Облачно, с прояснениями

Брат и сестра

У таксиста Севы Сугробова случилось ЧП: потерял куклу, розовощекую, с глупыми выкаченными глазами в коричневых ресницах, кудрявую диву, которую обычно привязывал к бамперу машины.

Как развевались на ветру ее волосы! А щеки, казалось, ярче алели от быстрой езды. Протянутые вперед ручки как бы благословляли всех едущих навстречу.

Сева называл эту куклу нерусским, услышанным от кого-то словом «Маскотта», что означало, как он уверял, «счастливый талисман».

— Когда-нибудь моя маскотта принесет мне настоящее счастье, — уверял Сева.

Однажды его спросил начальник колонны таксомоторного парка, хмурый, немногословный толстяк:

— Что такое, по-твоему, счастье?

— Счастье — это осуществление всех, какие есть, желаний, — не задумываясь, ответил Сева.

Он не солгал: для него самым что ни на есть подлинным счастьем было бы осуществление всех его желаний.

Правда, некоторые желания время от времени менялись, но одно оставалось неизменным: чтобы Рена, сестра, поправилась.

Чтобы снова стала ходить, бегать, прыгать, не давать никому покоя, раздражать всех, вносить повсюду шум, беспорядок, пусть, пусть, лишь бы стала опять здоровой.

Рене было двенадцать лет, когда она заболела полиомиелитом. С той поры она постоянно сидела в кресле, потому что ходить Рена не могла. Так продолжалось уже почти шесть лет. К Рене приходили девочки из школы, учителя; сидя в кресле, она готовилась к экзаменам, учила математические правила, писала сочинения. Она была способной, окончила школу с отличием. Без каких бы то ни было поблажек, без скидок на болезнь, сдавала экзамены на равных со всеми и сдала. Ее аттестат — великолепная бумага, отливающие золотом буквы — висел на стене в их комнате.

Сева пришел домой расстроенный, однако решил ничего не говорить Рене, чтобы не огорчать ее. Но Рена, умница, без слов все поняла. Только глянула на него и сразу спросила:

— Что случилось?

— Ничего, — весело ответил Сева. — Все нормально, о’кэй в полном смысле слова!

— Говори все, — строго приказала Рена.

Сева сказал:

— Потерялась кукла. Ну да, та самая…

— Как же это случилось? — спросила Рена. Ей тоже стало жаль глазастой красавицы, к которой Сева, должно быть, уже успел привыкнуть.

Куклу подарил Севе кубинец, который женился на русской девушке. Было это года два назад. Сева уже перешел в другой парк, стал ездить на «Волге» с золотыми кольцами, обслуживать новобрачных; однажды ему довелось везти смуглолицего, с горящими черными глазами кубинца во Дворец бракосочетаний, что на улице Щепкина. Темпераментный кубинец, сидевший рядом со своей белолицей невестой, кожа как сметана, глазки голубенькие, часто мигающие, то и дело целовал ее пухлые щеки, круглый, узенький лобик.

«И что только он в ней нашел? Ничего хорошего нет как нет, — думал Сева, искоса, в зеркальце, поглядывая на молодых. — Он в тысячу раз симпатичнее».

А когда вез кубинца с молодой женой из Дворца в ресторан «Будапешт», кубинец подарил ему куклу.

«На счастье, — сказал, немилосердно коверкая слова. — Будьте, как и я, счастливый».

— И куда только она подевалась? — спросил сам себя Сева. — Черт его знает, как получилось.

— Наверно, оторвалась, — заметила Рена. — Ты быстро ехал и не увидел, как оторвалась.

— Ладно, — сказал Сева, вздыхая. — Не будем больше об этом говорить.

— Тебе же должны выдать куклу в парке, — сказала Рена. — И очень хорошо, пусть будет новая кукла, эта, наверно, уже хорошенько поистрепалась от поездок.

Сева усмехнулся:

— Все-таки Крылов был великой человек!

— Какой Крылов? — не поняла Рена.

— Тот, кто писал басни. Помнишь лисицу и виноград?

И решительно повторил еще раз:

— Больше не будем об этом, поняла?

Они жили втроем в одной большой, с двумя окнами комнате — Сева, Рена и мать, Ирина Петровна. И еще лохматый чернопегий пес Цыган. Сева уверял, что Цыган — самая умная собака на свете. Рена тоже так считала.

Сева сшиб его однажды неподалеку от Покровского бульвара. Надо же было псу перебегать улицу в неположенном месте!

