Обвиняется кровь

XI

И все же «еврейский» Крым не мираж и не горячечная фантазия следователей.

В 1927 году на учредительном съезде Общества землеустройства евреев-трудящихся (ОЗЕТ) обсуждался вопрос о Крыме. Речь шла не об автономии, а об устройстве жизни десятков тысяч евреев, жителей местечек и поселков вчерашней «черты оседлости», получивших с победой революции и окончанием гражданской войны вожделенные свободу и равенство. Свободный человек с особой горечью ощущает безработицу, отсутствие нормальных условий для социального развития и образования — трудности, неизбежные для районов с неразвитой промышленностью. ОЗЕТ видело в добровольном переселении части евреев, жителей Белоруссии и Украины на свободные земли, в создании земледельческих колоний, артелей, коммун, индивидуальных хозяйств частичный выход из затруднений. После того как правительство пресекло и запретило эмиграцию евреев в США, Латинскую Америку и другие страны, усилилась деятельность благотворительных зарубежных организаций — «Джойнта», «Агроджойнта», ИКОР и других, — через которые приходила материальная поддержка многих социальных начинаний.

Один из обвиняемых по делу ЕАК, редактор английской редакции издательства «Иностранная литература» Ватенберг Илья Семенович, под диктовку следователя Артемова нарисовал устрашающую картину не благотворительной, а «вредительской» работы «Джойнта» против Советского Союза. Очернив и самого себя, как того требовало беспощадное следствие, объявив себя уже с 20-х годов одновременно и «оголтелым буржуазным националистом», и «бухаринским агентом», он сказал, что «лил воду на мельницу экспансионистских кругов американской плутократии еврейского происхождения, которые через свою организацию „Джойнт“ еще в начале 20-х годов не только пропагандировали эту идею [идею крымской автономии. — А.Б.], но и, используя имевшиеся в СССР к концу гражданской войны хозяйственные трудности, под видом филантропии пытались завоевать позиции для создания еврейского государства в Крыму… Создав „Агроджойнт“, эти силы рассматривали еврейские колонии в Крыму и на юге Украины как свою вотчину»[81].

Ватенберг, возвратившийся в 1933 году из эмиграции, говоря об учредительном съезде ОЗЕТ, не мог ни на йоту отступить от ложных оценок благотворительных организаций США, оценок, извращавших реальную историю, клеймивших врагами друзей. «На учредительном съезде ОЗЕТ обсуждались вопросы колонизации Крыма еврейскими переселенцами, причем троцкисты Ларин и Фридлянд открыто блокировались с зарубежными делегатами от буржуазных еврейских организаций и прямо поддержали идею американских магнатов о создании еврейского государства в Крыму»[82].

Следователь понуждает Ватенберга к смехотворной лжи, к признанию того, что «магнаты „Джойнта“ боролись против поселения евреев в Биробиджане потому, что на Биробиджан в ближайшие годы намеревается напасть Япония и он станет районом военных действий». Так, превратив заокеанских филантропов в стратегов и политиков-провидцев, следователь приходит к неожиданному выводу:

«— Значит, своей шпионской работой на Биробиджан вы оказали услугу не только американской разведке, но и японскому генеральному штабу, который, как известно, готовился в те годы к нападению на дальневосточные границы СССР?

— Получается, так…» [83]

Матерому врагу и шпиону полагается, по нормам Лубянки, служить самое малое двум иностранным разведкам, меньше — не солидно!

Леон Тальми, тоже судимый по делу ЕАК и казненный вместе с Ватенбергом, журналист и переводчик, в прошлом секретарь Американского общества содействия землеустройству евреев в СССР (ИКОР), уроженец России, возвратившийся из эмиграции в 1934 году, дал в своих показаниях тому же подполковнику Артемову иную, близкую к действительности характеристику проекта, обсуждавшегося на учредительном съезде ОЗЕТ: «Это был проект Ларина. Он состоял в том, чтобы осушить Сиваш и днепровские плавни, присоединить их к северной части Крыма и таким образом создать сплошной массив, на котором можно было бы устроить еврейские колонии и обогнать еврейскую автономную республику в Биробиджане»[84].

