Однажды, когда к Лидии Ивановне пришли ее ученицы, вынула она из комода запрятанный далеко кусок вылинявшей ткани, встряхнула ее, словно собиралась гладить.
— Угадайте, девочки, что это такое?
Девочки глянули. Материя как материя, слегка шероховатая на ощупь, основательно вылинявшая, когда-то, должно быть, зеленоватая, что ли…
— Знаете, что это за штука? — спросила «Лидия Ивановна и сама же ответила: — Маскировочная ткань. Понятно?
— Нет, — призналась Таня. — А что это такое?
— Может быть, что-то для театральной декорации? — предположила Танина сестра Наташа.
— Маскировочная ткань идет на маскхалаты. Одним словом, применяется на войне, — ответила Лидия Ивановна. — Теперь поняли?
— Поняли, — сказала за всех Римма Кулакова.
— Тогда это был заказ фронта, — сказала Лидия Ивановна.
Девочки, словно по команде, стали щупать материю.
— Значит, это и есть заказ фронта.
Лидия Ивановна на минуту закрыла глаза, снова увидела темный проем цеха, плотно зашторенные черной бумагой окна. И плакат во всю стену: «Товарищи рабочие! Выполним заказ фронта в предельно короткий срок! Отдадим все силы великому делу Победы!»
— Вот оно что, — сказала Наташа.
И Таня отозвалась, словно эхо:
— Вот оно что…
Лидия Ивановна провела ладонью по лицу, словно стирая что-то мешавшее видеть. Бережно сложила материю так, будто могла еще на что-то пригодиться. После положит ее обратно в комод, пусть себе лежит, покоится с миром.
Поймала взгляд Риммы, та украдкой глянула на часы. Наверно, торопятся девочки куда-нибудь: на каток, или на танцы, или в клуб. Что ж, пусть идут.
Римма была маленькая, темноволосая, очень изящная, с постоянной улыбкой на нежно-румяном лице. А сестры-близнецы Грузиновы, Таня и Наташа, рослые, со светлыми, почти белыми волосами, крупнолицые, чуть скуластенькие, до того походили одна на другую, что Лидия Ивановна поначалу иной раз путала их.
Наташа говорила:
— Я старшая.
Таня добавляла:
— Она родилась на час раньше.
— Да, на целый час, — утверждала Наташа. — Это что, мало? Все-таки, как ни говори, шестьдесят минут!
Всем троим предстояло весной закончить ПТУ, и теперь они проходили производственную практику на текстильной фабрике, в прядильном цехе. И наставницей их была Лидия Ивановна.
Девочки уже вышли было в коридор одеваться, как вдруг Таня сказала:
— Я все забываю, тетя Лида, бабушка велела вам привет передать.
— И ты ей тоже передай, — ответила Лидия Ивановна. — А она что, меня знает, твоя бабушка?
— Вы с нею вместе работали, — сказала Наташа.
— Постой, кто же это?
— Теляшова Анастасия Петровна.
— Как, Настя? — прервала Наташу Лидия Ивановна. — Нет, в самом деле?
Наташа кивнула.
Таня сказала:
— Бабушка каждый раз про вас спрашивает.
— Погоди. — Лидия Ивановна пристально оглядела обеих сестер. — Так вы что же, неужто Тасины дочки?
— Да. А вы маму тоже знаете?
Тася Телешова… Бывало, прибегала на фабрику, ждала возле проходной, пока выйдет мать; Лидия Ивановна до сих пор ее помнила — беленькая такая, глазастая, шея тонкая-тонкая.
— Как время бежит! — сказала. — Вот я уж и Тасиных дочек обучать стала.
С досадой подумала о том, почему это так получается, что со старыми подругами приходится редко встречаться? Даже с Настей, с той самой Настей не виделись, наверно, уже лет двенадцать, никак не меньше. Настя раньше нее ушла на пенсию, по болезни. Случилось им повстречаться как-то на улице, зимой это было. Холод, снегом все кругом засыпало, Настя торопилась домой с тяжелой сумкой, набитой продуктами. Перекинулись беглыми словами:
— Как живешь?
— Да ничего. С дочкой живу. А ты все одна, Лида?
— Все одна.
— Ну, я побежала, скоро внучки из школы придут.
Улыбнулись друг дружке и разошлись в разные стороны.
Стало быть, выходит, вот они, Настины внучки.
— Как мы с Настей дружили-то! — сказала Лидия Ивановна с невольной горечью. — Как дружили, и вот разминулись наши дороги, и прощай, как говорится, прости.
— Бабушка очень у нас занята, — сказала Наташа. — Или готовит, или вяжет, или стирает.
— Что ж, передайте ей привет…
— Непременно.
Девочки ушли, а Лидия Ивановна долго сидела, не зажигая огня, и все вспоминала, вспоминала…
Как живая предстала перед ней ясноглазая, русоволосая, с родинками, щедро осыпавшими щеки, Настя. Мягкая, ровного характера, а какая певунья была, заслушаешься, бывало.
Зимой сорок третьего довелось Лидии Ивановне с делегацией москвичей, рабочих оборонных предприятий, на фронт ехать, везли они подарки фронтовикам — белье, кисеты для табака, варежки, шарфы, конфеты и печенье. И Настя тоже была вместе с нею.
Мороз был сильный, ехали они тогда в крытом грузовике, тесно прижавшись друг к другу. Кругом дремучие леса, ночь, только снег блестит на дороге.
— Вдруг немцы где-нибудь спрятались и подстерегают нас, что тогда будем делать? — тихо спросила Лида.
Настя еще крепче обняла ее:
— Не бойся, Лидок, ты со мною…
Засмеялась. А у самой, Лида знала, кошки на сердце. Уже полтора года нет ни одной весточки от мужа. Как ушел на фронт, так словно в воду канул.
