Очерки жизни и быта нижегородцев в начале XX века. 1900-1916

Глава IX

Бурный 1905 год в Нижнем Новгороде и пригородном Сормове. Триумф политической пропаганды. Горожане и полиция. Выстрелы, забастовки, погромы, восстания. Кровавое усмирение.

Нижний Новгород первых годов XX столетия не мог похвастаться изобилием фабрик и заводов. Небольшие механические и судостроительные предприятия числом до пяти, три мельницы, два пивоваренных и один спиртово-водочный завод вместе давали работу двум тысячам людей. Еще 500–600 человек составляли рабочую силу 30–40 колбасных, кондитерских, рыбокоптильных, швейных, типографских, столярно-слесарных, извозных и тому подобных заведений.

В количественном отношении рабочая прослойка составляла не более 3 % населения города. В будничные дни город казался полупустым: купцы и мещане отсиживались в своих домах, лавках и лабазах, народ толпился около рынков и торговых рядов. На улицах верхней части города редко встречались купеческие и мещанские чуйки, чаще мелькали пальто, пиджаки и шляпы людей интеллигентного вида. Объяснялось это просто: русское правительство десятками ссылало в Поволжье столичных вольнодумных интеллигентов, опасных для самодержавия, причем главным образом — в Нижний Новгород, где за ними легче было наблюдать. Эта ссыльная интеллигенция в начале 1905 года и оказалась той закваской, которая заставила забродить нижегородское купеческо-мещанское болото.

Умелая пропаганда, начатая еще в 90-х годах XIX века, наконец, принесла плоды: уже в феврале-марте было ощутимо, что великое терпение народных масс вот-вот кончится. Обиды, насилие, произвол властей уже не оставались без ответа: в разных местах города люди в масках стали неожиданно окружать и избивать полицейских. Два-три полицейских участка были подожжены. В пригородах происходили расправы над людьми, заподозренными в сношениях с полицией. В двух банках и Обществе взаимного кредита произошли ограбления кассиров. В Духовной семинарии и Механико-техническом училище ученики взрывали петарды, которые распространяли нестерпимую вонь…

Непрерывный ряд действий такого рода заметно взбудоражил население. Купцы и мещане стали опасаться выходить по вечерам на улицы, а наиболее боязливые богачи даже нанимали городовых, чтобы те дежурили у подъездов их особняков. От месяца к месяцу городская атмосфера накалялась все сильнее и сильнее. За эти месяцы горожане стали свидетелями ряда крупных покушений и массовых избиений, случались и немотивированные убийства. Мышление и язык горожан обогатились незнаемыми прежде понятиями и терминами: пропаганда, агитация, петиция, прокламация, конституция, митинг, бойкот.

Декабрь 1905 года горожане, а главным образом — учащаяся молодежь, встретили с энтузиазмом, продолжая впитывать в себя знания, полученные в «университете» на Острожной площади. Так называли «Народный дом» — культурное учреждение Общества распространения начального образования.

Начиная с середины октября в Народном доме почти ежедневно происходили собрания и митинги, читались доклады и лекции, споры и дискуссии продолжались до поздней ночи. Наиболее популярных лекторов и докладчиков публика приветствовала бурными аплодисментами.

Особенную популярность снискал Н. А. Семашко, врач городской больницы. Не меньшей известностью пользовались служащий городской управы А. Н. Пискунов, его жена, акушерка Е. Пискунова и стоматолог А. Н. Невзорова. Поражал собравшихся своей эрудицией В. А. Десницкий. Удивляли красноречием П. Н. Лебедев (Керженцев), И. В. Цветков и адвокат Жемчугов.

Но все эти люди были не только лекторами и ораторами. Одновременно они являлись активнейшими деятелями нижегородского филиала РСДРП. В первых числах декабря 1905 года на их долю выпала, помимо просветительской, еще и большая организационная работа.

Времена наступали трудные. Из Петербурга пришло известие об аресте председателя Совета рабочих депутатов Хрусталева (Носаря).

Центральное руководство РСДРП присылало директивы, в которых ставился вопрос общенародного восстания в России.

