Один год из жизни Уильяма Шекспира. 1599

Глава 9 Невидимая армада

В июле 1599-го политическая ситуация накалилась до предела, и потому зрители Глобуса стали воспринимать события, изображенные в «Юлии Цезаре», гораздо острее. Услышав, как Брут упрекает Кассия («Я посылал к тебе / За золотом и получил отказ»; IV, 3), публика теперь лишь усмехалась — по Лондону ползли слухи, что «в Ирландии в английской армии вспыхнул бунт — солдаты требовали денег и продовольствия». Надежды подавить восстание с минимальными потерями не оправдались. Сэр Энтони Полетт пишет на исходе весны, что «война в Ирландии затягивается» и «не видно ни конца ни края». Власти решительно пресекали любые разговоры о войне, заставляя неугодных замолчать. «Под страхом смерти запрещено упоминать о положении дел в Ирландии», — писал своим друзьям за границу Джордж Феннер, извиняясь за отсутствие новостей.

Фрэнсис Кордейл просит прощения за отказ «распространяться о войне в Ирландии»: «это запрещено, и Тайный совет держит все новости в секрете». Тем не менее, признается он, «война идет с переменным успехом, наши потери велики, и надежды на успех мало». На смену раненым и убитым набирают новых рекрутов: «3000 солдат на этой неделе выдвигаются из Вестчестера, и на военную службу призовут еще 2000 человек». При дворе поговаривают, добавляет Феннер, что «королева и Эссекс то и дело угрожают друг другу». Англичане прекрасно понимали свою уязвимость — их лучшие войска стояли теперь в Нидерландах и в Ирландии. Знали про это и испанцы. Дальнейшие события очень напоминают шекспировскую драму. Томас Филлипс отмечает, что «испанцы — народ воинственный», и потому, «король Испании грозится выступить против нас, понимая, что лучшие солдаты сражаются сейчас на чужбине и что у нас нехватка продовольствия».

Ситуация дошла до абсурда. Люди жили в постоянном страхе: со всех сторон — шпионы, беглые преступники, купцы — твердили одно и то же: испанцы снаряжают морскую экспедицию, грядет наступление. В середине июля разведка сообщила, что испанцы готовы выступать: их «эскадра базируется в Андалусии и насчитывает 22 галеры, 35 галеонов и других кораблей. По всей вероятности, это далеко не всё. Сухопутные войска — 25 000 солдат. Испанцы планируют напасть неожиданно и захватить наш флот. Ими движет желание отыграться за поражение 1588-го». Испанцы действительно очень хотели отомстить за унизительное поражение Непобедимой армады одиннадцать лет назад. Англичане опасались, что враги нападут сразу с двух сторон — и на южном побережье, и на Темзе, и мародеры разграбят Лондон, как это случилось с Антверпеном. И хотя в Глобусе все еще шли отделочные работы, Шекспир с грустью думал о том, что театр могут спалить дотла, и все его усилия пойдут прахом.

Чтобы защитить побережье, власти реквизировали лучшие английские корабли, а королева, слава богу, отложила летнюю поездку, которую запланировала наперекор всему — лишь услышав, что «долгие морские путешествия не для людей преклонного возраста».

Положение дел было точь-в-точь таким же, как перед сражением с Непобедимой армадой, и потому, желая укрепить боевой дух солдат, архиепископ Кентерберийский предложил Сесилу: пусть англичане услышат «те же проповеди, что и в 1588-м, ибо нет проповедей, более подходящих для сегодняшней ситуации, чем эти». Наступил конец июля; беспокойство усилилось еще больше, ведь испанцы совершили предыдущее нападение именно в июле 1588-го. В ночь на 25 июля 1599 года лейтенант Эдвард Додингтон, один из тех, кто защищали Плимут от испанцев, отправил в Лондон гонца: «Ее Величеству лично в руки…». Письмо помечено как срочное, посланник спешил как мог быстрее доставить Тайному совету депешу, в которой сообщалось о грядущем наступлении: «Ветер северо-западный, на горизонте виднеется флот, и скорее всего, это приближаются наши враги». Хотя тревога и оказалась ложной, донесения такого рода следовали одно за другим. Джон Чемберлен, осведомленный лучше многих, недоумевал, в чем же дело. В августе, находясь в Лондоне, он писал Дадли Карлтону: «…уж не знаю почему, но мы здесь взбудоражены так, будто враг уже стучится в двери».

