Обезьяны и солидарность

GLABRO

Двойная спираль была разграблена подчистую.

Или почти подчистую, реально. Диана смотрела и оценивала. Да, две трети тапок пропали, не меньше. Какое-то время она тупо стояла на одном месте, затем шагнула к спирали и приподняла без всякой, впрочем, цели мужской тапок 44-го размера. Тапок обозначал азотистое основание тимин, дощечка под ним была покрашена в красный цвет, и на ней была написана буква Т. Диана вернула тапок на положенное место, после чего приподняла лиловый женский тапок. А — аденин.

Как они могли?

Старик, который сидел за столом дежурного в огромном неотремонтированном здании, вмещающем, кроме галереи, еще много чего, впускал и выпускал в дверь разных типов. Судя по всему, он даже не изменился в лице, когда из галереи вышел некто с набитой вещами сумкой. Старик без конца болтал по телефону, он ленился даже кроссворды разгадывать, не говоря о судоку.

Диана подумала, а не посчитать ли пропавшие пары тапочек? Интересно, как их вынесли — в одной большой поклаже или по несколько пар за раз? А потом продали на рынке у Балтийского вокзала, разнесли по домам или, удовлетворившись бесшабашной воровской проделкой, просто бросили где-то под кустом? Может, старик сам, совершая обход в выставочном зале, по ходу заметил доступный товар — тапки в основной массе были совершенно новые. Ох, как хотелось бы увидеть этих гадов, вот если бы их рожи записала какая-нибудь камера, подумала Диана. Даже если от этого не будет никакого толку, хотя бы из чисто социологического интереса! Но огромное здание бывшего музея было опустошенным и неохраняемым, о камерах слежения и речи не могло быть, у домоправителей не было денег даже на сигнализацию.

Двойная спираль с тапками в общих чертах выглядела так, как обычно представляют спираль ДНК. По проекту Дианы спаяли и скрепили между собой две извилистые металлические трубки, между которыми она установила дощечки, к которым, в свою очередь, скотчем прикрепила тапки. По упрощенной модели пурины, то есть азотистые нуклеотиды, обозначались женскими тапками, а пуримидины, соответственно, мужскими. Поскольку молекулы пурина были больше, Диана вначале решила обозначить их мужскими тапками, но потом в ней проснулась феминистка. Хотя, чего уж там, особого расхождения не было.

Когда ее спрашивали, что под всем этим подразумевается, Диана отвечала, что значений много. Так оно и было.

И вот теперь народ разворовал ее тапки.

— Я просто не могу поверить, — призналась Диана Йоозепу, который фотографировал разоренное творение с разных позиций.

— Чертовы засранцы, да, — отозвался он.

— Не могу поверить, что люди настолько подлые. Никакого уважения.

— Именно, — подтвердил Йоозеп. — Члены.

— Это все-таки галерея, да и такая, в которую не всякий сунется. Он пришел сюда, даже не подозревая, что отсюда можно что-то прихватить. Черт, я хочу знать, кто это был!

— Ну и что бы ты сделала, если бы узнала?

— Вот если бы я знала, кто это был, тогда бы и смогла ответить, что бы я сделала!

— Представь, а если бы это были твои коллеги! Возможно, что и были. Или, например, студенты. Пошутили.

— Ну тогда я бы и правда прочитала им мораль, черт. Но я не верю. Я просто не хочу верить.

— А может, это такие бедные люди, у которых дома не было своих тапок, — произнес Йоозеп дурашливым кротким голосом. — Для которых деньги, сэкономленные на тапках, много значат. До этого им приходилось ходить дома в калошах или даже босиком, так что пальцы от холода коченели!

Диана кивнула.

— М-м-м-мг-м. Меня эти бедняжки бесят, как только я представлю, как они разнашивают мои тапки!

— Можно попытаться взглянуть на проблему с другой точки — каким образом достичь максимальной пользы для максимального числа, — предложил Йоозеп. — Тапки для тех, кто в них нуждается. Что бы ты с ними потом стала делать?

— Я могла бы выставить эту работу еще где-нибудь.

