Обезьяны и солидарность

САХАР

— Ты с сахаром?

— Да.

— Я-то обычно кладу мед.

— Мед портит вкус.

— Ничего он не портит. Мне нравится.

— Ты так не чувствуешь вкус кофе. Он меняется.

— Пусть меняется.

— А еще хочешь называться гурманкой.

— Я когда-нибудь так говорила? Я ем всё, почти. И очень даже толерантна, бери пример.

— Чтобы по твоему примеру отравиться моллюсками?

Дарио поскреб последний слой сахара, прилипший к донышку сахарницы. Много не наскреб.

— Сахар закончился.

— Да.

— Где здесь сахар хранится?

— Сейчас посмотрю.

Дарио намазал на хлеб «нутеллу», которую я купила специально к его приходу. Он попытался свистнуть сквозь зубы, эта привычка раздражала меня, но я ему никогда об этом не говорила. После нескольких присвистов он решил продолжить разговор:

— Ты только и знаешь, что говоришь о еде. Когда и где мы сможем поесть, где вообще подобает есть — и все такое.

— Я просто ненасытная. Мне много нужно. Видишь ли, в этом смысле у меня с миром больший контакт, чем у тебя, ты только и делаешь что привередничаешь. Возражаешь, упираешься, не пускаешь мир в себя.

Дарио куснул бутерброд с «нутеллой».

— Я знаю, что хорошо. Я ем только то, что мне нравится. Не то, что ты и тебе подобные, вы запихиваете в себя всякую дрянь, при этом и разглагольствуете о тонкости и разнообразии.

— Ты боишься.

— Чего?

— Соприкосновения с миром.

— Ты-то что об этом знаешь? Я просто лучше чувствую, что для меня хорошо, в этом все дело.

— Ах, вот как. Ну и что, по-твоему, хорошо? Сладкие коктейли, медвежьи конфеты и «нутелла». Ты питаешься детскими продуктами, которые не вызывают страха, сладкие и приятные на вкус. Ты боишься взять на себя ответственность за мир, поэтому и ешь все эти тутти-фрутти.

Дарио дочиста облизал губы и пожал плечами.

— Снобы низшего класса, вот вы кто. Я ем то, что мне нравится. Разве это не смелость?

— Потому-то тебе все это и нравится, что ты нерешителен. Тебе и должно нравиться безопасное детское питание, как корове трава.

— Значит, диагноз поставлен.

— Да. Я все больше убеждаюсь, что немецкое выражение man ist, was man ißt в определенном смысле очень даже верно. И при обратном прочтении тоже действует, насчет тебя. Man ißt, was man ist. Ешь то, чем сам являешься. Не случайно ветчину ты ешь только вареную, не сырокопченую. Тебе не нравятся оливы. И икра.

— Мне они кажутся невкусными. Можешь делать какие угодно выводы.

Дарио глотнул кофе и встряхнул головой.

— Все равно слишком горький. Ты не заметила в каком-нибудь шкафу пачку сахара?

— Сейчас посмотрю. Может, здесь что найдется.

Я вынула из шкафчика баночки с приправами, какие-то пакетики, оставленные предыдущими обитателями. Кто-то из Эстонии прихватил в творческую квартиру приправы Santa Maria для пиццы и спагетти. Я только что рассказала Дарио о том, что в такие готовые смеси добавляют консерванты и усилители вкуса, например, глюканат натрия Е621, который, по некоторым утверждениям, повреждает клетки мозга. Но Дарио не удосужился меня выслушать. Я продолжала шарить в шкафу.

— Черт, это соль. Но, знаешь, у меня еще есть горький мед из цветов каштана. Не хочешь попробовать?

— У кофе должен быть вкус кофе. Чистый вкус. Вкусы должны быть чистыми, вот в чем секрет, великий гурман! Учись!

— Fuck you, baby. Ладно, мне тоже не нравятся дурно заправленные блюда и неграмотно смешанные приправы, но тема чистоты…

— Кофе с медом — это уже пойло.

— А вот тема чистоты очень даже интересна… Можно сделать интересные выводы…

— Предсказать будущее на гуще испорченного кофе?

— Да! В каком-то смысле да. По пристрастию к теме чистоты можно определить кое-какие установки человека. Например, ты. Хочешь быть великим либералом. Великим левым вольнодумцем.

— А это тут при чем?

