Очерки жизни и быта нижегородцев в начале XX века. 1900-1916

Глава IV

Трудные будни большого нижегородского пригородного завода. Ритм работы, взаимоотношения с мастерами, заработки. Печальная летопись травм, увечий, и несчастных случаев на заводе. Судьба денежных исков рабочих к заводоуправлению. Дни отдыха у рабочих Сормова.

Находившийся в двенадцати верстах от Нижнего Новгорода большой паровозо- и вагоностроительный завод акционерного общества «Сормово» в 1900 году вступил во второе свое пятидесятилетие. Нельзя сказать, что XX век заводские рабочие встретили с ликованием: всю страну сковал экономический кризис, не обошел он и сормовский завод.

Производственный год — с июля 1899-го по июль 1900-го — принес убыток. Акционеры не получили дивидендов, курс акций стоял ниже номинала.

Заводоуправлению приходилось добиваться выгодных заказов любой ценой, а в условиях кризиса это была задача не из легких. Причем заказов таких нужно было много, поскольку за последние два года производственные мощности завода значительно выросли в связи с постройкой нескольких новых цехов.

Тридцать восемь минут рабочего времени требовалось на постройку вагона, за 14 часов собирали паровоз, в 15 дней спускали со стапелей пароход или железную баржу, каждую неделю русские железные дороги получали два полных состава из сорока вагонов с двойной тягой каждый. Завод в силах был выпускать 4500 вагонов, 200 паровозов и 25 крупных судов в год. Однако о полной загруженности всех цехов в наступающем 1901 году или хотя бы в следующем, 1902 году, не приходилось и мечтать.

Рабочие начинали нервничать — ведь уже 25 % неиспользуемых производственных мощностей грозили потерей заработка сотням людей.

Успешная деятельность Сормовского завода зависела, в основном, от казенных заказов и от банковских кредитов. Но по всей России снижались как число казенных заказов, так и объемы банковских кредитов, особенно это касалось машиностроительных заводов.

В 1901–1902 годах Сормовскому заводу вдруг «повезло» на ведомственные заказы. Поговаривали, будто тут не обошлось без взяток. Министерство путей сообщения заказало большую партию вагонов IV класса нового образца для Восточно-Китайской дороги и несколько речных землесосов, что тоже было в новинку для завода. Военное же ведомство дало заказ на 1700 повозок-ящиков для артиллерии. Морское министерство заключило с заводом договор на десять канонерских лодок.

Эти многомиллионные заказы позволили «Сормову» безболезненно пережить кризис, оказавшийся пагубным для многих русских промышленных предприятий. Все эти годы — с 1901 по 1905 — среднее число рабочих на заводе оставалось постоянным: от 10 500 до 11 000 тысяч человек.

Но даже наличие постоянной работы не делало труд всей этой массы людей ни спокойным, ни безмятежным. «Сормово» было и оставалось типичным капиталистическим предприятием, в котором труд рабочих ценился не сам по себе, а только как способ обеспечения прибыли хозяину-предпринимателю.

Деятельность «Сормова» в 1901–1906 годы, как с ее внешней стороны (картина труда), так и с внутренней (условия труда) часто освещалась на страницах тогдашних газет. Кроме того, «Вестник финансов» и некоторые иные «толстые журналы» ежемесячно публиковали сведения о ходе производства на сормовском заводе. О Сормове тех лет писали и литераторы-прозаики, приезжавшие туда «черпать впечатления». Условия труда в Сормове обсуждались на торгово-промышленном и медицинском съездах. Сормовский быт находил отражение в творчестве нижегородских поэтов. Не было недостатка и в прозаических описаниях сормовского труда. В одном из номеров «Нижегородского листка» за 1902 год можно было прочитать «Впечатления очевидца на заводе»:

«…станки, станки без конца.

…Как надоедливые пчелы жужжат приводные ремни, только жужжание их и звучней, и сильней насекомых.

…Сила пара, сила электрической энергии, как что-то чудовищное и грандиозное поражает здесь присутствующего.

…Массивный, в 1200 тонн, гидравлический пресс кажется легкой, эфирной игрушкой.

…Человек здесь, часто в изорванной, грязной рубахе, большей частью с потным лицом и мозолями на руках на первых порах кажется рабом машины. Но только на первых порах… Когда приглядишься, ясно видишь, что не машины им, а он машинами командует, повелевает машинами, как господин, а не раб. Все машины, все прессы и станки, молоты и подъемные краны — все в рабском послушании рабочего.

Стонет, ревет и грохочет завод. И в этом стоне и реве, почти непрерывном лязге железа и ржании ремней бесформенные куски железа и стали постепенно превращаются в законченные детали и вещи. Являются на свет паровозы, вагоны, цистерны, баржи, пароходы, собирается грандиозная машина — морской крейсер.

В дыму, влажном тумане, в копоти и саже трудно различить неопытным глазом что-либо. Но уши ясно слышат „тук… тук… тук…“ Это звуки ударов лома в руках силачей-литейщиков. Сейчас начнется литье стали, для чего пробивают массивную печь Сименса-Мартена.

— Слышу… слышу… слышу… — где-то под крышей цеха на стук дома откликается глухое эхо.