«Троцкист» Ларин, а с ним и деятели ОЗЕТ, как видим, не помышляют о захвате Крыма, а выдвигают план землеустройства обширной территории. Не знаю, корректен ли такой проект научно, реально ли такое осушение Сиваша и особенно днепровских плавней, не содержит ли весь проект тех же разрушительных для природы опасностей, что и многие наши начинания по части безжалостного «покорения природы», принесшие нам немало бед, — но никакого политического экспансионизма, тем более с проамериканской подкладкой, тут не было и в помине. Криминальные хитросплетения по этому поводу не что иное, как опрокидывание в прошлое взглядов и позиций политической борьбы другого времени, времени распада наших союзнических отношений с США и возврата к оголтелому антиамериканизму.

Проект не осуществился, но годы шли, и в Крыму усилиями ОЗЕТ, не без денежной и технической помощи «Агроджойнта» возникли еврейские земледельческие хозяйства в Джанкойском, Каламитском и Евпаторийском районах. Колхозники жили в достатке, строились, открыли несколько школ, по-соседски сжились с крымскими аборигенами разных национальностей. Речь идет о десятках тысяч тружеников, показавших, что еврей, на многие века отторгнутый от земли законами европейских государств, умеет быть рачительным ее хозяином и отличным земледельцем.

В отчете начальника полиции безопасности и СД о действиях в Крыму айнзацгрупп за декабрь 1941 года было уточнено, что «общее число проживающих в Крыму евреев — приблизительно 40 000, из них в одном Симферополе 10 000… Симферополь, Евпатория, Алушта, Карасубазар, Керчь и Феодосия, а также остальные населенные пункты Западного Крыма очищены от евреев. С 16 ноября по 15 декабря расстреляны 17 746 евреев, 2604 крымчака, 824 цыгана и 212 коммунистов и партизан»[85].

Эвакуация мирных жителей Крыма после прорыва гитлеровцев на полуостров и стремительного его захвата была крайне затруднена, однако тысячи евреев успели спастись через Керченский пролив, по Арабатской косе в направлении Геническа, на лодках к острову Бирючий. По освобождении Крыма жителей, эвакуированных в основном в Среднюю Азию, ждали на родине пепелища, разграбленные дома, могильные рвы и единицы выживших соплеменников, спасенных местными жителями — воистину «праведниками народов мира», как назвали их авторы книги «Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации».

Вокруг реэвакуации евреев — жителей Крыма возникали сложности: естественные бытовые, жизненные сложности и нарочито воздвигаемые недругами. Вспомним, что ЕАК ни разу на своем президиуме или на состоявшихся за шесть лет пленумах комитета не обсуждал вопроса о Крыме, понимая, что он выходит за пределы компетенции ЕАК. Более того, неизбежные на эту тему разговоры среди деятелей еврейской культуры показали, что и они по-разному смотрят на проблему. Малоперспективный, как показало время, Биробиджан имел своих убежденных сторонников не только в лице Леона Тальми, опубликовавшего в 1931 году в Нью-Йорке книгу о Биробиджане. Повидавший мир живой классик еврейской литературы Бергельсон тоже стоял на том, чтобы развивать культуру народа, укреплять его государственные начала на плодородных, богатых землях Приамурья. За Биробиджан стояли Дер Нистер и Брегман, тогда как Перец Маркиш, с присущим ему неукротимым темпераментом, отстаивал преимущества Поволжья для привлечения туда не десятков, а сотен тысяч евреев.