— Ну да. Но ведь это вполне разумное решение — публика получает тапки. А художник может чувствовать себя благотворителем.

— У меня сейчас не самое лучшее настроение, — отозвалась Диана. — Я в фрустрации и злая. За эту выставку, кстати, я не получила никакого гонорара. Как тебе известно.

Диана посмотрела на Йоозепа в упор. Он не был человеком искусства, но разбирался во всей этой чуши. Иногда он часами помогал Диане развешивать работы.

— Конечно, — сказал Йоозеп. — Плохо дело, да. Так ты больше не траться ни на что. Назови своей следующей работой какую-нибудь полевую кухню или социальный дом.

— Ох. Такое в мире уже проделывали.

— Ну видишь. Я-то про искусство ничего сказать не могу, — сказал Йоозеп. — Но… работа с названием «Для воров», для одноразового экспонирования — такое тоже было?

— Не знаю. В такой работе я бы подсыпала в тапки кислоту! Или какой-нибудь яд!

— Ух ты черт.

— Да. Такую кислоту, которая тапки и носки разъедает и к ногам приваривает. Eat this, народ!

— Охо-хо. За это тебе придется отвечать.

— Но вору придется признать, что он стащил вещь с выставки.

— Думаешь, ему стало бы стыдно? Если бы тапки к ногам приварились?

— Думаю, что перчатки еще круче.

— С точки зрения садизма.

— Конечно.

— Ну и что бы ты стала делать, если бы твои кислотные перчатки украли? Принялась бы искать людей с вытравленными кистями? Пошла бы, к примеру, на Балтийский вокзал, чтобы выяснить, а не забинтованы ли руки у какого-нибудь тамошнего типа. И если да, то спросила бы, простите, а что это у вас с руками?

— Ах, не знаю. Просто я совершенно разочарована. В жизни. Ох…

— Я понимаю.

— Да. Больше никогда не сделаю ни одной инсталляции.

— Никогда?

— Никому. Никогда.

Диана и Йоозеп переложили оставшиеся тапки в ящик, разобрали спираль на части и перенесли в маленький фургон. На улице стало накрапывать, мокрые улицы наполнились запахами. Почки на липах набухли.

— Жизнь художника — жуткая галиматья, — вздохнула Диана. — Ты постоянно должен что-то придумывать, испытывать социальный и физический стресс, а потом искать место, куда бы пристроить свои произведения.

— Ах ты бедняжка. Может, поедим где-нибудь? — предложил Йоозеп.

— Пойдем, — согласилась Диана. Закурила и добавила: — А потом выясняется, что их абсолютно некуда девать.

— «Потому что если это искусство, то оно не для всех, а если оно для всех, то это не искусство».

Диана принялась разбирать полку, на которую давно не заглядывала, и обнаружила там программку концерта NYYD Ensemble десятилетней давности. На ее обложке и была напечатана эта цитата Арнольда Шенберга.

Во как выразился старик! До чего же приятно с его стороны, что он так произнес. Прочитав цитату, Диана почувствовала себя весело, тепло и защищенно. Элитарные выражения всегда воздействовали оздоравливающе. Потому что если это искусство, то это для меня. Во всяком случае он так подразумевал. Для кого же еще. Здорово, что такую цитату в свое время поместили на обложку концертной программки, без всякого неестественного заигрывания с народом и фальшивого усилия дойти до всех!

Публика растащила ее тапки. Какой-то идиот решил, что это искусство принадлежит ему.

Диана закурила.

«Какой вообще смысл заниматься искусством, если не все способны к нему приобщиться!» Примерно так задолго до Шенберга решил Уильям Моррис. К дизайну симпатичного социалиста в свое время уж точно не все могли приобщиться, тем паче «народ», зато сейчас кельму с узором Морриса за 19 британских фунтов мог приобрести любой. Ну, подводя итоги, Моррис все же высказался о своем искусстве совершенно правильно. Для всех. Почти — в принципе. И Шенберг о своем искусстве тоже верно выразился. Но вот кое-кто иногда промахивался.