И в Англии, и за границей довольно скептически относились к возможной победе англичан — хорошо, если удастся хотя бы отбить атаку врага. На континенте поговаривали, что «королева умерла». О том же судачили и в Англии. Генри Уэйк предупреждал Сесила: «В народе ходят слух, что королева либо смертельно больна, либо уже мертва». Слухи множились. Утверждали, что «король Шотландии обнажил меч на Елизавету», а «граф Эссекс <…> ранен, и солдаты бросили его», «в Англии волнения и беспорядки, и многие бегут на юг столицы. Говорят, королевы уже нет в живых и при дворе объявлен траур».

Джон Биллот, сбежавший из испанской тюрьмы, тайно провез в Англию испанскую декларацию, написанную по-английски, спрятав ее в сапоге. В ней говорилось, что Филипп II приказал своим войскам добиться от англичан «повиновения католической церкви». Он призывал английских католиков объединиться с испанцами и восстать против английских еретиков. Тем, кто страшился гнева английских протестантов, предлагалось перейти на сторону испанцев «во время боя» или же «перед последним сражением». Англичане-протестанты боялись теперь не только нападения испанцев, но и предательства католиков, готовых переметнуться на сторону врага. Английское правительство приняло решительные меры, чтобы религиозная рознь не вспыхнула с новой силой, положив начало гражданской войне. 20 июля Тайный совет поручил архиепископу Кентерберийскому выявить и отправить за решетку самых активных католиков из тех, кто регулярно платят штрафы за отказ участвовать в обязательных протестантских богослужениях, а также конфисковать их лошадей. Если дворяне-католики захотят перейти на сторону врага, им придется идти к испанцам пешком. Но и это еще не все. Сэр Артур Трокмортон предупреждал: протестанты, жены которых исповедуют католицизм, еще более опасны, чем католики, не скрывающие своего вероисповедания, — их нужно ограничить в правах и лишить оружия.

Уильям Ресулд не раз говорил Сесилу: испанцы хотят посадить на английский престол католика, устранив Елизавету, и, хотя он не готов назвать имена, в Англии есть кому заявить о своих правах на трон. В Лондоне опасались, что католики предадут королеву. 19 августа лорд-мэр города сообщил Тайному совету, что «Лондон кишит католиками, которые предательскими разговорами завлекают людей в свои сети; они опасны для государства, так как, подвернись возможность, они не преминут ею воспользоваться». Во всем, что казалось подозрительным, мерещился католический заговор. Несколько неграмотных каменщиков нашли на улице показавшийся им подозрительным листок бумаги; проявив бдительность, они отнесли его писарю, который в свою очередь отправил их к констеблю; прочитав письмо, тот предупредил местные власти, а они — самого Сесила. Письмо ирландца-католика, графа Десмонда, предназначалось королю Испании. Десмонд убеждал Филиппа II «вернуть Англию в католическое русло», оправдывая свой призыв тем, что Елизавета правит как тиран («Королева гораздо более жестока, чем Нерон»). Обронил ли кто-то письмо случайно или его просто подкинули — история об этом умалчивает.

