Обещай мне

Глава 2

– Нет, ты будешь сегодня на моем празднике! настаивала Белль.

Она сидела на краю кровати, скрестив руки на груди и вздернув подбородок, что должно было изображать горькую обиду.

– Послушай, ты уже не школьница с большими наивными глазами, – пыталась увещевать подругу Филиппа. – И пора бы уже понять, что не все в этом мире происходит так, как мы хотим.

Белль искоса взглянула на нее и слегка улыбнулась.

– Не думаю, чтобы мои глаза когда-нибудь наивно смотрели на мир… я ведь и не предполагала, что стану виконтессой. А ты? Разве ты думала, что станешь маркизой? Да и никто в нашем пансионе не ожидал этого.

– Никто, даже воспитательницы, – согласилась Филиппа, впервые за время разговора лукаво улыбнувшись. – Сиротке по имени Филли Мур не прочили сколько-нибудь интересного будущего. Ты – другое дело, дорогая моя леди Габриэль Жаклин Мерсье Го. Несмотря на испытания, которые послал вам Господь Бог, тебе на роду было написано сделать блестящую партию.

Глаза Белль потеряли насмешливый блеск: Филиппа напомнила ей о страшной участи, которой чудом избежала ее семья.

– Мне было два года, когда мы пересекли Ла-Манш в рыбачьей лодке, переодетые sans-culottes [4], но и по сей день mа mere[5] часто видит кошмары, где в главной роли – мадам Гильотина.

Филиппа тоже посерьезнела, и некоторое время молодые женщины сидели молча, вспоминая каждая свое. Двадцать два года назад граф и графиня Рамбуйе бросили все свое состояние и бежали из Франции от ужасов революции. В Англии это некогда богатое семейство жило очень скромно. Родители Белль не имели возможности отдать дочь в дорогой частный пансион, поэтому устроили ее в скромную приходскую школу в Челси.

– Eh bien [6], страдания всегда вознаграждаются, – сказала Белль, снова улыбнувшись. – В пансионе я встретила тебя.

– Не только встретила, но и ввела в свой дом. – Филиппа благодарно пожала руку подруги. – Ты просто не можешь себе представить, каким счастьем для меня было приезжать к вам на каникулы! Это было… это было все равно как если бы ты поделилась со мной любовью своих близких. Я даже притворялась, что Андрэ и Этьен – мои братья. Особенно в это верилось, когда они дергали меня за косы и называли глупой гусыней.

Филиппа засмеялась, но глаза остались задумчивыми, словно душой она была далеко, в тех прежних, счастливых днях.

– Ты мне лучше объясни, cherie[7], – вернула ее к реальности Белль, – почему ты вдруг перестала приезжать к нам?

– Только не думай, что мне не хотелось всех вас видеть, – поспешно сказала Филиппа. – Видишь ли… я стеснялась, что у меня нет ни одного подходящего наряда. Помню, как мне было неловко приходить к вам в моих простых школьных платьицах, В двенадцать лет это могло казаться милым и непосредственным, но уже в пятнадцать-шестнадцать – нелепым.

– Совершеннейшая глупость с твоей стороны! – воскликнула Белль. – Что ж, – она придирчиво оглядела подругу, – теперь ты одета по последней моде… да что там говорить, ты воплощенная элегантность!

Филиппа вздохнула и обвела взглядом комнату, приготовленную для нее леди Гарриэт. Эта достойная женщина сделала все, чтобы гостеприимно встретить ту, которая принесла ей столько страданий. Филиппа не раз задавалась вопросом, почему маркиза так добра к ней, и не находила ответа, лишь еще больше преисполнялась благодарности.

– Белль, поверь мне, вернуться на родину после стольких лет – настоящее счастье, – во внезапном порыве она бросилась подруге на шею. – Спасибо, что не переставала писать. Нужно иметь золотое сердце, чтобы поддерживать отношения с женщиной, которую называют не иначе, как «пресловутая».

Леди Габриэль нежно обняла ее, потом, отстранившись, нахмурилась.

– Imbecile![8] Как будто я могла поступить иначе! Мы с тобой дружим с десяти лет, к тому же… я всегда верила тебе.

– Кстати о Венеции… Я привезла тебе подарок. Филиппа соскочила с высокой кровати и склонилась над небольшим сундуком, стоящим в изголовье. Подарок оказался миниатюрной копией настоящей венецианской гондолы с фигурой поющего гондольера. Торжественно опустившись перед подругой на одно колено, Филиппа осторожно поставила фарфоровую статуэтку на подушку, лежавшую на коленях Белль. Казалось, гондола плыла по голубому атласному морю.

– Боже мой, Филли! Это само совершенство! – воскликнула Белль.

Она наклонилась, чтобы получше рассмотреть подарок, и блестящие каштановые локоны скрыли ее раскрасневшееся от удовольствия хорошенькое личико.

– А вот и еще один сюрприз…

Филиппа повернула ключик в корме миниатюрной гондолы, и раздались мелодичные звуки известной итальянской серенады, очень нежные и грустные.

– Так, значит, это музыкальная шкатулка! —восхитилась Белль.

–Жаль, ты не видела настоящие гондолы. В лунном свете они напоминают черных лебедей с длинными грациозными шеями. А теперь представь: прекрасная венецианка легко ступает с мраморной лестницы в покачивающуюся, словно танцующую на воде лодку.

– Неужели Венеция действительно так прекрасна?

– О да! Окна нашего дома выходили прямо на Гранд-канал, из них были видны золотые купола Собора святого Марка и Дворец дожей. Летние вечера долги, и часами солнце искрится в волнах, отбрасывая веселые «зайчики» на бело-розовые мраморные здания, уже не одно столетие смотрящиеся в прохладные воды каналов. Стены их покрыты чудесными фресками, балконы украшены каменной резьбой… – Филиппа умолкла, словно разглядывая прекрасную картину. – Сумерки опускаются на город постепенно, поэтому Сэнди подолгу сидел в лоджии с маленьким Китом на коленях. Мы наблюдали за тем, как надвигается ночь, как серебрится вода в лунном свете и как скользят по ней воздушно-легкие гондолы, и часто песни гондольеров и звук их мандолин сплетались в одну прекрасную мелодию…

– Тебе было очень одиноко тогда?