Пока кипели полемические страсти, в ЕАК шли письма с просьбами и жалобами отовсюду, где затрагивались больные проблемы еврейского населения. Справедливо заметил кто-то из активистов ЕАК, что, если бы, скажем, чинилась несправедливость с какой-нибудь библиотекой в Киеве, в Москве или в Нижнем Новгороде, никому не пришло бы в голову жаловаться в Славянский антифашистский комитет, в то время как все так называемые еврейские вопросы неотвратимо направлялись в ЕАК. Отдадим справедливость уму и предусмотрительности Михоэлса: посвящая все свое время жалобам и письмам, принимая «ходоков», он делал это как популярный общественный деятель, депутат Моссовета и как народный артист СССР, стараясь не связывать это с ЕАК. В последние годы, принимая посетителей и «ходоков» в своем кабинете на Малой Бронной в помещении театра, он вместе с тем словно бы отодвинул на второй план ГОСЕТ ради чужих бед и забот. И страдал оттого, что помочь удавалось лишь немногим.

Михоэлс делал все, чтобы ЕАК не превратился в некий департамент по еврейским делам, но вполне уберечься от такого упрека не удалось. Однажды, под напором множащихся жалоб, приходивших отовсюду в его адрес, ЕАК по инициативе Михоэлса обратился с официальным письмом на имя Молотова. «Изо дня в день мы получаем из освобожденных районов тревожные сведения, — писал в октябре 1944 года Михоэлс, — о чрезвычайно тяжелом моральном и материальном положении оставшихся там в живых евреев, уцелевших от физического истребления. В ряде местностей (Бердичев, Могилев-Подольск, Балта, Жмеринка, Винница, Хмельник и др.) многие из спасшихся продолжают оставаться на территории бывших гетто. Жилища им не возвращают… Оставшиеся на местах пособники Гитлера, принимавшие участие в убийствах и грабежах советских людей, боясь живых свидетелей совершенных ими злодеяний, всячески способствуют упрочению создавшегося положения»[86].

Михоэлс обращал внимание Молотова и на то, что гуманитарная помощь Красного Креста и зарубежных благотворительных организаций, которая посылается не только евреям, а и всем жителям таких городов, как, например, Сталинград и другие, в ходе войны сделавшихся известными всему миру, еврейскому населению очень часто совсем не достается.

Это письмо от имени ЕАК вызвало бурное обсуждение на президиуме комитета. С упреком выступил Шимелиович: «Мы боимся ставить вопросы, расширить функции комитета…» Лев Квитко апеллировал к гражданской совести: «Мы должны помочь людям, которые обращаются к нам, ведь они нам верят…» Но Фефер и Эпштейн осторожничали. Фефер заявил уклончиво, что комитет 1944 года — это не комитет 1941 года: изменилась ситуация, изменился характер работы, но функции комитета, по существу, не изменились, а Шимелиович, мол, некоторые вопросы ставит с ног на голову. Эпштейн осторожнее и предусмотрительнее всех: «Записка правительству о ненормальных явлениях по отношению к еврейскому населению… должна быть послана не от имени комитета. У комитета есть свои определенные функции; он не является представителем еврейского народа… Мы бдительны в отношении того, чтобы не превратить комитет в Совнарком по еврейским делам».

Вслед за Фефером он делает выволочку Шимелиовичу, который хочет якобы «превратить комитет в то, для чего он не создан».

Михоэлс вспоминает, что совсем недавно и А.С. Шербаков предостерег его: «Вы можете превратиться в бюро жалоб». Но все слишком серьезно, и он не собирается капитулировать: выход он видит только в деятельной помощи людям. «Сколько бы мы ни захотели замыкаться в узкие рамки, нам это не удастся; каждый день мы получаем сотни писем и приходят сотни людей в орденах, раненых — жизнь настойчиво стучится в двери; как бы вы ни запирались от нее, от множества еврейских вопросов мы не можем отбояриться…»[87]

Как же откликнулся Молотов на боль и нужду людей?