Один знакомый рассказал Диане о фабричных концертах Луиджи Ноно. Композитор с сильным гражданским чувством с целью сближения трудового народа и современной музыки организовал в Северной Италии целую серию концертов на фабриках. Какие чувства могли испытывать ошеломленные работяги к великодушному композитору? Благодарность? Интерес? Что вообще может получиться из всех этих «хождений в народ»? Крестьяне не полюбили народников, хотя те и верили в то, что истинная сила русского народа таится в земледельцах.

Народ растащил мои тапки!

Хотя, опять же, какой народ? Диана пыталась понять, что она вообще имеет в виду под народом. Но народ в ее измышлениях становился все более расплывчатым. Интересно — она сама тоже является народом? Хм. Если народ — некое неспецифическое, неопределяемое скопление, тогда кто-то непременно втолкнул бы Диану в такое скопление. Масса, лишенная отличительных признаков, против отличительной элиты: но ведь представители народа могли бы в соответствии с обстоятельствами изменяться. В отношении искусства народ тоже являлся чем-то иным, чем в политическом смысле. Но кто же именно являлся народом в отношении искусства?

Когда-то Диана спросила у Йоозепа, кем бы он предпочел быть — музыкантом сверхпопулярной группы, на концерты которой приходят сотни тысяч, или художником, которого высоко ценят в небольшом избранном круге? Йоозеп в ответ поинтересовался, а нельзя ли их объединить?

— А если нельзя? — вопросом на вопрос ответила Диана. — Мик Джаггер или какой-нибудь микрополифоник?

— Мик Джаггер, — решил Йоозеп.

Диана ответила, что не представляет скромного с мягким характером Йоозепа на сцене перед толпой фанатов. Диана и сама призналась, что, скорее всего, хотела бы быть полифоником.

— Зачем тебе это? — спросил Йоозеп.

— Хочу быть свободной.

— Я думаю, это потому, что ты еще молодая, — заключил Йоозеп.

— Чего? — только и ответила Диана. Они уже какое-то время обсуждали, какая из целевых групп самая честная или самая разумная. В конце концов пришли к выводу, что им обоим больше всего понравилось бы быть Дэвидом Боуи.

Диана поставила на плиту кофейник-эспрессо.

И подумала, а может, в действительности ей следовало бы порадоваться тому, что ее работа на этот раз кого-то так непосредственно и физически затронула. Ну и что с того, что простейших, которые не уважают собственности художника. Зато они хотя бы запомнят, что когда-то состоялась выставка, на которой им что-то перепало.

Она сняла кофейник с огня, налила кофе и сделала несколько затяжек. И у нее возникла идея новой инсталляции.

— Сколько же мне положить? — спросила Диана у Йоозепа. — Сотня, наверное, маловато?

— Да, маловато. Пять сотен? Тебе не жалко?

— Даже не знаю. Нет.

— Бумажек все-таки должно быть побольше.

— Положу пятьсот сотенными? Или добавить?

— Сколько не жалко.

— Вдруг не украдут?

— Хм. Я думаю, пять сотенных нормально.

— Может, двадцатипятками? Двадцать двадцатьпяток? Тогда будет много бумажек.

— Если тебе не лень возиться с банкоматом.

Диана все-таки взяла в банкомате 16 двадцатипяток и кинула их с элегантной небрежностью в центр круга, изображающего красный запрещающий знак. По периметру круга они с Йоозепом установили множество предупреждающих табличек и даже на полу нацарапали мелом «Не трогать!», «Не тяни руки, народ! Это деньги художника!», «Запрещено!», «Не вздумай паразитировать за счет художника!» и всякое такое прочее.

На расстоянии нескольких метров от круга расположили камеру с датчиком движения. Как только посетитель приближался к кругу менее чем на два метра, датчик включал камеру, которая фиксировала приближающегося любознательного посетителя.

Йоозеп был уверен, что деньги тем или иным способом все равно украдут. На что Диана ответила, что это и является целью ее работы: снять на камеру вора.

— Как думаешь, когда пропадут первые купюры? — поинтересовался Йоозеп.