Сева не проехал мимо. Остановил машину, поднял с земли собаку. У нее была черная морда и неожиданно зеленые, словно крыжовник, глаза.

— Что там у тебя, пупсик? — спросил Сева.

У собаки была перебита передняя лапа. Сева взял собаку на руки, она не противилась, только глядела на Севу своими зелеными спокойными глазами.

— Ничего, — сказал Сева, — все будет нормально, даже, если хочешь, о’кэй.

Он привез собаку домой. Ирина Петровна закричала не помня себя:

— Не могу смотреть! Кровь из лапы капает…

Зато Рена, молодчина, не растерялась, прикрикнула на мать:

— Как тебе не стыдно, мама! Надо пожалеть несчастного пса, а ты кричишь как зарезанная!

Ирина Петровна мгновенно притихла, даже согласилась согреть воды. Сева хорошенько промыл лапу горячей водой, залил йодом. Вместе с Реной тщательно осмотрел лапу.

Оба установили: перелома нет.

— Если через день не будет лучше, — сказала Рена, — позовем ветеринара.

Через день стало лучше, а еще через три дня Цыган уже весело прыгал, встречая Севу, вернувшегося со смены.

Рена сказала:

— По-моему, это чудо ума и сообразительности.

— Я тоже так думаю, — согласился Сева. — Мы оставим его у нас.

— Оставим? — переспросила Ирина Петровна. — А как же соседи? Вдруг кто-то против?

— Пусть скажет об этом персонально мне, — ответил Сева.

— Но в коммунальных квартирах, — не сдавалась Ирина Петровна, — требуется общее согласие жильцов, если хочешь держать животных.

— Пусть скажут о своем несогласии лично мне, — снова повторил Сева.

Но никто не сказал ни одного слова против Цыгана, и он остался жить в семье на равных. Даже Ирина Петровна со временем полюбила его, а он больше всех любил только двоих — Севу и Рену, ко всем остальным людям относился равнодушно-терпимо, — дескать, существуете рядом, ну и существуйте, мне-то, в конце концов, все равно…

Ирина Петровна с некоторого времени стала уговаривать Севу:

— Женись! Сколько можно холостяком гулять? Скоро тридцать, а там уже и сороковка не за горами.

— А там и полсотни, — в тон ей говорил Сева. — И все сто недалеко…

Рена после упрекала мать:

— Зачем ты уговариваешь его жениться? А если он не хочет?

— Как это так — не хочет? — удивлялась мать. — Пора бы хотеть.

Она была не злой, но ума и такта ей явно не хватало.

Рена не любила с нею спорить: свои руки не подложишь, своего ума не добавишь, пусть ее думает как хочет.

Незадолго до Нового года Рена попросила мать пойти в ГУМ, купить для Севы куклу.

— Только чтобы была красивая, — попросила Рена. — Выбери самую красивую.

Ирина Петровна купила куклу на свой вкус — золотоволосую, с полуоткрытым ртом, глаза карие, ресницы лежат на щеках, белая шея с ямочкой посередине.

Сева сказал:

— Что за прелесть!

Но Рене подумалось, что кукла ему не очень по душе, та, первая, нравилась куда больше. Просто, чтобы не огорчать ее, Рену, он хвалит эту куклу.

Впрочем, не в кукле счастье, совсем не в кукле…

Сева, как и многие таксисты, работал через день. Рена любила Севины выходные, когда они оставались вдвоем, друг с другом. Вернее, не вдвоем, а втроем — вместе С Цыганом; Ирина Петровна работала в фирме «Заря», с утра уходила ухаживать за больными.

И вот Сева с Реной одни, никто им не мешает, никому до них нет дела.

И тогда начиналась игра, та самая, о которой знали лишь они двое, и больше никто, увлекательная, обольстительная, одинаково отрадная для них обоих.

Он садился возле ее кресла на низенькую скамеечку.

— Наука идет вперед огромными шагами, — говорил он. — В один прекрасный день мы тебе достанем такое лекарство, от которого ты встанешь и пойдешь на своих на двоих. Веришь?

— Верю, — говорила Рена.

— Вот тогда мы поедем с тобой вдвоем на моем мотоцикле, я впереди, за рулем, ты будешь сзади за меня руками держаться. Как, усидишь?

— Еще как!

