Глава 5

Эразм Кроутер, дядя Филиппы, мирно завтракал, запивая дешевым элем седло барашка. Перед ним лежала «Морнинг пост» двухдневной давности, то есть практически свежая. Поздним вечером накануне ее привез в спящий городок Хэмбл Грин почтовый дилижанс, а в поместье доставил рано поутру мальчишка-подручный с конюшни. Чтение светских сплетен было одним из любимейших развлечений Эразма Кроутера, ибо что может быть забавнее, чем перетряхивание грязного белья великих мира сего? Время от времени он хихикал, читая о том, что некто, однажды представленный ему в качестве благороднейшего джентльмена, промотал все свое состояние за игорным столом и был заключен в долговую тюрьму. М-да, вот так и проходит слава мира, ехидно думал Эразм.

Сделав добрый глоток эля, он вдруг наткнулся взглядом на крохотную заметку в самом углу. Эль так и не успел проследовать в желудок. Откашлявшись и отерев слезы рукавом, Эразм внимательно прочел заметку:

МАРКИЗА ВОЗВРАЩАЕТСЯ

Вдова некоего маркиза и одновременно разведенная жена некоего герцога вернулась в Англию после долговременного пребывания в Италии, которое точнее будет назвать ссылкой. Читатель без труда припомнит, что Прекрасная Дама, о которой идет речь, пять лет назад была замешана в скандале, связанном с бракоразводным процессом, во всех подробностях освещавшимся нашей газетой. До нас дошли сведения, что она намерена вести уединенную жизнь в Кенте в обществе сына, унаследовавшего титул маркиза.


Ад и вся преисподняя! Значит, она все-таки вернулась! Кто бы мог подумать, что у Филиппы хватит присутствия духа снова ступить на английскую землю?

– Свитан! – возопил Эразм, вскакивая из-за стола с проворством, неожиданным для его лет. В комнату рысцой вбежала экономка. – Скажи Уиггсу, пусть приготовит дорожную карету, а сама иди и уложи все, что нужно. Сегодня вечером я уезжаю.

Костлявое лицо экономки выразило безмерное удивление. Она служила у Кроутера уже четыре года, и за это время хозяин практически не покидал поместья. Только раз в месяц он ездил в соседний городок к своему банкиру на старенькой двуколке, которой правил сам, Просторная дорожная карета, некогда принадлежавшая Филиппу и Гиацинте Мур, коротала свой век в углу конюшни, не надеясь когда-либо снова застучать колесами по проезжим дорогам.

У Эразма денежки водились, и хорошие денежки, стоило только обратиться к банкиру в Хэмбл Грин. Их хватило бы и на то, чтобы заново отстроить особняк после пожара восемнадцатилетней давности, и на то, чтобы самому жить в роскоши до самой смерти. Но пока жива Филиппа, он не может открыто пользоваться деньгами. Это вызвало бы подозрения, последовали бы расспросы, на которые он, Эразм Кроутер, не смог бы ответить.

Восемнадцать лет назад он взял в жены Анну, сестру матери Филиппы. Сам Эразм не имел средств к существованию, поэтому они жили в поместье Муров, полностью завися от щедрот родственников Анны. Но не жажда денег тайно снедала его. С того самого дня, когда он впервые увидел Гиацинту, родную сестру Анны, он не мог думать ни о ком другом, не мог смотреть ни на кого другого. Днем он мечтал о том, как соблазняет ее, а ночами видел бесстыдные сны, в которых снова и снова погружал свою измученную вожделением плоть в прекрасное тело Гиацинты. Он попытался претворить мечты в жизнь, но Гиацинта пригрозила рассказать все мужу. Тогда Эразм решил устранить с дороги и собственную жену, и мужа Гиацинты. К его ужасу, все получилось не так, как он планировал, и в результате он потерял ту единственную, из-за которой почти впал в безумие. Почти? После смерти Гиацинты Эразму не раз приходило в голову, что он и в самом деле сошел с ума.

– Э-э… ваша милость, – вывел его из раздумий голос экономки, – и как долго вы изволите быть в отлучке?

– Приготовь одежду на неделю, – ответил он раздраженно, так как всякое любопытство было ему неприятно. – – А теперь марш отсюда и займись делом!

Оставшись один, Эразм снова перечитал поразившую его заметку Он не любил путешествия, терпеть не мог постоялые дворы и придорожные гостиницы, где только и знали, что тянуть из проезжих шиллинг за шиллингом. Но на этот раз выбора не было. Он обязан был явиться в Сэндхерст-Холл и выразить соболезнования безутешной вдове.

Со времени пожара он жил в единственной уцелевшей башне особняка. После замужества Филиппы лорд Уорбек решил заново отстроить Мур-Манор, но он был мужем Филиппы слишком короткое время, чтобы дошло до дела. А ее второй муж вообще не интересовался тем, что происходит в покинутой им Англии. И первый, и второй мужья относились к Эразму как к домоправителю пепелища и каждый месяц посылали кругленькую сумму, которую он прибавлял к уже накопленным деньгам, как хомяк по осени копит провиант в ожидании зимы.

Он был теперь достаточно богат, чтобы самому отстроить Мур-Манор, но боялся. Боялся Филиппу. Что, если ей вздумается взглянуть на родные места? Увидев особняк во всем его былом великолепии, она может вспомнить прошлое… Рано или поздно она вспомнит все.

И сейчас, глядя на заметку о возвращении ненавидимой племянницы, Эразм чувствовал странную уверенность, что этот день близок.

Филиппа смотрела в окошко кареты на мрачный дом. Лил проливной дождь, и невозможно было разобрать надпись над входом, но она знала, что там написано:

«Лиллибриджский приходский пансион для девочек».

Само здание, каменный бастион в четыре этажа с подвалом, нисколько не изменилось. Правда, теперь решетки были выкрашены не в черный цвет, а в белый и, должно быть, при ярком солнечном свете смотрелись не слишком грозно. А купол над мансардой стал небесно-голубым.

Она вспомнила тот день, когда Эразм Кроутер привез ее сюда. Они стояли в просторном и совершенно пустом холле, и им навстречу вышли обе старшие воспитательницы.

– Значит, это и есть та девочка, о которой вы пи-сали, мистер Кроутер, – не столько спросила, сколько констатировала мисс Бланш и приветливо улыбнулась.

Маленькая и подвижная, с блестящими черными глазами, она напомнила Филиппе деловитого воробья.

– Сколько же тебе лет, дорогая? – обратила она к девочке.

– Ей только что исполнилось шесть, – ответил за нее дядя Эразм.

Филиппа молча смотрела на воспитательницу, потом перевела взгляд на ее спутницу. Они казались ей похожими, как две капли воды, хотя одна была низенькой и пухлой, а другая – высокой и худощавой. Общим было только бесконечно доброе выражение лица. Сердце Филиппы сразу устремилось к обеим женщинам.

– Ты не хочешь разговаривать с нами, да, Филиппа? – спросила мисс Беатриса без упрека, очень ласково.

Девочка молчала. Ей очень хотелось порадовать обеих, но она тщетно искала слова, они ускользали.