И, как бы угадав Лидины мысли, Настя шепнула:
— А вдруг я там Сережу увижу? Может же быть такое, мы приезжаем, и вдруг — сам Сережа, откуда ни возьмись…
— Все может быть, — ответила Лида. Подумала про себя: «Почему же он так ничего и не написал? Был бы живой, здоровый, дал бы о себе знать…»
Но вслух ничего не сказала. К чему травить и без того наболевшее Настино сердце?
А Настя опять шепчет:
— Таська по нем так соскучилась! Все время спрашивает: «Мама, когда же наш папка вернется?»
— Все может быть, — повторила Лида.
Представила себе: вдруг и ей предстоит тоже повстречаться с ним, с Егором. Вдруг он жив и похоронка с никогда не забываемыми словами «Погиб смертью храбрых» — ошибка, случайность. Сколько таких ошибок бывает на фронте! Как часто родные уже похоронили солдата, оплакали его, а он взял да пришел домой невредимый.
Настя угрелась, прижавшись к Лиде, задремала; наверно, во сне видит своего Сережку таким, каким видела его тогда в последний раз, как уходил он воевать. А может быть, видит во сне дочку, оставшуюся в Москве. Как она там?
Грузовик едет все дальше от Москвы, за ним и впереди него — целая шеренга грузовиков, снег хрустит под колесами, ветер дует сильно и остро, зима в разгаре.
«Вот как оно бывает, Настя, — подумала Лидия Ивановна. — Сколько лет прошло, и теперь твои Внучки пришли ко мне в цех. А с тобой, Настя, все никак не удается встретиться, почему?»
Лидия Ивановна первая любила подшутить сама над собой.
— Мы, старые девы, — говорила. — Мы злые, как осенние мухи, бойтесь старых дев, самые опасные изо всех зверей.
И смеялась совершенно искренне. Может быть, потому, что она не боялась смеяться над собой, все считали ее умной. Она же ценила в себе только два качества, которые привлекали ее и в остальных людях: никогда не изменявшее ей чувство юмора и полное отсутствие сентиментальности.
Редко плакала, не умилялась, не расточала восторгов и еще — не питала решительно никаких иллюзий насчет своей внешности, раз и навсегда определив себя безусловно непривлекательной, оттого не любила глядеться в зеркало, хотя в то же время была необыкновенно аккуратна, брезглива и чистоплотна, как сибирская кошка.
Больше всего страшилась показаться смешной, потому обычно подавляла вдруг возникавшие в ней жалость, сострадание, нежность к кому бы то ни было или простое сочувствие.
Многим Лидия Ивановна казалась черствым, неотзывчивым сухарем, она знала об этом и не спорила. Пусть их думают что хотят. Ведь самой ей хорошо известно, какова она на самом деле.
Почти тридцать пять лет проработала Лидия Ивановна на текстильной фабрике, в прядильном цехе. Была за эти годы и бригадиром и профоргом, потом все-таки сама, по своей воле, решила перейти работать в лучшую бригаду фабрики, которой руководила ее ученица Зина Вершилова.
— Хочу последние годы побыть под твоим началом, — сказала Зине.
Зина пожала наливными плечами:
— Почему последние, тетя Лида? Еще подымите, дадите шороху.
— Ну-ну, — строго одернула ее Лидия Ивановна. — Полегче выражайся, а то не погляжу, что ты у нас бригадир, и даже депутат райсовета…
Зина впервые начала работать в бригаде Лидии Ивановны. Было это девятнадцать лет тому назад. В ту пору Зина выглядела чуть ли не моложе всех в цехе — худенькая, даже тощая, длинные руки с красными кистями вылезают из рукавов платья, белобрысые, туго заплетенные косички торчат над ушами.
И вдруг нате вам — такой королевой обернулась! Что волосы, что глаза, что походка…
Лидия Ивановна только самой себе могла признаться, что за все эти годы привязалась к Зине, словно к родной. Будто несложившаяся, порушенная ее женская судьба внезапно возродилась в Зине, которой везло во всем — и в любви, и в детях, и в работе.
Порой глядела Лидия Ивановна на красивую Зину, ловко управлявшую своими машинами, и ей представлялось — это она, молодая, еще не испытавшая никакого горя, не знающая утрат, идет вдоль ряда машин, приподняв голову, на ходу заправляя выбившиеся пряди под косынку. Как быстро, неумолимо катится время! Настоящее становилось прошлым, и будущее, которое где-то туманно брезжило вдалеке, тоже становилось прошлым.
Подрастали дети, старились старики, потом старики уходили навсегда, и дети в свой черед становились стариками, а им на смену приходили новые жители планеты…
Иной раз казалось, будто безостановочно вскипают гигантские волны, одна за другой, и на гребне каждой бесчисленные скопища людей, промелькнут и скроются, и уже не видать никого, но вот уже спешит вслед другая волна, и на ней новые обитатели, и тоже скрываются в огромном водовороте, и снова волны догоняют друг друга. И каждый человек, как бы коротки ни были его годы, считает себя значительным, самым изо всех важным и вечным…
Тогда ее пронзало вдруг острое чувство жалости ко всему живущему на земле, с первого своего дня обреченному уйти навеки, и пусть этот самый миг наступит не скоро, когда-нибудь, но он же все равно наступит.
Как бы удивились, должно быть, те, кто знал Лидию Ивановну, работал с нею на фабрике или жил в одной квартире, если бы стали известны ее затаенные мысли.