Председатель Нижегородского комитета РСДРП доктор Семашко прежде всего направил свои усилия на то, чтобы примирить две ранее враждовавшие партийные фракции — «большинство» и «меньшинство». Первые стояли за программу-максимум, вторые предпочитали программу-минимум. Девятого декабря на общегородском объединенном собрании большевиков и меньшевиков последние сняли свои возражения против немедленной активной борьбы с царизмом. Но они не поддержали идею общего вооруженного восстания и настояли на том, чтобы ограничить ближайшее выступление нижегородского пролетариата трехдневной демонстративной забастовкой. В связи с этим решением был избран так называемый нижегородский «Объединенный комитет РСДРП», в который вошли представители обеих фракций. Тогда же был избран и Стачечный комитет смешанного состава — в него вошли представители двух рабочих и одной буржуазной партии.

Декабрьская политическая забастовка в Нижнем началась недружно, причиной чему был непролетарский состав городского населения. Железнодорожники двух вокзалов и кадровые рабочие завода Курбатова и двух заводов фирмы «Добров-Набгольц» забастовали с утра 12 декабря. В середине дня к бастующим присоединились винный склад, типография, портновские и жестяные мастерские.

Но продолжали работать башкировские и дегтяревские мельницы, а также папиросно-гильзовые фабрики Аппака и Тришкана. Курбатовцы и добровцы в полном составе, стройными колоннами ходили «снимать» мукомолов и папиросниц, работавших, как правило, поденно. Больших трудов стоило доказать тем и другим, что рабочая солидарность, несмотря на некоторую потерю заработка, принесет в будущем громадный выигрыш.

Забастовка продолжалась и 13 декабря. К ней присоединились городская управа, бани Гнеушева и Ермолаева, винные лавки, дрожжевая фабрика Гивартовского, пивные склады, канавинские заводы Костина и братьев Рекшинских.

Взволнованные учащиеся средних учебных заведений собрались в актовом зале реального училища. Были занавешены красным кумачом портреты царя и царицы, принесена черная классная доска с написанной мелом фразой «Долой самодержавие!» Гимназисты Коварский и Зак разъяснили присутствующей молодежи цель и политическое значение происходящих событий.

Вечером по городу поползли зловещие слухи, будто губернатор Фредерикс готовит забастовщикам кровавую расправу.

Социал-демократический Объединенный комитет собрался на экстренное совещание. Речь пошла о необходимости действенной обороны. С печальной памяти июльских дней у нижегородских большевиков сохранилась небольшая оборонная дружина человек до двадцати. Револьверы имелись у десяти дружинников, но старые: дрянные «ле-фоше» и «бульдоги», которые удалось приобрести в мае в магазине «Диана», что на Осыпной улице. В августе, правда, ухитрились по подложному требованию арзамасского жандармского управления купить в Нижнем на ярмарке десять полицейских «смит-вессонов». Однако после испытания на Щелоковском хуторе выяснилось, что пять из них — с неустранимыми дефектами. Между тем гроза приближалась.

С крикливой демонстративностью устраивали в кремлевском манеже свои собрания члены нижегородского монархического союза «Белое знамя». Руководители «союзников» — ювелир Хохлов, инженер Николаев, фельдшер Реального училища Шитов и надзиратель того же училища Смотраков — из кожи вон лезли, внедряя в мозги собравшихся там уличных извозчиков, мясников и представителей нижегородского «дна» с Миллиошки идеи святости царского престола и уверенность в необходимости защищать оный до последней капли крови… После такого рода обработки наиболее толковым и надежным «белознаменцам» вручалось оружие — револьверы.

Вход на манежные собрания был совершенно свободным, и это обстоятельство умело использовали дружинники-большевики. Они всегда знали, что замышляют «белознаменцы». Мало того, черносотенный союз неожиданно для себя снабжал революционеров оружием. Заметив наклонность наиболее ретивых «патриотов» к посещению питейных заведений, дружинники охотно составляли им компанию. Рано или поздно наступал момент, когда пропившийся «союзник» просил у собутыльника взаймы, предлагая свой «смит-вессон» в качестве залога.

Четырнадцатого декабря полтора десятка дружинников-большевиков, вооруженные револьверами, отправились в Канавино, к Московскому вокзалу, где в них назрела нужда.