Приказал Комиссариату государственного контроля проверить обоснованность заявления (спустя месяц комиссариат, запросив периферию, ответил о более чем полном благополучии еврейского населения, «которое удовлетворено дарственным имуществом в больших масштабах, нежели остальное население»); привлечь к ответственности виновных, если таковые обнаружатся, а кроме того, посчитал нужным сказать, что Еврейский антифашистский комитет «создан не для этих дел и, видимо, не вполне правильно понимает свои задачи».

Существует и более раннее по времени предупреждение комитету: письмо ответственного секретаря Совинфомбюро В. Кружкова от 11 мая 1943 года на имя секретаря ЦК ВКП(б) Щербакова. «Считаю политически вредным, — писал Кружков, — тот факт, что руководство ЕАК, получая письма с разного рода ходатайствами материально-бытового характера от советских граждан-евреев, принимает на себя заботу об удовлетворении их просьб и затевает переписку с советскими и партийными органами. Руководство ЕАК вмешивается в дела, в которые оно не должно было бы вмешиваться».

В 1927 году на съезде ОЗЕТ план Ларина не получил поддержки, озетовцы и не тешили себя проектами заселения даже и степных районов Крыма — реальностью становится строящийся Биробиджан. Благостный Михаил Иванович Калинин, выступив на съезде, имел в виду именно Биробиджан, говоря о том, что «стремление советских евреев к собственной государственности — явление здоровое, поэтому партия и правительство идут им навстречу».

Спустя многие годы «крымский проект» вновь возникает, разбуженный не народной инициативой, а происками следственного аппарата Лубянки, как ловушка для заранее обреченной элиты еврейской интеллигенции.

В ходе судебных заседаний Феферу, автору версии о сговоре с американскими спецслужбами по поводу Крыма, пришлось немало лавировать, меняя показания.

«— Могло ли случиться так, — спросил Фефера обвиняемый Юзефович на перекрестном допросе, — чтобы в 1943 году, когда Фефер и Михоэлс ездили по Америке, а война была в самом разгаре, Розенберг ставил вопрос о создании в Крыму еврейского государства?

— 8 июля 1943 года в Нью-Йорке, после митинга, мы встретились с Розенбергом и говорили на эту тему… — сказал в ответ Фефер. — Розенберг заявил, что, если бы Советское правительство допустило заселение Крыма евреями, они бы приняли видное участие в этом деле и как союзники помогли бы нам в этом… „Роскошное место Крым: Черное море, Турция, Балканы…“ — сказал Розенберг во время обеда. Сказал в том смысле, что это — видное место для будущей еврейской республики…»

Главный судья резко отреагировал на слова Фефера: вместо криминала, заговора возникала идиллия, щедрость мецената.

«На следствии вы привели слова Розенберга, что Крым — плацдарм, — сказал Чепцов. — А теперь вы это отрицаете?»

Фефер молчал: отрицать сложно, почти невозможно: крымская легенда — из его собственных показаний. Но уже надо отвечать на новый вопрос, его задает Лозовский:

«— Докладывали ли вы В.М. Молотову о разговоре в Розенбергом?

— О Розенберге разговора не было… — ответил Фефер. — Не знаю, как Михоэлс, но я тогда не придал значения словам Розенберга. Вообще, мы сказали В.М. Молотову, что если будет осуществляться переселение евреев в Крым, то „Джойнт“ окажет материальную помощь. На это В.М. Молотов сказал нам: „Напишите, мы посмотрим“. Но я категорически отрицаю, что в заселении евреями Крыма было заинтересовано американское правительство»[88].

Вспомним прежние показания: Розенберг выговаривает им, как слугам, требует, грозит, ставит условия, заранее определяет будущий статус Крыма — военного плацдарма США, и вдруг: «…я не придал значения словам Розенберга»!