– Нет, не очень, – тихо ответила Филиппа, потом заглянула в полные сочувствия глаза подруги. – Да. мне было одиноко… порой. Я часто вспоминала тех, кого любила и кто остался в Англии. Но у нас скоро появилось много новых друзей, нас повсюду принимали, и это сглаживало боль разлуки.

Белль округлила глаза, и Филиппа засмеялась. Тамошнее общество на многое смотрит снисходительно. Во всяком случае, мой развод никого не шокировал. Для венецианцев мы, протестанты, еретики и никто не ожидает от нас благонравного поведения. Поначалу к нам относились как к забавной диковинке, но когда здоровье Сэнди ухудшилось, многие стали помогать нам.

– И один из них – герцог, о котором ты писала мне?

– Да, узнав о болезни Сэнди, Доминико прислал своего домашнего врача. Он всегда был добр к нам, именно ему мы обязаны тем, что венецианская аристократия приняла нас.

– Он богат?

– Сказочно! Но дело вовсе не в богатстве. Официально Венеция находится под управлением Австрии, однако реальной властью там обладает герцог, по сути, он правит городом. Если бы не его поддержка, просто не знаю, как я пережила бы смерть Сэнди.

Филиппа ничего не сказала об истинной причине забот герцога Доминико Флабианко, правителя Падуи, Венеции и Вероны. Накануне возвращения Филиппы в Англию он на коленях умолял ее стать его женой, но она, правда, не без колебаний, отвергла его предложение. Филиппа твердо решила узаконить полагающиеся сыну наследство и титул, а для этого нужно было вернуться в Англию.

– Ничего, Филли, теперь ты среди друзей, – мягко заверила Белль. – Сегодня ты увидишь Андрэ и Этьена с женами, Сару, нашу кроткую голубку Дору, родителей. Поверь, мы всегда любили и будем любить тебя. А если кто-нибудь попробует косо на тебя посмотреть – Тобиас вызовет его на дуэль. Нет-нет, мы и позволим тебя обидеть!

– Нет, я не буду у тебя сегодня вечером, – сказал Филиппа не без сожаления. – Думаю, ты и сама пони маешь причину.

Она подошла к камину; заметив шляпку, беспечно брошенную на козетку, подняла ее, не спеша разгладила ленты. Все это время Белль молчала. Наконец взгляды их встретились.

– Не заставляй меня чувствовать себя виноватой. В глазах общества я не только вдова, но и разведенная жена, падшая женщина.

Белль поднялась с кровати, осторожно держа обеими руками хрупкую фарфоровую гондолу. В утреннем белом платье, украшенном цветной вышивкой, она казалась еще более смуглой, чем обычно, и румянец на ее щеках пылал более живо. Белое платье делало ее волосы и глаза почти черными.

– В таком случае, mon amie, как ты собираешься жить дальше? – спросила Белль, изящным движением поправляя очки (деталь, не только не портившая ее, но странным образом подчеркивавшая выразительность глаз). – Будешь до конца жизни прятаться под кроватью, если кто-нибудь нагрянет с визитом? А на улицу выходить закутанной с головы до ног?

–Ну… я понимаю, рано или поздно придется выехать в свет… – начала Филиппа, но запнулась, – тем более что выбора все равно нет. Ради себя я, быть может, и не стала бы этого делать, вела бы уединенную жизнь, но Кит… он должен занять в обществе подобающее место уже сейчас. Знаешь, Белль, там, в Венеции, все казалось не таким страшным. Я надеялась, что никто не станет ворошить прошлое, может быть, даже не вспомнит о скандале, и, только оказавшись здесь, я поняла, что мои надежды напрасны: ничто не проходит бесследно. Мне страшно, Белль.

– Позволь, позволь! – перебила Белль в негодовании. Она поставила фарфоровую статуэтку на туалетный столик и решительно повернулась к подруге, сверкая глазами. – Я нарочно пригласила сегодня только членов семьи и близких друзей. Это будет не бал, не раут, а просто вечер для самого тесного круга, и каждый из приглашенных знает, что ты тоже придешь!..

Внезапно она умолкла, как если бы вспомнила нечто не очень приятное.

– Значит, все-таки не каждый? – иронически спросила Филиппа.

– Видишь ли, – начала Белль, разглядывая свои пальцы, – когда я рассылала приглашения, я понятия не имела, что ты окажешься в Лондоне так скоро. – Она подняла глаза, и Филиппе почудился лукавый огонек в них. – Леди Августа уверяла, что ты пробудешь в Венеции еще по меньшей мере неделю… или даже две.

– Погода сначала была хороша, но потом переменилась… – рассеянно заметила Филиппа, внимательно изучая выражение лица подруги. – Кто еще будет среди гостей?

Белль потянулась к шляпке, которую судорожно стискивала Филиппа, мягко отняла ее и прошла к платяному шкафу. Все это она проделала молча. Филиппа, затаив дыхание, ждала. Прислонившись к резной дверце, словно ища у нее поддержки, Белль выдохнула:

– Корт.

– Ты с ума сошла! – Филиппа прижала обе ладони к щекам. – Надеюсь, ты не думаешь, что сиятельный герцог Уорбек будет кротко праздновать твой день рождения за одним столом с неверной женой? Что ж, после этого вечера лондонским сплетницам будет о чем поговорить. Да он убьет меня!

– Ничего подобного не случится, – решительно заявила Белль. – Корт не устроит публичной сцены. Тоби предупредит его, и произойдет одно из двух: или Кортни Шелбурн явится в мой дом, смирившись с тем, что среди приглашенных его бывшая жена – кстати, моя лучшая подруга, – или может не являться вообще!

Филиппа истерически засмеялась, продолжая сжимать ладонями пламенеющие щеки.