Однако елизаветинцы боялись не только испанских захватчиков и католиков. В одном из писем, адресованных Сесилу (для полноты картины приведем его полностью), говорилось:

Подлили масла в огонь и лондонские священники — «один из них во время проповеди просил Господа защитить англичан от нападения испанцев, шотландцев и датчан». Люди не знали, чему верить: «Вечером во вторник сообщалось, что испанцы высадились в Саутгемптоне, в этот же день королева уехала во дворец Сент-Джеймс; в среду поступили новости о том, что испанцы разбиты, так что Лондона им не видать; по городу ходит миллион слухов — люди потрясены так, словно испанцы действительно напали на нас». Несколько лет спустя Шекспир изобразит похожую ситуацию в «Отелло». В третьей сцене первого акта в Венеции бушуют споры о численности армии противника:

Вскоре выясняется, что турецкий флот на самом деле направляется на Родос, но сведения не подтвердятся: «Нелепость. Это для отвода глаз. / Какая-то тактическая хитрость» (I, 3).

В начале августа англичане усилили оборону Лондона и морского побережья. Роланд Уайт писал сэру Роберту Сидни в Нидерланды, где тогда базировались резервные войска Англии, что в Лондоне «волнения, город готовится к вторжению противника». Из каждого района Лондона, добавляет он, призвали на службу во флот Ее Величества добрый десяток солдат. Джон Чемберлен рассказывает о ситуации в Лондоне так: «Приказано снарядить 16 наших лучших кораблей для обороны Темзы и набрать 10 000 человек, из которых 6000 должны немедленно пройти военную подготовку, а все остальные — быть в боевой готовности». Епископы и знать получили письма с приказом «готовить лошадей и военное обмундирование на тот случай, если враг нападет на нас в ближайшие две недели». В стране объявили всеобщую мобилизацию. 2500 солдат оцепили Лондон с целью его обороны. Историк Джон Стоу, свидетель событий, писал, что «такого в Англии не видывали с начала правления Елизаветы». Сэру Фрэнсису Уэру приказали вернуть в Лондон из Нидерландов две тысячи лучших солдат. В пятнадцать графств отправили гонцов с наказом разместить в окрестностях Лондона кавалерию. Двенадцати графствам отдали распоряжение собрать армию пехотинцев. Графам и баронам — стянуть войска для защиты королевы. Граф Камберленд будет отвечать за оборону Темзы, лорд Томас — за морские границы, а лорд-адмирал — за южный фронт.

Итак, войска стягивали к столице, а столицу готовили к внутренней обороне. В воскресенье, 5 августа, пишет Стоу, по королевскому указу, «все улицы и переулки Лондона перетянули канатами, на которых развесили фонари и свечи… Под страхом смерти запрещалось гасить освещение даже ночью, и повсюду выставили охрану». Страх перед внезапным нападением врага оказался столь силен, что англичане забыли даже про пожары — при любом воспламенении деревянный Лондон мог сгореть дотла. На другой день, пишет Чемберлен, началось волнение — «прошел слух, что испанцы якобы высадились на острове Уайт, и от этой новости народ просто оцепенел (признаться, я такого не ожидал) — на улицах причитали женщины, повсюду начали закрывать ворота, словно враг уже вошел в Блэквелл. Мы показали свою слабость и перед нашими друзьями, и перед врагом. Какой позор!» Военачальники (например, сэр Фердинанд Гордж) беспокоились, что Лондон не справится, «ибо нужно действовать быстро и решительно, а наши люди к этому не приучены, и потому совсем пали духом».