Возражая Лозовскому, Фефер вновь пытается свалить вину на Гофштейна:

«Лозовский говорит, что в вопросе о крымском проекте я являюсь началом всех показаний. Но Гофштейн был арестован за три месяца до меня, почему же у него есть показания о крымском проекте?»

Уже на суде Фефер неожиданно вспоминает о вызове руководства ЕАК к Кагановичу, пытаясь перевести крымскую тему на уровень почти бытовой, шуточной.

«Помню, в середине 1944 года мне позвонил Эпштейн и сказал: „Срочно нужно ехать к Лазарю Моисеевичу Кагановичу“. Вызвали нас троих: Михоэлса, Эпштейна и меня. Была очень большая беседа… Лазарь Моисеевич разбивал нашу докладную записку о Крыме исключительно по практическим соображениям. Он говорил, что это непрактично, что евреи в Крым не поедут, что каждый из них вернется на прежнее место, что только артисты и поэты могли выдумать такой проект…»

Теперь «поэт» призывает обвиняемых расслабиться и посмеяться над «крымским проектом», но им почему-то не смешно; за годы следствия в них вколотили ту истину, что следчасть от своих обвинений не отказывается, что бы ни случилось. Обманутые с первых дней следствия сокрушительными саморазоблачениями Фефера, ужаснувшись бездне предательства руководителей комитета, попранию всего святого, арестованные, под давлением следователей, понесли и свои «дары» к крымской западне. В показаниях замелькали вписанные следователями фразы о создании евреями «своих вооруженных сил», министерства иностранных дел, о скором «установлении дипломатических отношений с заграницей, в частности с Америкой», и, разумеется, прежде всего о непременном отделении Крыма от Советского Союза.

В ходе следствия «крымский проект» обрел самого неподходящего героя. Нити тайного злодейства сошлись вдруг на добром и тишайшем человеке — Лейбе Квитко, известном миллионам детей страны.

Любопытная подробность следствия. Следователь Стругов, пытаясь внушить доктору Шимелиовичу, что именно он был «серым кардиналом» ЕАК, духовным руководителем комитета, сослался на письмо уезжавшего в отпуск Шахно Эпштейна. «Дорогой Борис Абрамович! — писал Эпштейн Шимелиовичу. — Я Вас прошу почаще встречаться с Квитко и помочь ему, в моем отсутствии, в некоторых делах; помимо задания сбора материалов, Квитко в остальных заданиях беспомощен, как ребенок. Понятно, это между нами».

Домашнее, по-человечески понятное письмо, но Стругову и в нем видится умысел, чуть ли не тайнопись, черный сговор и конспирация.

«Как видите, — сказал он Шимелиовичу, — ваш сообщник по преступной работе в своем отсутствии рассматривает вас как своего доверенного и дает указания о руководстве деятельностью комитета».

Если близкие Льва Квитко познакомятся лишь с томом его показаний зимы и весны 1949 года, их печали, а то и отчаянию не будет меры. Как быстро он сдался, принял на веру, что Михоэлс, как и Фефер, «американский агент», что намерение заполучить Крым — приказ американцев и он, Лейба Квитко, добрый, простодушный и нежный детский поэт, летом 1944 года отправился в Крым, выполняя, по его словам, «поручение американцев». Раньше он не подозревал этого, а после ареста прозрел!.. Растерянный, безоружный перед подлостью (вспомним слова Эпштейна: «беспомощный, как ребенок»), он не был брошен в карцер, возможно, и бит был меньше других. Зачем усердствовать, если его совестливый взгляд и без того обращен внутрь себя — в самом себе, в своей слепоте, в душевном затмении ищет и видит он начало и причину собственной драмы; если его жажда сверхобъективности выше чувства самосохранения, а покорностью судьбе он обезоруживает даже желчного следователя-иезуита. Он сердится, обижается на следователя, зачем тот всякий раз вставляет в признательный текст протокола слово «националистический»; как не понимает подполковник Герасимов, что получается нелепость — оказывается, он ездил с другими поэтами и писателями в разные города для чтения «националистических стихов», для проведения «вечеров националистических стихов», организовывал вечера «националистической культуры» и так далее. Квитко просит исправить, не страха ради, а чтобы не звучало глупо, безграмотно, — не бывает вечеров националистической культуры, — но Герасимов упрям, исправлять не хочет, и Квитко уступает.