— То-то! Теперь валяй, выбирай, куда поедем…

Каждый раз они выбирали различные маршруты. То решали поездить по Рязанщине, вдоволь надышаться ясным воздухом рязанских лугов и березовых рощ, то задумывали отправиться к Черному морю, или на озеро Байкал, или еще куда-нибудь…

Сева заливался соловьем, откуда только слова брались.

— Представь себе, — говорил, — сидишь ты сзади, у тебя за плечами рюкзак, у меня рюкзак, там всякие хурды-мурды, котелки, сковородки, спальные мешки, продукты, и мчимся мы с тобой вдоль берега Волги, только камешки встречные в лицо…

— А мы очки специальные наденем, — говорила Рена.

— Согласен, пусть очки. Ну так вот, едем мы с тобой, утро над Волгой…

— Солнце еще не встало…

— Да, конечно, еще рано, только-только ночь растаяла и роса кругом…

— Птицы спят…

— Нет уж, прости-подвинься, птицы не спят, они, милая моя, знаешь, когда просыпаются?

— Знаю, — вздыхала Рена, потому что обычно просыпалась на рассвете и лежала без сна, прислушиваясь к нарастающим звукам на улице.

Первыми начинали щебетать птицы, потом уже слышалось гудение мотора машины, завозившей хлеб в соседнюю булочную, потом принималась скрести тротуар метла дворника.

— Так, значит, — продолжал Сева, — остановимся мы с тобой где-нибудь под деревом, глянем вокруг, а река розовая…

— От солнца?

— Конечно, от солнца. От чего же еще? И представь себе — по розовой реке белая баржа плывет, а на веревке белье матросское под солнцем сохнет, ветер треплет белье, а баржа все плывет себе да плывет…

Сева мог говорить часами, и Рена не уставала слушать его. И только тогда, когда приходила домой Ирина Петровна, Сева замолкал. Игра кончалась. Начинались обычные будни.

Ирина Петровна шумно шагала из комнаты в коридор и обратно, расставляла на столе чашки, вносила горячий чайник, жаловалась на несносных своих пациентов, включала телевизор, выбегала к коммунальному телефону, оттуда слышался зычный ее голос:

— Вы только послушайте, что я вам скажу…

Сева и Рена, усмехаясь, переглядывались, словно заговорщики.

— Ладно, — говорила Рена, — в следующий раз доскажешь.

— Послезавтра, — соглашался Сева. — А теперь пойду поброжу с Цыганом.

Прицеплял поводок к ошейнику Цыгана и уходил с ним побродить по окрестным переулкам — Скатертному, Столовому, Чашникову, Хлебному.

И Рена прислушивалась, когда снова хлопнет дверь и Сева с Цыганом вернутся домой.

Иной раз Рена расспрашивала Севу о свадьбах. В день он, случалось, возил пять, а то и семь-восемь брачующихся, из дома — во Дворец бракосочетаний, оттуда — обратно домой или в ресторан.

— Выкладывай, — командовала Рена. — Какая невеста была самая хорошенькая?

— Ни одной, — отвечал Сева. — Все мымры, как на подбор.

— Этого не может быть, — возражала Рена. — Хотя бы одна была ничего?

Однако Сева упрямо стоял на своем:

— Даю слово, одна хуже другой.

Конечно, то была чистой воды неправда. Попадались невесты до того красивые — обалдеть можно. Иные даже снились ему порой… Особенно одна грузинка, он запомнил ее имя — Элисо, имя это удивительно подходило к ней, вся золотисто-смуглая, каштановые волосы, огромные глаза, неожиданно синие, и такая тонкая в поясе, кажется, двумя пальцами схватишь…

Само собой, все невесты выглядели, в общем, неплохо, одеты к лицу, в белых платьях, ясное дело, волнуются и от этого кажутся еще симпатичнее.

Всё так, кто же спорит?

Но Рене он не хотел говорить. Ни за что! Талдычил свое:

«Одна невеста хуже другой».

Ведь какая бы Рена ни была терпеливая, независтливая, а и ей может стать обидно, ведь для нее все это навсегда недоступно: и белое платье, и свадебная машина, и жених рядом.

А Рена все равно не верила:

— Не может быть, чтобы все, как одна, уродки!

— Может, — настаивал Сева. — Глаза бы мои на них не глядели!

За два дня до Нового года Сева вернулся со смены, сказал, дуя на красные ладони:

— Мороз нынче знаменитый, давненько такого не было.