Массивная, котлообразная воронка уже прогревается. Из нее вылетают клубы желтого пламени, стараясь догнать быстро уходящий вверх дым.

Наконец отверстие пробито.

Густой ярко-золотистый поток направляется через желоб в воронку.

Это началось литье стали.

Лица рабочих озарены каскадом искр, рвущихся наружу. Внизу печи, около приспособлений для сифонной отливки стоят литейщики, подбрасывая в льющийся металл кусочки алюминия.

Вся внутренность цеха сияет, как в огне.

Это лучи плавящейся стали…

И рабочий люд, наполняющий цех, кажется загадочным и волшебным. Своды здания уходят куда-то далеко, далеко… Печи не видно. Ее заслонили от вас литейщики своими фигурами».

А вот как описал другой литератор-очевидец прокатный цех Сормовского завода:

«…Громадный, мрачный зал.

Налево от входа вытянулся длинный ряд пылающих печей, направо — ряды колес.

Прямо против входа в темноте виднеется группа неподвижных фигур с апатичными лицами и сонными глазами. Обнаженные мускулистые руки скрещены на груди. Слышится только какое-то гудение колес…

…Но вот раздается удар небольшого колокола, серая масса людей зашевелилась, задвигалась и рассыпалась по залу. Одни остановились около сбитых в систему горизонтальных металлических валов-цилиндров, другие подошли к печам. Раздается второй звонок — дверцы печей открылись, и весь громадный зал мгновенно осветился красноватым светом. Из печи вытаскивают большой, раскаленный добела брус железа и кладут на тележку. Последняя, окруженная человеческими фигурами, отбрасывающими неясные двигающиеся тени, приближается к первой паре цилиндров и мгновенно исчезает между ними.

Через секунду железная масса выбегает из другой пары валов, оставляя за собой красный след, останавливается среди зала, как бы пятится назад и снова врывается в зев следующих цилиндров. С минуту опять слышно только гудение колес.

Вдруг из четвертой пары цилиндров вырывается, словно из рта фокусника, огромный, длинный, огненный железный прут-змей.

Темная человеческая фигура бросается к змею с клещами, ловит его красную голову, тянет за собой и бросает в пасть новых валов. Не больше 2–3 секунд надо для этого. Красный змей едва успевает прошипеть и опять попадает в новую пару цилиндров, дрожа и извиваясь, то приближаясь к груди своего „укротителя“, то бросаясь к его ногам. Вот-вот он бросится в лицо своему укротителю, но тот отскакивает к стене, избегая опасного прикосновения.

…Наконец „змей“ вырывается из тисков последней пары валов, с силой ударяется об пол и вылетает на самую середину зала. Этот змей — еще красный, но, проходят секунды, и раскаленный брус тускнеет.

Когда железо достаточно остынет, то „мертвую змею“ вывозят для дальнейшей обработки в другой цех.

Но люди должны держать себя начеку: даже наполовину остывшие „змеи“ не прощают фамильярного обращения с собой».

Первые годы двадцатого столетия были временем крупных научных открытий и успехов в технике. Новые машины, усовершенствованные механизмы и станки позволяли трудиться более интенсивно, что предъявляло к рабочим все большие и большие требования. Это в полной мере коснулось и рабочих Сормовского завода, который с каждым годом увеличивал выпуск продукции.

Вместе с ростом интенсивности труда росло и число производственных травм: ушибов, ожогов, вывихов и переломов. Рабочие часто становились инвалидами, а порой и гибли.

До организации в Нижегородской губернии фабричной инспекции (1897 г.) никто на Сормовском заводе статистику несчастных случаев не вел. Только с 1899 года в отчетах инспекторов и в анкетах заводских врачей начинают отмечаться наиболее тяжелые случаи телесных повреждений.

Из больничного отчета за 1901 год видно, что в Сормовскую заводскую амбулаторию обратились за год более 9 тысяч рабочих с различными травматическими повреждениями. Если принять во внимание, что общее количество работавших в тот год на заводе лишь немного превышало десять тысяч человек, можно сделать вывод, что почти каждому рабочему хоть раз в году приходилось обращаться в заводскую амбулаторию.

Повреждения были отмечены самые разнообразные:

• попадание в глаз инородных тел — 2022 случая;

• ушибы и сотрясения — 2720 случаев;

• вывихи и растяжения — 99 случаев;

• раны рваные и колотые — 2955 случаев;

• переломы костей — 186 случаев;

• ожоги разной силы — 967 случаев.

Ранения и ушибы случались, как можно видеть, чаще, но наиболее мучительным считалось попадание в глаза металлической стружки, опилок и осколков.

Из данных обследования сормовичей врачами Кармановым и Радцигом следовало, что до 171 рабочего из каждой тысячи рисковали в течение года получить более или менее опасные повреждения; 25 на тысячу рисковали получить такие повреждения, которые лишают возможности работать от нескольких дней до нескольких месяцев, а иногда и влекут за собой потерю некоторой части трудоспособности; один на две тысячи рисковал получить повреждение, которое влечет полную потерю трудоспособности; один на четыре тысячи умирал в течение года в результате несчастного случая.