В архиве ЕАК следствие обнаружило документы крымской командировки Квитко, и теперь он возник рядом с «инициаторами» — Михоэлсом, Фефером, Лозовским, которому еще 20 января 1949 года Шкирятов в своем кабинете объявил об исключении из партии «за сочувствие заселению Крыма евреями».

Из Крыма в ЕАК приходили мольбы о помощи. В одном из районов запретили восстановление прежней еврейской колонии, приравняв ее, вопреки очевидности, закону и здравому смыслу, к поселениям немецких колонистов, оставивших Крым вместе с гитлеровскими войсками. Людям в ряде случаев не возвращались дома, мебель, сельскохозяйственный инвентарь, принадлежность которых вернувшимся домой семьям устанавливалась бесспорно. Задерживалась сама реэвакуация: без команды из Москвы не могли тронуться с места проживания колхозники, организованно ушедшие на восток. Хозяйничанье гитлеровцев за время оккупации у какой-то части жителей, начальствующих лиц и, к несчастью, у иных детей всколыхнуло антисемитские настроения. Кубанские казаки, насильственно переселенные оккупантами в ряд сел и поселков Крыма, рвались на родину, на Кубань; дома, прежде принадлежавшие евреям, опустев, могли быть разрушены или переданы новым хозяевам.

В освобожденный Крым отважился поехать Квитко — уже не молодой, далеко на шестом десятке, не приспособленный к житейской грязи поэт, родившийся неподалеку от крымской земли, в селе Голосково Одесской области. Терпеливо, медленно, на перекладных ездил по знакомым местам, от деревни к деревне.

«— Население состояло главным образом из татар и переселенных немцами в Крым кубанских казаков, — показал он на допросе 7 марта 1950 года. — Я специально выезжал в Евпаторийский, Джанкойский и Калайский районы, где до войны размещались еврейские колонии. Я обошел все деревни и из бесед с жителями установил, что кубанские казаки не намерены задерживаться в Крыму и что поэтому есть дополнительная возможность для размещения здесь эвакуированных из Крыма евреев.

В селе Майфельд Калайского района я встретил местную учительницу, по национальности еврейку. В беседе со мной она обвинила местных жителей в антисемитизме. Она передала мне письмо, составленное ею и подписанное еще несколькими жителями — евреями села Майфельд. Она просила передать это письмо секретарю Крымского обкома ВКП(б) Тюляеву, но я его привез в Москву и вместе со своей докладной запиской направил в Наркомзем СССР…

Подполковник Герасимов оживился:

— В распоряжении следствия имеется фотокопия письма за подписью 15 жителей села Майфельд. Об этом письме вы говорите?

— Да, об этом.

— Фамилию учительницы вы можете восстановить в памяти?

— Нет, не могу…»

Верно, Квитко уже клянет себя и Наркомзем, не подозревая, что люди, передавшие в КГБ письмо пятнадцати, находятся рядом с ним, что это давно вошло в их служебные обязанности. Ужас, что госбезопасности известны и любой его шаг, и любой клочок бумаги, побывавший в его руках, толкает Квитко к новым ошибкам. Он рассказывает о еврее — председателе колхоза, «лет 35–38», демобилизованном по ранению, который обвинил своих соседей в антисемитизме, пообещав, что он «со всеми ними разделается…».

Следователь прерывает его:

«— Название еврейской колонии, где проживает этот человек, вы помните?