Цыган подпрыгнул, положил обе лапы на Севины плечи.

— Все понятно, — сказал Сева. — А ну, давай свое ярмо…

Цыган ринулся в угол, где на гвоздике висел его поводок, сдернул поводок вниз и, держа его в зубах, снова подбежал к Севе.

— Приходи поскорей! — крикнула вслед Рена.

— Слушаюсь и повинуюсь! — ответил Сева.

Рена повернула свое кресло, глянула в окно. Кружились безостановочно снежинки, тяжелые декабрьские облака медленно проплывали в небе.

«Через два дня Новый год, — подумала Рена. — Самый веселый праздник».

Еще тогда, когда Рена была маленькая, любимой книгой был «Пиквикский клуб» Диккенса. По сей день она перечитывала описание святок и рождества в доме толстяка Уордля, друга мистера Пиквика. Как вкусно было читать про жаркий огонь в камине, в то время как за окном завывает вьюга и шумит ветер! Рена представляла себе ярко освещенный свечами зал, в ту пору же еще не было электричества, но герои Диккенса превосходно справлялись и без электричества, и вот зал, освещенный множеством свечей, под потолком пучки остролиста и омелы, кругом танцы, веселье, музыка…

Рена знала, новогодний праздник не пройдет мимо нее.

Она догадывалась, Сева уже припас елку, наверно, прячет ее у кого-то из соседей. Но она не спросит ни о чем, сделает вид, что не подозревает, существует ли вообще эта самая елка или нет. И еще наверняка ее ждет подарок от Севы, что-то, что должно ей понравиться.

А что может ей понравиться? В сущности, нет ничего, чего бы ей очень хотелось. Кроме, конечно, одного — опять стать здоровой! Совершенно здоровой! Только пусть Сева не знает об этом, пусть думает, что она беспечальна, неуязвима, что ей хотя бы в какой-то степени хорошо.

Впрочем, он этого не думает. Не может так думать. Разве он не понимает, что ей тяжко? Что она никогда не сумеет привыкнуть? Из года в год, изо дня в день сиднем сидеть в этом кресле на протяжении долгих лет, кто бы еще мог выдержать?

Правда, в детстве, лет примерно до двенадцати, она была такая же, как все, и у нее были точно такие же ноги, как у любой другой девочки.

До сих пор помнится: она бежит на лыжах в Измайлове. «Бежит», разумеется, громко сказано, просто идет по лыжне, проложенной Севой, а вот он бежал в самом деле, где-то далеко алела его вязаная шапка, потом повернул обратно, прямиком направился к ней.

«Как дела?» — спросил.

Рена не ответила, старательно нажимая на палки. Ветер шумел в ушах, снег падал на землю с неба. В небе летали птицы. Рена закинула голову, и Сева тоже посмотрел наверх.

Сколько лет прошло с того дня? Сто или тысяча? Или всего лишь один год? Не все ли равно? Иногда кажется, всего ничего, иногда — до ужаса много. Потому что уже никогда не повторится та чудесная, почти невесомая легкость, когда казалось все хорошо, она счастлива и так будет всегда, всегда…

Каждое утро она просыпалась тогда со счастливым предвкушением радости, которая неминуемо сбудется, которая никогда, никогда не иссякнет.

Не надо, чтобы Сева понял. При Севе надо улыбаться, острить, рассказывать смешные истории, быть готовой постоянно взорваться смехом и стараться смотреть ему в глаза веселыми, бездумно-счастливыми глазами.

А вот и Сева вместе с Цыганом.

Цыган, холодный, пахнущий свежестью снега, подбежал к Рене, раскрыв добрую горячую пасть, улыбнулся. Он умел улыбаться, этот удивительный пес, и даже, как уверял Сева, умел свободно вылаивать слова «Рена» и «Сева».

«Клянусь, — говорил Сева, — он эти слова классно вылаивает».

«Не клянись, я тебе верю, — отвечала Рена. — Я тоже сама слышала».

— Хорошо погуляли? — спросила Рена Цыгана.

Он положил лапу на ее колено.

— Верю, — сказала Рена. — Стало быть, хорошо? Вот и прекрасно.

— Страшно холодно, — промолвил Сева. — Просто ужас.

— У тебя лицо красное, как помидор, — заметила Рена.

Сева потер ладонью щеки, сперва одну, потом другую.

— Я же тебе говорю, что мороз жуткий.

— Мороз полезен для здоровья, — сказала Рена. — Во всяком случае, лучше, чем слякоть и сырость.