– Ты и Тоби повредились в уме, если считаете, что кто-то может диктовать свою волю человеку вроде Уорбека. Самое лучшее, что может случиться: он узнает, что я приглашена, и не придет. Если хочешь, можем побиться об заклад. Ставлю все, что у меня есть.

– Если ты так уверена в этом, тогда не о чем беспокоиться! – воскликнула Белль, стараясь не выдать торжества. – Раз Корт Ужасный так предсказуем, мы можем смело сбросить его со счетов. Итак, начнем все начала: ты будешь сегодня на моем дне рождения?

–Боже мой, что ты за упрямое создание! – в сердцах сказала Филиппа, не зная, что ей делать – смеяться или плакать. – Дело не только в моем бывшем муже. Пойми же наконец, если ты публично продемонстрируешь, что по-прежнему дружна со мной, твоя репутация пострадает!

– Mon Dieu[9], уж не думаешь ли ты, что я буду дружить с тобой тайно? – Возмущенная до глубины души, Белль гневно взглянула на Филиппу, впрочем, тотчас же голос ее снова стал умоляющим. – Филли, душечка, ты слишком много думаешь о прошлом… К тому же в свете куда больше, чем твое падение, осуждали поведение Корта, недостойное настоящего джентльмена. В чем только его не подозревали! Сама посуди, ты вышла за него по любви, прожила с ним только два месяца, и вдруг этот скандал! Никто не замечал за тобой ничего предосудительного, и потому многие вообще сомневались в том, что причиной развода была твоя неверность. Бегство еще не есть свидетельство измены.

– И это правда, Белль. Между мной и Сэнди не было другой близости, кроме дружеской.

– Я всегда была уверена, что ты ни в чем не виновата, потому что знала тебя гораздо лучше, чем другие. И сегодня я прошу тебя быть столь же храброй, сколь невиновной. Филли, послушайся доброго совета, пусть мои день рождения станет твоим первым выходом в свет.

Филиппа отняла ладони от пылающих щек и коснулась висков кончиками пальцев. Она не могла отказать ' лучшей подруге, верной подруге, если сказать точнее Белль поставила на карту свою репутацию, ее не страшат ни сплетни, ни косые взгляды. Филиппа вздохнула, сдаваясь. «Что ж, —подумала она, – может быть, небеса помогут мне».

– Будь по-твоему, Белль. Я и в самом деле уверена, что ноги Уорбека не будет там, куда приглашена я. Надеюсь, он знает, что сегодня я твоя гостья. – Она помолчала. – Ты уверена, что Тобиас заранее поговорит с ним?

– Absolument![10] – воскликнула Белль, сияя от радости. – А теперь давай решим, что ты наденешь по случаю моего двадцатичетырехлетия.

Она бросилась к гардеробу, распахнула обе створки, но тут раздался крик: «Мамочка!» – ив комнату вбежал мальчик лет пяти. За ним торопилась няня.

– Мамочка, я сам кормил уток в парке! Честное слово! Они подплывали к берегу и брали хлеб прямо из рук!

– Рада тебя видеть, милый, – Филиппа прижала сына к груди. – Надеюсь, ты вел себя хорошо, и мисс О'Дуайер не на что пожаловаться?

Она чмокнула его в румяные щеки и усадила к себе на колени.

– Я вел себя очень хорошо, – убежденно заверил Кит и, чтобы никто не сомневался в правдивости его слов, честно округлил глаза.

– Ох, миледи, это чистая правда, – подтвердила красневшаяся няня, обмахиваясь рукой и часто дыша. – Молодой хозяин вел себя так хорошо, что другие няни мне завидовали.

Ее миловидное лицо, круглое и веснушчатое, сияло от гордости: ведь то была ее первая прогулка с воспитанником. Эту молодую ирландку, рыжеволосую и белокожую, как и большинство ее соотечественников, Филиппа наняла только накануне. Она надеялась, что такая открытая и приветливая девушка не явится за расчетом с неодобрительно поджатыми губами, если вдруг выяснит, какое пятно лежит на репутации маркизы Сэндхерст. И все же решила кое о каких обстоятельствах своей жизни ей рассказать. Уна О’Дуайер выслушала короткое объяснение, и в ее зеленовато-серых, чуточку раскосых глазах ничто не дрогнуло, а как только Филиппа умолкла, она сразу пустилась в рассуждения о том, что много лет помогала матери растить младших братьев и сестер, поэтому с одним-единственным малышом уж, конечно, она справится.

– Что ж, мисс О’Дуайер, – сказала Филиппа няне, не забыв одобрительно улыбнуться, – до вечера вы свободны.

– Ты видел гондолу, которую твоя мама привезла мне в подарок? – спросила Белль, когда ирландка вышла.

– Да, signora Bella[11]. – Мальчик соскочил с колен матери и с детской живостью бросился к столику, на котором стояла статуэтка. – Когда мама купила гондолу, она показала ее мне. Мы тогда еще жили в Венеции… и я однажды плавал в такой же лодке. – Он посмотрел на Белль с видом превосходства, потом провел пальчиком по полосатой рубашке и шляпе гондольера. – Когда я вырасту, тоже буду лодочником.

– Хм; – Белль не знала, что сказать, и только улыбнулась. – Твоя мама много рассказывала о вашем доме в Венеции. Там было красиво, правда? Но тебе понравится и здесь. Кит. Скоро вы приедете погостить в наше поместье, я все тебе покажу, и ты полюбишь Кент… полюбишь Англию.

– А у вас есть пони, signora? Белль кивнула, продолжая улыбаться.

– И мне можно будет покататься?

– Это решать не мне, а твоей маме, mon enfant[12]. – Белль рассмеялась.

– Мамочка, ты разрешишь?

– Посмотрим, милый, – уклончиво ответила Филиппа и поцеловала сына в макушку. – А пока лучше расскажи мне, что, кроме уточек, ты видел в парке.

Кит принялся было рассказывать, но тут в комнату вошел дворецкий с конвертом на серебряном подносе. Филиппа взяла письмо, подождала, пока закроется дверь, и сломала печать. На ее лице появилось озадаченное выражение.