Вопрос об обороне Темзы по-прежнему стоял очень остро. Сначала граф Камберленд намеревался «устроить мост <…> такой же, как когда-то возвели для обороны Антверпена». Весьма сомнительное решение, ведь мост в Антверпене не помог сдержать натиск противника, и в 1585-м испанцы не оставили от Антверпена камня на камне. И все же Чемберлен заверял, что со своей армией в 1500 солдат «готов защищать мост до последней капли крови». На смену одному плану пришел другой. Кораблестроитель Эйд предложил перекрыть реку, затопив корабли в самой узкой части Темзы в районе Баркинга. Членам Тайного совета очень понравилась эта идея, и они поручили лорду-мэру Лондона ее осуществить. Насколько же, должно быть, отчаялись англичане, если решились на такой шаг: план Эйда был столь же губителен для торговли, как и нападение испанцев. Лорд-мэр и олдермены просили членов Тайного совета отказаться от безумной идеи, предлагая выставить для обороны Темзы с десяток маневренных кораблей. Когда посчитали возможные убытки, то пришли в ужас — Эйд предлагал затопить 83 корабля стоимостью примерно в 25 000 фунтов! Эти корабли, в свою очередь, затопят всю заболоченную местность вокруг, причинив ущерб в 45 000 фунтов. Поднять корабли со дна (если это вообще возможно) встанет им еще в 25 000 фунтов. В случае неудачи «Темза задохнется, движение по ней не восстановится, и торговле придет конец». К большому облегчению лондонских купцов, членов Тайного совета удалось убедить, и идею Эйда отвергли.

Призыву к оружию внял и бедняк, и богач. Теперь совсем другое дело, не то что война с Ирландией, полагали лондонцы, встав на защиту своей семьи и дома, королевы и страны. Джон Чемберлен открыто заявил: хотя его «никогда не обучали военному делу», лучшее, что он может сейчас предпринять — «оборонять свою страну». Астролог Саймен Форман даже составил гороскоп, чтобы понять, когда ждать нападения испанцев. Возможно, он слишком увлекся, ибо, помимо этого, приобрел «упряжь, оружие, мечи, кинжалы, мушкеты, латы, латные рукавицы, алебарды и многое другое». Один из сохранившихся отчетов 1599 года о военных учениях в Лондоне позволяет наглядно представить себе, как город вооружался. За каждый район города отвечал один капитан (многие из них еще хорошо помнили кампанию 1588 года). Джон Меггс, торговец сукном, возглавлял отряд из 125 человек в районе Куинхит Уорд, Джон Суинертон, торговец одеждой, — отряд из 250 солдат в Криплгейт Уорд и т. д. В общей сложности список насчитывал 15 капитанов из 25 округов города и 3375 солдат.

А что же Шекспир? Уехал ли он вместе со Слугами лорда-камергера в Нонсач вслед за королевой? Быть может, он решил покинуть город и вернуться в Стратфорд, сочтя, что времена смуты лучше пережить в кругу семьи, не подвергаясь опасности? Ответ на этот вопрос многое рассказал бы нам о Шекспире. К сожалению, чем он тогда занимался, доподлинно неизвестно. Скорее всего, как и другие актеры, он остался в Лондоне, став свидетелем всех событий и продолжив играть в театре и писать пьесы. Нет никаких свидетельств того, что представления попали под запрет. Вполне возможно, что театр тогда неплохо заработал — по городу в ожидании врага кружили, маясь от безделья, сотни бойцов-добровольцев. Власти поощряли спектакли — шатающихся праздно солдат надо было чем-то занять.

Судя по дневнику Хенслоу, театральная жизнь во время кризиса ничуть не изменилась — театры продолжали заказывать пьесы для новых постановок. Чепмен, Деккер и Джонсон работали не покладая рук. В конце июля Чепмену поручили дописать «финал пасторальной трагедии» — за эту работу он получил 40 шиллингов. Деккер также был поглощен работой — первого августа ему заплатили за пьесу «Bear a Brain», а через неделю вместе с Беном Джонсоном он получил аванс за трагедию «Слуга из Плимута», которую соавторы обещали закончить через три недели. В начале сентября они объединились с Генри Четтлом и другими драматургами для работы над другой трагедией — «Роберт II, король Шотландии» (до наших дней не дошла). Пьеса очень своевременная, учитывая неприязнь англичан к шотландцам, — Роберт II, предок Якова, один из самых слабых монархов, когда-либо правивших Шотландией.