— Все плохо, — сказал Сева.

— Начинаются рождественские морозы, — задумчиво произнесла Рена.

— Терпеть не могу морозы, — сказал Сева.

«Врешь, — мысленно ответила Рена. — Это ты нарочно для меня говоришь, а я знаю, что любишь».

— Где твои лыжи? — спросила она вслух.

Сева пренебрежительно пожал плечами:

— Не знаю. Где-то там, на антресолях.

— А ты любил раньше ходить на лыжах, — сказала Рена.

— Мало ли чего я любил, а вот теперь остыл начисто.

«Врешь, — снова возразила Рена. — Не может этого быть! Это ты из-за меня так говоришь, чтобы я не страдала, чтобы мне не было больно, потому что уж кто-кто, а я о лыжах должна позабыть напрочь и навсегда».

— Помнишь, — спросила, — как это у Жуковского?

Громким, четким голосом отчеканила:

— Разве это не Пушкин? — спросил Сева, засмеялся. — Ну прости, прости мое невежество!

— Прощаю, — сказала Рена. — У тебя зато есть много других очень даже приятных качеств.

— У меня плохая память, — признался Сева. — Что-нибудь прочитаю, тут же забуду, как не читал вовсе. У тебя ведь так не бывает, верно?

«Ну и что с того? — хотелось ответить Рене. — Я бы поменялась с тобою сию же минуту. Черт с ней, с моей хваленой памятью, пусть я ничего не помню, пусть буду забывать все, что бы ни прочитала, лишь бы ходить, бегать, прыгать вот так, как все остальные люди…»

— У меня, конечно, так не бывает, — сказала она. — Я так много помню, что, честное слово, сама удивляюсь, как это все помещается в одной моей голове!

Тряхнула волосами, темно-русые волосы падали на худенькие плечи, оттеняя впалые, почти прозрачные щеки.

«Лучше бы ты ничегошеньки не помнила, а была бы здоровой и сильной, — мысленно возразил Сева. — Чтобы никогда не сидела дома, бегала бы на свидания, красила глаза синей краской, канючила бы у меня модные сапоги и колготки до самого горла и меняла бы хахалей одного за другим… Ах, как было бы хорошо!..»

— Симпатично у нас дома, — сказал он. — Ты не находишь? Тепло, уютно. Верно?

— Ничего, — ответила Рена. — Подходяще, в общем.

— Обедать будешь?

— Нет. Пока не хочу.

— Тогда, может быть, выпьешь чаю?

— Пожалуй.

— И я с тобой, — сказал Сева. — С мороза хорошо горячего чайку. Верно, Цыган?

Цыган стал исправно стучать хвостом по полу, а Сева вышел на кухню поставить чайник.

«Я мешаю ему. — Рена обернулась, на миг показалось, что она произнесла эти слова вслух и он их услышал. — Если бы не я, он бы давно устроил свою жизнь и у него была бы семья, были бы дети. И мама, я знаю, тоже так считает».

Сева принес из кухни чайник, расставил чашки, налил Рене чаю, подвинул блюдечко с халвой:

— Давай, сестренка, наваливайся.

— А ты?

— И я от тебя не отстану.

Рена отхлебнула из чашки. Сева умел заваривать чай, как никто другой. Когда к нему приставали, допытываясь, почему у него получается такой вкусный чай, Сева неизменно отвечал: «Есть один секрет. Надо сыпать побольше заварки…»

— Не знаю, что делать, — сказал Сева. — Сменщик заболел, придется работать каждый день.

— Почему ты не знаешь, что делать? — спросила Рена.

— Потому что не знаю, когда выберусь купить елку…

Рена постаралась принять самый невинный вид, будто бы ни о чем не догадывается, будто бы не знает, что елка давно уже привезена с елочного базара.

— Ну и пусть, — сказала, — обойдусь без елки. Не маленькая, в общем-то, достаточно взрослая.

Сева не согласился с нею.

— Что с того, что, в общем-то, взрослая? Это же традиция, даже Цыган признает эту традицию, и вообще елка в Новый год — самый лучший праздник.

— Да, — сказала Рена. — Я тоже больше всех праздников люблю Новый год.

— Только жаль, что я работаю в Новый год, — как бы между прочим проговорил Сева. — В этот самый день, можешь себе представить?

— Могу, хоть и удивляюсь, — сказала Рена.

