Обезьяны и солидарность

Мы прогуливались вдоль берега реки. Стояла жара, солнце и небо казались одинаково белыми, от реки после засушливого лета остался лишь узенький ручеек посреди широкого каменистого русла. Мы подошли к краю небольшой площадки, где какое-то время возились с канализационными трубами, а теперь — с новым дорожным покрытием. Работники расхаживали с обнаженными торсами: красавчик с лицом Маугли выкладывал на тротуаре плиты, тип с длинным носом и низким лбом тарахтел отбойным молотком, разламывал асфальт с краю — там, видимо, что-то пошло насмарку. Курящий парень с переливающимися мускулами и грубым топорным лицом посмотрел в нашу сторону, но на этот раз, конечно, не засвистел, поскольку рядом со мной шагал Дарио.

— Гляди-ка. Обезьяны снова здесь, — сказала я.

Дарио промолчал. Солнце казалось белым, дымчатая улица переливалась, две хрупкие девушки проехали мимо на велосипедах. Одна выглядела по-настоящему элегантной. Я посмотрела им вслед.

— Ну и…? В чем дело? — поинтересовалась я.

— Какое дело?

— Я не знаю. Скажи ты.

— Что-то произошло?

— Что-то должно было произойти. Разве нет? — Я взглянула на него, прищурив глаза. Он приподнял брови.

— Молчание и тишина, — прокомментировала я.

— Ну… — отозвался он.

Мы пошли дальше. Под магнолиями на следующей площадке дедушка учил внучку кататься на велосипеде. Дарио поздоровался с ним, я, по его примеру, тоже. Старик выглядел бодрым, у него были высокие дуги бровей и вообще красивые черты лица. Его внучка, вне всякого сомнения, станет красивой женщиной. Я посмотрела на Дарио. Разумеется, у него тоже красивые черты лица и большие красивые карие глаза. Мы миновали магнолиевую рощу.

— Мы жутко тупые.

— Неужели?

— Да. Мы молчим.

— Молчание оздоравливает.

— Что? Где ты это услышал?

— Сам придумал.

— Мы молчим и чувствуем себя отвратительно. Молчание удлиняется и придает каждому следующему потенциальному высказыванию чрезвычайную важность, а в конечном итоге делает его столь бессмысленным, что мы и дальше молчим.

— Хм, — издал Дарио. Я разглядывала его удобные сандалии и пальцы ног.

— Черт побери, мы просто не способны сказать друг другу что-то приятное и непринужденное!

— В каком смысле? Тра-ля-ля?

— Да! Йох-хо-хо! Все равно что. А вот когда отправляемся с кем-то на пикник или купаться, или ужинать, в большой компании наши языки замечательным образом развязываются! Мы иронизируем, шутим, болтаем, потом вся эта энергия и компанейская приятность по инерции на короткое время переходит и на наши взаимоотношения. Но вскоре опять заканчивается. И возникает напряжение.

— Мы уже давно выяснили, что не можем быть вместе.

— Да. Но ведь мы могли бы хотя бы сохранять красивое воспоминание. Но нет.

Мы немного помолчали. Я представила, как другой — бодрый и гибкий — мужчина произнес бы в ответ очаровательную глупость и выправил бы положение. Но Дарио промолчал. Пройдя дальше, похлопал рукой прибрежный парапет из серого камня и сказал, что нам следует перейти на другую сторону дороги: на нашей стороне пешеходная дорожка, действительно, закончилась.

— А нельзя ли более конкретно? — хмыкнула я. — Что за чертовщина опять витает в воздухе? Последует ли хоть один конкретный факт?

Дарио посмотрел на меня красивыми карими глазами.

— Не знаю. Это что-то такое, вообще… Или… Ну, например…

— Да?

— Например, ты назвала тех дорожных рабочих обезьянами.

— Хех, — мотнула я головой. — Да, конечно. Так я и думала!

— Это высокомерие. В тебе нет ни капли уважения к окружающим.

— Я не уважаю дорожных рабочих?

— Не уважаешь. Ты считаешь, что настолько превосходишь их, что можешь насмехаться над ними, как тебе вздумается.

— Мм-м….

— Если бы они не заасфальтировали эту дорогу, ты не смогла бы здесь ни ходить, ни ездить.

— Ах, вот оно что.

— Раздутое самомнение, уверенность, что тебе позволено обижать других, — вот что меня в тебе задевает.

— А знаешь, почему мы так никогда и не научимся терпеть друг друга?

— У тебя, конечно, имеется собственная теория на этот счет.

— Да. Все дело в том, что мы по-разному понимаем солидарность.

— Солидарность?

— Да. Состояние-противо-стояния. Хотя бы с теми же самыми дорожными рабочими.

— Что-то я не нахожу никакой солидарности в том, чтобы обзывать других обезьянами. Если ты обзываешь кого-то обезьяной, это можно назвать всем чем угодно, но только не солидарностью!