Многие годы подряд Лидия Ивановна жила в коммунальной квартире неподалеку от фабрики, на Грузинском валу. Дом был двухэтажный, с виду уютный, окруженный двором, во дворе росли лопухи, крапива и вдоль забора — акация. По весне акация начинала цвести, кошки преотчаянно орали на крыше, ветер раздувал легкие занавески в открытых окнах дома, где вечерами сияли различных цветов абажуры, освещая двор с нежной, по-весеннему трогательно чистой, еще не замутненной травой. Весна стремительно переходила в лето, оборачиваясь жарой, пылью, осевшей на лопухах и акации, медленно вянущей травой, но в комнатах дома было прохладно, стены были крепкие, очень толстые, не теперешней кладки.
«Типичный старомосковский особняк, — определила Зина, когда впервые пришла к Лидии Ивановне. — Про такие вот особняки писали и Тургенев, и Чехов, и Гиляровский…»
Несколько раз на фабрике предлагали Лидии Ивановне переехать в новый дом с центральным отоплением и всеми удобствами, но Лидия Ивановна отнекивалась: родилась в этом самом особняке, всю жизнь прожила в нем и надеется там же окончить свои дни. В конце концов, недаром же говорят: привычка — вторая натура.
Но внезапно в один прекрасный день дом на Грузинском валу решено было поставить на капитальный ремонт и всех жильцов переселить в Мневники: там, на берегу Москвы-реки, выросли три красных пятиэтажных дома, их так и называли «аварийки», потому что в них селили людей, переехавших из-за пожара, ремонта или еще какой-нибудь неожиданно случившейся аварии.
Всем жильцам дали отдельные квартиры. Лидии Ивановне досталась однокомнатная — большая, светлая комната, крохотная кухонька, ванная, коридорчик, все чистенькое, свежее, окрашенное веселой клеевой краской нежно-бирюзового цвета; солнце с раннего утра глядело в комнату, потом переходило на кухню, на хорошо отциклеванном полу золотилась мельчайшими пылинками длинная солнечная полоса.
Кажется — живи и радуйся! Так нет!
Лидия Ивановна вдруг поняла, что не может без своей коммуналки, без привычного шума в коридоре, без телефона, который, кажется, уже охрип, звоня беспрерывно, но никто из жильцов не подходит, каждый надеется на другого.
Когда-то жильцы единодушно выбрали Лидию Ивановну ответственной по квартире. В глубине души она не могла не гордиться этим званием. Раз в месяц вывешивала на стене в коридоре написанные от руки «Правила совместного проживания»:
«Не включать радио и других музыкальных инструментов раньше восьми утра», «Не говорить по телефону позднее одиннадцати вечера», «Сознательно относиться к местам общего пользования», «Регулярно следить за порядком и чистотой», «Ежедневно выносить помойное ведро» и так далее в том же духе.
Как-то Зина, зайдя к Лидии Ивановне, прочитала эти самые «Правила» и, не скрываясь, расхохоталась.
— Что значит «сознательно относиться к местам общего пользования»? — спросила. — Как это вы понимаете, тетя Лида?
— Тебе этого не понять, — ответила Лидия Ивановна. — Живешь в отдельной квартире, сама себе и бабушка и внучка.
— В отдельной квартире я живу, сами знаете, около четырех лет, — сказала Зина, — но, честное слово, сроду такого не приходилось читать. Какой дурак это все выдумал?
Лидия Ивановна хотела было обидеться, но врожденное чувство юмора победило, и она ответила сравнительно невозмутимо:
— Дурак вот он, перед тобой…
Засмеялась от души, увидев, как непритворно смутилась Зина, вся так и вспыхнула, будто кинулся ей в самое лицо близкий огонь.
Однако Лидия Ивановна продолжала и дальше вывешивать на стене свои «Правила». Квартира была многонаселенной, очень шумной, но жильцы старались выполнять правила совместного проживания прежде всего, может быть, потому, что знали неподкупную справедливость Лидии Ивановны.
И вот она очутилась одна, в отдельной квартире. Здесь было тихо, пусто, сверкали чистотой стены — и ни одного соседа в пределах видимости. Все бывшие соседи разместились неподалеку от Лидии Ивановны, но все-таки уже ускользнув от ее взыскующих глаз, в своих изолированных друг от друга обителях.
Зина Вершилова удивлялась:
— Неужели вам скучно, тетя Лида?
— А ты как думаешь?
— Не знаю. Я вот, как переехала в отдельную квартиру, просто не нарадуюсь! Подумать только, все свое, никто не шебаршит под носом, не ругается, не пристает с разговорами.
— У тебя семья, дети, — внушала ей Лидия Ивановна, — а я одна, как шпуля сломанная. Мне в коммуналке, бывало, казалось, что я тоже не одна, кругом живут все свои, семейные.
— Ну, знаете, — возмущалась Зина, — сравнили!..
А Лидии Ивановне даже домой не хотелось идти. Еще едучи с фабрики в троллейбусе, представляла себе темные окна своей квартиры, где никто ее не ждет, где во всех углах прочно засела тишина, и она медлила, обманывая себя, неторопливо шагала к дому, мечтая хотя бы ненадолго встретить кого-то из прежних соседей, поговорить о чем-либо, чтобы еще ненамного отдалить тот миг, когда она вставит ключ в скважину входной двери.
Иногда в свободные дни, когда, казалось, тишина была особенно плотной, непробиваемой, она отправлялась в центр, к Кукольному театру Образцова. Терпеливо стояла, выжидая, когда стукнет двенадцать часов.
Вместе с нею обычно собиралось много народа, как дети, так и взрослые, тоже стояли, ждали положенного часа. И наконец сбывались их ожидания! Медленно поворачивался золотой петушок, загорались цветные фонарики, мартышка била в литавры, вспыхивали красноватым огнем глаза ослика, лукаво щерилась узенькая мордочка лисы. На всю Садовую раздавалось зычно, весело: «Ку-ка-ре-ку!»