— При том. Один американский психолог утверждал, что чистота ценится скорее консерваторами, чем либералами. Что, конечно, совершенно очевидно. У либералов при определении пяти важнейших ценностей чистота всегда стояла на последнем месте, по всему миру. Его звали Джонатан Хайдт, того психолога.

Дарио загрузил в рот полную ложку «нутеллы» и лениво приподнял брови.

— Это что, были основные ценности его кофепития?

— Гм-гм. Конечно. Он установил пять всеобщих моральных ценностей: забота, что означало заботу о других, потом еще справедливость, лояльность, уважение и чистоту. Под этой чистотой он, между прочим, подразумевал и чистоту пищи, что означало традиционность. Эдакую «чистоту своей вещи»: одна вещь своя, правильная, чистая, а другая, чужая, может заразить свою вещь, сделать ее нечистой.

— Как мед в кофе?

— Ну да. Либерала это не должно волновать. Он, наоборот, должен приветствовать всякое смешение.

— Значит, кофе с сахаром пьют только консервативные правые, это ты хочешь сказать?

— Неужели это было сформулировано столь истерично.

Дарио потрогал свою крошечную кофейную чашку; тонкий фарфор, судя по всему, стал остывать.

— Ладно, ну и где сахар? Или те крохи были последними?

— Черт, кажется, да.

— Чего уж там. Да и кофе почти остыл.

— Погоди-ка. — Я наконец нашарила в шкафу комочек бумажного пакета, на дне которого белели сахарные крупинки.

— Глянь, совсем немного.

— Тебе придется купить им новую пачку.

— Ну да.

— Купить им новый сахар.

— Пожалуй, да, придется.

— Не пожалуй, а точно.

— Послушай. — Я пристально взглянула на Дарио. Он продолжал:

— Иначе этот дом останется без сахара.

— Вот беда-то!

— Именно беда. Тем, кто приедет, уже неоткуда будет взять сахар. Представь сама, приезжаешь ты в подобную резиденцию для творческих личностей, а там ничего нет, и сахар с кофе закончились.

— Сахар уже закончился, когда я приехала, кстати. В этом доме в принципе не было сахара, когда я сюда прибыла. И кофе только на донышке.

— А хотела слыть великим либералом. Где теперь все эти разглагольствования, забота о других и так далее?

— Теперь я стану правым либералом, понимаешь. Каждый заботится о своем сахаре сам, соответственно своим возможностям, а если возможности и потребности расходятся, ничего не поделаешь. Каждый добывает сахара, сколько сможет, и если окажется недостаточно, тогда пусть лижет сковородку. Справедливость с избытком: в этом доме сахара не было до моего появления и не останется после моего отбытия. О кей, вместо тех крошек, которые ты сейчас уничтожил, я принесу парочку сахарных пакетиков из какого-нибудь кафе. Хотя бы из Dormus Birraes, например.

— Украдешь, да.

— Не украду, если я клиент, то могу взять сколько угодно сахара и как угодно его использовать. За все заплачено.

— А что, если каждому клиенту по закону полагается только определенное количество сахара. Например, в цену кофе входит — ну не знаю — максимум тридцать грамм?

— Не думаю, что это регулируется.

— Откуда ты знаешь?

— Здравый рассудок подсказывает.

— Ах, теперь еще и здравый рассудок.

— Теперь да. А что?

Дарио глотнул полуостывший, но обильно подслащенный кофе, критически почмокал губами и спросил:

— А «здравый рассудок» не считается опасным?

— Нет. Сейчас нет.

— Раз так, то так. Кстати, в последний раз в Таллинне я видел повсюду пакеты Illy. Вы привозите их из Триеста.

— Судя по всему.

Дарио намазал на половинку хлебного ломтя лимонный мармелад. Его я тоже купила специально к приезду Дарио.

— Тогда ты до двенадцати должна успеть к… как его там звали?.. заскочить к Джиакомо. За сахаром.

— До часу. Его зовут Джузеппе Беппе.

— О’кей, заскочим к нему. Времени не так и много, если мы хотим еще посмотреть этот некрополь.

— Ты хочешь?

— Когда вернемся, скорее всего, опоздаем. И утром опять останемся без сахара.

Я медленно и демонстративно выдохнула.

— Если выяснится, что мы опаздываем, хапнешь в какой-нибудь кафешке парочку упаковок на завтра. Свою дозу. Украдешь у капиталистов.