«Это ты нарочно сам себе устроил, сам вызвался дежурить и кто-то вне себя от радости поменялся с тобой, и вот у тебя самый законный предлог не ходить ни в какие компании, кто бы ни пригласил тебя, и я знаю, что ты приедешь домой ночью, непременно приедешь, чтобы встретить со мной и с мамой Новый год».

— Мне всегда везет, — сказал Сева. — Ну ничего, авось на май буду свободен, тогда, можешь не сомневаться, ни за что не соглашусь дежурить, ни за какие коврижки. Что, скажу, мало вам Нового года? Хотите еще и на май запрячь?

«Так я тебе и поверила, — возразила мысленно Рена. — Это ты специально для меня говоришь, чтобы я не думала, что ты из-за меня принес жертву…»

— Нет, видно, ничего не поделаешь, — сказал Сева. — Придется нам с Цыганом притащить кое-что из коридора.

Он кивнул Цыгану и вместе с ним вышел из комнаты. Спустя минуту вошел снова, держа обеими руками большую, перевязанную веревками елку, словно пику наперевес.

— Гляди и любуйся на красавицу Подмосковья…

— Действительно, красавица, — согласилась Рена.

«Разве я мог бы для тебя достать плохую елку!» Сева посмотрел на Рену, ему показалось, что нынче она бледнее обычного; впрочем, может быть, и в самом деле это ему только так кажется?

Цыган схватил ветку зубами, слабо взвизгнул.

— Что, укололся? — спросил Сева. — Не хватай, чего не положено! — Спросил, как бы вскользь, мимоходом глянув на Рену: — Ты как сегодня? Ничего? Чувствуешь себя, в общем, неплохо?

— Великолепно, — ответила Рена. — А что?

— Да так, ничего.

«Если бы ты и вправду чувствовала себя великолепно, не то было бы!»

Сева невольно вздохнул.

— А ты чего вздыхаешь? — спросила Рена.

— Будешь смеяться, опять вспомнил про эту самую кукляшку.

— Смеяться не буду, нашел о чем вспоминать…

— Да, конечно.

Сева проворно развязал веревки, поставил елку в угол, там уже со вчерашнего дня стояло ведро с песком, предусмотрительно покрытое дерюгой, чтобы Рена не догадалась, зачем здесь ведро.

— Будем обряжать? — Сева обернулся к Рене.

— Будем, — ответила Рена.

«Я знаю, что ты хочешь меня порадовать, ты хочешь видеть меня счастливой. Я буду веселой, счастливой, ты не бойся, я всегда буду при тебе веселой и счастливой».

— Где у нас лампочки? — спросила она.

— Здесь, на месте.

Сева снял с гардероба коробку с елочными украшениями и игрушками. Иным игрушкам было уже немало лет, почти столько же, сколько Рене. Например, Деду Морозу, одетому в малиновый суконный камзольчик, с белой заячьей шапкой на голове.

Сева поставил коробку Рене на колени, и Рена начала вынимать игрушки — стеклянные звезды, разноцветные шары, зайцев с длинными острыми ушами, золотой и серебряный «дождь», гирлянды разноцветных лампочек и наконец Деда Мороза в малиновом камзольчике.

Сева брал у Рены игрушки, вешал их на елочные ветви.

Пришлось немного повозиться с лампочками, почему-то не хотели гореть, потом сразу засияли зеленым, лиловым, розовым светом, словно бы перемигиваясь с густой зеленью ветвей.

— Здорово? — спросил Сева.

«Ты доволен больше, чем я, ты словно маленький, весь светишься от радости, и я тоже буду радоваться вместе с тобой».

— У меня самая лучшая елка на целом свете, — сказала Рена.

— Ну, — сказал Сева, предпочитавший во всем прежде всего правду и справедливость, — на целом свете, надо думать, найдутся еще лучшие елки.

— Нет, — упрямо настаивала Рена, — моя — самая лучшая!

«Какая же она еще маленькая! — с нежностью подумал Сева. — Совсем еще девчонка».

— Погоди, — сказал он. — Чуть не забыл…

Вынул из серванта пакет с мандаринами.

— Давай привязывай леску к мандаринам, а я буду вешать.

— Елка и мандарины — запах Нового года, — сказала Рена.