Лидия Ивановна представляла себе, что, должно быть, во всех окрестных домах люди слышат петушиный крик и проверяют по нему часы.
Вспомнилось, когда-то в юности ездила она почти каждое лето к бабушке, в далекое северное село со смешным названием Маечки. Вечерами бежала вместе с девчонками к станции встретить проезжавший мимо скорый Москва — Архангельск. Станция была такая маленькая, что поезда дальнего следования не останавливались на ней. Москва — Архангельск проходил каждый вечер, ровно в девять часов одиннадцать минут, и в окрестных деревнях, заслышав гудок паровоза, проверяли по нему часы.
А она стояла на станции с подружками, ждала, когда покажется вдалеке темная, все нарастающая полоса, обретая по мере своего приближения ясность и выпуклость очертаний. И вот уже длинный, мягко вихляющийся состав мгновенно, стремительно проносится вперед, обдав резкой, упруго бившей в лицо струей воздуха, сверкая рядом освещенных окон, словно чья-то недоступная, неведомая жизнь, которая издали кажется праздничной, необычной…
Девчонки говорили:
— Ты, Лидка, счастливая, живешь в большом городе.
Все, как одна, говорили на «о», и она ловила себя на том, что невольно начинает подражать им, тоже говорит на «о».
Лидия Ивановна вспоминала о давно минувшем времени, и подчас ей думалось, откуда-то из далекого далека, вровень с нею мчится длинный, ярко освещенный поезд, мчится и обгоняет, обдав на миг чужим теплом, чужой незаемной радостью.
На Международный женский день Зина Вершилова собрала гостей.
Само собой, была позвана и Лидия Ивановна.
Сидели за овальным, щедро уставленным различными закусками столом, говорили все вместе, в одно и то же время. Гул стоял в комнате, откуда вынесли и кровать, и шифоньер, и трюмо с тумбочкой, чтобы гостям было попросторней.
Зина подавала на стол всё новые блюда — с пирогами, с холодцом, с заливной рыбой, — кулинарка была отменная, гости ели все охотно, не уставали хвалить Зинино мастерство, а ее муж, щупленький, белокурый, с острым, чутким носиком, довольно потирал ладони.
— Какова у меня жена? — спрашивал. — Что скажете?
И щурил сладкие темно-коричневые, похожие на изюм глаза в смуглых веках с такими длинными ресницами, что девушке впору, но никак не мужику средних лет невзрачной наружности.
Лидия Ивановна поглядывала на него, отмечая про себя его скользящий взгляд, суетливость, нервный, без причины смех.
«И что в нем Зина нашла? — думала. — Чем он ей глянулся?»
Должно быть, не одна она так думала. И толстуха Сергованцева, мотальщица, работавшая на фабрике с незапамятных времен, шепнула Лидии Ивановне:
— А ведь, как я погляжу, вовсе они не пара…
— Ну, почему же? — вяло возразила Лидия Ивановна. Не хотелось говорить неправду, но не могла она оставить Зину незащищенной. — Чем уж он такой плохой?
Сергованцева слегка откинула голову назад, будто старалась получше разглядеть Лидию Ивановну.
— Нечего душой кривить, милка моя, — протянула. — Сама, что ли, не видишь?
…Однажды, тому уже семь лет, пришла к Лидии Ивановне Зина посоветоваться, стоит ли выходить замуж. Сидела, перебирая пальцами снятую с головы косынку, синюю, с розовой каймой, время от времени поднимала на Лидию Ивановну глаза.
— Как быть, тетя Лида?
— А ты любишь его? — спросила Лидия Ивановна.
— Не знаю, — ответила Зина. — Сама не пойму.
— Тогда погоди еще, дождись, пока любовь придет.
Зина спросила:
— А вдруг никогда не будет любви? Разве не может такого быть?
— Может, — согласилась Лидия Ивановна. — Только я бы на твоем месте никогда не вышла за того, кого не люблю.
— Да не то чтобы не люблю, — задумчиво произнесла Зина. — Он хороший, он меня любит, может быть, я еще полюблю его, как думаете?
— Не знаю, что тебе и сказать, — промолвила Лидия Ивановна.
— Все-таки нехорошо одной, — продолжала Зина. — Как-никак мне уже двадцать семь, все говорят, пора семьей обзавестись, а не то опоздаю.
— Тебе бы только слушать всех! — проворчала Лидия Ивановна. — Можно и без семьи жить.
Зина глянула на нее, быстро отвела глаза в сторону. Видно, только успела сообразить, кому она все это говорит.
Но Лидию Ивановну нелегко было смутить. И самую что ни на есть горькую правду прежде всего привыкла самой себе высказать.
— Мне на двадцать пять лет больше, чем тебе, до сих пор семьей не обзавелась и уже никогда, думаю, не обзаведусь. Думаешь, мне от этого так уж плохо?
Зина накинула косынку на голову, голубые яркие глаза ее словно бы налились густым синим цветом. Слегка улыбнулась, блеснув ровными зубами.
Ничего не сказала, только глянула, только улыбнулась, и все. Но Лидия Ивановна поняла, не верит ей Зина, и справедливо не верит, потому что хотя и не привычна лгать Лидия Ивановна, а как там ни говори, солгала. Нет, плохо одной, уж так плохо, но разве виновата она в судьбе своей, в том, что все так случилось?
Обе они как бы сразу, в один момент, разгадали мысли друг друга, и обеим стало не по себе. Зина заторопилась уйти, Лидия Ивановна не пыталась ее удерживать.