— Я не хочу красть просто для того, чтобы мы могли побездельничать. Другим тоже нужен сахар.

— Время есть. — Я завернула хлебные палочки в тонкий ломтик ветчины. Посмотрела, как Дарио выудил из пакета последнюю «медвежью» конфету. Их тоже продавали у Беппе, скорее всего, на самом деле он хотел купить новую порцию конфет. Я не смогла выдержать высокомерного молчания и поинтересовалась:

— Так ты, значит, думаешь о других.

— Да.

— Из врожденной эмпатии? Или из тщеславия, или от страха?

— Потому что так правильно.

— Из тщеславия было бы лучше, чем из страха.

— Тщеславие — смертельный грех.

— Не совсем справедливо. Тщеславие может быть очень полезным: все дело в дозировке.

— Осторожнее с этим, — ответил Дарио. В уголке его рта нарисовалась нелепая коричневая полоска от «нутеллы».

— Нет. Не собираюсь даже. Если я куплю сюда сахар, то только из тщеславия. Еще и имя свое на пакете напишу: здесь была Икс и купила для вас сахар.

— Из-за этих разговоров о тщеславии мы так опоздаем, что не успеем в магазин.

— Я доем ветчину.

— Доедай, доедай.

— Сейчас.

Я молча ела и смотрела на Дарио. Слушала, как он присвистывает сквозь зубы, и пыталась осознать, как он меня разозлил. Это нисколько не мешало получать наслаждение от еды.

— Очень хорошая ветчина. Полусырая. Мм-мм…

— Мы каждое утро просыпаем.

— Как интересно.

— Беппе скоро закроет магазин. Похоже, о музеях Ватикана мне на этот раз тоже придется забыть.

Он начал собирать вещи; при упаковке остатков еды, подарков и тапок он всегда демонстрировал особую находчивость старательность и талант. Мне казалось, что во время упаковки вещей и перемещения посуды в раковину его лицо приобретало необычайно кроткое и естественное выражение. Он соотносился с тарелками и баночкой из-под мармелада больше, чем со мной. Он верил, что сахаром и благожелательностью он меня превзошел. Я подлила себе остывший кофе, сделала горький холодный глоток и сказала:

— А вот этот сахар я покупать не стану. Не стану и все. Никогда ни одного кусочка сахара для других! Я заземлю свое тщеславие иначе. Самодостаточностью.

Дарио с особой выразительностью закрыл дверцу холодильника. «Ну…»

— Хватит пороть чушь! — прокричала я.

— А именно?

— Черт, неужели ты, действительно, не веришь, что однажды я куплю-таки сахар для этого дома. И дойду до этого своим умом?

— Кто знает.

Тем утром, когда Дарио уезжал, я почувствовала, что слегка простудилась. Автобус отправлялся в 7.00, в воскресенье это был единственный автобус, на котором Дарио мог успеть в Рим вовремя, чтобы оттуда отправиться дальше, домой. Мне не хотелось сопровождать его до Рима с головной болью, чтобы там вместе слоняться по музеям. Мы и так по ним слонялись, в последний раз любовались Миммо Паладино в музее Ara Pacis и глазели на Золотой шар Помодоро с башни Петровской церкви.

Мы стояли на площади небольшого городка, слушали в утренней прохладе пылкое птичье пение и церковные колокола, отбивавшие полный час. Мне было холодно, и я этого не скрывала, но Дарио не пришло в голову обнять меня, впрочем, я особо на это и не рассчитывала.

— Ну и где этот треклятый автобус? Хочу автобус! Хочу спать в теплом автобусе!

— Да придет он.

— Я хочу свой автобус! Сию минуту!

Я посмотрела на Дарио, на его бежевый пиджак, на его большие с красивым разрезом глаза и вспомнила, как когда-то я разозлилась на подобные его изречения. Когда-то я считала, что мерзнуть вместе со мной на рассвете гораздо предпочтительнее сладкого сна в тепле. По крайней мере, такое впечатление должен был бы создавать благородный мужчина. Это было в те времена, когда я испытывала по отношению к Дарио почти безумное влечение. Он казался мне трансцендентным и необычным, а в глубине его глаз таился вход в еще более таинственные глубины, в неведомые миры. Изнеженный Дарио.