– Вы не поверите, когда-то девчонка болтала не переставая, словно заведенная, – проворчал дядя Эразм низким грубым голосом, – но с той самой ночи, как случился пожар, она и словечка не проронила. Три недели молчит, как будто вовсе лишилась языка. Я ее показывал доктору, и тот не смог ничего сказать. Он назвал это «шоком» и предупредил, что она может вообще не заговорить. Но это, конечно, не окончательный приговор, есть шанс, что девчонка придет в себя.

– Боже мой! – воскликнула мисс Беатриса с неподдельным состраданием. – Значит, девочка может остаться немой?

Сестры переглянулись, и на их лицах появилось выражение настороженного раздумья.

– Ну… это неизвестно никому, кроме Бога… но шанс все-таки есть, – поспешно заверил Эразм, явно обеспокоенный тем, что свалить с плеч обузу не удастся. – Почему бы вам не подержать ее у себя месяц-другой? Вдруг что получится?

– Мистер Кроутер, обычно мы не принимаем детей такого возраста, – сказала мисс Бланш. – – В наш пансион принимаются только девочки, достигшие десяти лет.

– И кроме того, она не говорит… – добавила мисс Бланш, – так что я просто не знаю… возможно, девочке лучше остаться дома.

– Ее дом обратился в пепел и угли, – напомнил дядя Эразм, хмурясь.

Глаза Филиппы наполнились слезами. Она не любила дядю Эразма. Он был слишком большой и шумный и никогда ничем не был доволен. Он кричал на нее без всякой причины, а как-то раз, только чтобы заставить ее ответить, вдруг начал трясти так, что у нее помутилось в голове. Две слезинки скатились по щекам Филиппы.

Мисс Бланш заметила полные слез глаза девочки, и выражение ее лица смягчилось.

– Подойди ко мне, дитя мое. Филиппа сделала два робких шага.

– Если мы позволим тебе остаться, ты ведь будешь вести себя как благовоспитанная девочка?

– Пусть только попробует вести себя по-другому! – пригрозил дядя Эразм.

Больше всего на свете Филиппа желала укрыться в этой безопасной гавани, под крылом женщин, казалось, излучавших доброту. Но она так и не сумела разжать стиснутых губ. Она просто забыла все слова, помнила только, что совсем недавно случилось что-то страшное, темное и безобразное, чернильным пятном расплескавшееся по ее жизни. Но нужно было сделать хоть что-нибудь, и она коснулась руки мисс Бланш.

– Не правда ли, она тупа на вид, но трогательна? – прорычал дядя Эразм с плохо скрытым отвращением. – Могу заверить, никаких неприятностей от нее не будет. Если она окажется не способной к учению, пристройте ее на кухню, пусть помогает хотя бы чистить овощи. Она выглядит хрупкой, но на самом деле крепкая девчонка.

– Пожалуй, пусть остается, – холодно сказала мисс Бланш. – Когда она заговорит, мы внесем ее в список учениц.

С этими словами она взяла Филиппу за руку и мягко притянула к себе. Добросердечная женщина была вне себя от негодования.

– Помаши дяде на прощание, – предложила мисс Беатриса.

Филиппа повернулась, но только молча смотрела на дядю.

– Хочу кое о чем предупредить, – неохотно добавил Эразм уже в дверях. – Девчонка смертельно боится огня. Лучше будет, если вы не позволите ей приближаться даже к горящей свечке, иначе у нее начнется истерика.

– Это так понятно, не правда ли, мистер Кроутер? – резко заметила мисс Бланш.

– Филли! Филли, дорогая!

– Двери пансиона распахнулись, и мисс Бланш буквально втащила ее в холл. Появилась мисс Беатриса.

– Ненаглядная моя девочка! – повторяла она со слезами на глазах. – Только посмотрите, какой она стала!

Филиппа обняла своих воспитательниц. Она просто обожала их. Мисс Бланш и мисс Беатриса посвятили всю свою жизнь ученицам, и те платили им любовью.

– Как чудесно снова видеть вас!

– Почему же ты не привезла с собой сына? – разочарованно спросила Беатриса. – Ты так много писала о нем, что мы не чаяли поскорее его увидеть.

Не имея собственных детей, мисс Бланш и мисс Беатриса относились к Кристоферу, как к единственно возможному внуку.

– Сегодня не получилось, но в следующий раз мы приедем вдвоем.

Филиппа огляделась. Все здесь оставалось по-прежнему. Дверь направо вела в парадную гостиную, где сначала она сама училась музыке и пению, а потом учила этому воспитанниц. Дверь налево – в столовую. В подвальном этаже располагались кухня и комнаты для немногочисленной прислуги, на второй этаж, к классным комнатам, вела лестница. Третий этаж занимали общие спальни, а четвертый – крохотные комнатки для старших девочек.

Сверху донесся смех: воспитанницы спускались на обед.

– Нам лучше пройти в кабинет, – предложила Беатриса. – Там девчоночья болтовня не будет мешать.

–Ничего страшного, если и помешает, —безмятежно откликнулась Филиппа. – Я тысячу лет не слышала, как они щебечут, и скучаю по классным комнатам.

Комната, куда Бланш и Беатриса привели Филиппу, была чем-то средним между кабинетом и гостиной. На чайном столике стоял фарфоровый сервиз, горело несколько ламп (день был дождливым и до того сумрачным, что при естественном свете, падающем из окна, в помещениях было совсем темно). На двух рабочих столах высились аккуратные стопки тетрадей, а у камина, рядом с диваном, стояли уютные кресла. На стенах висели книжные полки, на которых можно было найти и энциклопедию незапамятного года выпуска, и потертые старинные руководства по изучению истории и литературы, и специальные книжки для детей.

Филиппа вдруг засмеялась и закружилась по комнате.

– Высказать не могу, как я счастлива снова здесь оказаться!

Она посмотрела на женщин, заменивших ей мать. Строгие серые платья, отделанные белоснежными кружевами собственного плетения, скромные чепцы, прикрывающие седые волосы, подернутые сединой. Лишь немногие, подобно Филиппе, знали, что под тугими корсетами старых дев бьются романтические сердца, взращенные на старинных рыцарских романах и волшебных сказках.

– Иди же сюда, Филли, – воскликнула Бланш, усаживаясь на диване. – Ты должна рассказать нам все-все об этой дивной стране, Италии. В каких музеях ты побывала, что видела?

– Давайте разговаривать по-итальянски, – предложила Беатриса, разливая чай. – Зачем рассказывать о Венеции на английском языке?

– Хорошо, хорошо, – согласилась Филиппа со смехом. – Вы узнаете все подробности до единой, но сначала расскажите о себе. Сколько у вас сейчас воспитанниц?

– Шестьдесят, – с гордостью ответила Бланш. – От десяти до шестнадцати лет.

– Ты была единственным ребенком, которого приняли в шесть лет. – Черные глаза Беатрисы засветились любовью.

– Когда я думаю о том дне, я благодарю Бога за то, что вы согласились меня оставить.