На свадьбу к Зине Лидия Ивановна не пошла, сказалась больной; она вообще не любила ходить на свадьбы. Когда Зина, отгуляв положенные молодоженам три дня, явилась на фабрику, Лидия Ивановна сняла со своей шеи и надела на Зину медальон, подарок бабушки северного села Маечки — на серебряной тонкой цепочке позолоченная подкова с бирюзовым камешком посредине.
— Это тебе, Зина, на счастье, — сказала.
Так же вот некогда сказала Лидии Ивановне бабка, отдав медальон. Да не суждено было сбыться ее словам.
Спустя год Зина родила дочку, через два года сына. Отец Зины к тому времени умер, мать перешла жить к ней, нянчила внучат, вела хозяйство. А Зина постепенно набирала высоту, возглавила движение прядильщиц за овладение четырьмя профессиями, потом стала бригадиром лучшей бригады, выбрали ее в фабком, в депутаты райсовета.
Муж ее по-прежнему работал в какой-то архитектурной мастерской с хитрым названием, не то Мостранспроектстрой, не то Гипромоспромпрокат, был вроде чертежника, а может быть, еще кем-то. Злые языки говорили: чего-то там по хозяйственной части, третьим помощником младшего заместителя. Но как бы там ни было, Зина его не бросала, жила с ним как будто бы дружно, однако его никто не уважал, и все называли его не по имени, а просто «Зинин муж».
Заведующая прядильным цехом Ангелина Исаевна Провоторова, статная, русоволосая, с темными сросшимися бровями и огненным цветом лица, слегка захмелев, крикнула через весь стол:
— Ну и хозяйка ты, Зина! Второй такой не сыскать! Муж у тебя самый счастливый, оторвал себе сокровище и в ус не дует! — повернулась к Зининому мужу, подмигнула ему веселым карим глазом.
— Будет вам, — беззлобно сказала Зина. — Зачем вы так, Ангелина Исаевна? Он у меня тоже неплохой, вчера целый день сидел с дочкой, вместе палочки в тетради писали.
Улыбнулась тонким, хорошо очерченным ртом, и было непонятно, то ли смеется над ним, то ли, напротив, хвалит.
С соседнего завода, машиностроительного, позвонили в партком фабрики, пригласили на праздник победителей соревнования.
— Начинаем новую традицию, — заявил Прохоров, секретарь парткома машиностроительного. — Будем отмечать передовиков каждый год, укореним традицию, и станет она у нас, как полагается, крепкой и привычной.
— Пойду с девчонками, — сказала Лидия Ивановна. — Пусть поглядят. Они, кажется, еще ни разу не бывали на машиностроительном заводе.
— Пусть посмотрят, увидят, что́ у нас за соседи, — одобрила Зина.
Когда сестер Грузиновых и Римму Кулакову прислали на фабрику, Зина сказала Лидии Ивановне:
— Кроме вас, тетя Лида, я считаю, некому их обучать.
— Может, поищешь получше и найдешь кого, — ответила Лидия Ивановна.
— Уже искала и вот — остановилась на вас.
Зина привыкла к тому, что ей обычно улыбаются в ответ. Однако Лидия Ивановна оставалась серьезной.
— Стара я стала, Зина, скоро уже на пенсию.
— Вот еще! — оборвала ее Зина. — Рано вам на пенсию. Да и что вы дома, в четырех стенах, делать будете?
Внезапно запнулась, осознав, до чего бестактно, грубо звучат ее слова. Лидия Ивановна, однако, словно бы и не слышала того, что сказала Зина.
— Стара стала, а молодые много сил требуют.
— Не такая уж вы старая, — сказала Зина.
Лидия Ивановна покачала головой:
— Это как сказать, милая.
Но Зина не слушала ее.
— Надо взять над ними шефство во всех смыслах. Помогать и учить их, как полагается.
— Что значит — во всех смыслах? — спросила Лидия Ивановна.
— Ну, значит сперва привить им трудовые навыки, это, как говорится, перво-наперво, потом, стало быть, хорошенько вникать во всю их жизнь, интересоваться их делами, их учебой и вообще… — Зина неопределенно повела ладонью.
Лидия Ивановна усмехнулась:
— Ты у меня, Зина, как я погляжу, совсем как министр стала разговаривать.
— Это еще почему? — удивилась Зина.
— Приказы отдаешь с ходу, да не только словами, но и жестами. — Лидия Ивановна так же, как и Зина, приподняла брови, сощурила глаза и небрежно махнула ладонью. — Как, похоже?
— На все сто! — Зина откровенно засмеялась. — Вам бы артисткой быть, тетя Лида.
— И то, — сказала Лидия Ивановна, — выбрать бы только, в каком театре играть, в оперном или в драматическом.
Зал машиностроительного, плотно заполненный людьми, был ярко, празднично освещен огромными люстрами, вдоль стен красовались транспаранты:
«Поздравляем героев труда!», «Слава победителям социалистического соревнования!»
На сцене стояли герои дня — токари, слесари, фрезеровщики. Их было шестнадцать, почти все рослые, широкоплечие, алые ленты через плечо.
— Витязи, — прошептала Таня.
— Скорее древние богатыри, — сказала Римма.
Заиграл оркестр на балконе над залом. Вошли пионеры. Маленький щекастый барабанщик лихо барабанил палочками по тугому барабану. Потом остановился, застыл. Пионеры стояли на сцене навытяжку. Подбежали два фотографа, сверкнули блицы, снова заиграл оркестр. Внизу, под сценой, стояли операторы телевидения, записывали всё на пленку. Кто-то сказал, что завтра вечером будет передача по первой программе.
— Красиво как! — сказала Наташа.
Таня спросила:
— Тетя Лида, вы когда-нибудь были пионеркой?
— Была, как же.
Разве можно позабыть вековые сосны в лесу, месяц высоко в небе, над соснами, костер, рассыпающий искры в разные стороны. Пионеры уселись вокруг костра, поют все вместе:
Взвейтесь кострами, синие ночи,
Мы — пионеры, дети рабочих.