— И детства, — добавил Сева. — Может быть, ты не помнишь, а я помню, папа привозил елку из Волоколамска: специально ездил туда, в лес, и там выбирал самую что ни на есть раскрасавицу елку, и потом мы с ним начинали наряжать ее, а ты сидела рядом, на диване, и орала что есть сил; ты была ужасно крикливая, папа называл тебя «патефон». Помнишь?

— Конечно, помню. Я папу до сих пор очень хорошо помню.

— А я тем более.

— Сколько лет прошло? — спросила Рена. — Уже одиннадцать, правда?

— Да, двенадцатый год. Время-то бежит себе да бежит…

— Словно Цыган, когда его спускают с поводка.

— Сказала тоже! — усмехнулся Сева.

Услышав свое имя, Цыган подпрыгнул, лизнул Рену в нос.

— Цыган, цыц! — строго сказал Сева. — А ну, слышишь меня?

Цыган смирненько улегся возле его ног.

— А смешно, не правда ли? — Сева погладил Цыгана по теплой ушастой голове. — Цыган — цыц! Что, мальчик, дошло до тебя? А?

«Ты был бы замечательным отцом и мужем, таким же, каким был наш папа».

Рена смотрела на Севу, на его большую, сильную руку, упавшую на голову Цыгана.

«Ах, каким бы ты был замечательным отцом! И тебя, наверное, слушались бы твои дети, и слушались и любили бы…»

— Ну вот, — сказал Сева, когда уже все было готово, елка наряжена, лампочки то вспыхивают, то гаснут. — А теперь давай поговорим по душам. Куда бы мы отправились с тобою, если бы мне дали отпуск зимой? Хотя бы завтра, прямо с завтрашнего дня…

— Надо подумать, — сказала Рена. — А куда бы хотел ты поехать?

— Сперва скажи, куда хотелось бы поехать тебе, — ответил Сева. — Кстати, как ты считаешь, а что, если я к мотоциклу привяжу эту новую куклу, которую купила мама?

— Что ж, будет совсем неплохо, — ответила Рена. — Получится свадебный мотоцикл.

— Кстати, кукла немного похожа на тебя, — сказал Сева.

Рена засмеялась. Совершенно искренне, от души.

— Если даже и похожа, то совсем, совсем немного. Она же красивая…

— Ты у меня тоже красивая, — сказал Сева. — Даже очень красивая, даю слово.

— Перестань, — остановила его Рена.

— Ладно. Стало быть так: куда мы решим поехать, если мне дадут отпуск, скажем, прямо с завтрашнего дня? Давай выбирай маршрут.

— Куда? — переспросила Рена. — Сейчас подумаю и скажу.

Ночью она неожиданно проснулась. Почудилось, будто бы кто-то громко позвал ее.

Она привстала на постели. Кругом было тихо, все спали, один лишь Цыган шумно вздыхал во сне, время от времени слегка повизгивая.

Что ему снилось? Может быть, очередная драка с соседним доберманом, заклятым его врагом?

«А что снилось мне?» — подумала Рена.

Что-то яркое, необычное, как бы переливающееся красками. Но что же?

Есть старинная примета, которой научила покойная бабушка: коли желаешь вспомнить сон, никогда не проводи рукой по лбу — загонишь память в затылок и окончательно всё как есть позабудешь.

Рена не хотела касаться лба, и все же невольно провела рукой по лбу.

Всё. Теперь уже никогда не вспомнить. Почему это всегда тянет совершить то, чего нельзя делать? Ведь не стоило касаться лба, а она коснулась.

И всё-таки Рена вспомнила свой сон. Вдруг, разом, уже и не ждала вовсе, все вспомнилось: синяя быстрая река, по реке плывет баржа, на веревке, протянутой над палубой, развеваются на ветру белые рубашки, майки, полотенца, простыни. От яркого солнца и рубашки и полотенца с простынями кажутся еще белее, как бы начисто выжжены солнечными лучами, а баржа всё плывет себе да плывет вдоль берегов, поросших колючим кустарником и высокими, густо зеленеющими деревьями…

Даже во сне Рена ощутила, что глазам больно глядеть на пестрое, ликующее многоцветье красок — голубое, просторное небо, синяя вода, жаркое солнце, зеленые кустарники и деревья, белье, сохнущее на веревке.

И до того захотелось постоять на палубе, подставить лицо встречному ветру и солнцу…

«Будет ли так когда-нибудь?» — подумала Рена.

Закрыла глаза, и снова почудилось на миг, будто река пахнула на нее свежестью, а яркое солнце неумолимо светит прямо в лицо.