– Мы просто не смогли отказать, – в который уже раз повторила Бланш. – Это было никак невозможно, дорогая Филли. Стоило только заглянуть в твои грустные глаза.

– Помню, как впервые увидела тебя, такую маленькую, беспомощную. – Беатриса взяла руку Филиппы. – Ты выглядела серьезной-пресерьезной, словно вообще не умела улыбаться.

– А помнишь, как потом мы прозвали тебя Филли-фея за то, что ты порхала по дому, как мотылек или крошка эльф? – со смехом добавила Бланш.

У Филиппы защемило сердце. Однажды кто-то из сестер назвал ее так в присутствии Уорбека, и. Бог знает почему, это ему понравилось. С тех пор он редко называл ее иначе, чем Филли-фея. Он не раз говорил, что она – создание сказочное, потому что смертные не способны всегда сиять улыбкой, как маленькое солнышко. Еще он говорил, что заразился от нее радостью жизни и теперь перезаразит весь мир этим диковинным недугом, если раньше не скончается от него. А она в ответ уверяла, что никто еще не скончался от радости жизни…

Филиппа прогнала воспоминания. Какой смысл жалеть о том, что было? Она и так вынесла достаточно боли.

– А как дела у воспитательницы, которая меня заменила? – Филиппа перевела разговор в более безопасное русло.

– У воспитательниц, – поправила Беатриса. – Мы взяли на твое место сразу троих, все благодаря великодушию маркиза Сэндхерста. Его пожертвования позволяют нам оплачивать труд троих воспитательниц сразу, ты только подумай об этом! Одна преподает французский, другая – историю, а третья – математику.

– Маркиз Сэндхерст был сама щедрость, – подхватила Бланш. – У нас даже остались деньги на новые учебники, карту и глобус. А если бы ты видела, как теперь обставлена гостиная! Твой второй муж был человеком большой души.

– Это верно, – тихо произнесла Филиппа, водя кончиком пальца по краю чашки. – Сэнди был добр и великодушен, как немногие на этом свете.

Наступило молчание.

– На другой день после того, как ты… бежала из страны, нас посетила маркиза С&ндхерст, – негромко и с оттенком грусти произнесла Бланш. – Она сказала, что в твоей жизни произошла трагедия, но подробностей не рассказывала. Нам показалось, что ты нисколько не упала в ее глазах, хотя в скандале был замешан ее сын.

– Газеты печатали разного рода сплетни о Уорбеке, – вступила в разговор Беатриса, на ее лице читалось сочувствие. – Скажи, дитя мое, неужели он действительно бил тебя, принуждал к… – Она смущенно умолкла.

– Нет! – вырвалось у Филиппы, и против воли голос ее зазвенел от возмущения. – Никогда не слышала более гнусного обвинения! Как они посмели!

– Успокойся, дорогая, успокойся! – заволновалась Бланш, поглаживая ее по плечу с материнской нежностью. – Все уже позади, все в прошлом, а мы любим тебя так же, как и прежде. Тебе нужно сейчас думать не о прошлом, а о будущем.

Филиппа была потрясена. Она и представить себе не могла, какие потоки грязи обрушились на Корта. Она покинула страну еще до того, как первые сплетни про-Дсочились в прессу. Она регулярно получала письма от близких, но никто из них даже словом не намекнул, какие гнусные «новости» развлекали избранное общество в течение десяти месяцев. Что ж… неудивительно, что у Рокингемов он смотрел на нее с таким презрением. Когда-нибудь ей придется рассказать правду. Нельзя позволить жадному до сенсаций свету думать, что муж был с ней жесток или позволил себе нечто такое, что заставило ее обратиться в бегство.

Филиппа перевела разговор на другое.

– Расскажите, как жили без меня. Теперь, когда в пансионе три воспитательницы, у вас есть свободное время, что вы делаете?

– Мы не бездельничаем, дорогая, – возразила Бланш с мягким упреком. – Я по-прежнему обучаю юных леди этикету и танцам. Я еще не настолько стара, чтобы не суметь сплясать шотландский рил. Мне всего пятьдесят один, если ты помнишь.

– А вы, Беатриса? Все еще учите девочек музыке и итальянскому?

– В числе прочего, – с довольным видом подтвердила та и, заговорщицки подмигнув, постучала пальцем по книге, лежащей на чайном столике.

Филиппа взяла томик, и брови ее поднялись от изумления. Это была книга Мэри Уолстонкрафт «Права женщин».

– Само собой, никто из членов попечительского совета не знает, что в пансионе есть литература такого рода, – вставила Бланш, лукаво поблескивая глазами. – Да мы и не пытаемся воспитать из наших девочек поборниц прав женщин, просто рассказываем им кое о чем, а учим тому, чему положено учить юных леди: хорошим манерам и Закону Божьему.

Ее дорогие мисс Бланш и мисс Беатриса по-прежнему молоды душой. Что с того, что жизнь уготовила им участь старых дев?

В кабинет вошла воспитательница и сообщила, что обед готов. От приглашения разделить трапезу Филиппа мягко отказалась, сославшись на то, что не хочет нарушать принятый в пансионе порядок, и, когда добрейшие леди отправились в столовую, она поднялась на второй этаж, чтобы в одиночестве побродить по классным комнатам. Когда-то она училась здесь, а позже учила сама. В узкой, как пенал, комнате она задержалась, села за учительский стол. Тетради, ручки и чернильницы, как и прежде, содержались в безукоризненном порядке. Филиппа закрыла глаза, и ей живо вспомнился день, когда ее, восемнадцатилетнюю воспитательницу, вызвали в кабинет Бланш и Беатрисы.

К занятиям в пансионе относились очень серьезно, почти как к святыне, и Филиппа, идя по коридору, ломала голову над тем, что же случилось. Может быть, кто-то из родителей не удовлетворен уровнем знаний дочери?

– Случилось что-нибудь неприятное? —спросила она встревоженно, входя в кабинет.

– Напротив, дорогая моя, совсем даже напротив, – ответила Бланш с загадочной улыбкой. – У нас для тебя чудесные новости!

В кресле спиной к двери сидел какой-то джентльмен. Вот в чем дело, подумала Филиппа с облегчением. В пансион была зачислена еще одна воспитанница, и ее вызвали, чтобы представить отцу новенькой. Она приветливо улыбнулась, но, когда посетитель повернулся к ней, улыбка замерла на ее губах. Лорд Уорбек! Их взгляды встретились, и Филиппа поняла, что ее изумление, как, впрочем, и вся ситуация, забавляет его. Черты его лица на этот раз показались ей похожими на те безукоризненные профили, увидеть которые можно лишь на античных изображениях. Он был красивее, чем она помнила!

От смущения Филиппа вспыхнула. Прошел целый месяц со дня их знакомства, и за это время она сотни раз вспоминала поцелуй в саду и укоряла себя. Если бы она вела себя с приличествующей девушке скромностью, ему бы в голову не пришло зайти так далеко. Филиппа страшно переживала, повторяя себе, что никогда больше не увидит красивого аристократа. Как она ошибалась! Вот он, лорд Уорбек, стоит перед ней, словно некий Адонис из девических грез, чудом обретший плоть.

