Обезьяны и солидарность

ПОРНОФИЛЬМ

— Кстати, мы показываем им порнофильм.

— Что?

— Ну, или представление. Эротическое представление.

— Проклятье. Действительно.

Пятый день мы проживали в тесном гостиничном номере. Пол был покрыт серой полосушкой, а стены, выкрашенные в светло-желтый цвет, украшены репродукциями балерин Дега. Мы над ними прикалывались, впрочем, мы никогда не упускали возможности поиронизировать над гостиничными репродукциями. Уродливые плотные красно-коричневые шторы я сразу же раздвинула; я вообще враг штор и занавесок, а эти здесь вызывали особенно сильную клаустрофобию. Окно открывалось на широкий балкон соседнего дома напротив, где в течение четырех дней не отмечалось никакого движения. Наутро пятого дня на балконе и крыше дома появились строители с агрессивными голосами.

— Меня не интересует, — сказала я. — Я просто обратила внимание. Разве не забавно — представлять, что мы действующие лица порнофильма.

Дарио приподнялся и принял сидячее положение.

— Послушай, эти типы действительно смотрят!

— Пусть смотрят. Меня это не должно интересовать.

— А вот их интересует… судя по всему.

— Мне не интересно, интересно ли им.

— Я задвину шторы.

— Послушай. Это наш гостиничный номер, и если мы здесь ничего не ломаем и не беспокоим других посетителей криками, то можем делать здесь все, что нам хочется. И так, как нам нравится. А если какой-то строитель болтается за окном, это не наше дело. Мы не обязаны задергивать окна отвратительными серо-бурыми шторами, и вряд ли этого требует какой-то закон. Или предписания гостиницы. «Посетители обязаны задергивать окна, чтобы никто в них не заглядывал». Это явилось бы дискриминацией клиентов.

— Я думаю, строители будут чрезвычайно довольны, если ты не задернешь шторы.

— Вот и хорошо. Значит, все счастливы.

— Я нет.

— Ну чего ты?

Я обняла Дарио за плечи, но он пробурчал:

— Черт, они смотрят чуть ли не почти прямо в глаза. — И натянул одеяло на нижнюю часть туловища. — Задерни штору.

— Не задерну. И зачем я вообще сказала про этот порнофильм. Думала, что это забавно. Ну, смешно. Вдруг тебе понравится, эдакий крошечный эксгибиционизм. Ты же из другой страны, эти строители никогда не встретятся тебе на улице.

Дарио выкатился из кровати, скакнул к окну и шумно затянул красно-коричневую штору. В комнате стало темно, как в палатке, казалось, что и запахло в ней, как в палатке. За окном буйствовало великолепное лето, цвели розовые кусты, разъезжали машины.

В кафе у пруда я спросила:

— А если бы в номере вообще не было штор? Что бы ты тогда сделал?

— Переехал бы в другой.

— А если бы свободных не оказалось?

— Не знаю. Завесил бы окно банным полотенцем.

— А если бы комната была совершенно пустой и нечего неоткуда было бы взять?

— Тогда это вряд ли был бы гостиничный номер.

— Да, верно. Я просто рассуждаю в принципе: должна ли я отказываться от своих удовольствий из-за того, что какой-то строитель может их случайно увидеть? Разве это не поведение слабого человека?

— С какой стати? Если я не допускаю, чтобы каждый глазел на то, чем я занимаюсь, то как я себя при этом веду?

— Нет, я не думаю, что ты непременно должен позволять всем глазеть на себя. Что это может стать обязанностью. Нет, если бы удовольствия всех были бы видны всем, это было бы чересчур тоталитарно.

— Какая-то жуткая фантазия.

— Ну да, и то, что при этом лицезрели бы, уже не было бы удовольствием.

— В некоторых случаях, может, и было бы. Но не в моем.

— Но я не это имела в виду, а то, что могло бы твое наслаждение — ну да, ты не эксгибиционист, — могло бы твое удовольствие быть столь большим и сильным, что тебя не заботило бы, наблюдают за ним или нет?

— Значит, для тебя идеальное удовольствие это нечто такое, что другие могли бы в любое время наблюдать со стороны? Даже любой извращенец?

— Оо! Строитель — извращенец?

— Я не конкретно о них. Я говорю в принципе.

— Ну, в любое время и все равно кто, конечно, не могли бы наблюдать.

— Вот видишь.

У пруда темноволосая няня смешила ребенка, подобного раскормленному ангелу, тем, что въезжала детской коляской в утиную стаю, гуляющую возле воды, и восклицала: «Ух-у-у-у!» Утки, шумно хлопая крыльями, взлетали. Девушка дожидалась, пока вспуганные птицы успокаивались, снова опускались на землю и, переваливаясь, подходили ближе — и повторяла шутку. Упитанный ребенок в коляске взвизгивал. Никто из прохожих и клиентов кафе не обращал на них внимания. Утки в испуге взлетали, трепыхались в воздухе и снова опускались.

