Обезьяны и солидарность

В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МУЗЕЕ

— Вам нравится море?

— О, да.

— Море стало вам нравиться еще больше после того, как вы увидели его на картинах?

— Ну. Может быть, действительно.

— А лес? Также?

— Пожалуй, да.

— Ну вот. Так я и думал. Со мной тоже часто такое бывало. Пасмурным вечером я гулял вдоль штормящего моря, мерз и думал, откуда я знаю, что оно красиво? И потом понял — по картинам. Его же рисовали. Фотографировали. О нем писали. Меня обучили этой красоте, поэтому я и мерз, и любовался.

— Благодаря искусству.

— Да.

— Моя сестра — безвременно почившая сестра — тоже постоянно подозревала, что только искусство научило ее красиво рас-чле-нять природу.

— Но ведь действительно!..

— Действительно — ох, да. Если подумать — то это пейзаж, мой дорогой коллега!

— Да. Пейз-аж. Планета Пей-заж. Можно подумать, мы верили в ее существование, дорогой друг.

— Знаете, дорогой коллега, даже на полотнах итальянских мастеров Возрождения я теперь больше всего люблю деревца, иногда просто-таки смешные деревца. Например, у Рафаэля. Взгляните. — Левой рукой он поправил нагрудную табличку, на которой было написано «Кристер Мяэ», затем сжал кулак правой руки. После чего со стены исчезло золотистое море Клода Лоррена и на обозрение предстала новая картина, хотя и не Рафаэль. Кристер Мяэ, впав в некоторое замешательство, мотнул головой. Его коллега, на груди которого была прикреплена табличка «Янек Лухт», ободряюще улыбнулся и шагнул к картине.

— Джон Эверетт Миллес нарисовал эту девушку в 1852 году, в то время мир еще был так зелен, взгляните на эти белые цветы. — Янек Лухт направил указку на нежные белые цветы, свисающие над лежащей на спине Офелией, покачивающейся в ручье. — А как будут выглядеть умершие девушки нашего времени? Каким образом их будут изображать?

— Даже думать об этом не хочу.

— А я вам скажу — возможно, что также на фоне зелени! Но какой зелени! Эта зелень будет выглядеть декорацией, аналогии которой в природе уже давным-давно не существует. В наше время — взгляните на эту крону дерева у Моне — пейзаж не изображает того, что действительно существует в природе.

— А ведь я еще ребенком думал, для чего нужен такой жанр!

— Для чего нужен пейзаж?

— Мне он казался ужасно скучным. Вам тоже? Чем реалистичнее, тем скучнее, а учителя еще заставляли этим восхищаться!

— А теперь — вы понимаете?

— Да. Теперь понимаю. Ко всему прочему, художники пытались запечатлеть для нас природу.

— На протяжении столетий они трудились, словно под воздействием предостерегающей интуиции, вы не находите? Трудились во имя того, чтобы мы сейчас могли смотреть и вспоминать.

— Мы-то еще вспоминаем, но ведь уже рождены поколения, которые этих картин не понимают. Они им ничего не сообщают, ничего не напоминают, их мыслям не за что зацепиться.

— Ох. Я думаю, они воспринимают это как сказку. Красивую фикцию. Они смотрят на эти буйные леса и светло-зеленые заросли так же, как мы в свое время смотрели научно-фантастические фильмы. Недоверчиво думая, неужели когда-нибудь все будет так. Они с той же недоверчивостью думают, неужели когда-то все так и было. Кроны деревьев Русдела. Аллегорические пейзажи Пуссена. Световые блики Ренуара. Да не может быть.