– Полагаю, ты знакома с этим джентльменом, – сказала Бланш, и Филиппа прочла в ее взгляде: «Я горжусь тобой, дитя мое!»

– Рада вас видеть, лорд Уорбек, – Филиппа грациозно присела в реверансе.

Увы, голос ее дрогнул. Больше всего ей хотелось сейчас провалиться сквозь землю. Флиртовать с мужчиной, у которого уже есть дочь! Почему, ну почему из всех пансионов Лондона он выбрал именно лиллибридж-ский? Впрочем, почему бы и нет? Очевидно, Белль из наилучших побуждений порекомендовала ему свою «alma mater».

– Филли, присядь, пожалуйста, – очень кстати предложила Беатриса, и Филиппа села на ближайший стул секундой раньше, чем ноги ее подкосились.

– Ты не догадываешься, почему сегодня мы имеем честь принимать здесь лорда Уорбека? – спросила Бланш, сияя от счастья.

– Д-догадываюсь, – пролепетала Филиппа. – Он решил устроить дочь в наш пансион.

Это предположение позабавило лорда Уорбека.

– Она умеет пошутить, наша Филли-фея, – обратилась Беатриса к гостю и снова повернулась к Филиппе. – Дорогая моя, лорд Уорбек просит разрешения видеться с тобой. Он намерен ухаживать за тобой по всем правилам, и мы не видим причин для отказа, тем более что он только вернулся из Суррея, куда ездил, чтобы получить согласие твоего дядюшки, и это согласие было ему дано.

У Филиппы вырвался возглас удивления. Взгляд ее метнулся к гостю. В глазах Уорбека появились искорки смеха.

– Я… я, право, не знаю, что и сказать…

– Достаточно будет слов «я согласна», – мягко подсказал Уорбек и широко улыбнулся. – Ваш опекун не нашел никаких препятствий к нашим встречам, мисс Бланш и мисс Беатриса тоже согласны.

– Это, конечно, очень лестно для меня, – начала Филиппа с твердым намерением отказать, но улыбка Уорбека гипнотизировала ее, лишала воли, и она только-только и могла бессвязно пролепетать: – Но… как бы это… видите ли…

Сердце ее рвалось навстречу этому неописуемо привлекательному мужчине, и его взволнованный стук заглушал все доводы рассудка.

– Ты ошеломлена, дорогая, и это понятно, – с едва сдерживаемым восторгом произнесла Беатриса. – Не говори ничего. Мы уже дали лорду Уорбеку согласие на визит в ближайшее воскресенье, сразу после обеденной мессы.

– Кроме того, мы договорились, что в следующее воскресенье он будет сопровождать тебя и к мессе, – добавила Бланш.

Филиппе оставалось только молча наклонить голову в знак согласия. Не могла же она вот так, с бухты-ба-рахты, заявить, что вовсе не намерена выходить замуж, потому что считает себя в слишком большом долгу перед двумя женщинами, заменившими ей мать, она просто не сможет оставить их. Господи Боже, и зачем только она кокетничала с ним!

Наступило воскресенье, и Уорбек явился в пансион с букетами фиалок для Бланш и Беатрисы и большим пакетом пряников для юных подопечных Филиппы. Холл, некогда пустой и гулкий, к воскресенью был заставлен громадными букетами, день за днем прибывавшими по адресу леди, являющейся, так сказать, предметом ухаживания. Филиппа приняла своего знатного кавалера в гостиной – разумеется, в присутствии Бланш и Беатрисы. Те старались не мешать им и углубились (или сделали вид, что углубились) каждая в свой рыцарский роман.

– Благодарю за цветы, лорд Уорбек, – после недолгого молчания сказала Филиппа смущенно. – Мы все в восторге и… и находим, что это очень мило с вашей стороны.

Усилием воли ей удалось оторвать взгляд от прекрасных кремовых роз на столе и обратить его к Уорбеку. Он источал силу, этот человек – так цветы источают аромат!

– Я рад, что угодил вам, – ответил он с бесстрастной любезностью, но в глазах и уголках губ таилась улыбка. – Поскольку мне неизвестно, какие именно цветы вы предпочитаете, я взял на себя смелость послать все, которые нашлись, в надежде, что среди них окажутся и ваши любимые.

Ему как будто нимало не досаждало, что обе старые девы прислушивались к разговору. Он вел себя так непринужденно, и Филиппе пришла в голову не самая приятная мысль: возможно, он уже не раз ухаживал за юными леди и попросту привык беседовать под бдительным оком престарелых дуэний. Зато, подумала она, он точно ни разу не ухаживал за воспитательницами приходских пансионов.

Снаружи донесся приглушенный смех и звук голосов. Двери гостиной были открыты, и с дивана, на котором сидели Филиппа и Уорбек, была видна верхняя площадка лестницы. Целая стайка девочек смотрела на них, от любопытства перевесившись через перила.

– Перед вами самые любопытные дети Лондона, – сообщила она со смехом, – и они сгорают от желания как следует вас рассмотреть. – Она махнула рукой. – А ну-ка, юные леди, спускайтесь и познакомьтесь с лордом!

Стайка девочек в возрасте от десяти до двенадцати дет вихрем слетела на первый этаж и пронеслась по холлу к гостиной. В дверях они дружно затормозили и чинно приблизились к гостю.

Уорбек церемонно протягивал руку каждой из представляемых ему девочек. Он словно не замечал их смущения и свойственной подросткам неуклюжести. Для каждой у него находилось забавное слово.

– Ну, а теперь, – сказала Бланш, подняв взгляд от книги, когда ритуал знакомства был завершен, – идите наверх и не мешайте мисс Мур спокойно беседовать с ее гостем.

– Ничего, пусть побудут Немного, – возразил Уорбек. – Поверьте, не так уж часто выпадает счастье поболтать сразу со стольким леди на выданье!

Девочки захихикали. Они были в восторге от Уорбека, а четверо самых бойких – Эвелина, Друзилла, Лилит и Мэри Энн – придвинулись поближе.

– Хорошо, пусть останутся, но всего на пару минут, – смилостивилась Беатриса и снова склонилась над книгой.

– Скажите, вы начали ухаживать за мисс Мур потому, что она хорошенькая? – Лилит лукаво улыбнулась.

– Почему же еще? – серьезно ответил Уорбек. Смущенная Филиппа укоряюще посмотрела на него, но он имел нахальство откровенно ей подмигнуть, и завороженная аудитория снова захихикала.

– Мы считаем, что наша мисс Мур – самая хорошенькая воспитательница во всем подлунном мире! – торжественно сообщила Эвелина и умолкла, гордая своим красноречием.

– Так оно и есть, – провозгласил Уорбек.

– Мисс Мур сказала, что мне не стоит переживать из-за веснушек, – призналась рыженькая Друзилла. С милой непосредственностью положив руку на локоть Уорбека, она наклонилась к нему и тихо добавила, как бы по секрету: – Мисс Мур говорит, когда она была маленькой, у нее весь нос был в веснушках.