— Через день после открытия, — предположила Диана.

— В день открытия, — предположил Йоозеп.

Через три дня после открытия дензнаки все еще наличествовали на месте. Во всяком случае, так казалось при пересчитывании на расстоянии. Один-два-три-четыре… пять-шесть, да, седьмая купюра тоже в этой кучке. Похоже, действительно, все шестнадцать. Зато в прицел камеры попало определенное количество людей, как выяснили Диана и Йоозеп вечером, после закрытия. Несколько человек оказались знакомыми, что рассмешило Диану и даже доставило ей некоторое удовольствие.

На пятый день после открытия выставки Диане позвонила Кристи:

— Послушай, твои деньги украли!

— Что? — Диана обомлела, в первую секунду она даже подумала, что речь идет о ее банковском счете, который кто-то сумел опустошить либо внедрившись в банковскую сеть, либо скопировав коды. И только потом она вспомнила о денежной инсталляции.

— С выставки? — спросила она осевшим голосом.

— Ну да.

— Все деньги?

— Абсолютно, чистая работа.

Кристи тоже была на открытии выставки, запретный круг «деньги художника» ей так понравился, что она привела на него одного своего зарубежного друга: «Подумала, что уговорю его записаться на вашу камеру. Чтобы он так противненько, воровато подкрался. А потом смотрю — денег-то уже нет!»

— Хм. Черт.

— Мой друг еще заявил, что очень остроумное решение: деньги художника существуют только в воображении. Он даже разочаровался, когда узнал, что изначально задумано было не так.

— Невероятно.

— Что?

— Что в конце концов это опять произошло. Они их все-таки стащили. Но мы с Йоозепом вечером придем посмотреть, кого запечатлела наша камера. Ох, черт! Надеюсь, что камера все-таки заработала, — сказала Диана.

Камера запечатлела все наилучшим образом. Вором оказался статный, весь в черном бритоголовый, и его появление почему-то выглядело устрашающе. Диана несколько мгновений приходила в себя, потом взяла Йоозепа за руку.

Бритоголовый молодой человек сделал несколько пружинистых шагов в направлении красного денежного круга и медленно обернулся. Лицо, уставившееся прямо в камеру, было пустым. Пустое лицо. Диана смотрела на образ и не могла произнести ни слова. По изображению в камере невозможно было понять, молодой это мужчина или старый: кожа на его безволосой голове и лице казалась одновременно и упругой, и провисшей, а взгляд был таким жутким, что у него не могло быть никакого возраста. Но еще ужаснее было наблюдать, как кожаное лицо растянуло в усмешке щель рта. Лысый приподнял правую руку, стало видно, что в ладони его зажат какой-то белый предмет. Нож. Маленький пластмассовый нож, который продается в комплектах для пикника.

Тип поскалился еще какое-то время, затем развернулся и собрал купюры внутри красного круга. Медленно, по одной. Подобранные двадцатипятки он засунул за пазуху. Затем вновь подошел к висящей под потолком камере — так близко, насколько это было возможно, и еще раз осклабился. И даже будто бы кивнул. После чего пропал из поля зрения. Камера еще какое-то время снимала место происшествия, потом выключилась. Больше на пленке ничего не было зафиксировано, словно после появления лысого и камера, и датчик вышли из строя. Или на самом деле после исчезновения денег никто не ступил в запретную зону.

— Кто это такой? — глухим голосом спросила Диана после того, как они в третий раз просмотрели запись.

— Какой-то доморощенный фантом, — ответил Йоозеп. — Довольно отвратительное чучело.

— У него был нож, — напомнила Диана.

— Пластмассовый, — уточнил Йоозеп.

— Какая разница. Мне плохо.

— Этого он, судя по всему, и добивался, — сказал Йоозеп. — Навряд ли он намеревался сделать тебе приятное. Тебе не показалось, что он похож на Носферату?

— Мм-м. Нет. У Носферату все-таки были очень экспрессивные образы. Носферату все-таки — хех, ну да — был живым человеком!

— Славный старичок. Значит, эта кожаная маска умыкнула у тебя четыре сотни.