Заводские цеха различались между собой по степени угрозы работающим в них людям: наиболее опасными считались литейно-прокатные мастерские и кузница.

Тут следует добавить, что заводские медики почти не учитывали вредные для здоровья последствия постоянного вдыхания распыленных в воздухе ржавчины, печной гари и копоти. Однажды на прием к директору Мещерскому пришла группа рабочих из «горячего» цеха. Когда они ушли, на паркетном полу кабинета остались черные пятна, которые поломойки так и не смогли отмыть — пришлось звать циклевщиков. Пятна эти появились оттого, что рабочие, не имея физической возможности сдержать отхаркивание, почасту сплевывали прямо на паркет.

Приглашенный на место «происшествия» врач Карманов сделал в заводской лаборатории анализ и доложил директору: «Это свидетельствует о вдыхании нашими рабочими большого количества копоти и дыма. Все они страдают хроническим бронхиальным катаром…»

Меры ограждения от несчастных случаев, которых требовал закон, на Сормовском заводе в первые годы XX века, выражаясь языком официальных отчетов завода Правлению Акционерного общества, «заставляли желать лучшего». Но рабочие говорили проще: «Никуда эти меры не годятся». При этом рабочие, если даже и не были полностью правы, то, во всяком случае, были ближе к истине, чем заводская администрация.

В проспекте, изданном в юбилейном для завода 1899 году, много и хвалебно говорилось о напольных покрытиях в заводских цехах, их даже называли последним словом техники: «…асфальтовые полы в вагонных мастерских, цементные — на электрической станции, чугунные — в бандажной, ковочном и железопрокатном цехах; деревянные торцовые — в паровозомеханическом, в полускатном и паровозокотельном; деревянные доснятые — в лесопилке и в цехах модельном и механико-судовом; деревянные паркетные — в конторских помещениях, земляные — в кузнице и в фасонно-сталечугуннолитейных цехах…»

Но о вентиляции в помещениях говорилось, наоборот, очень кратко: «…в меднолитейном и арматурном цехах устроена электрическая вентиляция, в прочих цехах она достигается естественным путем через открытые двери, окна и фортки».

Очень мало внимания обращала заводская администрация и на ограждение кожухами, щитами или перилами опасных площадок около печей, машин и двигательных механизмов. Цеховые начальники считали достаточным сделать устное наставление каждому рабочему. Советами: «Будь осторожен!» и «Смотри в оба!» — дело большей частью и ограничивалось.

Мастера, ответственные в определенной мере за безопасность работ на своем участке, импровизировали, насколько хватало смекалки. Об одном таком случае сообщала губернская газета:

«…В кузнечном цехе „рубят“ сталь. Двухпудовая кувалда, описывая полукруг над головой молотобойца, грузно падает на зубило, щелкает и снова взлетает кверху. Вокруг шум, лязг и десятки мелькающих и снующих рабочих.

— Не выйти ли рубить на волю? — спрашивает кузнец подвернувшегося мастера, — не поранило бы кого…

— Ничего, — говорит мастер и берет в руки валявшуюся у входа метлу, — чай, сойдет.

Мастер накладывает метлу на отрубаемый клин… Тем и закончилась принятая им „мера предосторожности“».

При таких условиях не удивительно, что число несчастных случаев на Сормовском заводе не обнаруживало тенденции к снижению. Только особо тяжелые случаи производственных травм освещались нижегородскими газетами, становясь объектом некоторого внимания местной общественности.

«27 октября 1901 года слесарь Василий Антонов, работая около машины, называемой в сормовском быту „крылаткой“, и пуская в ход один из приводов, снял с него ремень и неосторожно надвинул на него муфту. В этот момент колесом привода, не огражденного кожухом, прихватило рабочего за рубашку, завертело на ремне и затем с такой силой несколько раз отбрасывало его к потолку, что раздробило ему, пока остановили ход механизма, все лицо, голову и левую ногу; снят был Василий Антонов с ремня уже в предсмертной агонии…»

«1 марта 1901 года трое рабочих паровозостроительного цеха на ручной вагонетке везли из паровозомодельного цеха в склад 13 железных листов, весом до 75 пудов. Во время движения, неисправная в колесах, вагонетка сошла с рельс и съехавшие с нее листы одному из рабочих — Тимофею Пахомову, переломили правое бедро, и нанесли сильные ушибы стопы и голени. Полученные повреждения заводским врачом М. А. Кармановым признаны тяжкими…»

«17 декабря 1902 года, в котельном цехе завода, обрубщик Петр Песков, работая вместе с другими по подъему козла для перемены старого штока у парового котла, был придавлен слабо державшимися подпорками. Пострадавший отправлен в заводскую больницу, где его положение найдено опасным для жизни».

«Несчастный случай произошел в сталелитейном цехе завода в ночь с 24 на 25 июня 1903 года. Рабочие цеха катили нагруженную скрапом (железные отходы после плавки металла… — Д.С.) тележку, сверху скрапа лежала, в нарушение предписаний инспекции, тяжелая изложница, весом в 60 пудов. Во время хода тележки изложница упала и придавила собою одного из рабочих — Филиппа Васильева. Несчастного освободили из-под изложницы еще с признаками жизни, но на пути в приемный покой он скончался…»

Нельзя сказать, что сормовское заводоуправление совершенно не реагировало на несчастные случаи с рабочими. Нет, оно готово было «возместить ущерб» и делало это довольно охотно, но — только по строгому «прейскуранту», принятому в Санкт-Петербурге правлением общества «Сормово».