— Не помню. [Помнит, но уже этого нельзя говорить, нельзя предавать открывшегося ему человека: никто ведь не станет вникать в подробности. — А.Б.] Помню, что там 25–30 домов… а рядом виноградники — там на центральной аллее немцы зарыли живьем около двадцати евреев».

Следователь пропускает подробности мимо ушей: война, зверства немцев, все так привычно, печально, скучно, но разве одних евреев убивали фашисты?..

…Актом оформлены все бумаги, рукописи, документы, изъятые у Квитко при обыске.

Актом на сожжение.

Горит, сгорает прошлое, история, судьба.

Продолжаются допросы, проходят очные ставки, кое-кто из арестованных, очнувшись, с решимостью самоубийц отказывается от ранних своих показаний. Даже Соломон Брегман, доходяга, из которого вышибли душу, законопослушный член партии с 1912 года, даже он, иудей, достигший служебного кресла заместителя министра госконтроля РСФСР, Брегман, так потрясенный и оскорбившийся поначалу «преступлениями» его коллег по ЕАК, Брегман, готовый любой разговор о «слабости профсоюзов или бездарности их руководства» считать стопроцентным антисоветизмом, даже он, уроженец города Злынки Брянской области, прозрел, объявил войну следствию и держится с непредвиденным упорством.

«— Никаких националистических настроений я не проявлял, и таковых у меня вообще не было!..

— Говорите правду! — гневно требовал следователь. — В том, что вы являлись еврейским националистом, вас изобличают другие арестованные.

— Я еще раз заявляю, что, хотя я и был членом президиума ЕАК, я ни писем, ни телеграмм, поступавших из-за границы, никогда не видел и не читал. Националистом я никогда не был»[89].

Справедливо: и националистом никогда не был, и, поглощенный делами госконтроля, не имел времени на ЕАК, а оказавшись вдруг на заседании президиума, не без партийно-мещанского осуждения посматривал на речистых «поэтов и актеров», напрасно завидуя их жалким гонорарам. Но что за дело до его невиновности следствию: его обличает нечто более греховное — рождение, имя, знание еврейского языка.

Генерал-лейтенант Чепцов на суде сделал попытку оживить «крымский проект», в связи с командировкой Квитко в район бывшего проживания там евреев.

«Зарубин попросил меня приехать к нему, — сказал на суде Квитко. — К нему в народный комиссариат иностранных дел… Он мне сказал: „Звонил из Нью-Йорка Михоэлс и спрашивал — можно ли ему повидаться с Вейцманом, что ему, Михоэлсу, надо дать ответ. А кто такой Вейцман?“ — спросил у меня Зарубин. Но это знает каждый, Вейцман известен как вождь сионистов… А Розенберг, о котором говорят: председатель комитета помощи России, — мог ли я в чем-либо подозревать его?»[90]

Все смахивает на бред. «Шпион» Михоэлс через океан запрашивает Наркоминдел, можно ли ему повидаться со «шпионом» Вейцманом и отобедать со «шпионом» Розенбергом!

«— Шахно Эпштейн сказал мне, — продолжал Квитко, — что они, он, Михоэлс и Фефер, написали письмо в правительство с просьбой предоставить степной район Крыма для заселения евреев. Это было в 1944 году, а тут, в тюрьме, я узнал другое…

ЧЕПЦОВ: — Представить Крым для создания еврейской республики?

КВИТКО: — Нет. Для расселения евреев, было сказано мне.

ЧЕПЦОВ: — Фефер по этому поводу показывал: „Квитко говорил, что в Крыму есть много пустующей земли, где можно расселить евреев, которые хотят возвратиться“.

КВИТКО: — Кто не знает, что в крымских степях можно поселить миллионы евреев и вообще людей. Неужели я должен был об этом говорить Феферу?

ФЕФЕР: — Мои показания правильны. Квитко тогда, в 1944 году, рассказал о тяжелом положении еврейских колхозов в Крыму, ссылаясь на то, что об этом говорил с Тюляевым. В Крыму много пустующих мест, а еврейским колхозникам запрещают возвращаться в Крым.