– Да неужто! – с театральным изумлением воскликнул Уорбек и уставился на нос Филиппы.

На этот раз хохотушки буквально зашлись от смеха.

– Девочки, – решительно начала Филиппа, чтобы положить конец этим бестактностям, – почему бы вам не рассказать лорду Уорбеку, что мы изучили за этот месяц.

– Мисс Мур преподает нам историю Древнего Рима, – похвасталась Мэри Энн, окинув Уорбека взглядом, полным превосходства. – А вы, милорд, знаете древнюю историю? Можете ли вы назвать, например, всех римских императоров, начиная с Юлия Цезаря?

– Э-э… мн-мн… – Якобы потерявшись в раздумьях, Уорбек понял глаза к потолку. – А не пора ли вам, девочки, вернуться в класс и повторить основные формы латинских глаголов?

– Не знает, не знает! – засмеялась Филиппа. – Впрочем, Мэри Энн – лучшая ученица в классе, мало кто может сравниться с ней в эрудиции. Девочки, оставьте лорда Уорбека в покое, он учил древнюю историю лет десять назад.

– В следующий раз я все-таки назову вам всех императоров, – пообещала Мэри Энн, – и если я сделаю хоть одну ошибку, то десять раз проскачу на одной ножке через весь холл.

– Идет! – поспешно сказала Друзилла, очевидно, уверенная, что всем им предстоит развлечение.

– Он не заметит ошибки, – хитро прищурившись, сказала Мэри Энн подруге, понизив голос до шепота, но не слишком тихого.

Минуты шли, и Филиппа поняла, что в присутствии Беатрисы, Бланш и дюжины девочек не сможет переговорить с Уорбеком. Оставалось написать ему письмо, что она и сделала на другой день. Она заверяла, что глубоко тронута и польщена его вниманием, но считает нечестным далее его поощрять. Она давным-давно решила посвятить свою жизнь воспитанию детей и потому покор-нейше просит не наносить больше визитов в лиллибриджский пансион. Слеза не раз трепетала на кончиках ресниц, но Филиппа приняла все меры, чтобы на бумаге не осталось пятен и ее истинные чувства не были выданы.

Отправляя письмо, Филиппа никак не ожидала, что увидит своего адресата уже на следующий день. Глаза его были холодны, а лицо мрачно.

– Кто он? – лаконично осведомился лорд Уорбек и впился в Филиппу ледяным взглядом серых глаз.

– Он? – переспросила Филиппа озадаченно.

– Счастливец, сумевший завоевать ваше сердце, – пояснил Уорбек.

– Я не понимаю…– пролепетала Филиппа, окончательно сбитая с толку. – О чем вы?

– Вот о чем! – он вытащил из кармана письмо, выглядевшее так, словно оно было яростно скомкано, а потом снова расправлено. – Я получил это около часа назад!

– В письме я не упоминала ни о каком счастливце, якобы завоевавшем мое сердце! – запротестовала она.

Испытующий взгляд Уорбека так и впился в ее глаза. Должно быть, то, что он увидел, убедило его в ее искренности. Словно по волшебству выражение его лица и глаз смягчилось, пальцы разжались, и мятый листок упал на пол, забытый.

– Прошу меня извинить, – произнес он тихим, полным раскаяния голосом. – Все дело в моем болезненном самолюбии, мисс Мур. Когдая понял, что не нужен вам, то немедленно предположил, что причиной тому ваши нежные чувства к другому. Мне даже в голову не пришло, что все намного проще: я вам просто не нравлюсь.

Филиппа почувствовала, что ей не хватает воздуха. Бог свидетель, у нее и в мыслях не было обидеть его! Истина была в другом, ужасная истина: она не просто увлечена, она была влюблена в этого человека – но у этой любви нет будущего.

– Я не писала, что вы не нужны мне, – прошептала она, надеясь, что сумеет удержаться от слез. – Почему вы решили, что я отвергаю вас из-за ваших недостатков? Даже если вы сплошь состоите из них, я об этом ничего не знаю. Сказать по правде, я даже не думала, что могу встретить такого умного, такого обаятельного… такого прекрасного джентльмена!

Уорбек оказался рядом так стремительно, словно исчез в одном месте и возник в другом.

– Тогда почему же?

Филиппа поняла, что придется сказать всю правду, зажмурилась и сделала глубокий вдох.

– Дело не в вас, лорд Уорбек, – – начала она бесцветным голосом, – а во мне. Я не могу выйти замуж.

– Потому что не хотите расставаться с учительством? – спросил он с мягкой улыбкой. – Выходите за меня – и я подарю вам целый пансион.

Он взял ее лицо в ладони и слегка запрокинул, поглаживая щеки кончиками больших пальцев.

– Прошу вас выслушать меня и понять! – взмолилась она, пытаясь отнять его руки. – Есть одно обстоятельство… я должна объяснить вам все.

Уорбек уселся на край учительского стола и приготовился слушать, но что-то в его взгляде сказало Филиппе, что все объяснения напрасны, он добьется своего.

– Милорд, – начала она, – как вы, должно быть, успели понять во время своего визита в Суррей, у меня нет никого, кроме дяди. После пожара я осталась сиротой. В возрасте шести лет я была зачислена в лиллибриджский пансион и с тех пор не покидала его. – Она посмотрела на Уорбека и, увидев глубокое сострадание в его глазах, едва не зарыдала. – Вы не должны думать, что я была несчастлива, наоборот, у меня было много друзей, воспитательницы любили меня, как дочь, и учиться было интересно… – невольно улыбнувшись тому, как нелепо все это должно звучать для ее собеседника, Филиппа поспешно продолжила: – Словом, все шло хорошо до пятнадцати лет. Однажды летним вечером я зашла в кабинет мисс Бланш и мисс Беатрисы, чтобы выбрать себе книгу для чтения. Я нечаянно уронила, перебирая книги, какой-то толстый справочник. Он раскрылся, и из него выпало письмо. Оно было написано Эразмом Кроутером, моим дядей и опекуном, написано давно, когда мне еще было десять лет. Он писал, что вконец обнищал и не может больше посылать деньги на мое содержание, что ему остается только забрать меня из пансиона и определить на мануфактуру, чтобы я могла зарабатывать себе на жизнь.

– Будь проклята его черная душа! – взорвался Уорбек, соскакивая со стола и яростно сжимая кулаки. – Что за бездушная тварь, что за ублюдок! Да лучше мошенничать и воровать, чем обречь вас на столь ужасную участь! Мануфактура! Там и простолюдинки тают, как свечки!

– Даже в пятнадцать лет я понимала это, – тихо сказала Филиппа, опустив голову, чтобы скрыть слезы, слезы благодарности за сердечное участие. – Я была ошеломлена, я была в ужасе. Мне живо представилось, что было бы со мной, если бы Бланш и Беатриса последовали совету дяди. Но они не только не показали мне письмо, они ни разу не упомянули о неоплаченном долге за мое содержание. Наоборот, они обращались со мной, как с родной дочерью… – Филиппа улыбнулась, но губы ее дрожали. – Единственное, чем я могу отплатить за их великодушие, за их любовь – это учить лиллибриджских пансионерок. Теперь вы понимаете, почему я не могу покинуть моих названых матерей? Я в слишком большом долгу перед ними. Если бы не они, сейчас меня могло уже не быть в живых.