Уже несколько дней не ходили поезда. Железнодорожным стачечным комитетом руководил станционный бухгалтер С. Акимов. Другие вокзальные служащие образовали комитет для охраны железнодорожных грузов. В большом зале для пассажиров I и II классов по нескольку раз в день собирались митинги, на которых, кроме железнодорожников, присутствовала и посторонняя публика. Дебатировался вопрос о возможности присоединения к уездному селу Сормово, где в это время вспыхнуло рабочее восстание, и на баррикадах уже лилась кровь… Говорили на вокзале и о рабочем брожении в соседнем селе Молитовке. У молитовцев была своя заводская вооруженная дружина, насчитывавшая сорок человек. Предложив свою помощь канавинским железнодорожникам, молитовская дружина заняла находившееся близ окского берега каменное здание башкировского училища и соорудила на подступах к нему две баррикады. Проведя бессонную ночь в этой импровизированной цитадели, молитовская дружина утром пришла на Московский вокзал. Но на Вокзальной площади уже находилась городская большевистская дружина, поэтому «молитовские» вернулись к себе домой.

Оставшейся на площади городской дружине вскоре пришлось начать боевые действия. Около 12 часов дня со стороны Гордеевки к вокзалу подошла толпа с иконами, белыми флагами и дубинами. Найдя вокзальные двери запертыми изнутри, толпа стала ломиться в здание через окна. Дружинники, располагавшиеся близ левого крыла здания, дали залп из револьверов. Толпа, в которой оказались убитые и раненые, на некоторое время рассеялась. В течение двух или трех последующих часов гордеевские переулки заполнялись прибывавшими с нагорной части Нижнего черносотенцами. Готовился новый штурм вокзала.

Но дружинники-большевики тоже не дремали. Они заняли позиции в верхних этажах нескольких домов, стоящих на пути к вокзалу.

Вновь раздались выстрелы дружинников. Белознаменцы, обойдя вокзал, рассыпались по улицам Канавина. Дубины начали гулять по спинам канавинцев, показавшихся «патриотам» подозрительными. Криками «Бей жидов, студентов и интеллигентов!» целый час оглашались канавинские улицы и площади.

С железнодорожниками губернская власть расправилась утром 15 декабря. К вокзалу привезли два скорострельных орудия и поставили в проеме улицы, выходящей на вокзальную площадь. Три залпа прямой наводкой вышибли дверь парадного входа, пробили стены в трех местах и разрушили угол здания.

После такой артиллерийской подготовки полиция вошла в большой зал и арестовала находившихся там девять человек. Среди этих революционеров, получивших в 1907 году по приговору царского суда по несколько лет тюрьмы и каторги, двое потом продолжили революционную деятельность. Это С. А. Акимов и С. А. Левит.

День 15 декабря оказался роковым не только для Канавина, но и для нагорной части Нижнего Новгорода. В ночь с 14 на 15 полиция произвела обыск во всех помещениях Народного Дома. Там обнаружили большое количество взрывчатых веществ и семь полностью снаряженных бомб — нижегородские социал-демократы серьезно готовились к восстанию. Другая команда жандармов и охранников тем временем обшаривала квартиры членов Нижегородского стачечного комитета.

В результате за решеткой оказались наиболее активные деятели нижегородского революционого движения 1905 года: Н. А. Семашко, А. П. Невзорова, А. И. Пискунов, П. И. Лебедев (Керженцев) и другие.

В тот же день губернатор Фредерикс закрыл Народный Дом, приказав заколотить досками окна и двери. Еще через день была прекращена деятельность Городской библиотеки и Соединенного клуба.

Оставшись без руководителей, лишенные удобных мест для собраний и обмена мыслями, нижегородские социал-демократы на время прекратили активную деятельность, и вторая половина декабря прошла в городе сравнительно спокойно.

О ненависти к самодержавию, клокотавшей в душах многих нижегородцев, напоминали лишь прокламации, частенько валившиеся в театре с галерки на головы сидящих в партере, да рукописная политическая сатира, ходившая по рукам обывателей.

Вот стихи, направленные против Николая II, его семейства, видных министров и генералов. Сочиненные, как выяснилось, в Петербурге, они по форме представляли собой ироническую «Молитву царю Небесному»:

И т. д.

Среди нижегородцев нашелся поэт, добавивший к этой «молитве» двадцать строк нижегородского содержания:

Некоторые из упомянутых фамилий забылись столь прочно, что читатель вправе получить краткий комментарий. Начнем по порядку упоминания. Унтербергер — губернатор, «усмирявший» сормовичей в 1899 году. Бальц — городской прокурор, выступавший с обвинительными речами на всех политических процессах в Нижнем Новгороде. Нейдгардт — губернский предводитель дворянства, позднее был губернатором-усмирителем в одной из западных губерний Российской империи. Грешнер — начальник жандармского управления, погибший в Нижнем от руки юноши-террориста. Клочьев — извозчик, предводитель черносотенных банд. Ещин — издатель «Нижегородского листка». Серебровский — адвокат-монархист.