— Да, все это выдумки стариков, так они считают. Правда. Ох, как нам повезло, что мы — не они. Что у нас сохранились воспоминания о старых добрых временах. — Кристер Мяэ подошел к картине Коро и покачал головой. — Какая нежность. Какая коммуникабельная чистота смотрит на нас с этих ветвей. Я не хочу отказываться от подобного. Я не хочу признавать, что сейчас истинным считается вот это…

Он дернул за веревочку, и деревья в свежем пухе листвы, которыми мы только что любовались, исчезли, полотно с шуршанием скользнуло вверх. И в поле зрения возникло огромное окно, из которого открывался вид на поросший крапивой пустырь под серо-бурым небом. Предвещающие опасность тучи быстро перемещались, бескрайнюю пустошь то здесь, то там покрывали нелепые неряшливые нагромождения или башни, в правой части окна торчало громадное бетонное сооружение химерического вида.

— Дамы и господа! — провозгласил Кристер Мяэ серьезным глубоким голосом. — Среди вас, возможно, находятся те, кто помнит мир таким, каким он был.

— Кто тоскует по такому миру, каким он был, — добавил Янек Лухт. — То есть те, кто любит искусство.

— Ибо таким является современный мир вне искусства, — продолжил Кристер Мяэ и указал указкой на окно. — Таков нынешний мир: посмотрите, что мы с ним сделали.

— Мы сделали что-то непоправимое.

— Теперь уже слишком поздно.

— Даже объявлять виновников бессмысленно.

— Это уже ничего не изменит.

На открывающемся из окна одичалом пейзаже ковыляла высокая, худая и — как могло показаться кому-то из наблюдателей — трехногая человеческая фигура. Низкие коричневато-желтоватые тучи проплывали над головой убогого создания.

— Как по-вашему — спасет ли нас искусство? Способно ли оно, взамен ностальгии и бегства, указать новый путь? Или же, дамы и господа, мы окончательно проиграли? — спросил Кристер Мяэ. Трехногое существо, отвратительное и жалкое, скакало от одной кучи мусора к другой.

Из зала донеслось приглушенное всхлипывание. Затем еще одно, уже громче. Послышался тихий гул человеческих голосов, затем над всеми звуками взорвалось могучее зычное «аха-аха-ахххааа!!»

— Послушайте! — раздался возмущенный женский крик.

Кристер Мяэ и Янек Лухт застыли на месте.

Крикнувшая сидела во втором ряду, и к ней прижимался всхлипывающий кареглазый мальчик лет восьми.

— Прекратите! — звучно потребовала женщина. — Прекратите эту чушь, Марко совершенно травмирован!

— Мм-м, простите, — промямлил Янек Лухт, пожимая плечами и нерешительно улыбаясь публике. В то же время правой рукой он пытался совершить некое судорожное движение в направлении пустоши, но выронил что-то из ладони. Кристер Мяэ подобрал упавший предмет: это был крошечный пульт дистанционного управления. С видом знатока, но явно испытывая замешательство, Кристер Мяэ нажал какую-то кнопку, в ответ на это заоконная пустошь стала заполняться трех- и четырехногими неуклюжими существами. Некоторые из них принялись драться друг с другом. Замелькали мерзкие конечности, заструилась коричневая кровь.

— Уу-ууу-уу-ууу! — заскулил Марко и спрятал лицо у мамы подмышкой.

— Shit, — тихо произнес Кристер Мяэ и постучал по пульту. Нелепые существа побежали задом наперед. Янек Лухт укусил себя за большой палец. Он подошел ближе к коллеге. — Мы в заднице, — прошептал он, беспомощно щелкая пультом. — Перемотай дальше, поставь тот второй финал, я не знаю, куда он делся, — пробормотал Кристер Мяэ и передал пульт коллеге. Теперь на экране один за другим появилось множество компьютерных мониторов и иконок, затем экран стал огненно-синим, и по нему запорхало лого Philips.

— Вы своими представлениями доведете ребенка до шока. С какой целью вы все это проделываете?

— И правда, я тоже не поняла, что все это должно означать, — подключилась женщина со сложным пучком на затылке. — Это что, какая-то новая цель музея, шокотерапия?

— Удивительно, что он при этом сознание не потерял, — добавила мать ребенка.