Семьям погибших рабочих выплачивался единовременно десятикратный годовой заработок умершего, но только в тех случаях, если в семье не было трудоспособных мужского пола. Если же был, вдове предлагались лишь две трети этой суммы. А там — судись, если хочешь… Вдовы обычно «не хотели судиться»: хотя суд и давал надежду на полное удовлетворение иска, но разбирательства, как правило, затягивались на два, а то и на три года, и осиротевшее семейство, следуя пословице «Лучше синица в руке, чем журавль в небе», соглашалось на заводскую подачку.

При получении же человеком тяжелого повреждения начинался торг. До выхода в 1903 году «Закона о вознаграждении рабочих за увечья», заводской администрации не представляло труда доказать, что несчастье произошло по вине самого рабочего. И доказывала она это, надо сказать, сплошь и рядом. Если в момент аварии близ рабочего не оказывалось свидетеля-товарища, то заводоуправлению почти всегда удавалось доказать в суде «вину» самого пострадавшего. Наличие же свидетелей печального происшествия давало рабочему надежду получить некоторую сумму, размер которой определялся судом, но гораздо чаще — «добровольным соглашением».

Справившись с «прейскурантом» Правления, дирекция завода предлагала мастеровому, совершенно лишившемуся трудоспособности — при потере рук, ног или зрения — получить без суда «в полное погашение всяких претензий» пятьсот рублей, что было чуть больше годового заработка заводского слесаря или токаря средней квалификации, составлявшего 450 рублей. Поэтому сормовичи, имевшие хоть какие-то сбережения, предъявляли заводу иск, который во всех известных случаях удовлетворялся конечной инстанцией — Сенатом суммой в тысячу рублей, что составляло двухгодичный заработок.

Но во всех случаях тяжбы с заводом не были легкими. Особенно потому, что с начала 1900-х годов заводские интересы защищал приглашенный из Петербурга в своем роде талантливый дока-юрист Б. Б. Базилинский. Защищая хозяйские интересы во всех инстанциях — у мирового судьи, перед съездом мировых судей, в Окружном суде, в Судебной палате, в Сенате — Базилинский обнаруживал неистовое рвение, прямо-таки ярость, из-за чего имя заводского юрисконсульта в рабочем быту в 1901–1905 годах произносилось неизменно с ненавистью и презрением.

О судебных процессах богатейшей акционерной компании — в начале девятисотых годов ее капитал составлял 7,5 миллионов рублей — с бедняками-пролетариями, целиком или частично потерявшими трудоспособность на заводской работе, рассказывает обширная уголовная хроника тогдашних газет.

«Дело Барыкина в Нижегородском Окружном суде.

2-го августа 1902 года на Сормовском заводе в паровозокотельном цехе рабочему-котельщику Григорию Барыкину, при чеканке им заклепок у котла, отлетевшим куском металла повредило левый глаз. Увечье это, по мнению поверенного Барыкина, прис. пов. Ещина, произошло по вине администрации завода, так как рабочие снабжаются ею предохранительными очками, непригодными для работы и не отвечающими своему назначению. Очки эти выдаются не врачом-специалистом, а простым конторщиком, надзора за непременным употреблением рабочими очков нет и, кроме того, помещение цеха, где работал Барыкин, в день несчастья не было достаточно освещено.

Признавая в виду этого Акц. О-во „Сормово“ обязанным вознаградить Барыкина за увечье в размере половины его заработка сообразно утере половины трудоспособности, поверенный Ещин просил Окружной суд взыскать с О-ва „Сормово“ в пользу Барыкина пожизненное содержание по 15 рублей в месяц, начиная со 2 августа 1902 года, и с уплатой денег за месяц вперед.

Представитель Общества „Сормово“ Б. Б. Базилинский представил со своей стороны скорбный лист сормовской заводской больницы, где значилось, что Барыкин еще ранее получения увечья имел на левом глазе бельмо.

Барыкин был подвергнут экспертом врачом Комаровичем клиническому исследованию, и на основании данных этого исследования врач дал заключение, что Барыкин утратил зрение и левый глаз и что эта утрата была последствием травматического повреждения, вне зависимости от имевшегося на этом глазе бельма, не препятствовавшего остроте зрения.

По делу были допрошены два свидетеля, показавшие, что несчастье с Барыкиным произошло около 6 часов вечера. Помещение цеха не было освещено электричеством, и рабочие имели при себе лампочки без стекла — „коптилки“. Но эти лампочки давали мало света и рабочие действовали в полутьме. Барыкин работал внизу котла, и свидетели не видели, как произошло с ним несчастье, но после несчастья осматривали его глаз и видели, что он красный, полузакрытый и залит слезой; по совету свидетелей Барыкин и отправился немедленно в больницу.