Если кому-то из лондонских драматургов и предстояло взяться за оружие, так это Джонсону — в свое время он проходил службу в Нидерландах и не раз хвастался тем, что однажды убил вражеского солдата. Однако и он был тогда очень занят — не только писал в соавторстве пьесы для труппы лорда-адмирала, но и работал над продолжением комедии «Всяк в своем нраве», рассчитывая продать ее труппе лорда-камергера. Генри Четтл и Томас Хотон также получили гонорар за работу — прямо в разгар лондонской паники. Четтл — за пьесу «Трагедия мачехи», Хотон — за «Рай бедняка». Майклу Дрейтону, Уилсону, Хэтеуэю и Энтони Мандею предстояло завершить первую часть «Сэра Джона Олдкасла» и написать продолжение к середине октября, поэтому, вполне вероятно, в августе они уже обсудили план работы. Наконец, Джон Чемберлен упоминает о кукольном представлении в доме на Сент-Джонс-стрит в середине августа — в здании располагалась в прежние времена торговая компания, затем разорившаяся. Все это свидетельствует об одном — лондонским театрам испанцы были нипочем.

Две пьесы из репертуара Слуг лорда-камергера пришлись особенно кстати. Одна из них — «Генрих VIII», где воспевалась мощь Англии (хотя упоминание военачальника, подавившего восстание в Ирландии, наверняка изъяли из пьесы в свете последних событий — неудач ирландской кампании Эссекса и слухов о том, что нынешней мобилизацией народ якобы обязан именно ему). Шекспировская труппа, конечно, вспомнила и о другом подходящем тексте из своего репертуара — «Морская чайка Лондона, или Осада Антверпена», — не так давно опубликованном. В начале пьесы речь идет о том, как был захвачен Антверпен, жители которого не приняли всерьез угрозу, исходившую от испанцев, и поставили личные интересы выше общественных:

Удачной эту пьесу назвать нельзя, она демонстрирует, насколько неровным был тогда репертуар труппы, однако публике того времени ее сюжет оказался близок и понятен. Зрители содрогались от ужаса, увидев на сцене безжалостную расправу над одной английской семьей. Слепого отца, фактически случайно подвернувшегося под руку, пытают на дыбе — он лежит на столе, его запястья и лодыжки схвачены ремнями, к которым привязаны веревки. При натяжении веревок ремни впиваются в кожу — тело медленно растягивают из стороны в сторону. Женщинам угрожают, и сладострастные испанцы даже начинают срывать одежду с одной из них прямо на сцене. Можно ли представить что-то более ужасное для елизаветинского зрителя? Лондон в страхе замер, со дня на день ожидая вторжения неприятеля. Правда, в отличие от беспечных протестантов Антверпена, лондонцы были начеку.

Вот наступил уже август, но испанцы так и не напали. Чем больше проходило времени, тем более безумными становились предположения англичан. Чемберлен пишет:

Фразы о «тех, кто не с нами» и о грозящей опасности на западе Англии — явный намек на Эссекса. Чемберлен имеет в виду опасения англичан — а вдруг Эссекс покинет Ирландию, высадится с войском в Уэльсе и пойдет войной против своих соперников при дворе.

К концу августа ситуация накалилась до предела. В Тайный совет продолжали поступать противоречивые сведения о планах испанцев, и в результате там не знали, чему верить. Торговцы настолько беспардонно гнули цены и обирали солдат, что лорд-адмирал вынужден был вмешаться — вскоре вышел указ, запрещающий спекуляцию товарами. Королевская казна, истощенная кампанией в Ирландии, совсем оскудела и едва справлялась с огромными расходами. В середине августа Елизавета приказала Томасу Уиндбенку напомнить Сесилу о его обещании держать под строгим контролем расходы на всеобщую мобилизацию. «Вчера вечером, — писал он государственному секретарю, — я был у Ее Величества и сопровождал ее во время прогулки; она попросила меня намекнуть Вам о том, что „из пустого кошелька денег не достанешь, и он не предназначен для благотворительности“». Кроме прочего, королева опасалась масштабного восстания, предвидя недовольство фермеров, которых забрали в армию прямо с полей в разгар уборочной страды. После полосы неурожаев (1594–1597), вызванных плохой погодой, власти никак не могли допустить, чтобы ситуация по их вине повторилась. 17 августа командиры войск на юге страны — граф Бат, сэр Фердинанд Гордж и другие — распустили солдат, объяснив свое решение достоверными сведениями разведки о том, что, якобы, «ни одного корабля противника нет ни в Бресте, ни в Конкете». Как раз вовремя, потому что «положение было отчаянное, и если бы солдат, набранных из крестьян, не отправили домой, назад в поля, то из-за плохой погоды и отсутствия рабочих рук был бы потерян весь урожай».