— Нет, ну что с того? Может, и правда не стоило так утрировать, но что с того. Меня больше всего задело, что выбор картин был совершенно произвольным, — сказал мужчина в пиджаке горчичного цвета своей спутнице. — Никакой логической линии, ребята, видать, поленились углубиться в суть дела, ну и поскольку никакой исторической основы не имеется…

— Полная лажа! — захихикала красивая девушка, и в ее голосе послышалась неприкрытая радость от чужого поражения.

— Они такие милые, — возразила другая девушка. — Мне так понравилось.

— Нет, ну проблема совершенно правильная, — возбудилась третья, полная и рыжеволосая, взглянув на подруг чуть ли не осуждающе, и помахала Янеку Лухту.

Большая часть посетителей все-таки безмолвствовала и также тихо покинула зал. Янек Лухт проводил их тоскливым взглядом, в то время как мать шокированного ребенка прямолинейно направилась к нему и Кристеру Мяэ. Ребенок двумя ручонками держался за руку мамы и исподлобья таращился на новоиспеченных апокалиптиков. У мальчика были тонкие черты лица, но его пристальный сосредоточенный взгляд вызвал в Янеке легкий страх.

— Простите, — пробормотал он женщине.

— Мы не собирались никого выводить из себя. Мы… ну… это такой проект с целью… познакомить с искусством и в то же время… — поддержал его Кристер Мяэ.

На место прибыла помощь в лице заместителя директора по развитию музея.

— Приносим вам извинения, — сказал он матери травмированного ребенка.

— И вы одобрили это сумасбродство? Этот нездоровый бред? — Женщина мотала головой, ее глаза сверкали с тем же темным блеском, что и глаза мальчика. — Вы же знаете, что сюда и дети приходят!

— Они первокурсники и….

— Второкурсники, — поправил Кристер Мяэ.

— Второкурсники, причем самые активные студенты на своем курсе. Проходят у нас летнюю практику. Знакомят преимущественно молодых людей с мировой классикой. Они связали эту тему с экологией и, по-моему, очень даже находчиво, разве нет?

— Нет, ну невозможно заявить: как все здорово, понаслаждаемся здесь искусством и пусть оно нас усыпит… искусство должно показывать, каким образом мы… ну, угробили экосистемы, ежегодно погибают несколько тысяч видов и… каким образом мы, в довершение ко всему, еще самоуправствуем внутри своих собственных загрязнений и… вопрос в том, может ли наш вид последовать еще каким-нибудь другим путем и… до этого мы, конечно, пока еще не дошли, но… — смущенно пытался объясниться Янек Лухт.

— Неужели экотемы должны травмировать детей? Терроризировать их? Неужели недостаточно было экотеррора и обвинений?

— Э-э-э-э… Это же молодые люди, студенты, — пробормотал заместитель директора по развитию, — неисправимые радикалы и все такое прочее.

— С завтрашнего дня они у вас не работают, — отрезала женщина.

— Но послушайте, — нервно ухмыльнулся замдиректора по развитию.

— Не работают, — повторила женщина. Мальчик перестал плакать, отцепился от маминой руки и принялся изучающе разглядывать потолок. — В школе, где учится Марко, не используют даже восклицательных знаков, не говоря об оценках.

— Ах вот как, — отозвался помощник директора.

Женщина воинственно прищурилась и попыталась поймать его взгляд, но помощник директора сосредоточился на травмированном мальчике, деловито исследующем потолок. Ребенок взял со стола пульт и принялся щелкать, но безрезультатно, механизм больше не реагировал. Тогда он шагнул к белой портьере и, указывая рукой на полотнище, замер.

— Джон Эверетт Миллес нарисовал эту девушку в 1852 году, в то время мир еще был так зелен — взгляните на эти белые цветы. Но как будут выглядеть девушки, умирающие в наше время? — протараторил ребенок неожиданно для всех.

— Он гений, — закивала расплывшаяся в улыбке мать. — Гений.