— Кстати, хороший вопрос, — сказала я. — Должны ли мы прекращать свои невинные забавы, если кто-то от них непристойно кайфует. Может ли это стать чем-то вроде морального долга?

— То есть хороший человек может смотреть, а нехороший — нет?

— Не знаю. Ну, я попытаюсь представить… Например, я наслаждаюсь едой. И вдруг замечаю, что за этим с похабной ухмылкой наблюдает какой-то тип, о котором мне известно, что он исключительный мерзавец. Тогда бы я, наверное, перестала есть. Но в то же время, если бы я, например, играла на скрипке — если бы умела — тогда я, пожалуй, не прекратила бы играть, если бы меня заслушался извращенец. Хотя не знаю. Но если продолжить рассуждения, то, честно говоря, меня очень нервировало, уже с детства, когда какому-либо отвратному типу нравилась та же музыка или та же книга, что и мне. Тебя подобное не злит?

Дарио не спускал сосредоточенного взгляда с берега пруда.

— Не знаю. Зависит от многого, — ответил он, мне показалось, что он не очень-то прислушивался к моему продолжительному монологу. Выудил из рюкзака фотоаппарат и мотнул головой в сторону уток: «Погляди на них».

Официантка в белой блузке принесла счет. Дарио не поинтересовался, я поинтересовалась и оплатила. Нетерпеливо наблюдая, как Дарио глазел на уток, подобрала с его тарелки две оставшиеся оливки.

— Послушай.

— Да?

— Ты всего лишь стеснялся строителей или немного гордился собой?

— Что? Не знаю. Я просто соблюдал вежливость.

— Ах вот как.

Дарио принялся щелкать фотоаппаратом. На свет появились десятки утиных снимков. Но здесь водились и другие птицы. Недалеко от кафе был установлен стенд с фотографиями и названиями всех пернатых обитателей этого парка. Дарио подошел к стенду и тоже его сфотографировал.

Помешивая в кофейной чашке, я молча наблюдала за людьми. Вежливость всегда являлась весомым аргументом, мы сражались за то, на чьей стороне она окажется. Дарио, тихо радуясь, фотографировал птиц, не удосуживаясь поиском темы для разговора.

Вечером Дарио уехал домой. Я осталась обозревать окрестности. По правде говоря, я сама не знала, что имею в виду под этим обозрением. Или что надеюсь обнаружить. Я проводила Дарио до экспресса, следующего в аэропорт, и, купив однодневный билет, стала кататься по городу. К вечеру на меня напала меланхолия, и я уже в «дцатый» раз поняла, что путешествовать в одиночку нет смысла. Решив подкрепиться в китайской кухне, заказала кучу наименований, играя при этом мыслью: а что было бы, если бы я принялась целенаправленно извращенным взглядом пялиться на блюда других клиентов и процесс их поглощения? Сделал бы мне официант замечание и через какое время? Входит ли такое действо как «сверление глазами» в категорию нарушения покоя других клиентов? Взгляд же ни к чему не прикасается, даже не создает физических колебаний воздуха. Я не стала никого пристально разглядывать, заплатила и доковыляла до отеля. Слушала доносящиеся из окна птичьи голоса, листала купленные в путешествии книги и до часу ночи размышляла о том, следует ли мне поддаться искушению и снова выйти из номера. С улицы то и дело доносились дробная поступь и взрывы смеха.

На следующее утро пошел дождь. После завтрака я вернулась в свой номер и, поглядывая на строителей за окном, стала заваривать чай. Поставив чашку на уродливый зеленый столик подле кровати, легла и снова принялась листать купленные книги. Зачиталась одной из них и внезапно, словно меня потревожили, поднялась с постели и подошла к окну. Строители глазели на меня. Да, глазели. В особенности один. И это не был обычный перекур. Хотя, когда я посмотрела на них, он отвел глаза в сторону и сделал вид, будто разговаривает с другими. А второй, с густыми бровями, продолжал пялиться. Чего ты вылупился? А?

Мне не хотелось демонстрировать им, как я тут еще полдня валяюсь и читаю. Может, просто листаю, прочитываю пару десятков страниц отсюда, десяток оттуда, потом немного из третьей книги, а затем, возможно, еще пару десятков из первой. Или четвертой-пятой. Если строитель увидит, как я читаю, он же примется делать для себя какие-то выводы. Да-а, он еще решит, будто понимает, что я за человек, каким образом я размышляю. И какие у меня могут быть склонности. Разумеется, я понимала, что думать так абсурдно. Но я больше не желала, чтобы они обо мне хоть что-нибудь узнали. Я задернула безобразные шторы. Всё. Теперь вы больше не знаете, читаю я здесь или нет. И здесь ли я вообще.

Комната стала коричнево-красной, сумрачной. Я зажгла свет, кинулась на кровать и снова занялась стопкой книг. За окном цвели розы и буйствовало роскошное дождливое лето, которое однажды должно было закончиться.