой тревоге — сюда. Кому положено — быть в седле. Полуторку тоже мобилизуй.

Леша бросился выполнять распоряжение.

Во мне еще теплилось сомнение в целесообразности намеченной операции. Может, Сегельницкий, предупрежденный через жену Крутым, уже в лесничестве? Побеседовать бы с ним предварительно.

Капитан Копейка и Сомов меня поддержали.

— Пока Иван Евдокимович собирает своих людей, мы съездим в лесничество.

Но служба оповещения у Караулова была налажена отлично. Мы еще не закончили обсуждать план, а партизаны уже все были у колхозной конторы. Среди них двенадцать человек на конях.

— Моя разведка, — не без гордости пояснил командир будущего партизанского отряда.

Мы договорились, где встретимся на обратном пути. Иван Евдокимович решительно настаивал:

— Возьмите сопровождение, хотя бы шестерых.

Помня, сколь часто эмка застревала в песке, а богатырской Марфы Кушнир в этот раз с нами не было, я согласился, хотя понимал, что идти на рысях вслед за машиной и для всадника, и для лошади нелегко.

Около двенадцати часов наш отряд был уже в лесничестве. Крутой оказался на месте.

— Сегельницкий домой не возвращался, — сообщил он. — Посылал за ним человека.

— А где этот человек? — поинтересовался я.

— Могу пригласить.

Ездил к Сегельницкому один из работников лесничества. Особого значения своему поручению он не придавал:

— Ну, подъехал к дому… Вышла жена. Спрашиваю: «Где Роман?» Отвечает: «Еще вчера куда-то черти унесли».

Исчез… Жена не волнуется, видимо, Сегельницкий частенько отлучался из дома на день-другой. А может, она только играет роль сердитой жены. Сегельницкий в это время выжидает, куда повернет история с землянкой. Одним словом, он приготовился сам и предупредил десантников, если, конечно, как-то связан с ними.

Что же подсказывала ситуация? Немедленно произвести обыск. Или наоборот, сделать вид, что Сегельницкий никого ни с какой стороны не интересует. Но у него ночью был главный лесничий, днем за ним приходил посыльный. Этого вполне достаточно, чтобы всполошить насторожившегося. И потом работник лесничества, которого посылали к Сегельницкому, даже предупрежденный, что о разговоре со мной распространяться не стоит, может не умолчать. С женой поделиться, та с соседкой…

Так что же? Делать обыск? Или выжидать?

И Сомов, и Копейка настаивали на обыске. Им казалось все предельно простым: гитлеровцы выбросили десант, Сегельницкий может пролить свет на эти события — значит, надо действовать активно. А у меня из головы не выходила акция «Сыск», являвшаяся частью широкого плана германской контрразведки. Мог бы Роман Сегельницкий быть тем человеком, через которого вражеская контрразведка будет искать выход на советского разведчика Сергея Скрябина? Не исключено. Какую тактику я должен выбрать в этом случае?

Допустим, гитлеровская контрразведка перестала доверять Сугонюку, десант принимал Сегельницкий. Но если мы произведем у него обыск, тем самым создадим «очаг опасности». А у Сугонюка — относительно спокойно, не вернут ли ему свою милость шефы? Неплохо бы их к этому подтолкнуть. Но чем? Особо важным сообщением Сугонюка. Его зашифрованная новость должна быть предельно правдивой, способной выдержать любую проверку. В моем распоряжении был всего лишь один из таких веских фактов — смерть Чухлая. «Умер. Жену привлекают к уголовной ответственности, начинается следствие. Считаю необходимым перейти на нелегальное положение. Что делать с багажом?»

Одним словом, я окончательно решил, что обыск у Сегельницкого надо делать. Пригласил с собою Крутого.

— Никифор Васильевич, ваша помощь будет необходимой. Вы знаете всех домочадцев Сегельницкого.

Крутой неохотно помялся.

— А удобно ли это? Мой подчиненный. Вы приехали и уехали, а мне с людьми работать.

Сомов его пристыдил:

— Никифор Васильевич, а где ваша принципиальность?

— Я же не отказываюсь, Николай Лаврентьевич, просто спрашиваю: удобно ли? А если так надо, то о чем может быть речь? Вы меня хорошо знаете.

— Знаю, поэтому и удивляюсь этой резиновой неопределенности, — отчитал его Сомов.

Караулов поджидал нас в условленном, месте. Расставили людей редкой цепочкой и двинулись к дому лесника. Окружили его. Караулов с Крутым подъехали к крыльцу, спешились. Вышла хозяйка. Они спрашивали, она отвечала. Потом Караулов снял свою кубанку. Это было сигналом, что все спокойно, можно остальным подходить.

У Сегельницкого, как и говорил Крутой, семейка была солидная. При нем жили двое сыновей (четырнадцати и двенадцати лет) и дочка-семиклассница. Родители в сентябре не пустили их в школу. Мать пояснила Сомову: «Работы много!» А мне почудилось в этом иное: «Скоро фашисты сюда придут». Приехали к родителям старшая дочь с двумя сыновьями-дошкольниками (муж на фронте), и невестка с трехмесячной девочкой, эвакуировавшаяся из Киева. Одиннадцатым был тесть. Когда-то раскулаченный и выселенный, он вновь вернулся в родные места. Старик еще крепкий.

Сегельницкий держал двух коров и двух коз. («Козье молоко полезное деточкам. Вот у невестки совсем свое-то пропало. Ехали эшелоном, хвашист бомбу кинул, от страха и перегорело в грудях»). Выкармливалось два кабана, стая гусей, множество кур и кроликов, которые свободно бегали по двору.

Работы в хозяйстве действительно было много, и все, кроме приболевшей невестки, трудились от зари до зари. Но настоящим хозяином здесь был не Сегельницкий, по натуре пьянчужка, а его жена, женщина властная, умевшая всех держать в руках.

Я беседовал с домочадцами, меня интересовало, в каких случаях семья помогала отцу в его лесной работе, в чем эта помощь выражалась. Рассказывали, как мне показалось, без утайки, откровенно. Землянки, найденной Марфой, Сегельницкие не упомянули. Молодняк валили — вели санитарную порубку, подлесок прореживали, а вот рыть нигде ничего не рыли.

Проверили, простучали, прощупали чердаки, подвалы, огороды. Переложили на иное место стожок сена. Может, под ним что-то спрятано? Однако обыск не дал результатов. И во мне начало зарождаться сомнение: а там ли я ищу, где следует? Явился бы Сегельницкий, и, может быть, подозрения против него рассеялись бы. Но он исчез. И это заставляло думать: «Неспроста он уклоняется от встречи с представителями власти».

Обыск закончили в начале седьмого. Уже ложились на лес густые длинные тени. Мне надо было спешить в Александровку, готовить материал для выхода в эфир Сугонюка.

Загрузка...