– Что случилось? —поинтересовалась Белль не без тревоги.

Филиппа молча протянула ей визитку. Белль буквально выхватила ее, почти уверенная, что на кусочке картона нацарапано ужасное оскорбление, но, к ее удивлению, это оказалась визитка леди Августы, вдовствующей герцогини Уорбек. На обратной стороне было написано одно-единственное слово, выведенное мелким каллиграфическим почерком: «Мужайся!»

Корт поглубже откинулся в глубоком кожаном кресле сделал глоток портвейна и рассеянно взглянул в окно, за которым бурлила Сент-Джеймс-стрит. Это был час самой оживленной торговли, и двери больших магазинов, в витринах которых было выставлено все самое дорогое, что только могли создать человеческие руки: обувь ручной работы, драгоценности, золотые часы, превосходные вина, – то и дело открывались, впуская и выпуская покупателей. Мимо сплошным потоком катились двуколки, экипажи, фаэтоны, и кучера в ливреях заносчиво покрикивали друг на друга, требуя уступить дорогу. Лоточники заглушали их возгласы пронзительными криками, предлагая вниманию прохожих самый разнообразный товар, от свежей клубники до промытого речного песка, и все эти звуки сливались в по-своему мелодичный гомон. У дверей модного магазина несколько джентльменов оживленно обсуждали проходящих мимо красоток с таким видом, словно будущее всего мира зависело от их мнения.

«Возможно, так оно и есть», – почему-то подумал Корт.

Он в одиночестве сидел перед широким окном одного из самых дорогих клубов Лондона. Кресло которое он занял, считалось почетным – только принц Уэльский, а в его отсутствие лишь его близкие друзья могли сидеть в нем. Корт не особенно любил принца Уэльского, но тот по какой-то непонятной причине всячески выказывал ему свою дружбу и уважение. Не исключено, что причиной столь лестного внимания принца были сильно преувеличенные слухи о несметных богатствах герцога Уорбека.

Итак, Корт сидел в кресле принца Уэльского, и никто бы при взгляде на него не сказал, что он кипит от гнева. Он злился на Филиппу, но больше на себя – за то, что так остро воспринимает ее приезд в Англию. Оказывается, старые раны легко растревожить!

Корт спрашивал себя, сколько пройдет времени, пока новости о возвращении его бывшей жены распространятся по столице. Глаза у него были зоркие, и сейчас он был уверен, что пока никто не косился в его сторону. Но пройдет несколько дней – и знакомые будут оборачиваться ему вслед.

Само по себе это его не тревожило. Он пережил скандал, связанный с разводом, а это означало, что он может пережить все. Чего стоили одни карикатуры в газетах: рыдающая от ужаса юная невеста на коленях и он, в виде когтистого демона, срывающего с нее свадебные одежды. Конечно, ни один из насмешников не посмел даже усмехнуться в его присутствии, а в книге пари клуба не появилось записей о том, что господин N попоил с господином NN, вернется ли молодая жена к известному герцогу, а если этого не произойдет, то куда направятся счастливые любовники. Такая деликатность была тем большей редкостью, что часто предметом пари в клубе служили вещи самые интимные. Но Корт прекрасно знал, сколько смешков и шуточек раздавалось за его спиной и как высоки были ставки пари, заключавшихся негласно.

К тому же лондонское простонародье было не так сдержанно в отношении одного из пэров, как знать. Когда-то день за днем Корт входил в здание суда, где слушалось дело о разводе, а из толпы, собравшейся на Парламент-стрит, доносились оскорбительные выкрики, свистки, мяуканье и улюлюканье. Не потому, конечно, что его считали исчадием ада, просто его личная трагедия была интересным спектаклем, как, например, медвежья травля на ярмарке. Надо сказать, что, пережив публичное издевательство над собой. Корт больше никогда не ходил на это жестокое зрелище, открыв в себе сочувствие к загнанному зверю.

Вспомнив все пережитое. Корт пришел к окончательному выводу, что леди Августу, видимо, поразил старческий маразм, если она всерьез полагает, будто безвременная смерть маркиза Сэндхерста может примирить его с Филиппой.

Маркиз Сэндхерст… когда-то Корт называл его Сэнди и считал лучшим другом. Вместе с Тоби они были неразлучными друзьями, и их троицу в Чиппингельме называли «три мушкетера». В детстве они играли оловянными солдатиками, учились ездить верхом, вместе радовались первым успехам в регби и крикете и первым победам в драках с деревенскими мальчишками. Позже, в Итоне и Оксфорде, они всегда выступали за одну и ту же команду, и команда эта чаще всего выигрывала.

Не раз друзья спасали Корта от порки, на которую был скор его суровый отец. Корт, не колеблясь, пускал в ход кулаки, поэтому из них троих он чаще всего попадал в разного рода передряги. Например, однажды он вывозил Джема Хаттона физиономией в грязи за то, что тот посмел отпустить грязную шуточку по адресу леди Уорбек. Джем, здоровенный увалень, в свою очередь, расквасил Корту нос и разбил губу.

– Мама, мама! – вопил девятилетний Сэнди, вбегая в вестибюль Сэндхерст-Холла. —Скорее сюда! У Корта кровь течет прямо ручьем!

– Боже мой! Я сейчас посмотрю. – Встревоженная леди Гарриэт осмотрела полученную в бою рану. – Ну, молодой человек, кажется, вы накликали на себя серьезные неприятности. Хотелось бы мне знать, с кем вы подрались на этот раз. – И прежде чем Корт успел ответить, она зажала обе его ноздри белоснежным батистовым платком, чтобы остановить кровотечение.

– Он п-подрался с Д-джемом Хаттоном! – возбужденно объяснил Тоби, не скрывая гордости за друга. – К-корт выбил ему д-два зуба!