— А ну другую! — кричит Вася Вилкин, веснушчатый коротышка, и запевает неровным, срывающимся голосом:
Эх, сыпь, Семеновна,
Подсыпай, Семеновна…
Но тут поднялся с земли Егор Капустин, полосатая майка немного широка в плечах, шея дочерна загорелая, щурит золоченные огнем глаза.
Негромко начинает любимую, пионерскую:
Эх, картошка, объеденье, денье, денье,
Пионеров идеал, ал, ал…
Тогда она, Лида, первая подхватила:
Тот не знает наслажденья, денья, денья,
Кто картошки не едал, дал, дал!
Егор дирижировал обеими руками, картинно встряхивая темной прядью, упавшей на лоб.
Они учились в одном классе. Потом она закончила ФЗУ, а Егор поступил на МОГЭС монтером. Почти каждый вечер поджидал ее возле ворот ФЗУ. А по выходным они гуляли в соседнем Краснопресненском парке, катались на лодке по Москве-реке.
Неужели это все было?
У нее были густые волосы, и яркий румянец, и молодая, гладкая кожа на руках. Нет, она не была красивой, но он, должно быть, считал ее лучше всех. И любил ее. И они решили пожениться, как только он получит комнату. И она сказала:
— Пусть самую маленькую, лишь бы отдельную.
— Не бойся, дадут, никуда не денутся, — сказал Егор.
А в конце лета ушел на фронт.
Она часто писала ему. Письма были подробные, длинные. В то время она уже начала работать на фабрике, в прядильном цехе, выполняла заказы фронта.
Его письма были много короче, в каждом письме он просил ее — пиши почаще, не забывай, жди, мы непременно увидимся.
Она получила обратно свои последние к нему письма, и позднее, когда уже знала, что его нет, вдруг пришел солдатский треугольник со знакомым до боли почерком:
«Лида, родная! Я очень скучаю по тебе и верю, мы обязательно увидимся, как только разобьем врага, я вернусь, и мы всегда будем вместе…»
Так и осталась она одна. И не хотелось больше никого, не хотелось ни с кем связывать свою судьбу. Впрочем, разве нашелся бы кто-либо, кто пожелал бы ее? Вокруг было много женщин, таких же, как она, свободных, только моложе, красивее, веселее.
…Как и обычно, когда уходили откуда-нибудь, девочки проводили ее до самого дома.
Лидия Ивановна привычно подняла голову, глянула на свои окна. Темные. Всегда темные. Может быть, оставлять свет, уходя? Тогда, возвращаясь, увидишь — в окнах светло, и не будет так одиноко? Впрочем, все это обман самое себя, откровенный обман.
— Что завтра собираетесь делать? — спросила Лидия Ивановна.
Римма сказала:
— Завтра отосплюсь за всю неделю.
— У нас Наташа по воскресеньям тоже долго спит, а я не могу, — сказала Таня. — Привыкла рано вставать, и уже как-то не спится.
— Я тоже привыкла рано вставать, — сказала Лидия Ивановна. Мысленно увидела: утро, тишина, за окном деревья неслышно шелестят ветвями.
Можно никуда не идти, весь день просидеть дома, только зачем?
Прошлое воскресенье она отправилась в поход. Прочитала объявление возле метро: «Желающие отправиться в туристический поход до Рузы собираются у Белорусского вокзала, возле кассы номер пять, в шесть тридцать утра».
Ровно в шесть пятнадцать утра она уже стояла возле кассы номер пять. Было по-утреннему малолюдно, небо в легких облаках, мягкий, нехолодный ветер.
Собралось всего примерно человек двадцать, всё больше женщины Лидии Ивановны возраста. Руководитель, бодрый, заросший темными волосами по самые плечи бородач в тренировочном костюме, обладавший необыкновенно зычным басом, возглавил поход.
Он был на диво активен, то запевал песню, требуя, чтобы все остальные подхватили припев, то, громко ударив в ладоши, пускался в пляс, поводя плечами и выделывая ногами различные кренделя. То начинал один за другим рассказывать несмешные анекдоты, первый громко смеясь и, наверное, удивляясь, почему это другие не смеются. Должно быть, он стремился вдохнуть жизнь в любителей пеших походов, которые шли, глядя себе под ноги, как бы не замечая ни лесных тропинок, ни полей, ни деревьев.
Лидия Ивановна подумала тогда, что все те, кто идет вместе с нею, очевидно, так же как и она, стараются спастись от одиночества, которое равно давит на всех, спастись хотя бы на один только день. Неужели и этот бородатый веселый, ну и, конечно же, еще молодой по годам человек тоже одинок? И так же стремится позабыть о своем одиночестве, о возвращении в пустые, молчаливые стены?
Они дошли до леса, бородач приставил ладони ко рту.
— Минуту внимания! — пророкотал он. — Привал, отдых.
И тут же затянул песню, немилосердно фальшивя:
Не пылит дорога,
Не дрожат листы,
Погоди немного,
Отдохнешь и ты.
Оборвал песню, прошелся колесом, прыгнул несколько раз и начал собирать сучья для костра.
Лидия Ивановна собирала вместе с ним, и вскоре уже разгорелся огромный костер, часто стрелявший искрами, потом под угли положили картофелины и сидели вокруг костра, глядели на огонь. И бородач вдруг притих, задумался о чем-то…
— А что вы будете делать, тетя Лида? — спросила Таня.
— Сама не знаю.
— Там что, Москва-река? — Наташа кивнула на деревья, темневшие вдали. — Пойдемте туда, ладно?
— Ну что ж.