Уорбек привлек Филиппу к себе, и ей показалось, что она очутилась не в объятиях, а в уютном коконе, способном защитить от всего, от всего абсолютно. Несколько минут длилось молчание, потом он приподнял за подбородок ее лицо, бережно убрал растрепавшиеся локоны и заглянул в глаза, полные слез. Когда он заговорил, голос его звучал негромко, и в нем слышались нежность и ласковая насмешка.

– Моя дорогая, моя прекрасная Филли-фея, женщин, подходящих на роль воспитательницы даже для несравненного лиллибриджского пансиона полным-полно, а вот на роль моей жены подходит одна-единственная, «самая хорошенькая во всем подлунном мире».

С этими словами он наклонился и осторожно поцеловал ее…

В отдалении раздался звон церковного колокола, и Филиппа вздрогнула. Она была одна в пустой и сумрачной классной комнате. С печальным вздохом вернулась она к событиям далеких лет.

…Филиппа ни словом не обмолвилась Уорбеку о том, что в письме Эразма Кроутера были строки, касавшиеся обстоятельств смерти ее родителей. Стыд заставил ее молчать. Ей казалось, что надменный аристократ, почему-то удостоивший ее вниманием, резко изменит свое отношение, если узнает правду о Филиппе и Гиацинте Мур. Возможно, он даже почувствует к ней отвращение, И Филиппа дала себе слово, что будет хранить свой постыдный секрет ото всех, и уж тем более от человека, которого почти боготворила.

Уорбек категорически отказался смириться с отказом. Ничего не зная о мучительной тайне Филиппы, он с ходу заявил: если она примет его предложение, он пожертвует пансиону деньги для содержания даже не одной, а двух воспитательниц. Что ей оставалось делать?

Когда старые девы пришли к решению, что настала пора появляться с Уорбеком на людях, Филиппе открылась еще одна черта жениха: он ревновал ее, ревновал безумно и буквально к каждому. У него было множество друзей и знакомых, которые могли соперничать с ним в элегантности и остроумии (так, во всяком случае, казалось ему), и его мучили опасения, что светские повесы вскружат ей голову. Филиппа польщена, ошеломлена вниманием столь знатного и богатого человека, опасался Корт в глубине души, потому так быстро и согласилась выйти за него замуж. Отчасти это было правдой, но не всей. Главным же было то, что Филиппа действительно любила своего жениха, любила сумасшедшей, самозабвенной любовью.

Филиппа вернулась в кабинет, немного побродила среди знакомых вещей, потом, поддавшись внезапному порыву, достала с верхней полки потертый справочник. Письмо так и оставалось между страницами.

Очевидно, о нем давно забыли. Поколебавшись, Филиппа развернула пожелтевший листок.

«19 марта 1800 года,

Уважаемые мисс Бланш и мисс Беатриса!

Я вынужден взять на себя весьма неприятную обязанность и сообщить, что не имею более возможности посылать деньги на содержание моей племянницы Филиппы Мур. Дела мои таковы, что я обнищал совершенно и, вероятно, скоро окажусь в ночлежке. Потому-то, хотя сердце мое разрывается от сожаления, я даю свое согласие на помещение Филиппы в качестве работницы на мануфактурную фабрику, нанимающую детей такого возраста.

Подобный шаг может показаться жестоким, но я надеюсь оправдать себя в ваших глазах, осветив обстоятельства, доселе мной скрываемые. Вина за теперешнее положение девочки лежит полностью на ее родителях. Если бы эти эгоистичные и бесчувственные создания не были так погружены в чревоугодие и похоть и уделяли бы единственному ребенку хоть немного внимания, Филиппе не выпала бы эта жестокая участь. Нелепая случайность явилась причиной пожара, в котором погибло все достояние семьи Мур. Однажды, после долгих возлияний, отец Филиппы обвинил Гиацинту, свою жену, в неверности. В ответ она швырнула в него канделябр с горящими свечами. Дом сгорел дотла, а с ним и множество невинных людей, хотя Господь явил праведный гнев и поразил также обоих грешников.

Вот что явилось причиной того что малышка осталась сиротой. Поистине страшны человеческие пороки! Кровь леденеет в жилах при мысли о том, что ни Гиацинта Мур, женщина с каменным сердцем, ни грубый, вечно пьяный Филипп Мур не любили мою бедную племянницу, эту невинную крошку.

Уповаю на то, что вы сочтете возможным оставить в тайне мою горькую исповедь.

С тем остаюсь вашим покорным слугой

Эразм Кроутер».

Филиппа аккуратно сложила письмо, вложила его в книгу, поставила справочник на прежнее место, где ему предстояло пылиться еще Бог знает сколько лет. Горечь была уже не так сильна, как в пятнадцать лет, но даже теперь сердце болезненно ныло, и от стыда пылали щеки. Филиппа в который уже раз спросила себя: неужели это возможно – не любить собственного ребенка?


Через четыре дня после вечера у Белль открытая коляска уносила Корта в Кент, в Чиппингельм, на похороны давно усопшего маркиза Сэндхерста.

Корт правил сам. Веснушчатый грум подскакивал на запятках, как мячик, шепча побелевшими губами молитву и горько сожалея, что оказался в коляске хозяина, а не в покойной дорожной карете с камердинером и секретарем.

Когда впереди показался мирно дремлющий городок, Корт нагнал другой быстро несущийся экипаж. Грум громко задудел в жестяной рожок, требуя уступить дорогу. Однако кучер-соперник даже и не подумал свернуть к обочине. Дорога была узкой, и задние оси экипажей со скрежетом сцепились. Пассажиры кареты завопили так, словно их атаковала банда разбойников, но Корт и головы не повернул, только скривил губы в угрюмой усмешке.

Недолгое время упряжки летели голова к голове. Гнедые Корта стали обходить белую, как снег, упряжку. Разъяренный кучер-соперник, чувствуя близкое поражение, занес кнут, явно намереваясь расквитаться с нахалом. Корт схватился за свой. Казалось, мгновения растянулись до бесконечности, но наконец гнедые вырвались вперед, оставив за собой клубы пыли.

– Ух ты, ваша милость! – послышался восхищенный голос грума. – То-то вы им всыпали по первое число!

Корт не удостоил Слейни ответом. Ему было нисколько не интересно, что случилось с экипажем, запряженным четверкой белых. Он смотрел на шпиль церкви святого Адельма, возвышающийся над городом.

Корт был не в самом лучшем расположении духа. На другой день после вечера у Белль, за чаепитием, леди Августа попросила сопровождать ее в Чиппингельм, где е должно было состояться захоронение останков маркиза Сэндхерста и последующее поминовение. Расценив это как новое предательство, Корт отказался, не стесняясь в выражениях. Он даже не вышел попрощаться с леди Августой в день ее отъезда. Отдав секретарю все необходимые распоряжения, он заперся в кабинете и предался хандре. Когда Нейл Толандер явился с сообщением, что вдовствующая герцогиня благополучно отбыла, Корту послышалось неодобрение в голосе секретаря, и настроение его окончательно испортилось.