– Ты дрался с сыном кузнеца? – изумилась леди Гарриэт, пристально взглянув на раненого героя, —

он старше тебя на целых пять лет и тяжелее по меньшей мере фунтов на сорок! – Она покачала головой, приговаривая неодобрительное «тц-тц-тц». – Что скажет на это твой отец, Кортни…

Корт не должен ничего рассказывать лорду Уорбеку, – поспешно вмешался в разговор Сэнди и подвинулся ближе к другу, словно стараясь заслонить его от возможной расправы. – Я потому и привел его к нам, мама.

– А почему, скажите на милость, он не должен ничего говорить отцу? – с подозрением спросила леди Гарриэт.

Сэнди и Тоби обменялись смущенными взглядами.

– М-мадам, мы не можем об-бъяснить почему, – наконец ответил Тоби (его глаза так округлились, что, увеличенные очками, казались неестественно громадными). – Но вы п-поверьте, К-корт не первый начал. Он в-вынужд-ден был драться.

– Так… понимаю… – произнесла леди Гарриэт, и ее нахмуренный лоб разгладился. Добрая улыбка озарила лицо. – Что ж, в таком случае я отведу тебя на кухню и сама хорошенько отмою.

– Хорошо, мадам, – с непривычной кротостью ответил Корт.

Может быть, другим маркиза Сэндхерст казалась некрасивой и резкой леди, но не Корту – для него она была ангелом-хранителем, восхитительно рыжеволосым и большеротым.

– Спасибо, мам! – с чувством сказал Сэнди, и его мягкие черты осветились улыбкой, перед которой невозможно было устоять. – Может быть, ты пошлешь кого-нибудь к Уорбекам? Напиши, что ты пригласила Корта остаться у нас на ночь.

– Ха! – воскликнула леди Гарриэт и, продолжая сжимать нос Корта, повлекла его в громадную кухню. Неразлучные друзья не замедлили последовать за ними. – За одну ночь разбитые губы не заживают. Но оставить Кортни на ночь я могу, и у вас, безобразники вы эдакие, будет время придумать правдоподобную историю для лорда Уорбека.

– Ты самая-самая лучшая мама на всем свете! – торжественно провозгласил Сэнди. – А чем это так вкусно пахнет? Пари держу, повариха только что пекла булочки! Я как раз люблю свеженькие, горяченькие, прямо из духовки. Мам, ты не дашь нам по од… по две?

– Я могу дать вам даже по десять, если хотите, – с иронической усмешкой предложила леди Гарриэт. – Тогда руки у вас будут заняты, и дальнейших неприятностей сегодня не последует.

Некоторое время она занималась новоявленным борцом за справедливость, потом усадила всех троих за большой кухонный стол и поставила перед ними целое блюдо свежих булочек, миску клубники и кувшинчик взбитых сливок. Подкрепляясь, мальчики то и дело обменивались торжествующими взглядами. Сэнди давно уже заслужил у друзей славу дипломата.

Когда булочек на блюде значительно поубавилось, ''И клубника и сливки исчезли, троица направилась в свою штаб-квартиру на сеновале. Зарывшись в благоухающее сено, скрытые от посторонних взглядов, они держали совет.

– Чт-то ты скажешь отцу, К-корт? – первым делом спросил Тоби, озабоченно хмурясь.

– Что-нибудь придумаю, – беспечно откликнулся тот.

Сэнди задумчиво жевал сухую травинку.

– Вот что, – наконец важно изрек он, – скажи-ка ты ему, что полез на дерево снимать котенка. Ветка под тобой сломалась, ты упал и разбил губу.

– Вот эт-то сочинил так сочинил! – крикнул Тоби в полном восторге.

– Да, такого я отцу еще не говорил… да, точно, не говорил, – протянул Корт. – А раз так, он мне поверит и не станет наказывать, потому что спасение бедного котенка – это хороший поступок, из тех, которые он любит.

– Тогда вот что, – Сэнди протянул вперед руку ладонью вниз. – Поклянемся не выдавать Корта. Корт и Тоби положили руки поверх его руки.

– Один за всех – все за одного, – хором произнесли мальчики, а Сэнди добавил:

– А если будет среди нас предатель, то пусть сгорит он после смерти в аду!

К действительности Корта вернул чей-то пристальный взгляд, который он почувствовал спиной. Он оглянулся. На него смотрел Тобиас Говард, виконт Рокин-гем. Вид у него был не просто серьезный, а даже мрачный, словно цунами сплетен и слухов уже обрушилось на его друга. «Тоби, наверное, знает о Филиппе, ведь его жена – ее лучшая подруга», – подумал Корт. Он усмехнулся и поднял свои стакан с портвейном.

– За эмигрантов, вернувшихся под крыло отечества! Тобиас молча пододвинул кресло к «трону» Корта.

– Я ч-чертовски рад, что нашел т-тебя здесь, – сказал он, со вздохом облегчения устраиваясь в кресле и вытягивая длинные ноги. – Знаешь, сколько м-мест я уже обегал? Заезжал на Г-гросвенор-сквер, но твой секретарь понятия не имел, гд-де тебя искать. Он сказал только, что несколько часов н-назад ты вылетел из дому к-как ошпаренный.

– И ты решил, конечно, что я бросился искать безопасную подворотню, как шелудивая дворняга? – спросил Корт, надеясь, что его слова прозвучали саркастически, а не раздраженно.

– П-почему же, вовсе нет, – спокойно возразил Тобиас, разглядывая друга через толстые стекла очков. – С чего бы это м-мне думать о подобных глупостях? Просто я не знал, в к-каком к-клубе ты сегодня проводишь время.

Официант принес бокал с вином.

– Ну, и что за необходимость привела тебя сюда? – потребовал ответа Корт, как только они остались вдвоем. – Какая такая новость не может подождать до вечера? Подожди, я попробую угадать. Ты явился сюда с радостным известием – Филиппа Бентинк в Англии. Должен тебя огорчить: я уже знаю об более того, я успел получить совет, как бывшему мужу следует вести себя в этой ситуации.