— Да. У меня такое чувство… будто… будто он прикоснулся ко мне самой, а не только к деньгам. Неприкрыто представ перед камерой, он меня как-то отвратительно запачкал. Этот нож следует воспринять как угрозу? Это угроза предметом, подобным оружию?

— Ты что, собираешься сообщить полиции?

— Ну, я не знаю.

— Хм-м.

— Думаешь, меня не воспримут всерьез? Но это кража экспоната!

Йоозеп обнял Диану за плечи.

— В лучшем случае они, может, и зарегистрируют кражу экспоната. Но, мне кажется, что оставлять деньги в открытом общественном помещении — все равно, что предлагать их каждому.

Диана обернулась и посмотрела Йоозепу прямо в лицо:

— Но до чего жуткий был тип.

— Ну да, — согласился Йоозеп. — Ну что, перепишем этот эпизод на DVD и пусть крутится возле ограбленного круга? Ты ведь хочешь, чтобы и другие об этом узнали?

— Да. Жалко, что полиция не посещает выставки.

И все то время, пока выставка была открыта, Диана ждала, что кто-то из ее знакомых позвонит и скажет: слушай, я посмотрел твое видео с тем типом! Так я его знаю! Но ничего такого не произошло. Те, у кого Диана спрашивала, признавали, что тип — явный фантом. И все.

Glabro. Это слово означало «безволосый».

Диана увидела его у подруги Лийны. Лийна читала книги на многих языках и аккуратно выписывала все слова, значения которых не знала. Это слово было единственным на листке: бумаги, поэтому Диана обратила на него внимание. «Glabro» — звучало довольно жутковато.

Лийна сказала, что нашла это слово в одном итальянском романе. Невротический главный герой или героиня того романа блуждает по ходу сюжета по городу и постоянно встречает, разных жутких типов, один из которых glabro. Очень подходящее имечко, решила Диана. Эдакий мерзавчик, метаморфизированный Клабуш! Да, согласилась Лийна, может, даже чуть пострашнее. Почти гоголевский Вий или Хорла Мопассана! Априори жуткое имя.

Тип, который ухмылялся в камеру с пластмассовым ножом — вот так. Это и был glabro.

Диана всегда считала, что у нее неплохое чувство юмора. Наверное, все люди так думали про себя. И конечно, она понимала, что glabro смешон. И все-таки почувствовала, что на всякий случай лучше находиться среди людей.

Ночь была почти безмолвной, изредка доносились звуки проезжающих машин. Уличный свет проникал в комнату, создавая на потолке светло-серые ромбы.

Диана не могла заснуть, размышляла. На память приходили разные забавные фразы.

Как же он мог быть таким омерзительным и все-таки проявиться?

Каким образом в одной точке времени и пространства концентрация мерзости могла стать такой огромной, что перестала быть воображаемой.

Нигде никогда я уже не буду защищена от возникновения glabro.

Но хотел ли он подразнить только меня или художников вообще? Людей вообще?

Хотел ли он, по своему разумению, стать неким сложным символом? Надеялся, что его примутся толковать?

Диана повернулась на другой бок, пытаясь устроиться поудобнее.

Этот тип — мой стыд, внезапно подумала она, вздрогнув. Его возникновение — ужас и позор. Диана почувствовала, что ухмылка бритоголового сделала явной ее постыдную беззащитность… Дурацкую, постыдную беззащитность бытия художника. Ведь художник всегда проявляет себя таким образом, чтобы могло проявиться нечто такое, чего он сам даже не желает вызывать. Теперь это появилось в виде glabro, убогого и жуткого. И ничего невозможно было поделать.

Я, Диана, сама создала условия для того, чтобы этот извращенец стал видимым. Это и был принцип безволосого: вся предыдущая карьера Дианы развивалась так, как она развивалась, только для того, чтобы в конце концов мог появиться glabro.

Диана глубоко вздохнула и прижалась поближе к Йоозепу, обняла его одной рукой, прижалась головой к плечу. Йоозеп что-то пробурчал во сне.

Зачем я сделала эту инсталляцию?