За употреблением очков — утверждали свидетели — на работе мастера и старшие служащие не наблюдают. Очки для чистой работы непригодны, ибо они темны и часто запотевают. Чистую работу, сделанную в очках, нередко приходится, по требованию заводской администрации, переделывать. Один из свидетелей раз чеканил в очках заклепки и, благодаря им, сделал неправильные обрезы, так что в заклепках получились отверстия.

Суд признал доводы завода не уважительными и удовлетворил иск Барыкина».

В деле Шершова с Сормовским заводом (Нижегородский Окружной суд, апрель 1901 года) выявился один из характерных приемов Сормовской администрации, желавшей уклониться от выплаты пенсии рабочему, потерявшему руку или ногу. Инвалиду вместо пенсии обычно предлагалась должность заводского сторожа с месячным жалованьем 18–20 рублей, а спустя два-три года завод находил удобный предлог избавиться от увечного сторожа.

«Поверенный рабочего Ивана Шершова прис. пов. Карпов в исковом прошении Нижегородскому Окружному суду объяснил, что в 1894 году Шершов служил шорником в котельном цехе Сормовского завода и при надевании на шкив машины ремня получил тяжелое увечье: ему оторвало левую руку, повредило плечо и оторвало три пальца правой ноги. По излечении Шершова завод положил ему пенсию по 20 рублей в месяц, но в прошлом году в этой пенсии ему было отказано и он остался без всяких средств. Относя увечья Шершова к вине заводской администрации, допустившей надевание ремня при полном ходе машины, адвокат Карпов просил суд обязать Общество „Сормово“ выдавать Шершову пожизненное содержание в размере прежней его пенсии. Врачебной экспертизой было установлено, что хотя повреждения, причиненные Шершову, теперь безболезненны, и его здоровье в общем удовлетворительно, но работоспособность им утрачена вполне.

Поверенный Общества „Сормово“ Б. Б. Базилинский в судебном заседании объяснил, что он согласен с экспертизой относительно удовлетворительности здоровья Шершова, но не может согласиться с нею в отношении потери им трудоспособности. Шершов получал не пенсию, а служил на заводе сторожем, и если в прошлом году был уволен, то не по неспособности к труду, а потому, что он пропустил из завода воз краденого железа, скрытого под дровами. Правда, по обвинению в краже этого железа Шершов мировым съездом был оправдан, но, тем не менее, такого сторожа держать более было нельзя. Но мало того — Шершов не лишился способности и к прежнему своему ремеслу: как прежде он был прекрасным шорником, таким остается и теперь. После своего увечья он производил шорные работы как для завода, так и на сторону. Первое доказывается выпиской из расчетных книг завода, из которой видно, что до своего увечья он зарабатывал шорной работой средним числом 20 рублей в месяц, а после увечья от 22 до 26 рублей. Таким образом, увечье послужило не к уменьшению его заработка; работу же Шершова на сторону может удостоверить заведующий хозяйственным цехом завода г. Знаковский.

В ответ на это объяснение прис. пов. Карпов вызывает к судейскому столу самого Шершова и демонстрирует его судьям. „Посмотрите сами, гг. судьи, — говорит Карпов, — может ли этот несчастный больной калека заниматься своим ремеслом, а должность сторожа сравнительно редкая, и с нее завод его прогнал. Человеку без руки, с поврежденным плечом и ногой нельзя быть шорником и нельзя допустить, что он может зарабатывать себе пропитание“.

— Не только может, — возражает заводский юрисконсульт Базилинский, а еще достает себе и на выпивку. 19 марта его подняли пьяного на полотне железной дороги; об этом составлен протокол, который я и представляю.

— Вы, — говорит Карпов, — не договариваете конца этого протокола, а из него видно, что Шершов бросился на полотно с целью окончить жизнь самоубийством, по неимению чем жить. Так поступает завод, — закончил адвокат, — с искалеченными им рабочими!

Суд отложил дело до допроса в качестве свидетеля г. Знаковского. Однако допрос нового свидетеля не состоялся. В суд поступило письмо Шершова, который сообщал, что покончил дело соглашением с Базилинским, и будет впредь получать с завода 12 р. 50 к. пожизненно».

Иногда суду приходилось разбирать дело по просьбе семьи погибшего рабочего.

«По доверенности вдовы рабочего Анны Петровой Сутягиной, действующей за себя и как опекунша над малолетними детьми своими Александром и Петром Сутягиными, прис. пов. Ещин в исковом прошении Нижегор. Окружному суду объяснил, что 21 апреля 1903 года рабочий Василий Александров Сутягин, работая в бандажном цехе сормовских заводов, получил настолько сильные ожоги от раскаленного бандажа, что 24 апреля умер.

Относя это несчастье к вине ответчика, не принявшего необходимых мер к ограждению жизни и здоровья рабочих, производивших опасную работу в тесном помещении, и заявляя, что покойный Сутягин зарабатывал 30 рублей в месяц, поверенный Ещин просил обязать О-во „Сормово“ уплачивать Анне, Александру и Петру Сутягиным, первой — до выхода вторично замуж, а последним — до совершеннолетия, вознаграждение за смерть Василия Сутягина по 15 рублей в месяц.