– 3-знаю, знаю…

Тобиас достал из кармана изящную табакерку, инкрустированную слоновой костью, но не открыл ее, а принялся рассеянно вертеть в длинных пальцах, привыкших иметь дело с древними фолиантами и химикатами. Он и выглядел, как «книжный червь»: в измятом галстуке, с чернильными пятнами на манжетах. Казалось, он только что поднялся из-за стола в своей лаборатории, где проводил целые дни, смешивая реактивы, копаясь в трудах химиков всех времен и народов и частенько забывая даже поесть. Скорее всего он так торопился, что выскочил за порог, как был, не успев сменить костюм на более подходящий для аристократического клуба.

Корт поднял бокал и задумчиво посмотрел на свет сквозь темно-красную жидкость. Тобиас молчал, будто не решаясь начать разговор.

– Ну? – не выдержав, спросил Корт.

– Я… – начал Тобиас, но запнулся и долго откашливался, прежде чем начать снова. – Видишь ли… Белль пригласила на день рожд-дения леди Сэндхерст.

– И что? Поэтому ты меня искал? – пожал плечами Корт. – Во-первых, мне давно известно, что наша Дорогая маркиза будет сегодня у вас, и, во-вторых, я не впервые сталкиваюсь с ней в обществе.

Гобиас стиснул табакерку так, что она чуть не сломалась.

~~ Э-э… в-видишь ли, речь идет н-не о леди Гарриэт… хотя, разумеется, она тоже будет среди гостей.

Ей… она н-намерена сопровождать… э-э… свою невестку. «Почему, черт возьми, никто из них не может просто сказать – Филиппу?»

Корт медленно, очень аккуратно поставил недопитый бокал на столик и откинулся в кресле. Его поза должна была демонстрировать нерушимое спокойствие и полное самообладание, но глубоко внутри – там, где, по его предположению, находилась душа, – полоснула острая боль. Он снова почувствовал себя обманутым и преданным. Никто, ни один человек не думает о его чувствах.

– Очень удачно, что ты нашел меня, – лениво растягивая слова, начал он. – Я как раз собирался отправить к вам лакея с запиской, что никак не смогу прийти. Дела. Будь так любезен, передай мои поздравления леди Рокингем.

– Но, Корт! – возмутился Тобиас. – Что за идиотский тон? Ты ведешь себя, как напыщенный и-индюк! Черт возьми, лучший друг заслуживает д-друго-го обращения!

– Бывший лучший друг, – холодно поправил Корт.

Эти слова острой болью отозвались в нем, оставив после себя гулкую пустоту. Он не спеша допил вино, потом поднялся.

– 3-значит, у тебя так мн-ного друзей, что ты без сожаления можешь оттолкнуть од-дного из них? —

Тобиас тоже встал.

– Отчего же, – возразил Корт насмешливо, но насмешка эта была над собой. – Просто я наконец понял, что не способен вызывать в людях теплых чувств.

Он направился к выходу, но Тобиас заступил ему дорогу.

– Белль просила п-передать, что будет ждать тебя. – Еще раз повторяю, Рокингем, я не смогу сегодня вечером быть у вас, – процедил Корт, – и тебе известно почему: потому что там будет моя бывшая жена. Пригласив эту потаскуху, леди Габриэль сделала свой выбор, а ты, если считаешь себя моим другом, не должен был соглашаться с ней. Мужу совсем не обязательно потакать всем прихотям жены. Конечно, никто лучше меня не знает, с какой легкостью взгляд прекрасных женских глаз способен превратить самого умного мужчину в осла, но от друзей я жду поддержки в минуты испытаний.

– Да чт-то с тобой такое, К-корт! – возмутился Тобиас, с трудом поспевая за широким, несмотря на хромоту, шагом друга. – Белль имеет право приг-гла-шать в дом кого хочет. Я д-доверяю ее сужд-дениям. Не хватало еще, чт-тобы нам диктовали, с кем п-поддержи-вать отношения, а с кем нет!

Чувствуя на себе любопытные взгляды, Корт повернулся к Тобиасу, изо всех сил стараясь держать себя в руках.

– Дорогой мой Рокингем, у меня и в мыслях не было диктовать что бы то ни было тебе или твоей жене. Однако хорошо бы тебе понять, что и вы не должны распоряжаться моей жизнью. Если мне придется когда-либо столкнуться с Филиппой Бентинк, этот паршивый город, насквозь пропитанный ханжеством, раз и навсегда усвоит, как я к ней отношусь. А пока я собираюсь сделать все, чтобы ее приняли в свой круг разве что судомойки или мусорщики.

Потрясенный ненавистью, прозвучавшей в голосе друга, Тобиас на несколько секунд онемел, а когда пришел в себя, дверь за Кортом уже захлопнулась.

Догнал он его уже на улице.

– Я не знаю, Уорбек, к-какое ужасное наказание ты п-приготовил для Филиппы, но хочу дать тебе один совет: обуздай свой бешеный нрав. Мстить беззащитной женщине – гнусность, и если ты сделаешь это, то пот-теряешь уважение тех, к-кто еще любит тебя. И еще… я прошу тебя, К-корт, прошу именем всего, что долгие годы связывало нас: не предп-принимай ничего, пока не увидишь ребенка Филиппы. – И прежде чем Kopд успел послать к дьяволу и ребенка, и его мать, Тобиас исчез в толпе.

Филиппа бесшумно открыла дверь детской и на цыпочках подошла к кроватке.

– Вам что-нибудь нужно, миледи? – спросила мисс О’Дуайер с сильным ирландским акцентом, к которому Филиппа начала уже привыкать.

– Я только хотела убедиться, что Кит хороши укрыт, – с некоторым смущением ответила она шепотом. – Он спит очень беспокойно и иногда сбрасывает одеяло.

– Не волнуйтесь, я его укрою, – заверила Уна с безмятежной улыбкой, – поезжайте к леди Рокингем о спокойной душой. Зачем нужны няни, если матери не будут ни на шаг отходить от детей?

– Хорошо, хорошо. Идите, а я посижу немного Китом… Я ведь не привыкла оставлять его одного вечерами.

– Осмелюсь заметить, – девушка присела в реверансе, – в этом наряде вы неотразимы. Все молодые джентльмены, которые там окажутся, не смогут глаз от вас оторвать.