Диана недоуменно моргала глазами в сумраке.

Она еще теснее прижалась к Йоозепу и крепко ухватилась за его запястье. Тогда glabro не придет. Тело Йоозепа было талисманом, защищавшим ее в непроглядной ночи. Если держаться за Йоозепа, тогда glabro не появится. Не придет, не придет.

Ну да. Диана вспомнила утверждение психоаналитиков, что в бессознательном отрицание отсутствует. Как же тогда думать? Glabro и без того уже есть, так что лучше послать его прямо в задницу. Да, подумала Диана, я должна сама поймать этого мерзавца на улице!

Но сейчас ночь, а в ней — неприбранная комната и милый, теплый Йоозеп. И это все, сейчас это все. Незаметно Диана заснула.

В кейласком универмаге Rõõmu Диана оказалась по дороге в гости. Она выбирала вино и пребывала на приятной волне, когда в поле зрения вдруг возник желтоватый кожаный затылок. На расстоянии нескольких полок, облупленный и угрожающий, и Диана мгновенно почувствовала, что не готова к встрече. В универмаге небольшого городка она вдруг ощутила себя в высшей степени ранимой. Glabro в этой ситуации оказался бы победителем, glabro смеялся бы последним! Диана схватила с полки бутылку вина и спешно направилась к кассе. Так, вино, бастурма и апельсины… Шварк! Чья-то грубая рука резко водрузила на движущуюся ленту позади ее апельсинов брусок с надписью «СЛЕДУЮЩИЙ ПОКУПАТЕЛЬ». Жест был настолько внезапный, что Диана обернулась и, увидев перед собой бритоголового, громко вскрикнула. Нет, это был не glabro. «Ну?» — спросил лысый и круглощекий.

— Простите, — пролепетала Диана.

— Припадочная что ли? — съязвила женщина, стоящая рядом с лысым.

Glabro. Где он проводил ночи? На каком языке говорил? Умел ли он вообще разговаривать?

С пробежкой Диана на это раз припозднилась, начинало смеркаться. Первые километры еще более-менее при свете, а потом наступил тот чудесный миг, когда свет становится неопределенным, словно он еще есть, но в то же время и нет его, одновременно тлел и затухал. Между деревьями стало совсем сумрачно. А фонари еще не зажгли.

Но подле леса было все-таки достаточно велосипедистов, ходоков с палками и собак. Гоночные велосипеды явно без грязевого щита, на задницах и спинах велосипедистов темно-коричневые полосы от разбрызгивающейся грязи. Палочники, среди них и совсем юные, ходили обычно парами. Собаки трусили, натягивая поводки, обыденно потягивая носом воздух: ротвейлеры, таксы, немецкие овчарки. Никто из них не скулил и не тявкал от страха. Велосипедисты, ходоки и собаки. Да, хорошо, что именно собак было много.

На следующий вечер Диана не увидела в городе ни одного лысого. Но зато ей встретилась Лийна, которая сообщила, что у Калле день рождения. Диана вспомнила, да, конечно, она просто забыла о приглашении. «Пойдем со мной, хотя бы ненадолго», — позвала Лийна. Почему бы и нет, решила Диана. Главное — держаться среди людей. Тем более что Йоозеп сообщил, что придет домой попозже.

Калле как раз переехал в новую квартиру. Стол с напитками был накрыт в спальне, подле широкой кровати с бархатным покрывалом. Вокруг кровати лежало множество книг психоаналитического направления. Они были разложены на стене из картонных ящиков и журналов так, чтобы зритель мог прочитать на корешках под бокалами имена авторов и заголовки. Lacan, Žižek, Miller, Kristeva, Deleuze & Guattari обрамляли периметр кровати подобно узору. Диана толком не поняла, представляет ли этот выбор забавную инсталляцию или нет. О Калле можно было предположить и то, и другое. Она взяла с «Анти-Ойдипиуса» бокал и налила себе красного вина.

В соседней комнате громким голосом вещал брат Калле, у которого только что состоялась выставка в Швеции.