Лидия Ивановна первая пошла вперед. Светила луна, знакомые деревья на берегу казались непомерно большими, загадочными. Набегали быстрые облака, то и дело скрывая луну, и тогда сразу становилось темно, неприютно, потом облака исчезли, и освобожденная от них луна опять несла свой чистый, ясный свет.
Москва-река словно бы уснула, по самой середине ее пролегла лунная дорожка.
— Красиво как! — сказала Таня.
— А ты давай напиши стихи. — Римма дернула Таню за руку. — Ну, начинай сочинять: «Ах, луна, ах, река, как ты мне дорога!»
— Помолчи-ка, душечка, — сказала Таня. — Лучше поглядела бы вокруг себя.
— И что я бы увидела? — спросила Римма. Узенькое, лисье личико ее выглядело необыкновенно белым, почти фарфоровым в свете луны.
— То же, что и мы все видим, — ответила за Таню Наташа.
— Например? Луну, облачка, травушку-муравушку? Да?
Римма засмеялась, но никто даже не улыбнулся в ответ.
— Хотя бы и так, — спокойно согласилась Наташа. — Она знаете какая, тетя Лида? Взяла и выкрала у Тани тетрадку и читала всем Танины стихи.
— Неужели правда? — Лидия Ивановна посмотрела на Римму.
Римма скривила губы:
— Вы им верьте, тетя Лида, они еще чего-нибудь напридумают.
— Разве я вру? — спросила Наташа.
— Ну хорошо, не врешь, а что такого особенного я сделала? Таня пишет стихи, у нас в ПТУ все знают, и я взяла и прочитала, что тут такого?
Она взяла Лидию Ивановну под руку, но Лидия Ивановна медленно высвободила руку.
— По-моему, Римма, то, что ты сделала, все равно, что чужое письмо прочитать.
— Как это? — не поняла Римма. — При чем здесь чужое письмо?
— При том. Ведь Таня не дала тебе свою тетрадь и не просила тебя читать ее стихи, ты сама взяла ее тетрадь без спроса, чего ж тут хорошего?
— Я, может быть, сама когда-нибудь взяла бы и прочитала всем ребятам свои стихи, — сказала Таня. — А теперь не хочу и не буду.
— Ну, а мне прочитаешь когда-нибудь?
Таня кивнула:
— Вам, тетя Лида, почитаю.
— Прочти сейчас, — сказала Римма. — Мне очень нравятся твои стихи про осень.
Таня засмеялась:
— Подлизываешься, Римма!
— Ни капельки не подлизываюсь, говорю, что думаю. Про осень мне больше всего понравилось.
— Прочти, Таня, — попросила Лидия Ивановна.
Таня отошла немного назад, заложила руки за спину. Начала читать стихотворение, чуть завывая, должно быть, подражая кому-то, актеру или поэту, кого довелось видеть:
Скоро осень моя, здравствуй!
Здравствуй, осень, тебя я жду,
Что ж, давай, цари и властвуй
На мою ль, на твою ль беду…
И дальше Таня читала про «Одиночество, как твое имя-отчество, как твое прозвище-звание, горькое мое страдание?».
Читая стихи, Таня опустила ресницы, тень от ресниц упала на нежные ее щеки, вся она такая юная, свеженькая, миловидная…
Лидия Ивановна не выдержала, улыбнулась:
— Откуда у тебя эти мысли, Танюша? И что ты знаешь про одиночество?
Римма сказала:
— Она у нас любит фасон давить.
— А ну, хватит! — с досадой сказала Таня. — Сама же просила меня почитать стихи, а теперь придираешься!
Помолчали немного, потом медленно повернули обратно. Шуршали под ногой первые опавшие листья, с Москвы-реки вдруг потянуло острой, резкой прохладой.
— А ведь и в самом деле скоро осень, — сказала Наташа. — С дождем, со слякотью.
— Люблю осень, — заявила Римма. — Осенью никуда идти неохота, учись или работай, и все тут.
— Зато, как только солнышко выглянет, наша Римка уже ожила, — усмехнулась Наташа, — хвост трубой, ноги в руки, только ее и видели!
— А тебе завидно?
Наташа удивленно переспросила:
— Мне? Завидно? Это тебе, что ли, завидовать?
— Кому же еще? За мной все мальчишки бегают, возле дома поджидают, записки мне пишут, а за тобой никогошеньки!
— Хватит вам! — Таня положила руки на плечи Риммы и Наташи. — Чтоб было тихо!
— Я, конечно, могу завидовать, — помолчав, начала Наташа, — только не тебе и не еще кому-нибудь из девчонок, а хотите знать, кому я завидую?
— Ну, кому же? — улыбаясь, спросила Лидия Ивановна.
— Зине Вершиловой, вот кому.
— Зине? — удивилась Лидия Ивановна. — Почему именно ей?
— Потому что она знаменитая, о ней пишут, дня не проходит, чтобы о ней в газете не писали или по радио не говорили. А сколько раз ее снимали и на обложки, и так в журналах…
— Зина ничего, довольно красивая, — сказала Таня.
— Да разве из-за этого ее снимают? — спросила Наташа. — Ты что? Таких красивых у нас на фабрике сколько хочешь! Нет, она знаменитая, о ней все знают.
— А сегодняшним героям завидуешь? — спросила Римма.
— Каким героям?
— Машиностроителям?
— Вот когда я на них раньше смотрела, как они на сцене стоят с лентами через плечо, а их на телевидение снимают и все на них глядят, я им всем так завидовала! — задумчиво произнесла Наташа.
— Пусть Таня стихи про них напишет, — посоветовала Римма.
— И напишу, почему нет, — сказала Таня.
— А что, вдохновилась, кажется?
— Вдохновилась, — спокойно ответила Таня.