Громадный, с тысячами рабочих завод, находившийся рядом с пригородным селом Сормовом, заволновался 10 января 1905 года, когда туда пришла весть о расстреле питерских рабочих перед Зимним дворцом. С тех пор Сормово и лихорадило — все последующие месяцы.

Слухи о готовящихся выступлениях против царя и некоторых, наиболее реакционных, министров и губернаторов начали просачиваться в скромные квартирки сормовских служащих и рабочих.

«Уж не революция ли наступает?» — делали предположение старые рабочие, развертывая газетные листы, оповещавшие о стачках, бунтах, восстаниях, покушениях, казнях, побегах из тюрем, ограблениях банков и тому подобных событиях, страшных для обывательского сознания.

Молодые сормовичи много говорили между собой на работе, но украдкой, да и дома, в семьях не очень-то распространялись насчет своих намерений. Старики ворчали, видя в руках молодежи печатные листочки, называвшиеся новым в сормовском быту словом — «прокламация». Старики-то знали, что за прокламации вполне могут посадить в тюрьму, а то и услать в места, куда, как говорится, ворон костей не заносил.

Слышали пожилые сормовские обыватели в разговорах сыновей и другие новые словечки: «буржуазия», «абсолютизм», «агитация», «социализм», «демократия», «делегат», «оратор», «агент-провокатор». Надо сказать, что в 1905 году старики и молодежь резко отделились друг от друга. Старики боялись неведомой «революции» — молодежь ждала ее. И не только ждала, но и активно к ней готовилась. По вечерам юных сормовичей нельзя было застать дома. Спешно поужинав, надвинув кепки на самые глаза, пробирались молодые люди по темным улицам и переулкам в какие-то им одним известные секретные места для сбора. Часами длились разговоры вполголоса, споры, совещания. Читали неизвестно откуда поступавшую «заграничную», как тогда говорили, литературу, слушали горячие речи ораторов, приезжавших из губернского города.

На заводе работа шла своим чередом, однако в воздухе носилось нечто такое, что заставляло подавляющую массу рабочих, независимо от возраста, держаться настороже.

В феврале рабочие запротестовали против обидных и унижающих человеческое достоинство обысков при выходе из завода. Порядок ощупывать карманы в проходной был заведен еще основателем завода — Дмитрием Бенардаки. С тех пор все очередные директора санкционировали обыски, а директор Мещерский предписал сторожам заглядывать даже в сапоги. Напрасно рабочая депутация доказывала директору ненужность такой меры, оскорбляющей людей, отнимающий свободное время рабочих и подвергающей их опасности при раздевании и разувании на холоде получить воспаление легких. На все доводы Мещерский отвечал: «Отмени я обыски, вы, рабочие, растащите весь завод по гвоздику!» Все, на что согласился свирепый хранитель прибылей сормовских акционеров, так это по личным письменным прошениям освобождать от обыскивания отдельных рабочих. При этом прошения должны были подаваться единолично и в разное время, ибо подавать заявления и просьбы «скопом», то есть коллективно, рабочим запрещали законы империи.

Несколько раз в весенние месяцы 1905 года рабочие, собираясь в группы по 100–150 человек, вызывали директора из конторы, жалуясь на чрезмерность штрафов и взысканий. Только после вмешательства казенного фабричного надзора в лице сравнительно гуманного инспектора Селивановского директор Мещерский соблаговолил признать: «Мы действительно переборщили, но впредь этого не будет…» Уменьшились штрафы, но для налаживания спокойной работы одного этого было недостаточно.

На масленицу, в марте, в Сормове прошли, наконец, выборы цеховых старост, на большинстве русских заводов состоявшиеся еще в 1904 году. По закону цеховые старосты могли обсуждать дела, «возникающие на почве договора найма или касающиеся быта данного предприятия». Они обладали также правом возбуждать перед заводоуправлением ходатайства «о способах расчета с рабочими, о более удобном распределении рабочего времени, о праздновании тех или иных дней в году и о разных других, но исключительно хозяйственных нуждах».