— Видишь ли, в том-то и дело. Я была солидарна не с рабочими, а с тобой.

— Постой. — Дарио эмфатически застыл, что показалось мне нелепым. — Ты проявила солидарность со мной, когда назвала дорожных рабочих обезьянами?

— Да. Вернее — я полагала, что мы солидарны друг с другом, даже когда зло шутим. Что мы с тобой настолько солидарны, что воспринимаем даже злые шутки друг друга. Но теперь я вижу…

— Что?

— Что ты мне не доверяешь. Когда я называю дорожных рабочих обезьянами, ты принимаешь скорее их сторону, чем мою.

— Если один из двоих — оскорбитель, а другой — жертва, на чью сторону я должен, по-твоему, встать?

— Ах, жертва! Ох, они бедняжки. Вчера они меня достали своими репликами и свистом. Ну да ладно. — Я прихлопнула спланировавшего на плечо крупного слепня, но, видать, чертяка успел-таки воткнуть свое жало, я ощутила в плече легкое жжение.

— Я-то полагала, ты не сомневаешься, что я считаю тебя скорее себе подобным, чем подобным дорожным рабочим! Но куда там — если я посмеиваюсь над кем-то, скажем, над обезьянами, ты не понимаешь, что это сигнал: посмеемся вместе! Ты отождествляешь себя скорее с дорожными рабочими, чем со мной, и принимаешься читать мне наставления!

— Может, и правда — отождествляю себя с ними. Одни честно трудятся, другие посмеиваются над честными тружениками.

— Ох. Прошу прощения, но ты все-таки дурак!

— Кроме всего прочего. Как и обезьяны, да?

— Моя насмешка содержала в себе иронию. Это так естественно, что с какими-то людьми у тебя более близкие отношения, чем с другими, и тогда совместные насмешки, взаимная допустимость политически некорректной или даже грубой шутки — это знак близости. Если ты доверяешь своему близкому, то есть знаешь: даже если он и называет дорожного рабочего обезьяной, то при этом не считает, что рабочие на самом деле обезьяны и их следовало бы поместить в клетку. Настолько-то ты должен соображать! И если даже я отпускаю такие шутки, то по сути своей я не социальная расистка!

— Тебе бы понравилось, если бы кто-то назвал тебя обезьяной? И в чем тут ирония?

— Ирония в том, что, говоря «обезьяны», я смеюсь и над собой, и над всеми, кто вот так высокомерно и поверхностно делает обобщения. Играя такую роль, я подшучиваю и над собой. Это именно то, что друзья должны понимать.

— Значит, обзывая рабочих обезьянами, ты на самом деле их любишь и подшучиваешь над собой?

— Я не люблю их. Ну, разумеется, в моем высказывании есть и доля истины. Это неизбежно. Но от этого все становится еще смешнее.

Дарио заморгал, давая понять, что он не понимает. До него не доходит.

— Ну, это такая истина, которая таится в дурацкой шутке или клоунаде: в грубом обобщении иногда может содержаться зерно смысла. Вполне возможно, что один из этих рабочих на самом деле обезьяна! — я не смогла удержаться от укола.

Дарио замотал головой, изображая театральное отчаяние.

— Расистка, — заключил он.

— Хорошо, — ответила я. — Есть люди, которых я предпочитаю дорожным рабочим. И если честно, то эти конкретные дорожные рабочие мне не нравятся. Вот если бы хоть один из них смотрел на меня отзывчивым интеллигентным взглядом — другое дело.

— А если один из дорожных рабочих в действительности поэт!

— Возможно. Но только не среди этих — или же он поэт не в моем вкусе.

— Ты не понимаешь их поэзии.

— Не понимаю.

Дарио вытащил из поясной сумки полупустой пакетик с «медвежьими» карамельками и засунул в рот зеленого прозрачного медвежонка. Мне не предложил. Обычно я отказывалась, а Дарио не поинтересовался, не изменила ли я случайно своих вкусов. Сейчас я бы, пожалуй, взяла одну конфету, но решила ничего не говорить. Ладно, чего уж там.

— Я признаю их как живых существ, — продолжила я, — но они не должны мне нравиться. Я признаю, что у них и у меня равные права на жизнь.

— Божественная щедрость!

— Да. Как живые существа мы равны, но их культура не должна мне нравиться! Их обычаи, их отношения. Предвзятости восприятия. Если все это необходимо в их жизни или в данный момент — единственно возможный способ их бытия, то ради бога, но если оно встречается на моем пути, у меня есть право сказать, что мне это не нравится!

— И посадить обезьян в клетку. Послать на принудительные работы.

— Такого я не говорила.

— Ты говоришь примерно на таком уровне. Что с ними нужно считаться, как и с животными.

— Такого я тоже не говорила.

— Смысл твоих высказываний именно таков.