Допрошенный судом в качестве свидетеля фабричный инспектор Дмитраш показал, что Василий Сутягин по особой подвесной дороге особым краном передвигал тяжелые, докрасна раскаленные бандажи и концом крюка нечаянно толкнул находившуюся позади его колонну. От толчка бандаж сорвался с дороги и прикрыл Сутягина, опоясав его в виде браслета.

Работа по передвиганию бандажей опасная, и несчастье могло произойти как от толчка, так и от усталости рабочего и других причин. Никакого ограждения у места, куда передвигаются и где складываются бандажи, на Сормовских заводах не имеется; между тем устроить его в виде барьера вполне возможно.

Другие свидетели, работавшие вместе с Сутягиным, показали, что помещение, где производилась работа, очень тесное и что никто из сормовской администрации не предупреждал Сутягина об опасности работы.

В судебном заседании представитель о-ва „Сормово“ Б. Б. Базилинский, оспаривая иск, утверждал, что помещение, где Сутягиным производилась работа, было достаточно обширно. Устроить какое-нибудь ограждение около работы невозможно, а указываемый г. фабричным инспектором барьер только еще более увеличивал бы опасность работы. Об этой опасности Сутягина предупредил рабочий Лесягин, но Сутягин ответил ему: „Наплевать!“ Между тем Сутягину стоило только отступить несколько шагов от колонны, чтобы избежать опасности. Таким образом, несчастье в данном случае произошло не по вине заводской администрации, а от озорства самого рабочего.

Ввиду этого заводский юрисконсульт Базилинский просил суд произвести с участием специалиста осмотр на месте и затем в иске Сутягиным отказать.

Адвокат Ещин возразил, что все обстоятельства, служащие основанием иска, доказаны показаниями допрошенных свидетелей. Что касается возможности устроить заграждение, то она установлена показанием специалиста — фабричного инспектора.

Окружной суд удовлетворил иск Сутягиных».

Частые иски о пенсиях, связанных с увечьем, нашли место и в творчестве рабочих поэтов. Популярностью в Сормове пользовалось стихотворение рабочего Федора Поступаева.

Письмо в деревню

Но решение, удовлетворявшее в какой-то, хотя бы очень малой, степени иск изувеченного на работе человека, суд выносил далеко не всегда. Бывали случаи, когда органы юстиции открыто оберегали интерес предпринимателя.

«Адвокат А. Ф. Карпов, поверенный крестьянки Александры Акимычевой, в исковом прошении Нижегородскому Окружи, суду объяснил, что муж его доверительницы Филипп Акимычев служил до 1902 года молотобойцем в кузнечно-вальцовочной мастерской Сормовского завода. Работа происходила в страшной тесноте и жаре, и благодаря отсутствию вентиляции, рабочим приходилось дышать одной гарью. В силу этих условий работы Акимычев, поступивший молодым, здоровым 23-летним парнем, на 29 году жизни получил чахотку и умер, оставив без всяких средств жену с малолетней дочерью. Ввиду этого адвокат Карпов просил обязать О-во „Сормово“, как виновное в болезни и смерти Акимычева, выдавать вдове его пожизненное содержание в размере половины заработка Акимычева, а именно, по 9 рублей в месяц.

В судебном заседании заводский юрисконсульт Базилинский возразил, что чахотка — болезнь или наследственная, или инфекционная, заразительная и может быть как в палатах, так и в заводских мастерских. За такого рода болезнь завод не может отвечать, тем более что даже неизвестно, были ли причиной болезни Акимычева условия заводской работы или же его домашней жизни.

— Конечно, — распинался Базилинский, — заводу ничего бы не стоило дать осиротевшей женщине 9 рублей в месяц, но удовлетворение этого иска будет не в интересах самих же рабочих: в свою самозащиту завод будет тогда крайне строго относиться к поступающим рабочим и принимать на службу только силачей-здоровяков, а при массе ищущих работы найдется достаточное количество и здоровяков, — все же по внешнему виду болезненные люди останутся без работы.

Окружной суд отказал в иске Акимычевой».

С 1-го января 1904 года в России вступил в силу закон, принятый 2 июня 1903 года, по которому в случае получения рабочим телесного повреждения на работе, предприниматель, вне зависимости от вины рабочего или завода, обязывался давать потерпевшему вознаграждение за временную или постоянную утрату трудоспособности.

В первом случае Сормовский завод обязан был платить рабочему «пособие» до его выздоровления — половину действительного заработка; при этом 260 дней в году считались рабочими. При постоянной полной утрате трудоспособности закон обязывал предпринимателя выплачивать рабочему пенсию в размере 2/3 годового заработка, в случае частичной — в уменьшенном размере, вычисленном по специальной «Таблице для определения ослабления или утраты трудоспособности впоследствии телесных повреждений или несчастных случаев».

Закон от 2 июня 1903 года страховал рабочих только от несчастных случаев. Обеспечения рабочих на случай старости и инвалидности, профессиональных и временных болезней, независимых от профессии, он не предусматривал. И вообще, государственного страхования рабочих в описываемое время (1901–1907 гг.) в России не существовало.