Рабочие выбрали — отдельно по цехам — 168 «уполномоченных», исходя из расчета 5–6 человек на цех или мастерскую. В дальнейшем цеховым уполномоченным полагалось выделить из своей среды по каждому цеху старшего, то есть старосту цеха. Собравшиеся в здании Сормовской школы «уполномоченные» разработали и предъявили заводоуправлению 49 требований (по толкованию администрации — «пожеланий»). В этих требованиях-пожеланиях, как в зеркале, отразились основные трудовые, общественные и бытовые нужды сормовских рабочих.

На заводском дворе Мещерский дал ответ. Дирекция Сормовского завода частично удовлетворила требования, по некоторым из них вынесла отрицательное решение, но имелись и такие пункты, по которым решение не было принято. Частично была увеличена плата поденным рабочим и повышены расценки для сдельщиков (тем и другим повышение составило 25–50 %). Рабочим обеспечивалась возможность контроля за действиями мастера при увольнении рабочего и деятельности «Конторы по найму». Отменялась плата за проезд на Сормовской ветке. Работы в предпраздничные дни должны были завершаться к двум часам пополудни. Обещано было сохранить оплату за бракованные не по вине рабочего изделия. Отменялись обыски в проходной и штрафы за прогул менее трех дней. Допускалось «невольное» опоздание на работу до 10 минут. При простое, не зависящем от рабочего, обещана была выдача поденного жалованья. Всем рабочим гарантировалось вежливое обращение со стороны мастеров и их подручных… Всех этих совершенно справедливых и разумных условий заводской работы в Сормове до марта 1905 года не существовало.

Не согласилась администрация: производить расчет еженедельно, страховать рабочих за счет завода, выдавать за время болезни полную поденную плату — выдавалось от половины до двух третей; отменить сбор копейки с каждого заработанного рубля в пользу приходского попечительства, платить поступающим на работу ученикам не 40 копеек, а полтинник; выдавать семье умершего рабочего, кроме пособия, еще и месячный полный заработок; выдавать из заводской аптеки лекарства по рецептам сторонних врачей, расширить библиотеку-читальню на заводские средства… Словом, заводоуправление не согласилось ни с чем, что хотя бы на грош уменьшит доходы акционеров.

Обсуждение некоторых вопросов на собрании заводских уполномоченных вызвало жаркие споры, и решения по ним не последовало. Требование общего восьмичасового рабочего дня большинство присутствующих не поддержало: оно было выгодно поденным рабочим, но противоречило интересам сдельщиков. Четыре цеха, работавшие непрерывно круглые сутки, по 8 часов в смену, отнюдь не были предметом зависти остальных рабочих: ведь там нельзя было добровольно задержаться после смены ради добавочного приработка, поскольку станок немедленно занимался рабочим следующей смены.

Июльские события в губернском городе были трагичны для сормовичей. Пролилась кровь. Многочисленные аресты проредили ряды сормовской молодежи, готовой к боевым действиям. Революционеры, оставшиеся на свободе, затаились в подполье, ожидая решительной схватки.

Спокойная работа не наладилась и в июле, а первого августа сормовичи узнали еще один термин из словаря эпохи: беспощадно-грозное слово «локаут» с быстротой молнии разнеслось по сормовским площадям, улицам и переулкам. Во всех цехах, отделах, мастерских, на лесопилке и верфи — словом, повсюду висели объявления о предстоящем полном расчете рабочих.

Завод встал, печи погасли, трубы перестали дымить, приводные ремни прекратили движение. Сормовский поэт Поступаев тотчас откликнулся на это трагическое для рабочих событие:

Около трех недель, до 20 августа завод бездействовал. Директор Мещерский уехал в отпуск и более не возвращался. На пост директора правление Акционерного общества «Сормово» поставило старшего механика Н. Н. Приемского. Молодые рабочие радовались, а старые говорили: «Подождем — увидим». Скептики оказались правы: начальником громадного завода сделался сухой и желчный инженер-карьерист с замашками неуемного самодура.

Вступая в должность, знакомясь со служащими предприятия, Н. Н. Приемский заявил, что он в короткий срок «выметет из Сормова все непорядки, мешающие плодотворной производительной работе». Нескольких месяцев хватило, чтобы все рабочие, конторские служащие и добрая половина инженеров возненавидели директора.