— Утверждай за себя. Кстати, хорошо, если они нас воспринимают хотя бы на таком уровне. Как равных живых существ.

— Утверждай за себя.

— Неужели в тебе они чувствуют что-то большее? — сказала я. Хотя хотела сказать «неужели обезьяна узнала обезьяну?», но сдержалась. Мы помолчали немного.

На самом деле я верю, что переговоры возможны, — произнесла я после паузы. — До определенного уровня.

— У того, кто асфальтирует дороги, есть дела поважнее, чем ведение переговоров с тебе подобными.

— Да-да. И вообще дело не в них, а в тебе.

Дарио засунул в рот следующего медвежонка, на этот раз красного. «Надо же».

— Если бы ты сказал «обезьяны», я бы в любом случае встала на твою сторону. Я бы знала, что, несмотря на насмешку, ты не примешься их уничтожать. И что ты определенно им даже сочувствуешь.

— Я им сочувствую без того, чтобы обзывать их обезьянами. Это, знаешь ли, тоже одна из возможностей.

— Ах. С тобой вообще невозможно шутить. — Я начала терять терпение. — С тобой просто нет того личного, открытого отношения, той близкой связи, что отличает друзей, для которых дружба — не бесцветная якобы-всё-терпящая корректность, а нечто иное!

— Якобы-всё-терпящая, — повторил Дарио.

— Да! Теперь у тебя срабатывает самозащита. Не могу поверить, что все эти предметы и люди, все равно кто, — асфальтщики, вышивальщики, исследователи бабочек — время от времени не действуют тебе на нервы! Но ты будто не доверяешь мне, хотя близкие люди для того и существуют, чтобы все высказывать друг другу!

— Друзья существуют для того, чтобы называть других обезьянами?

— Друзья — это те, в ком ты уверен и точно знаешь, что они в любом случае не посчитают других обезьянами! Для них обмениваться разными мнениями элементарно! И если между нами установлен интуитивный или прямолинейный консенсус, если нам друг о друге известно, что мы гибкие, что мы не расисты и так далее, тогда мы можем позволить себе и более грубые шутки. Острые шутки, которые предполагают и выказывают доверие.

— Ты выбираешь себе в друзья тех, кто не называет людей обезьянами, чтобы потом вместе с ними называть обезьянами других?

— Какой элегантный ход мыслей! Но между называнием и называнием есть разница. Социальная жизнь не протекает исключительно по правилам формальной логики. — Мои слова заставили усмехнуться меня саму. Рассмешили.

— Надо же. — Дарио засунул в рот очередного медвежонка.

— Дай мне тоже.

Дарио протянул пакет. Я выкопала оттуда прозрачного резинового медвежонка, надеясь, что хотя бы в нем нет красителей.

— Спасибо. Ты хоть понимаешь, что общественные явления имеют совсем другой вес? Неужели ты думаешь, что я бы сказала открыто и на полном серьезе что-то такое, что могло бы повредить ходу жизни дорожных рабочих? Невозможно быть таким зомби, который не делает разницы между общественным и личным!

— А зомби не делают разницы между общественным и личным?

— По-моему, не делают.

— А дорожный рабочий делает?

— Ха-ха-ха-ха. Ты не знаешь, что они сейчас о нас говорят.

— Может, у дорожных рабочих очень даже неплохое чувство юмора.

— Может быть. Когда мы пойдем обратно, поинтересуйся, например, за кого они голосуют на выборах.

Мы прошли дальше. Трава в парке высохла, местами побурела. Зато роллеры на единственной в городке велосипедной дорожке выглядели прекрасными и беззаботными.

— Роллеры выглядят такими прекрасными и беззаботными, — сказала я.

— Судя по всему, дети дорожных рабочих, — ответил Дарио.

— М-м-м-хм-мм.

Я представила, как дети дорожных рабочих, красивые, способные, с хорошим чувством юмора, иронизируют между собой над консервативными белыми воротничками.

— Ты считаешь, что дорожные рабочие способны мыслить более гибко, чем я? — спросила я у Дарио.

— Вполне возможно.

— Хммм. Тогда иди в задницу.

Я потеребила Дарио за руку, казалось бы, с дружелюбным юмором, но на самом деле — с затаенной враждебностью, чтобы вывести его из себя. Мы чуть не столкнулись со стройным роллером в белом костюме.

— Оу-оу-оу! — прокричал юноша.

— Простите.

— Ну, видишь, — сказал Дарио.

— Половина двенадцатого, — сообщила я. — Во сколько твоя мама ждет нас?

— Черт побери. Немедленно возвращаемся. Половина первого.

— Надо купить ей цветы.

— Даже не знаю…

— Я сама куплю.

— Она не ждет ничего такого…

— Ты хоть раз покупал ей цветы?

— Не помню.

— Почему ты не приходишь к ней с цветами?