Сормовским рабочим приходилось обращаться в суд не только по делам уплаты за увечья или инвалидность. Заводоуправление, без остатка выжимая из трудящегося человека его мускульную силу, не прочь было, когда только удавалось, не доплачивать, урезать, уменьшать, сокращать, ужимать и без того скромный заработок.

Юридические советники правления Общества «Сормово» — в XIX веке А. Г. Яворовский, а с 1900 года Б. Б. Базилинский — придумывали для заводских директоров всяческие лазейки, опираясь на несовершенство российского рабочего законодательства.

Одним из самых обычных приемов сормовской заводской администрации было заставить рабочего трудиться сверх условленного при найме времени или в праздничный день без дополнительной оплаты.

Распорядок рабочего дня на таком громадном предприятии, как «Сормово», конечно, не мог быть ни одинаковым, ни хотя бы однообразным для всех работающих. Наличие смен разной протяженности, неравность длины рабочего дня для отдельных категорий мастеровых, разнобой в оплате труда — все это служило почвой, на которой пышно произрастали злоупотребления заводских администраторов.

Общее, постоянное производство было организовано на Сормовском заводе круглый год за вычетом воскресений и праздников, и осуществлялось группами рабочих в заранее определенные дневные или ночные часы.

В зависимости от времени суток работы делились на 4 категории (данные применительно к 1906 году):

а) односменные (работа только днем);

б) двухсменные с перерывом, днем — полтора часа, ночью полчаса;

в) двухсменные непрерывные;

г) трехсменные непрерывные.

Беспрерывные работы (круглые сутки) производились в тех цехах, где это было необходимо по техническим условиям: погасить, например, мартены, значило вывести их из строя на 5–7 дней.

В сталелитейном, железопрокатном, бандажном цехах и на электрической станции применялась непрерывная схема работы в три смены по 8 часов каждая:

I смена — с 6 часов утра до 2 часов пополудни;

II смена — с 2 часов пополудни до 10 часов вечера;

III смена — с 10 часов вечера до 6 часов утра.

Двухсменная непрерывная работа по 12 часов — с 6 часов утра до 6 часов вечера и с 6 часов вечера до 6 часов утра — выполнялась во всех подразделениях завода рабочими вспомогательных профессий, то есть машинистами, кочегарами, смазчиками, шорниками (сшивателями ремней) и заводскими сторожами.

В шести паровозных цехах — паровозокотельном, кузнечном, механическом, обшивочном, сборочном, ремонтном, и седьмом — вагоноклассном цехе, — работали:

• днем — 10 часов (с 6 час 30 мин утра до 12 часов дня и с 1 час 30 мин до 6 часов вечера);

• ночью — 8 с половиной часов (с 6 часов вечера до 11 час 30 мин и с 12 часов ночи до 4 часов утра).

Во всех остальных подразделениях, цехах и мастерских Сормовского завода велись дневные работы в одну смену продолжительностью 10 часов.

Кроме вышеперечисленных нормированных работ на заводе существовали также и сверхурочные — обязательные и необязательные. К обязательным сверхурочным работам относились все ремонтные работы, без срочного выполнения которых заводские цеха могли остановиться, как то: исправление машин, станков, котлов, подъемных кранов и прочего. К необязательным сверхурочным причислялись все остальные работы вне нормального рабочего дня, устанавливаемые добровольным соглашением между цеховым начальством и рабочими.

Соглашениями оговаривались как время производства работ, так и оплата. Обязательные сверхурочные работы должны были оплачиваться поденным рабочим в повышенном размере, согласно особой расценке, помещенной в «Правилах внутреннего распорядка». Закон устанавливал, во-первых, ограничение общей продолжительности обязательных сверхурочных работ ста двадцатью часами в год, во-вторых, закон требовал от заводского начальства предоставления каждому работавшему ежедневно по 12 часов в непрерывно действовавшем цехе обязательного отдыха — четыре дня в месяц.

Оба эти правила заводской администрацией полностью игнорировались, что и вызвало в начале 1900-х годов поток судебных исков обманутых рабочих к правлению «Акц. о-ва Сормовских заводов».

— Почему вас так давно не видать за преферансом в Коммерческом клубе? — спросили однажды нижегородцы популярного в городе мирового судью 6-го участка К. Е. Ромашова.

— Знаете, — отвечал тот, — у меня не хватает времени. Я сижу дни и ночи, разбирая жалобы сормовских рабочих на их анонимных хозяев — акционеров общества «Сормово», а у меня таких жалоб имеется на сегодняшний день, кроме дел, уже решенных ранее, не менее двухсот пятидесяти.

Мировой судья не преувеличивал. Действительно, за 1901, 1902 и 1903 годы сотни обобранных сормовичей взыскивали через суд недоданные заводоуправлением, но бесспорно причитавшиеся им деньги за сверхурочные работы и работу в праздничные дни.

Почин таким искам сделал кочегар Евгений Щедров. Он работал на заводе О-ва «Сормово» с 20 апреля 1897 года по 8 мая 1901 года, когда был с завода уволен, причем о-во «Сормово» не заплатило ему за работу в воскресные и праздничные дни.