17 октября страну взбудоражило сенсационное известие: император Николай II объявил манифест, в котором сообщал о намерении даровать народу свободу совести, слова, печати, собраний и союзов… Ликование в Сормове, как писал «Нижегородский листок», не поддавалось описанию. Рабочие толпами ходили по улицам, приветствуя «свободу». Полиции не было видно, на митинги и сходки собирались, где и когда хотели. Люди свободно обсуждали свои нужды, надеясь на скорые перемены. Церковно-приходские школы в Сормове по требованию рабочих должны были перейти в земство. Библиотеку-читальню решено было передать в ведение выборного правления. Предпринимались шаги для утверждения устава профессионального союза. Начала работу ссудно-сберегательная касса…

Злободневные события ярко отразились в песенном творчестве сормовских девушек:

Увы! Призрак «свободы» витал над Сормовом всего три недели.

Официальная печать в пространных статьях разъясняла населению: царь-де еще не дал народу пять свобод, а только намеревается их дать. Но поскольку народ еще «не созрел» для «свобод», его нужно исподволь, не спеша подготовлять к ним…

Полиция опять подняла голову, в Сормово на помощь полиции прибыл еще и отряд казаков. Отмененное было в Балахнинском уезде «положение усиленной охраны» вновь начало действовать. Для проведения рабочих собраний требовалось полицейское разрешение. Шествия и манифестации были запрещены.

Рабочие весь ноябрь были заняты решением неотложных проблем заводской жизни. Вопрос о взаимоотношениях рядовых рабочих с заводским начальством и цеховыми организациями все еще не был решен.

Первого ноября в помещении штамповального отдела кузнечного цеха рабочие собрались для общественного суда над мастерами Кулаковым и Бердниковым, обвинявшимися в том, что они требуют от подчиненных взятки и подарки. Собрание открылось речью рабочего-обвинителя, который обрисовал положение и силу мастеров, являющихся в цеху как бы самовластными царьками, а подручные — их сатрапами. «Горе рабочему, который находится под властью нечестного мастера!» — горячо воскликнул обвинитель.

Кулаков и Бердников не признали за собой вины, но на собрании были названы фамилии многих чернорабочих и одного машиниста, заявивших о взятых с них деньгах.

Собрание вынесло решение: обратить на это внимание мастеров, а если позорные поступки Кулакова и Бердникова повторятся, присутствующие на собрании примут более радикальные меры.

Это был первый в истории Сормова суд рабочих, которые отнеслись к делу серьезно, без шуток и зубоскальства. На суд собралось триста шестьдесят человек мастеровых.

Третьего ноября произошло еще более важное «юридическое событие». Рабочие вывезли на тачке из цеха и сбросили в дворовую мусорную яму И. В. Матвеева, заведующего заводским Центральным магазином. Слава Матвеева — матерого взяточника и нечистого на руку хранителя заводских материалов — давно гремела по всему Сормову. Рабочие дождались, наконец, случая открыто выразить свое долго скрываемое отношение к нему.

И не раз еще в ноябре повторялись случаи рабочего суда и рабочей расправы над администраторами, которые, конечно, этого заслуживали.

Декабрь оказался месяцем совершенно исключительным и неповторимым в истории завода. Три дня — 12, 13 и 14 декабря — на сормовских улицах шло ожесточенное сражение рабочих с властями.

Почти непрерывно бушевало пламя пожаров. Возвышались баррикады из бревен, скрепленных проволокой. Грохотали войсковые пушки… В ответ раздавались выстрелы берданок. Падали на землю убитые. Со стонами брели раненые. В воздухе стоял отвратительный запах гари и человеческой крови…

Эти картины, запечатлевшиеся в памяти очевидцев, отрывочно, но правдиво рисуют жизнь Сормова в те дни.

Сормовское восстание было подавлено правительственными силами.

Репортер нижегородской газеты, посетивший Сормово в последних числах декабря писал: «…Сейчас в Сормове тихо. Улицы начинают понемногу оживляться. Обыватели приступают к повседневным занятиям. Ребятишки начинают играть в „снежки“. Рабочие, не обращая внимания на разъезды казаков, „свободно“ ходят по улицам, заложив руки в карманы. В середине декабря полиция запрещала людям ходить с засунутыми в карманы руками, опасаясь, что в карманах оружие. Некоторые жилые места, разрушенные в последние дни, напоминают картину „осадного положения“… Особенно удручает вид здания сгоревшей Народной столовой-читальни. В общем, жизнь входит в обычную колею…»

Репортер увидел только внешнюю сторону сормовской жизни, внутренняя же осталась для него недоступной: сормовичи были побеждены, но не покорены. В груди участников восстания огонь протеста погас, но не навсегда.