Улыбнувшись против воли, Филиппа оглядела себя: действительно, платье насыщенного фиалкового цвета в тон гиацинтам, украшавшим прическу, и глазам очень шло ей.

– Спасибо, Уна, – сказала она и тихонько вздохнула: единственными молодыми джентльменами на дне рождения Белль будут два ее женатых брата.

Прикрыв за девушкой дверь, Филиппа вернулась к кроватке под кисейным балдахином. Лампа отбрасывала круг золотистого света на подушку, и темные волосы мальчика казались иссиня-черными на белом льне наволочки. Филиппа осторожно поправила одеяло и задумалась, глядя на сына. Черные ресницы спали на смуглых Щеках, губы безмятежно приоткрыты – ангел, задремавший на белом облаке. Не удержавшись, она легко коснулась губами гладкого прохладного лба.

– Ты не знаешь, какое ты мамино сокровище, – прошептала Филиппа.

Она тихонько взяла руку сына, выпростанную из-под одеяла, и маленькая крепкая ручка непроизвольно сжала ее большой палец. Сын был смыслом жизни Филиппы. В день, когда он родился, она поклялась что сделает все, чтобы он был счастлив и никогда не узнал горького чувства одиночества, так хорошо знакомого ей.

Мысли Филиппы обратились к разговору с Белль, а от него – к воспоминаниям детства. Ей было шесть лет – всего на год больше, чем Киту сейчас, – когда она осталась сиротой… Смутно ей помнился дядя, отвозивший ее в приходский пансион.

Филиппа живо представила себя и Белль в двенадцать лет, их убогую комнату, вернее, даже не комнату, а закуток, отделенный от громадной общей спальни. Отдельная комната предоставлялась лишь воспитанницам старшего возраста, но, поскольку Филиппа фактически жила в пансионе, не уезжая даже на каникулы, для нее сделали исключение. Когда воспитанницы разъезжались по домам, Филиппу охватывало чувство горького одиночества, и, в сущности, все это время она жила ожиданием, когда начнется новая четверть и девочки вернутся в пансион. Она впитывала их рассказы о маленьких приключениях, случившихся за время каникул. Суррей, Суссекс и Девоншир, откуда возвращались эти юные леди, казались Филиппе столь же далекими и экзотическими, как сказочные страны Востока.

– Старайся изо всех сил, Филли, – вспомнились ей слова, произнесенные маленькой Белль одной зимней ночью. – Если ты очень-очень постараешься, ты вспомнишь маму. Ведь она была жива до тех пор, пока тебе не исполнилось шесть лет, а это долгий срок. Я, например, помню рождественский праздник, когда папа и мама подарили мне первую фарфоровую куклу. Мне тогда было всего четыре года.

Филиппа послушно откинулась на подушку и зажмурилась изо всех сил, в который раз стараясь сосредоточиться. Какой была ее мама? Высокой и худенькой, как воспитательница мисс Беатриса? Или маленькой и пухлой, как мисс Бланш? В одном она была уверена: ее мама была очень красивая, с ласковой улыбкой и нежным голосом. Но это было все, что могла вспомнить Филиппа. Образ матери парил, казалось, совсем рядом, а когда она тянулась к нему, отдалялся и таял. Она не помнила не только мать – вся жизнь до приезда в пансион представлялась ей темным пятном.

– Нет, я никогда не вспомню, – наконец прошептала она со вздохом разочарования. – Честное слово, Белль, я стараюсь, стараюсь изо всех сил, но… ничего.

– А отца? – продолжала уговаривать подруга. – Ну же, попробуй еще раз! Он был белокурым, как ты? Может быть, он ездил верхом и иногда сажал тебя перед собой в седло? Попробуй представить себе высокого красивого мужчину, с которым вы скачете по цветущему лугу, и он улыбается тебе.

Филиппа напрягала память, пытаясь мысленно нарисовать притягательный образ, но все напрасно: память не сохранила не только высокого и красивого, но и некрасивого мужчину, который звался бы ее отцом.

– Ничего не получается, – уныло призналась она. – Я и папу старалась вспомнить тысячу раз, не меньше. Почему, почему у меня ничего не получается, Белль? Я совсем ничего не помню…

– Но ты же помнишь пожар?!

– Нет.

– Тогда почему он тебе иногда снится?

– Я просто верю тебе на слово, что он мне снится,

но, когда просыпаюсь, ничего не помню.

Ни для кого из окружающих, равно девочек и воспитательниц, не было секретом, что в прошлом Филиппы таится некая трагедия, связанная с пожаром. Она панически боялась огня. Однажды вечером ветром забросило тонкую штору па горящую свечу. Филиппа, сидевшая ближе всех, оцепенела с широко раскрытыми глазами, а Белль спокойно взяла графин с водой и вылила его на вспыхнувшую штору. Ночью Филиппа проснулась с пронзительным криком, и ее долго не удавалось успокоить. Захлебываясь рыданиями, она повторяла снова и Основа: «Этот ужасный человек с факелом», – и только после того, как ее заставили выпить успокоительное, она уснула. Утром же Филиппа ничего не помнила.

Именно об этом происшествии напомнила ей Белль в ту ночь, когда они разговаривали о родителях. Какое-то время девочки лежали молча, глядя в темноту. С улицы доносились мирные звуки: лай, собаки, скрип полозьев по снегу. Снег выпал только накануне, ночной морозец быстро прихватил его, и звук этот казался удивительно убаюкивающим в сумраке спальни.

– Белль, – вдруг сказала Филиппа, – как по-твоему, мои родители любили меня?

– Mon Dieu, как могли они тебя не любить? – встрепенулась девочка, уже успевшая задремать. – Разве бывает так, чтобы родители не любили детей? Нет, так не бывает. Сейчас они на небесах и, может быть, в эту самую минуту смотрят на тебя. Они и сейчас очень-очень любят тебя, ты должна в это верить.