Истец объяснил на суде, что он, будучи кочегаром на месячном жаловании в 20 рублей, зарабатывал по 75 копеек в день, при 26 рабочих днях в месяц. За работу в праздничные дни ему, согласно заводским «Правилам внутреннего распорядка», причиталось получать в полуторном размере, то есть по 1 рублю 12,5 коп. за каждый праздничный день. За время службы на заводе он отработал 210 воскресений и 108 праздничных дней. Щедров недополучил с завода всего 357 рублей 25 копеек.

Объяснения рабочего Щедрова подтверждались многочисленными свидетелями, и дело казалось совершенно бесспорным. Но заводский юрисконсульт Базилинский, соблюдая интерес хозяев-акционеров, из кожи вон лез, стараясь его запутать. Правда, он не смог лишить кочегара денег, заработанных им тяжелым трудом, но сумел, перенося дело из инстанции в инстанцию, оттянуть окончательное решение более чем на два года. Лишь в марте 1903 года, после постановления правительствующего Сената, Евгений Щедров получил, наконец, свои 357 рублей с прибавкой 4 рублей на судебные издержки и 20 рублей на уплату адвокату.

Шесть дней в неделю сормович напрягал мускулы в цехе или мастерской, с нетерпением ожидая покоя для рук и мозга. Воскресный отдых был почти единственным светлым пятном в жизни рабочего-металлиста. Воспоминаниями о воскресном дне сормович тешил и подбадривал себя всю следующую неделю.

Спору нет, некоторая часть рабочих, преимущественно — пришлый элемент, отдавали свой досуг посещению тридцати местных трактиров, игорных притонов и шалманов. Но не это определяло в первые годы XX века жизнь Сормова в праздничные дни. Не особенно влекли и две сормовские церкви, да и мало их было на 28 тысяч жителей. Размашистое веселье на улицах — вот что определяло лицо отдыхавшего в нерабочий день заводского села.

На три части делились праздничные сутки.

С утра до обеда, то есть до полудня, все Сормово можно было увидеть стоящим, сидящим или лежащим на зеленых лужайках перед домами. Малые играли в козны, лапту или городки; пожилые вели степенную беседу о делах на заводе, о происшествиях в губернии, о «мировых событиях» — в те годы шла война в Южной Африке, кроме того, Европа «усмиряла» китайцев.

После воскресного семейного обеда улицы и обширные площадки «У рощи», «На песках», «За Старой Канавой» оказывались целиком во власти той части сормовской молодежи, которой не по душе было торчать весь день в питейных заведениях. «Молодняк хороводы водит», — говорили, покровительственно улыбаясь, пожилые сормовичи. Это следовало понимать, конечно же, не буквально: в России того времени давно уже позабылись, даже по селам и деревням, старинные хороводы, место их заняли «русская кадриль» и ее разновидность — «кадриль-ланце». В последнем танце, наиболее распространенном в Сормове, юноши и девушки партиями, поочередно приближались друг к другу, напевая тут же придуманные шутливо-озорные встречные куплеты.

Танцевали под тульскую трехрядную гармошку. Кончалось же традиционное сормовское уличное веселье только с наступлением темноты. Но музыка и пение на улицах большого рабочего села не прекращались: подвыпившие парни вдвоем, втроем или вереницами со свистом и гиканьем выходили из трактиров на улицы, и воздух наполнялся переливами прославленной «сормовской с перебором». Короткие «запевки», они же «коротышки» или «частушки», прорезывали ночную мглу. «Молодые гуляют!» — тревожно восклицали отцы и матери, покрепче затворяя двери и окна в одноэтажных домах, стараясь одновременно удержать дома подрастающих девчат.

Но и сквозь закрытые наглухо оконные ставни слышалось:

Пение замирало вдали… Но на рассвете сонные улицы вновь оглашали поэтические откровения возвращающихся гуляк:

Впрочем, не стоит думать, будто Сормово в начале XX века лишено было развлечений более высокого культурного уровня, чем уличные пляски и пение. Еще в 1897 году усилиями сормовских учителей и заводских интеллигентов была устроена для рабочих народная библиотека-читальня с особым залом для концертов и театральных представлений. Скоро появились сразу два кружка актеров-любителей: один из рабочих, другой из служащих.

Рабочий кружок отрепетировал и поставил на сцене театра «Библиотеки-читальни» пьесы Островского «Не в свои сани не садись», «Не так живи, как хочется», «Грех да беда на ком не живет». Театралы из кружка служащих избрали другой репертуар: ими были сыграны «Женитьба» Гоголя, драма Шпажинского «Майорка» и пьеса Д. Мансфельда «Не зная броду, не суйся в воду». Спектакли давались, примерно, раз в две недели.

Сормовский рабочий зритель с равным интересом посещал как те, так и другие спектакли. Театральный зал, вмещавший 600 человек, всегда бывал полон.

С 1901 года в программу сормовских заводских развлечений вошла новинка — «музыкально-танцевальные вечера». На первый же такой «вечер», несмотря на сравнительно высокую входную плату, явилось до 700 человек. Двести пар молодых рабочих, кто с женами, кто с сестрами до поздней ночи с увлечением, в меру сил и талантов исполняли последнюю новинку нижегородского губернского бомонда — задорно-забавную «польку-бабочку».