— Я бы десять лет жизни не пожалела, чтобы стать знаменитой, — снова начала Наташа. — Ничего мне ровным счетом не надо, только бы стать знаменитой.
— А я и не знала, что ты такая, — сказала Римма.
— Какая же?
— Тщеславная.
— А это разве плохо?
— Не знаю. Во всяком случае, я не такая.
— Какая же ты? — спросила Таня.
— Обыкновенная, — ответила Римма. — Я хочу любить и чтобы меня любили, чтобы у меня было много детей и чтобы я была счастливая.
— Мы все хотим быть счастливыми, — вставила Наташа. — И я и Таня. Верно, Таня?
— Верно, — сказала Таня. — Только я тоже хочу быть знаменитой, и чтобы повсюду висели мои портреты, и чтобы все кругом на меня смотрели и снимали меня, вот как сегодня рабочих на машиностроительном.
Лидия Ивановна усмехнулась:
— Смешные вы, девчонки!
— Бабушка тоже говорит: смешные вы…
Наташа спросила:
— Тетя Лида, а вы хотели бы быть знаменитой?
— Как-то не думала об этом.
— Чего ей хотеть, — вмешалась Римма. — Тети Лидины портреты тоже повсюду были. Я помню одно ваше фото в «Огоньке». Верно?
— Было такое дело. Снимали у нас ветеранов, и меня тогда засняли.
— Выходит, и бабушка наша тоже ветеран? — спросила Таня.
— Конечно.
— У нее вечный пропуск на фабрику есть, я сама видела…
Лидия Ивановна вспомнила: провожали Настю на пенсию. Было это в фабричном клубе, Настя веселая, в нарядном платье, глаза горят, щеки малиновые. Сам директор подарил Насте чайный сервиз Ломоносовского фарфорового завода, красный, в синих и голубых цветах, и именные часы «Полет». А они все, Настины подруги, подарили радиоприемник «Даугава». И Настя так много смеялась, казалась такой счастливой.
Поздно вечером, когда собрались домой, Настя села в директорскую «Волгу», директор приказал отвезти ее домой со всеми подарками. Перед тем как сесть в машину, Настя обернулась, и Лидия Ивановна поразилась тогда, как же вдруг переменилась подруга, будто разом постарела на много лет.
И Настя сказала ей:
— Лида, а ведь это уже навсегда.
— Что навсегда? — не поняла Лидия Ивановна.
— Навсегда ухожу, больше уже не буду ходить на фабрику. Никогда. — И по слогам, медленно еще раз произнесла: — Ни-ко-гда.
Кто-то, кажется толстуха Сергованцева, провожавшая ее вместе с остальными до машины, крикнула громко:
«Брось, Настя, вон тебе даже пропуск постоянный оставили, стало быть, приходи, когда только захочешь!»
Но Настя не улыбнулась в ответ, еще раз поглядела на старых своих подруг, и глаза у нее были такие скорбные, что сердце Лидии Ивановны больно сжалось.
«Теперь, милые мои, я уже не ваша, я теперь отрезанный ломоть», — сказала Настя.
«Вот и я тоже стану отрезанный ломоть, — подумала Лидия Ивановна. — Может быть, даже скоро…»
Она задумалась, опустив голову.
Таня (что за чуткая душа, однако!), как бы разгадав ее мысли, крепко прижала к себе ее руку.
— Тетя Лида, я вам вот что скажу, ведь нам всем ужасно повезло.
— Кому это — вам всем? — спросила Лидия Ивановна.
— Мне, Наташе и Римме. И бабушка тоже считает, что нам повезло.
— Да, бабушка каждый раз говорит, — добавила Наташа, — вы у меня везучие…
— Чем же вам повезло?
— А тем, что мы к вам попали.
— Бабушка вас очень видеть хочет, тетя Лида, — сказала Таня. — Она вас часто так вспоминает.
— И я ее вспоминаю, девочки. Шутка ли, сколько всего вместе пережито! — задумчиво произнесла Лидия Ивановна.
Почему-то вспомнились зимняя дорога под луной, блестящий на дороге снег, ветер, завывающий в ушах, когда они обе тесно прижались друг к другу в кузове грузовика.
— Знаете, тетя Лида, что мы придумали? — спросила Наташа. — Надо вас к нам привезти, все вас видеть хотят: и бабушка, и мама, и папа. Прямо завтра мы за вами утром зайдем, хотите?
— Завтра? — спросила Лидия Ивановна. — Не знаю, право. У меня столько дел по дому накопилось, все на воскресенье откладывала.
— Какие же у вас дела?
— Убраться надо, полы вымыть, постирать кой-чего.
— Тетя Лида, зачем вам все это? — вдруг спросила Таня с бессознательной беспощадностью юности. — Стирать, мыть полы, еще там чего? Вы же одна, сама себе хозяйка, хотите сегодня будете стирать, хотите через неделю, кто вам слово скажет?
— Это верно, — согласилась Лидия Ивановна. Улыбнулась, чтобы Таня не поняла, как внезапно больно резанули ее Танины слова.
— Значит, договорились? — спросила Наташа. — Завтра ровно в одиннадцать мы за вами заходим, тетя Лида, и на весь день к нам!
— Как бабушка обрадуется! — сказала Таня.
— А мама разве нет? — спросила Наташа.
— Я тоже с вами, — решительно проговорила Римма. — Берете меня в компанию?
— Что с тобой поделаешь? — сказала Таня.
Лидия Ивановна взобралась к себе на третий этаж. Тишина привычно встретила ее.
Однако впервые за эти годы тишина не давила, не пригибала книзу.
Не зажигая света, она подошла к окну, глянула вниз, надеясь еще раз увидеть своих девочек. Но они, должно быть, уже успели уйти.