Филиппа чуть приподнялась, вглядываясь в выражение лица подруги, однако в маленькой комнате было так темно, что едва можно было различить очертания ее тела под одеялом.

– Тогда почему я не чувствую их любви? Ведь я каждый вечер перед сном обращаюсь к ним в молитвах. Я прошу, чтобы они как-нибудь дали мне знать, что вспоминают меня, думают обо мне… но я никогда, никогда ничего не чувствую в ответ.

– Я не знаю почему, – ответила Белль чистосердечно. – Может быть, они считают, что о тебе';

есть кому позаботиться. Ведь мисс Бланш и мисс Беатриса любят тебя.

– Это не то же самое… но, возможно, ты и права, – Филиппа улыбнулась при мысли о воспитательницах, делавших все, чтобы она не чувствовала себя обделенной. – Получается, у меня две приемные мамы. Наверное, это нечестно – чувствовать себя одиноко, нечестно по отношению к ним. Но все равно, Белль, так обидно, что я не могу ничего рассказать о своих родителях.

– Я и не знала, что это тебя расстраивает, —заметила Белль с удивлением и тревогой. – Ты кажешься такой счастливой, такой беспечной… девочки, должно быть, даже не представляют, что их вопросы тебе неприятны. Но ведь ты понимаешь, что они это не со зла? Они… им просто любопытно, вот и все.

– Я не обижаюсь на них. Просто мне не нравится, что они жалеют меня.

– Что за ерунда! Как можно жалеть человека, который выглядит счастливым, всегда весел, с которым легко?

Филиппа согласилась с Белль. Действительно, она казалась окружающим счастливой и безмятежной, но это была всего лишь маска. В первое время в пансионе она часто плакала, и вот однажды мисс Бланш посадила ее к себе на колени и долго объясняла, что человек, постоянно оплакивающий то, чего лишился, никому не приятен и вдобавок гневит судьбу. Все слезы мира не помогут вернуть утраченное, говорила она, а за кротость и терпение Господь Бог обязательно наградит.

– Веди себя так, Филли, словно ты радуешься жизни, и постепенно ты на самом деле почувствуешь радость. Ты и сама не заметишь, как это случится.

И Филиппа нашла в себе силы сделать так, как учила ее мисс Бланш.

– Не грусти, через три дня ты все равно уедешь со мной, – напомнила Белль. – Тебе понравится у нас, вот увидишь. Познакомишься с мамой и папой, с Этьеном и Андрэ.

– Мне кажется, я не дождусь этого дня. – Филиппа со вздохом откинулась на подушку. – А твои родные не будут против?

– Против? – Белль хихикнула. – Да они тебя ждут не дождутся! Если ты не приедешь, они страшно расстроятся.

Филиппа улыбнулась, но потом снова посерьезнела.

– Нам с тобой надо хоть немного поспать, иначе мы с треском провалим завтрашний экзамен по арифметике.

– Хорошо, хорошо, спокойной ночи… – последнее слово плавно перешло в длинный зевок. – Увидишь, они будут обожать тебя.

В комнатке наступило молчание. Филиппа свернулась калачиком под теплым одеялом и предалась мечтам о предстоящем празднике. Белль так много рассказывала о своих близких, что семейство Мерсье казалось ей почти родным. По словам подруги, все в нем были добрыми и любящими, и в это верилось, потому что иначе как бы сама она могла вырасти такой? Однако предстоящая встреча все равно пугала Филиппу, особенно она опасалась братьев Белль. Филиппа втайне считала всех мужчин независимо от возраста созданиями странными, даже загадочными, и от одной мысли о том, что придется вести светскую беседу с юными джентльменами, она леденела от страха.

Она даже пыталась расспрашивать о мужчинах мисс Беатрис, но та ничем не могла помочь. Старая дева, заменившая Филиппе мать, точно знала только одно: она совершенно не понимает сильный пол.

– У меня, конечно, нет опыта, – с некоторым смущением объяснила она, – но впечатление такое, что мужчины смотрят на многие вещи не так, как мы, женщины. Например, все решения они принимают, руководствуясь логикой, их интересуют факты, а нами движут чувства, и мы стараемся понять суть вещей.

В двенадцать лет Филиппа не могла до конца понять слова мисс Беатрис, и только много позже убедилась, что та была права…

Эта мысль заставила Филиппу очнуться от воспоминаний. Сын все так же безмятежно спал. Филиппа коснулась губами смуглой теплой ручонки, потом бережно опустила ее на простыню.

– Спи крепко, carissimo[13], – тихо сказала она. – Мама любит тебя.

Филиппа любила маленького Кристофера всем сердцем. Именно ради него она покинула Англию шесть лет назад. Когда стало окончательно ясно, что она утратила любовь мужа, оставалось только защитить еще не рожденное дитя. Если Корт способен без сожаления выбросить ее из своей жизни, то кто мог гарантировать, что он не поступит так же и с ребенком? Или еще хуже: узнав о беременности жены, он мог потребовать, чтобы ребенка отняли у нее сразу после рождения. Он забрал бы его себе, но не дал ему любви. Будь это девочка, то, подобно матери, она скорее всего провела бы детство и часть юности в приходском пансионе, а потом ее поспешно выдали бы замуж. Мальчика, то есть наследника, герцог, конечно, воспитывал бы в фамильном замке Уорбеков, но не любил бы его, видя в сыне воплощение неверной жены.

Филиппа поднялась и закрутила фитиль лампы, потом по многолетней привычке заглянула в холодный камин. Вечер был теплый, и огонь в камине не разводили, но она все равно выполнила привычный ритуал, чтобы в другой раз не забыть убедиться, что ни одна искорка не упала на ковер.

Попрощавшись с сыном взглядом, Филиппа вышла из комнаты. Сегодня ей предстояло заложить первый камень в здание будущей жизни ее ребенка, жизни нормальной и, может быть, даже счастливой. Ей было страшно, но он вспомнила совет мисс Бланш – улыбаться, как бы черно ни было на душе, – смахнула слезы, выпрямилась и решительно шагнула к лестнице, ведущей в холл.