Облака

Теперь должны вы доказать

Ловких речей орудьем,

Игрой ума, мыслей дождем,

Блеском суждений острых,

Кто из двоих вправе прослыть

Мастером красноречья.

Мудрость, сейчас вовлечена

В яростный ты, в тягостный бой.

Из-за тебя друзья мои

На поединок вышли.

Ты, обычаи дедов и нравы отцов увенчавший блестящей хвалою,

Начинай, свой раскатистый голос возвысь, изъясни свои мысли и душу!

Расскажу вам о том, что когда-то у нас воспитаньем звалось молодежи,

В ту пору, когда я, справедливости страж, процветал, когда скромность царила.

Вот вам первое: плача и визга детей было в городе вовсе не слышно.

Нет! Учтивою кучкой по улице шли ребятишки тогда к кифаристу

В самых легких одеждах, хотя бы уже с неба падали снежные хлопья.

Приходили, садились, колен не скрестив, а почтенный наставник учил их

Стародедовским песням: «Паллада в бою нам защита» иль «Клич громогласный».

Запевали размеренно, строго и в лад, как отцы их и деды певали.

Если б баловать кто-нибудь вздумал, дурить, выводить переливы и свисты,

Как теперь это любят, Фринида[37] лады, безобразные трели, рулады,

Запищал бы под палкою шут. Поделом! Не бесчести святого искусства!

А в гимнасии, сидя на солнце, в песке, чинно, важно вытягивать ноги

Полагалось ребятам, чтоб глазу зевак срамоты не открыть непристойно.

А вставали, и след свой тотчас же в песке заметали, чтоб взглядам влюбленных

Очертания прелестей юных своих на нечистый соблазн не оставить.

В дни минувшие маслом пониже пупа ни один себе мальчик не мазал,

И курчавилась шерстка меж бедер у них, словно первый пушок на гранате.

Не теснились к влюбленным мальчишки тогда, лепеча, сладострастно воркуя,

Отдавая себя и улыбкою губ, и игрой похотливою взглядов.

За обедом без спроса не смели они положить себе редьки кусочек,

Сельдерея до старших стянуть со стола не решались, ни лука головку.

В кулачок не смеялись, не крали сластей, ногу на ногу накрест не клали…

Стариковская чушь, Диполиева[38] рвань, в волосах золотые цикады![39]

Завыванья Кидида, Буфоний галдеж!

Да, конечно. Но это та сила,

Из которой растила наука моя поколенья бойцов марафонских.

Ты ж, негодник, теперешних учишь юнцов кутать шеи и плечи в хитоны.

Удавиться готов я, когда погляжу, как на празднике панафинейском,

Щит на брюхе держа, выступают они, не краснея пред Тритогенией.[40]

И поэтому, сын мой, мужайся: меня избери себе в спутники, Правду!

Презирать ты научишься рыночный шум, ненавидеть цирюльни и бани,

Безобразных поступков стыдиться, краснеть, от насмешек грозой загораться.

Перед старшими с места учтиво вставать, поднимаясь при их приближенье.

И почтительным сыном родителю быть, не грубить, не ворчать и не спорить.

Безрассудств избегать и стыдливость свою не пятнать, не позорить развратом.

Перед дверью танцовщицы зря не стоять, рот разинув, моля о вниманье,

Чтобы, ласки за это добившись у ней, не лишиться почета и славы.

И отцу никогда не перечить ни в чем, не ругать его рухлядью старой

И за долгие годы забот и трудов не платить ему черствою злобой.

Дионисом клянусь, если вздорной его болтовне ты поверишь, дружок мой,

Сыновей Гиппократа[41] напомнишь собой. Назовут тебя соней и мямлей.

Да нисколько! Цветущим, блистающим жизнь проводить ты в гимнасии будешь.

Ты не станешь на рынке, как нынче народ, кувыркаться в словах, и кривляться,

И мытариться зря, извиваясь крючком в пересудах грошовых и тяжбах.

Нет! Уйдешь в Академию,[42] в мирную тишь, и в священных оливковых рощах

С камышовою зеленью в смуглых кудрях ты гулять будешь с другом разумным.

Там цветет повилика, и манит досуг, и трепещет серебряный тополь,

Там услышишь, как ясень весенней порой перешептывается с платаном.

Если добрые примешь советы мои

И свой слух обратишь к наставленьям моим,

Станет, друг, у тебя

Грудь сильна, как мехи. Щеки — мака алей.

Три аршина в плечах, сдержан, скуп на слова.

Зад могуч и велик. Перед — мал, да удал.

Если ж будешь по новым обычаям жить,

Знай, что щеки твои станут желты, как воск,

Плечи щуплы. Куриная, слабая грудь,

Язычок без костей, зад цыплячий, больной,

Перед вялый — вот будут приметы твои.

Ты приучишь себя

Безобразно-постыдное добрым считать,

А добро — пустяком.

В заключенье всех бед преисполнишься весь

Антимаховым грязным паскудством.

Привет тебе, правдивых слов,

Славных святынь хранитель!

Из слов твоих сладким цветком

Скромность и честь сияют.

Счастливы, да, те, что тогда,

В прежнее время, жили.

Кривда, теперь слово твое!

Сложенных ловко мастер слов,

Будь изощрен: противник твой

Спор свой провел на славу!