Терпение Елизаветы лопнуло — во второй половине августа лорд-адмирал «распустил наших дорогих подданных, призванных на службу по нашему распоряжению». Он считал это большой ошибкой, но не посмел ослушаться приказа королевы. Итак, солдаты покинули Лондон, поскольку опасность миновала. 23 августа Джон Чемберлен с воодушевлением написал, что «буря, которая казалась нам столь мрачной, к счастью, позади <…> наши войска постепенно расформировывают, и наконец все закончится».

Однако вскоре опять поступили тревожные новости. Из Плимута писали, что испанцы собираются «высадиться в Англии, у них 15 000 человек, а по прибытии они рассчитывают на помощь еще 15 000 английских католиков». Скорее всего, полагали англичане, враг высадится в Милфорд Хейвене. В субботу, 25-го августа, в этом не оставалось никаких сомнений, и Тайный совет уведомил лорда-мэра и графа Камберленда о том, что испанцы «уже на побережье». Пришлось снова собирать войска, мобилизовывать вооруженные силы города и готовиться к обороне Темзы, чтобы «помешать испанским галерам». «Самое время, — полагал Тайный совет, — каждому из подданных проявить свою преданность королеве и стране». Наступили напряженные дни. Ранним утром 26 августа 3000 солдат «собрались на улицах Лондона в полном вооружении в ожидании командиров, однако, основательно промокнув под дождем, вынуждены были в тот же день по приказу властей отправиться домой». На другое утро еще 3000 горожан проходили в Лондоне учения на Майлз Энд.

Так продолжалось до 4 сентября. Наконец опасность миновала, и страна, изнуренная мобилизацией, начала постепенно возвращаться к прежней жизни. Елизавета молча переехала в Хэмптон-Корт, где, как сообщает очевидец, «танцевала „Испанскую шутку“ под дудку и тамбурин», «в присутствии лишь леди Уорвик». Хорошее название для танца! Елизавете было что праздновать — ей опять удалось избежать беды. Кризис миновал. О том, что его спровоцировало, ходили разные слухи. Фрэнсис Бэкон, осведомленный лучше других, отказался принять официальную версию событий. Утверждение, что испанцы наступают, писал он, «не более чем выдумка, с целью обмануть даже самых умных людей». Возможно, имей он, как Сесил, доступ ко всем данным разведки, не торопился бы с таким выводом. Сам Сесил, который точно знал, что испанцы готовят наступление (но не понимал, куда будет направлен их удар), признал, что погорячился, заметив в свое оправдание, что «люди готовы распять его (как это и случилось с его отцом) всякий раз, как он пытается разубедить их».

Бэкон впоследствии писал, что «все было сделано лишь для того, чтобы Эссекс, услышав о всеобщей мобилизации в королевстве, удержался от искушения повернуть свои войска назад в Англию». В теории Бэкона есть рациональное зерно. Ведь неспроста королева запретила Эссексу возвращаться в Англию без ее разрешения! Больше всего пострадали фермеры — их совершенно напрасно призвали в армию прямо с полей. Люди прекрасно понимали, чем это грозит — многим не раз приходилось хоронить родственников и соседей, умерших от голода или болезни. В 1598-м, за год до испанской угрозы, один рабочий из графства Кент был уличен в речах о том, что истинная война — между богатыми и бедными, и он «надеется именно на такую войну в королевстве, которая заставит богатых поплатиться за их жестокое отношение к беднякам». Бэкон также напомнил народу: «Если бы Тайный совет решил широко отметить праздник весны и отвлечь фермеров от работы, это еще куда ни шло, но призвать их на войну во время сбора урожая — это уже слишком». Англичане, пишет Бэкон, достаточно умны, чтобы увидеть подоплеку всего, что происходит, «недаром, в народе шутят, что в 1588-м испанцы прислали Непобедимую Армаду, а в этом — Невидимую».