Я подошла к господину, выгуливавшему сеттера на краю площади, чтобы уточнить, ходит ли автобус по воскресеньям. Дарио с места не сдвинулся, только нетерпеливо потирал руки. Разумеется, не хотел беспокоить людей. Выяснилось, что автобус отходит в 7.15.

— Конечно, — отметил Дарио. — Надо было точно выяснить. Если живешь без всякой точности, всегда теряешь время. И прежде всего — драгоценный сон.

— Соседи снизу сказали, что в семь.

— О’кей.

— Переживешь. У тебя хотя бы голова не болит.

— Я хочу спа-а-а-ать!

— Сейчас заснешь. Я тоже хочу.

— Ты сможешь спать, сколько захочешь, тебе-то что.

Я смотрела на Дарио и исподволь наслаждалась тем, как он меня раздражает. «Ты выспишься в поезде. Запрокинув голову, открыв рот. Или понурив голову, как цветок. Или притулишься еще раньше, тихохонько, в одном из уголков музея».

— Спа-а-а-ать!

До прихода автобуса мы зевали молча.

Я снова заснула лишь около десяти и проснулась до двенадцати. Подумала, а имеет ли вообще смысл вставать. Умываться. Чистить зубы, причесываться. Махать гантелями на балконе мансарды. Принимать душ. Прилично одеться. Даже покрасить ресницы. Ради чего, ради кого? И обнаружила, что смысла нет.

Но я была так голодна, что заснуть больше не удалось, и я заставила себя встать. Откопала в шкафу пакет спагетти, при этом оттуда выпал большой непочатый пакет сахара. Плюхнулся на пол, из уголка высыпалось немного сахара. И в тот же миг из-под двери ванной выкатилась синяя пенная волна. Вода быстро разлилась по полу кухни, покрыла коврик под столом и упавший пакет с сахаром. Перед сном я включила стиральную машину, в очередной раз забыв перенаправить водоотводный шланг в унитаз. Ох, дома сливной шланг моей стиральной машины был замечательным образом соединен с водопроводом, а в этой стране домашнюю технику использовали по старинке, оправдывала я себя. Черт побери!

Мгновение я смотрела, как намокает пакет с сахаром, затем бросилась в ванную и переставила шланг. Вернулась на кухню и еще раз взглянула на пакет с сахаром. Поддала его ногой. Мои белые тапочки насквозь промокли и казались голубыми. Ударила комок еще раз. И еще.

Услышала по телеку, что в результате отставки правительства Проди в апреле, по-видимому, примерно 11–12 апреля, должны будут состояться внеочередные выборы. Представитель Rifondazione Comunista вел витиеватую бесхребетную речь. Член Alleanza Nazionale с фашистским душком (Дарио называл их fascistuncoli) выкладывал простые и четкие заголовки. Теперь они сошлись в компании с Берлускони в партии с названием Народ Свободы, Il Popolo della Libertà. Очевидно, путь для Er Berlusca был открыт. Еще одна новость состояла в том, что из Испании в Италию для производства мяса и колбасы ежегодно перевозят 40 000 живых лошадей, которых содержат и транспортируют просто в ужасных условиях. Лошади были покрыты струпьями, травмированы друг другом в давке, у одной глаз в крови. Подумала, можно ли об этом написать. Тогда я здесь, по крайней мере, хоть что-то сделаю, снискаю расположение хороших людей, интеллигенции с тонким складом души.

Я почувствовала, что ноги холодеют. Пришлось подтирать воду, прежде чем она успеет просочиться под пол и вывести из строя электросистему, как у меня случилось в одном доме в Торино. Коврик под столом уже посинел. Я включила себе музыку для фона: «Vespro della Beata Vergine» Монтеверди. Эта музыка была настолько прекрасной и трогательной, что я подняла с пола пакет сахара и пристально взглянула на него: «Ну что, сахар?..» Мне прямо-таки хотелось спросить его о чем-то. «А скажи-ка мне, сахар…» Да, но о чем? Мы лицезрели истину, Монтеверди звучал: «Et exulta-a-a-a-a-avit spiritus meus». Я подумала, что не уверена, удалось ли мне на этот раз забеременеть от Дарио. Хотя время снова было точно рассчитано. В народе говорят, что потребление кофе уменьшает шансы. Я выбросила посиневший пакет сахара в мусорный ящик и достала из шкафа возле двери ведро и тряпку.