Чудовищно искусным быть теперь в речах ты должен,

Чтоб переспорить старика, себя не обесчестить.

Волнение в моей груди, я весь как на иголках.

Все рассуждения врага я разом опрокину.

Средь образованных затем меня прозвали Кривдой,

Что прежде всех решился я оспаривать законы,

И правду криво толковать, и побеждать неправдой.

А бочек с золотом литым не стоит это разве?

Ведь я веду кривым путем к победе дело слабых.

Смотри, как опровергну вмиг я все его советы!

Водой горячею тебе он запрещает мыться?

В горячих банях что, скажи, запретного находишь?

Я говорю, что бани — зло и для мужчин — отрава.

Остановись! Готов! Тебя уже держу я крепко.

Скажи, из Зевсовых детей кого считаешь лучшим,

Кто всех храбрей и всех сильней и больше всех трудился?

Славней героя, чем Геракл, нет никого на свете.

Так! А «Геракловой» зовем холодную мы воду?

И кто храбрее, чем Геракл?

Вот, вот они, увертки!

Вот то, что делает у нас подростков болтунами,

Гимнасий делает пустым и наполняет бани!

Тех, кто на площади весь день, хулишь ты, я — хвалю их.

Когда бы площадь злом была, тогда б Гомер не вывел

Витией Нестора-царя и остальных героев.

Перехожу теперь к речам. Велишь ты молодежи

Не упражняться в них совсем, Я ж говорю другое.

Велишь подростку скромным быть. И здесь опять ошибка!

Где ж видано, чтоб кто-нибудь стал через скромность славен,

Силен, могуч? Ну докажи, ну опровергни это!

И докажу. За скромный нрав Пелею меч достался.

Что? Меч? Великое добро бедняга заработал!

Не то Гипербол-ламповщик. Талантов сто иль больше

Обманом, ложью он добыл. Меча ж не заработал.

За скромный нрав свой получил Пелей Фетиду[43] в жены.

Она ж и бросила его. Сбежала. Был он скромник.

Был увалень. И не умел играть в постели ночью.

По сердцу женщине наглец. А ты — беззубый мерин!

Смотри ж теперь, мой юный друг, к чему приводит скромность

И скольких радостей себя из-за нее лишишь ты:

Жаркого, мальчиков, сластей, игры в костяшки, женщин!

Без этих сладостей, скажи, зачем и жить на свете?

Что ж, перейду теперь к тому, к чему влечет природа.

Влюблен ты, соблазнил жену, поспал, попался мужу.

Погиб ты насмерть — говорить ведь не умеешь! Если ж

Со мной пойдешь — играй, целуй, блуди, природе следуй!

Спокоен будь! Найдут тебя в постели, ты ответишь

Что и ничуть не согрешил. Сошлешься ты на Зевса,

И тот ведь уступал любви и обаянью женщин.

Несчастный, неужели ты сильнее будешь бога?

Когда ж ощиплют там его и сзади редьку вставят,

Питомец твой докажет чем, что он не толстозадый?

А пусть и толстозадый, что плохого в том?

А я спрошу, что может быть постыднее?

Что скажешь, если докажу обратное!

Что мне сказать? Умолкну я.

Ответь же мне,

В суде защитник из каких?

Из толстозадых.

Правильно!

Поэт в театре из каких?

Из толстозадых.

Именно!

В толпе оратор из каких?

Из толстозадых.

То-то вот!

Свою нелепость понял ты.

Теперь из зрителей сочти:

Которых больше?

Дай сочту.

Что ж видишь ты?

Клянусь богами, понял все.

Из толстозадых большинство.

Того я знаю, и того,

И этого, вон там, в кудрях.

Что ж скажешь ты?

Погиб я. О, развратники!

Ради богов,

Примите плащ мой, я бегу,

Я к вам перебегаю.

Ну, что ж, теперь обратно увести сынка

Желаешь иль в науку мне отдашь его?

Учи его, пори его. Старайся, друг,

Мальчишку навострить на обе челюсти,

Чтобы одною грыз он тяжбы мелкие,

Другую ж на большие наточил дела.

Спокоен будь! Искусником вернется он.

Ах нет, несчастным, тощим, бледным, высохшим.

Ступайте же!

Об этом ты, наверно, пожалеешь.

Судьи! Если по заслугам отличите вы наш хор,

Выгод тысячу найдете. Выслушайте нашу речь.

Первое: когда начнете вы поля свои пахать,

Первым вам мы дождь подарим, а соседям уж потом.

Будем сад ваш и зеленый виноградник охранять,

Чтобы зноем их не выжгло, градобоем не смело.

Тот же смертный, кто в безумье не уважит нас, богов,

Вот послушайте, узнайте, сколько бед претерпит он.

Пить вина уж он не будет, есть не будет овощей:

Чуть в саду его маслины зацветут и виноград

Все завянет: тяжкой дробью из пращей собьем мы цвет.

Кирпичи сушить захочет, хлынем на землю дождем,

Все на кровле черепицы летним градом расшибем.

Если ж свадьбу он затеет, или родич, или друг,

До утра разверзнем хляби, так, что взмолится бедняк:

«Лучше б мне в Египте дохнуть,[44] чем судить кривым судом!»