Различие между этими двумя событиями на закате правления Елизаветы вполне очевидно, и их сравнение далеко не в пользу последнего. В 1588-м королева готовилась к битве при Тилбери и, по одному из свидетельств, заверила своих подданных, поднявшихся на защиту страны, что «почтет за честь умереть на поле боя, отдав жизнь за Бога, за свое королевство и за свой народ…» Эта речь могла бы посоперничать с монологом Генриха V накануне битвы при Азенкуре. В 1599-м Елизавета даже не появилась на публике, спрятавшись словно пчелиная матка в улье под охраной пчелиного роя. Возможно, она понимала: прежним пропагандистским речам уже нет веры. Народ стал подозрительным; набор рекрутов не прекращался, двор раскололся на фракции, вопрос о престолонаследии оставался открытым, — все это только усиливало всеобщий скептицизм. Немалую роль сыграли и лондонские драматурги (Шекспир в их числе), научившие зрителей остерегаться решений властей. Цензура свирепствовала — разве можно в такой ситуации высказываться об ирландском походе или о наследнике Елизаветы? Однако ни строгий контроль за портретами королевы, ни запрет на публикацию сатирических произведений и хроник не сдержали народные волнения, и, казалось, уже ничто не способно вселить в людей надежду на помощь Божию, которая воодушевляла англичан в 1588-м. Пути назад просто не существовало.

А чем же лондонские драматурги ответили на угрозу испанского вторжения? Некоторые из них, как, например, Джон Марстон, лишь язвительно посмеялись, невзначай обронив фразу: «Идут испанцы!» (осенью 1599-го «Хистриомастикс» сыграла труппа мальчиков Собора святого Павла). Другие, хотя и писали пьесы о национальном прошлом, тем не менее продолжали говорить со зрителем о современности. Прежде всего, это Томас Хейвуд, чья двухчастная пьеса «Эдуард IV» была зарегистрирована в Гильдии печатников 28 августа 1599-го и вышла в свет уже в конце года. Зрители, пришедшие на спектакль в трактир «Кабанья голова» как раз тогда, когда испанская угроза нависла над Англией, увидели, как предки справляются с теми же трудностями, что выпали и на их долю. В третьей сцене, открывающейся речью мэра, ведущего в бой своих солдат (среди них торговцы шелком, бакалейщики, галантерейщики и др.), сразу же стирается дистанция между прошлым и настоящим. Мэр говорит: «Распорядитесь, чтобы по ночам / На улицах горели фонари». Мы вскоре узнаем, что улицы Лондона оцеплены, мост находится под охраной, и все готово к обороне. У Хейвуда мэр сомневается: «Что, если Темзу перегородить? / Возможно ль затопить в ней корабли?» Безусловно, это явный анахронизм. Аналогия тут гораздо сложнее, так как в «Эдуарде IV» лондонцы защищают город не от иноземных захватчиков, а от англичан; войско возглавляет Фэконбридж, цель которого — освободить из Тауэра короля Генриха VI. Хейвуд предпочел скрыть тот факт, что предок графа Эссекса пришел на помощь горожанам Лондона. Трактовка пьесы Хейвуда в сложившихся обстоятельствах в значительной степени зависела от того, куда подует ветер политических перемен.