Брат Калле, молодой и амбициозный юноша со сладким личиком, слегка действовал Диане на нервы. На выставке он экспонировал серию игрушек-мучеников: кучу медвежат, зайцев и прочих зверушек, которых он превратил в распятого Христа, скальпированного Варфоломея, голову Иоанна Крестителя на подносе, утыканном стрелами Себастьяна.

Брат Калле пустил по кругу фотографии своей серии, беззаботно смеясь при этом.

— А что ты потом будешь делать с этими игрушками? — поинтересовалась Диана.

— Продам куда-нибудь как постоянную экспозицию, — сообщил юноша, улыбаясь со всё понимающей кротостью.

— Вот как, — отозвалась Диана. Ее взгляд остановился на желтом медвежонке, который отрезал голову другому медвежонку пластмассовым ножом. У желтого медвежонка был тупой, ничего не выражающий пустой взгляд.

— Пластмассовый нож? — спросила она у парня.

Тот усмехнулся.

— Круто, да? Насилие будничного объекта, гы-гы-гы. Да еще и возвышенное и низкое — в одном, ну ты поняла!

А не достаточно ли всего этого — хотела сказать Диана. И еще: разве этот молодой человек не видел, что Диана сама увлекалась когда-то подобным детским черным юмором! Но намного раньше, да! Но она ничего не сказала. «Все это уже имело место быть, разве нет?» — и без того повторяли все кругом. Диана еще раз взглянула на игрушечного медвежонка, ее что-то раздражало. Уши медвежонка располагались не на макушке головы, а с двух сторон, как у человека. Медвежонок был лысым.

Юноша принялся рассказывать, что видел в галерее Saatchi в движущихся креслах на колесиках восковых стариков и теперь собирается сделать такую же работу с убитыми игрушками. Они будут произвольно кататься по выставочному залу там же, в Saatchi. Кто-то из слушателей вежливо улыбался, и юноша все больше распалялся.

— Нет, ну да, планы нужно строить, я всегда говорил! Великие планы, иначе нельзя, — провозглашал он. — Проекция времени это то, что отличает нас от животных. Надо сказать себе, завтра я сделаю вот такое произведение! Нет смысла верить, что завтра нам на голову упадет камень! Или кто-то собьет нас, или воткнет в грудь нож!

Юноша одобрительно кивал в такт своей речи, размахивал руками и локтем, опрокинул бокал с красным вином. Вино пролилось на ковер. «Ох-о-хо», — воскликнул Калле.

Диана про себя подсчитала, что в то время, когда лысый появился перед камерой, юноша должен был находиться в Швеции.

Хотя вечеринка не особо пришлась ей по вкусу, Диана уходила одной из последних, в который раз. Маниакально веселый младший брат Калле ушел чуть раньше ее. Две девушки решили остаться ночевать у Калле. «Я могу вас подбросить», — предложила Диана.

Кайли в розовых чулках и худышка Брита хотели остаться у Калле. Диана предложила еще раз, что отвезет их прямо до дома. Но девушки еще раз отказались. Калле смешал им новые коктейли.

— Значит, никто не поедет? — спросила Диана.

— Нет, — ответила Кайди. — Чао!

Машина Дианы стояла примерно в десяти минутах ходьбы, весенняя ночь была резко прохладной.

Она достала из сумки мобильный, чтобы позвонить Йоозепу. Сообщить, что примерно через четверть часа будет дома. И с удивлением обнаружила, что мобильник отключился. Попыталась включить его заново, но аппарат не запускался, раздражающе пищал и, сообщив «батарея пуста», снова выключился. Черт знает, что за бред такой: ведь сегодня утром она зарядила телефон, батарея должна быть заправлена. Мобильник у нее всего года два, так что действительно странно, что батарея уже разрядилась.

Ни одного человека, никакого движения, город был похож на пустой театр, липы с зеленой листвой в свете фонарей казались бутафорией. Дома, наоборот, казались темными, освещенных окон было очень мало, на самом деле их вообще не было.

До машины оставалось еще четыре или пять улиц.

Не может быть, чтобы glabro вдруг возник откуда-то между домов на ее пути.