Пустота огромного дома тяготила Корта. Уезжая, леди Августа забрала с собой всех своих многочисленных слуг и служанок, и в комнатах теперь царила мертвая тишина. Первый вечер Корт скоротал в одном из клубов. Он испепелял взглядом каждого, кто поворачивался в его сторону, в надежде, что тот вызовет его на дуэль и ему удастся наконец на ком-нибудь сорвать зло. Но его слишком хорошо знали, и случая не представилось. При нем не произносилось не только «Сэндхерст», но даже и «маркиза», о какой бы ни шла речь. Следующий вечер он провел дома, валяясь в кабинете на диване и то и дело доливая стакан, пока не впал в пьяное забытье. Он спал беспокойно, со сновидениями, видел то Филиппу в платье фиалкового шелка, смотревшую на него испуганно и вызывающе, то Тобиаса, предлагавшего ничего не предпринимать, пока он не увидит ребенка.

Утром, после бутылки бордо, Корт принял решение. Что ж, если все считают этого ребенка таким важным действующим лицом, не мешает и ему посмотреть на него.

Вот так и случилось, что на следующее утро Корт с сумасшедшей скоростью несся по дороге в Чиппингельм. Только через три часа дороги он вспомнил, что в этот вечер должен был сопровождать Клер в театр. Проклятие! Ему следовало по крайней мере послать записку с извинениями. Корт нахмурился, но в душе не почувствовал раскаяния и равнодушно решил, что по возвращении пошлет Клер рубиновое колье. Еще в самом начале знакомства он понял: ничто на свете, кроме дорогой побрякушки, не способно заставить сверкать глаза его невесты.

Городок Чиппингельм, располагавшийся на северной границе земель Уорбеков, был, по существу, разросшейся деревней, возникшей еще в средние века. В те времена здесь устраивались ярмарки, на которые стекался народ со всей округи. Городок пересекала извилистая речушка в зарослях плакучих ив. Корт с детства помнил крутую каменную арку моста, обилие зелени вокруг домов, приветливый постоялый двор с резными ставнями на окнах и тяжелыми, обитыми железом дверями. Въезжая на центральную улицу Чиппингельма, Корт перевел разгоряченных гнедых на легкую рысцу. Мимо проплывали лавки, наполовину каменные, наполовину бревенчатые, дома с островерхими черепичными крышами; наконец впереди открылась церковь.

Церковь была построена в XIII веке монахами-цистерцианцами[15], орденом весьма могучим и амбициозным, и потому названа собором святого Адельма. Но время шло, орден распался и был практически забыт, а собор превратился в обычную приходскую церковь, и только шпиль, высоко вознесшийся над городком, напоминал проезжающим о некогда гордых норманнах.

У церкви Корт увидел множество экипажей. Злое оживление сменилось угрюмостью, когда он понял, сколь многие из числа его друзей и знакомых явились отдать последний долг Артуру Бентинку. Он выругался сквозь зубы и натянул вожжи. Слейни, неугомонная душа, спрыгнул с запяток и бросился ловить их еще до того, как упряжка остановилась. Корт выбрался из коляски и, тяжело хромая, не глядя по сторонам, пошел по дорожке, мощенной красным кирпичом, к церкви. Жесткое, неуступчивое выражение заострило его черты, рот сжался в одну линию. Это был первый раз за последние шесть лет, когда его нога ступала в церковь.

Внутри было сумрачно и прохладно, пахло сыростью и ладаном. Толстые, прочной кладки стены придела были украшены каменными изваяниями нескольких особенно щедрых представителей семейства Шелбурн. По причине, оставшейся неизвестной Корту, все они возлежали на розах, приподнявшись на локте и милостиво улыбаясь. Возможно, тем самым каменотесы пытались выразить свою признательность сиятельным господам, чьими стараниями церковь святого Адельма процветала. Здесь не было ни одного витража, ни одной скамьи, которые не были бы приобретены на деньги Шелбурнов.

Корт решительно стиснул набалдашник и медленно зашагал по проходу к алтарю. Ему казалось, что на месте сердца ворочается ледяная глыба: в этой церкви он венчался с Филиппой. Точно это было только вчера. Он помнил, как собравшиеся умилялись на невесту, обворожительно красивую в своем белоснежном наряде и сияющую от. счастья. Так же, как он сейчас, она медленно приближалась к алтарю, и так же собравшиеся смотрели во все глаза… только тогда они улыбались, а теперь – нет. .

Тихие разговоры при появлении Корта замолкли, и под сводами воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь звуком шагов и постукиванием трости. Головы поворачивались ему вслед, а глаза округлялись от изумления.

Корт не подал виду, что замечает, какой эффект произвело его появление. Какое дело ему до этих болванов? Все они пришли сюда, чтобы расшаркаться перед семьей, которая того не стоит, на всякий случай – вдруг пригодится в будущем. Они чтили память подлеца и труса и выражали соболезнования развратнице.

С каменным лицом Корт приблизился к передней, почетной, скамье и уселся на пустое место рядом с вдовствующей герцогиней Уорбек. Леди Августа смотрела на него, приподняв седые брови, но что значило это выражение: удивление, предостережение или сочувствие, – Корт не понял. Покосившись через проход, он увидел, что на него смотрят Рокингемы. Глаза Белль за толстыми стеклами очков казались неестественно громадными, а сама она выглядела растерянной. Тобиас был явно рад Корту.

Преподобный Захария Троттер замолчал, ожидая, когда вновь прибывший усядется, потом продолжил поминальное слово. Он углубился в перечисление всевозможных достоинств усопшего, праху которого вскоре Предстояло навсегда упокоиться в родной земле. Корт только мысленно пожимал плечами. Даже Сэнди, думал он мрачно, и тот посмеялся бы над этим фарсом.

Наслушавшись до тошноты умилительных слов преподобного Троттера, Корт решил, что настало время посмотреть на того, ради кого он сюда приехал.

Филиппа, с головы до ног в черном атласе, сидела на самом краешке скамьи. Шляпка с двойной черной вуалью совершенно затеняла ее лицо. Рядом застыла леди Гарриэт, тоже в глубоком трауре. Обе женщины держались так, словно его не было в церкви. Почти не заметный между пышными подолами траурных одеяний, на него с любопытством поглядывал ребенок лет пяти. Убедившись, что его заметили, он застенчиво улыбнулся Корту. Казалось, он не может определить, друг или недруг этот мужчина, так пристально на него смотревший.

Корт оцепенел; Даже сердце на несколько мгновений Перестало биться. Люди, церковные стены, свечи – все дрогнуло и поплыло перед глазами. Ребенок Филиппы! Он был совсем не похож на мать: ни белокурых локонов, ни небесной синевы в глазах – и тем более в нем не было ничего от фамильной кудрявой рыжины и зелено-, яГлазости Бентинков. У мальчика были серые глаза – глаза редкого серебряного оттенка – и прямые иссиня-черные волосы. На Корта смотрела его точная копия.