КВИТКО: — Дома были заняты колхозниками, переселенными фашистами с Кубани. А кубанцы ждали эвакуации к себе домой.

ЧЕПЦОВ: — С вами трудно беседовать, трудно понять, где вы говорите правду, — на следствии говорите одно, на суде другое.

КВИТКО: — Это от отчаяния. Три года мне не верят. Меня приводят и мне говорят, что я шпион и националист… Я отчаиваюсь — неужели это правда?

ЧЕПЦОВ: — Почему вы так показывали? Кто вас понуждал?

КВИТКО: — Обстоятельства… — Он так и не решится до конца суда пожаловаться на то, как его избивали и, хуже того, оскорбляли. — Обстоятельства… Это клевета на себя. Бывают такие случаи у людей, когда они на себя наговаривают? Бывают? Если Маркиш, революционер Перец Маркиш, — националист, значит, и я не менее его националист. Возьмите Теумин, она совсем никакого отношения к работе комитета не имела. То же самое могу сказать о Чайке Ватенберг, и о Зускине, и о Штерн… А они уже наверняка наговорили бог знает что…»

Искренние, простодушные показания Квитко становятся небезопасными, «расслабляющими»: добротой своей он не вовремя освобождает кое-кого от всякой вины, поэтому суд возвращает его к Крыму. В томе X следственного дела, устрашающе озаглавленном «Документы, изобличающие арестованных еврейских националистов и их сообщников в проведении националистической пропаганды в Советском Союзе и за границей», есть две бумаги, прямо относящиеся к поездке Квитко в Крым.

Вернувшись из Крыма, после недолгих мучительных размышлений Квитко, не научившийся сочинять осмотрительные казенные бумаги, обратился с запиской к А.А. Андрееву, народному комиссару земледелия СССР. Рассказав о реальном положении дел, он пожаловался наркому на то, что многие из уже возвратившихся в Крым «…потеряли родных и близких. Все они раздеты и разуты. Питаться им нечем. На местах, однако, они не только не встречают никакого содействия и помощи, но часто наталкиваются на большие затруднения в деле обратного получения их домов и устройства в колхозах. В качестве примера можно указать на колхоз „Фрилинг“ Калайского р-на. 20 семейств еврейских колхозников погибло здесь от рук немецких палачей. 20 находятся еще в эвакуации и не могут дождаться вызова. 12 семейств вернулось. Эти последние очутились в совершенно невозможном положении — без хлеба, без овощей, даже без крова — и обречены буквально на гибель».

Задвигались, заскрежетали рычаги и шестеренки ведомственной, казенной машины, задвигались не торопясь: главные силы страны все еще отдавались фронту, победному завершению войны. Заместитель наркома земледелия Бенедиктов только в октябре месяце доложил по начальству:

«Вопрос о незаконном изъятии земли, закрепленной на вечное пользование за еврейскими колхозами, и возвращении в Крым эвакуированных колхозников-евреев считал бы целесообразным передать для обсуждения и принятия необходимых мер в Совнарком РСФСР. Видимо, земля, незаконно изъятая у еврейских колхозов, должна быть возвращена безотлагательно».

Так, с рутинной служебной перепиской ушла в песок, сникла зловещая афера, начатая ложью о сговоре ЕАК с американскими сионистами летом 1943 года, афера, потребовавшая уже в самом начале следствия безвинной крови — жизни удивительного художника и гражданина страны Соломона Михоэлса.

Решительное поражение следствия в части посягательства евреев на Крым не помешало Рюмину записать в Обвинительном заключении, что преступники из ЕАК «добивались получения территории Крыма для создания еврейской республики, которую американцы рассчитывали использовать в качестве плацдарма против СССР».

Эту формулировку дословно повторил и приговор.