Ему казалось, что они смотрят друг другу в глаза долго-долго. Он и его сын. Сын! Его наследник, тот, кому по праву принадлежал недавно обретенный титул, кто должен был бы стать вторым герцогом Уорбеком.

Корт с трудом оторвал взгляд от мальчика и взглянул на Филиппу. Ее лицо, прекрасное и лживое, было скрыто вуалью. Она не отрывала взгляда от преподобного Троттера. Мальчик придвинулся к матери и что-то шепнул ей на ухо. Филиппа обернулась, слишком поспешно для женщины, погруженной в молитву, и, хотя Корт не мог видеть ее глаз, он знал, что взгляды их встретились. Все тело ее напряглось и окаменело, словно в эпилептическом припадке.

Значит, она знала. Знала, чьего ребенка произвела на свет.

В следующую секунду Филиппа отвернулась и склонилась над молитвенником, словно надеялась замолить грех.

Филиппа долго не решалась поднять глаз от книги псалмов, а когда наконец рискнула искоса поглядеть на скамью Уорбеков, Кортни Шелбурн уже поднимался. Он все же явился на отпевание Сэнди. Без малейшего колебания ступил под своды церкви святого Адельма, где все было проникнуто воспоминаниями, горькими и сладостными одновременно.

Он все-таки явился! Если бы кто-то даже в шутку предположил, что это возможно, она бы только отмахнулась. Даже появление Уорбека на званом вечере у Белль было неожиданным, а уж сегодня… сегодня, как видно, небо и земля поменялись местами. Корт слишком непредсказуем. Знай она, что он способен на такое, Кита оставили бы дома с мисс О’Дуайер. А теперь уже ничего нельзя было поправить.

Теперь он знает правду.

Она поняла это по его обвиняющему, ненавидящему взгляду.

Чувствуя ужасную слабость, Филиппа со страхом наблюдала за тем, как Уорбек ступил в центральный проход. Преподобный Троттер, весьма довольный собственным красноречием, кивнул певчим, и те затянули «De profundis». Вот он медленно идет по проходу, сейчас он подойдет к ней и голосом, подобным раскату грома, потребует именем Господа, чтобы она немедленно вернула ему сына и наследника. Филиппа уже слышала слова «сына, который был у меня украден!» и заранее содрогалась телом и душой. Но Уорбек молча прошел мимо. Лицо его не дрогнуло. Постукивание трости и тяжелые шаги отдавались гулким эхом под сводами церкви, и осуждающие взгляды обращались к тому, кто с таким пренебрежением покинул поминальную мессу.

Только когда Уорбек вышел из церкви через западный придел, Филиппа нашла в себе силы дышать снова. Только тут она заметила, что слишком крепко сжимает руку сына, будто в любой момент его могли силой отобрать у нее. Чувствуя, что мама расстроена, Кит поглядывал на нее снизу вверх немного озадаченно. Филиппе даже показалось, что мальчик испуган.

– Мамочка, кто был тот сердитый джентльмен? – спросил он едва слышно.

– Тихо, тихо, все потом! – прошептала она в ответ, прикладывая палец к губам. – Обещаю позже все тебе рассказать.

Бессознательно она притянула ребенка к себе. Уорбеку не отнять его! Что бы он ни замышлял, ему не удастся разлучить ее с Китом! Он богат и знатен, но она не боится его. Что, ну что он может сделать? Ее брак с Сэнди узаконен, он не сможет ничего доказать.

Служба меж тем продолжалась. Филиппа попыталась сосредоточиться, но мысли ее упорно возвращались к Уорбеку. Сэнди сделал Кита своим законным наследником… и тем самым отнял сына у Кортни Шелбурна. Сэнди был виноват, но и она тоже.

«Отец небесный, всеблагой и всемилостивый, – безмолвно молилась Филиппа. – Ты читаешь души наши, как раскрытую книгу. Ты знаешь, что обман этот не был делом моих рук. Я не принимала участия в дьявольской интриге. Только когда задуманное было совершено, когда не было уже дороги назад – только тогда я узнала все!»

Но она не искала прощения, ведь и на ней лежала часть вины. Когда ей все стало известно, она не воспротивилась, не взбунтовалась, а присоединилась к обману. Более того, она готова защищать этот обман до конца. Она согрешила, согрешила ужасно и после смерти понесет заслуженную кару, но не сейчас. Покаяться сейчас означает потерять сына.

Корт медленно брел по аккуратным дорожкам кладбища, не глядя на надгробия и едва ли вообще замечая окружающее. Он совершенно потерялся в вихре чувств и мыслей, охвативших его.

А вокруг царила благолепная тишина, нарушаемая только пересвистом птиц. Кладбище было заложено вместе с Церковью, и древние каменные кресты наклонились, будто под тяжестью лет. Некоторые из надгробий были воздвигнуты еще во времена войны Алой и Белой Розы, и каменные ангелы с выщербленными непогодой лицами все еще осеняли крылами поверженных богатырей прошлого. Могилы густо поросли травой, кое-где виднелись неяркие пятна цветущего клевера, а над ними, одурманенные послеполуденной июньской жарой, монотонно гудели пчелы.

Громкое ворчание шмеля вывело Корта из мрачных раздумий. Он обвел взглядом бело-розовый островок клевера. По старинному преданию, четырехлистный клевер приносит удачу, наделяет счастливца, нашедшего его, способностью понимать язык птиц и распознавать ведьм. Распознавать ведьм… как это порой было бы кстати!

С вяза раздалась мелодичная, как переливы флейты, песенка дрозда, но Корт даже не глянул в ту сторону и продолжил свой медленный марш по пристанищу мертвых. Он шел к фамильному склепу Бентинков.

Двери склепа были распахнуты, ступени очищены от сорной травы. Аккуратно прислоненная к одной из стенок, стояла надгробная плита, готовая опуститься на каменную раку. Выбитые на ней слова бросились в глаза Корту, заставив его зажмуриться.

ПОКОЙСЯ В МИРЕ 1778—1814 АРТУР РОБЕРТ БЕНТИНК, пятый маркиз Сэндхерст, возлюбленный сын, муж и отец

Отец!

Что за грязная ложь!

Корт запрокинул голову и обвел взглядом выцветшее от жары безоблачное небо, словно ожидая увидеть разгневанный лик Бога. Подлец Сэндхерст заслужил, чтобы его кости были обращены во прах карающей молнией! Этот человек отнял у ближнего своего не только жену, но и сына!

Справедливая кара. Тот, кто на нее надеется, обречен ждать до скончания века. Карать должен тот, кого предали.

– Будь ты проклят, Сэндхерст, – шептал Корт, кусая губы. – Будь ты проклят за то, что лишил меня возможности расквитаться с тобой! Чтоб тебе гореть в аду! А я… я клянусь перед Богом, клянусь всем, что еще свято на земле, верну своего сына!

Загрузка...