Некоторые драматурги маскировать современные события в своих хрониках не стали. В октябре, например, в анонимной пьесе, ныне утраченной (играли ее в общедоступном театре или она предназначалась только для частного просмотра — не известно), была представлена сцена, где англичане празднуют победу над испанцами в Нидерландах. Актеров нарочно загримировали так, чтобы они походили на современных полководцев — им наклеили характерные бороды и одели в камзолы и чулки: «Сегодня посмотрел пьесу „Разгром при Тернхолде“, — пишет Роланд Уайт, — и видел на сцене сэра Роберта Сидни и сэра Фрэнсиса Уэра, которые яростно убивают испанцев и одерживают над ними победу».

Шекспиру потребовалось время, чтобы обдумать и переосмыслить в своем творчестве текущие события. В конце 1599-го он уже знал, чем начать свою новую трагедию. Замок Эльсинор. Ночь. Караульные несут свою службу. Появляются офицеры. Марцелл, один из них, просит объяснить ему, зачем нужен столь строгий караул и чем объясним ажиотаж вокруг войны:

Порвалась связь времен, народ поник духом, угрозы множились, в стране царила смута. Услышав в первой сцене слова Марцелла, зрители «Гамлета», должно быть, вздрогнули от ужаса — им вспомнился август 1599-го. Однако об этом больше ни слова — не будем опережать события.

Глава 10 Страстный пилигрим

Мы не знаем, кто рассказал Шекспиру, что в книжном магазине Уильяма Лика в приходе святого Павла (а возможно, и не только там) можно купить новый поэтический сборник — «Страстный пилигрим». Наконец-то, весной 1599-го, сонеты, известные лишь близкому кругу шекспировских почитателей и друзей, вышли в свет. Новость эта, однако, неприятно удивила поэта, и вот почему. Хотя Шекспир и не отрицал, что часть сонетов «Страстного пилигрима» написана им, к этому изданию был совершенно непричастен. При том, что на титульном листе значилось его имя (еще одно свидетельство его растущей популярности), за эту книгу он не получил ни цента.

Шекспиру, особенно в начале его творческого пути, было отнюдь не все равно, кто и как издает его тексты. В 1593-м он внимательно следил за публикацией «Венеры и Адониса», а затем, год спустя, — и «Обесчещенной Лукреции»; обе поэмы были изданы Ричардом Филдом, давним другом Шекспира. Затем Шекспир замолчал — за пять лет ни единой публикации. Он начал писать сонеты около 1590 года, за несколько лет до поэм; работа растянулась на годы. Шекспир показывал свои сонеты лишь избранным; он не разрешал публиковать их ни в одном сборнике, как печатном, так и рукописном. Возможно, он сразу предупредил друзей: работа над сонетами не закончена; и действительно, за исключением «Страстного пилигрима», ни один из 154 сонетов не увидел свет до официальной публикации сборника в 1609 году.

Сколь бы ни был Шекспир огорчен появлением пиратского издания, ему пришлось смириться. В елизаветинскую эпоху авторское право принадлежало издателю, а не автору. Хотя «Страстный пилигрим» и был издан Уильямом Джаггардом, в истории он останется прежде всего как один из публикаторов Великого Фолио. Однако Великое Фолио появится лишь четверть века спустя (1623). В 1599-м, еще в начале своей карьеры, Джаггард был страстно увлечен творчеством Шекспира; Шекспир же, по всей вероятности, о таком человеке, как Джаггард, даже не слышал. Неизвестно, как в руки издателя-пирата попали два шекспировских сонета: «Когда клянешься мне, что вся ты сплошь…» и «На радость и печаль, по воле рока…»^[8]. Без всяких колебаний Джаггард присовокупил к ним еще три — из «Бесплодных усилий любви», шекспировской комедии, не так давно опубликованной. Все они были предназначены для героев его пьесы — поэтов, мягко говоря, весьма второсортных.

Пяти стихотворений Шекспира на сборник явно не хватало; по крайней мере, на хорошую прибыль рассчитывать не приходилось, ведь по тогдашним законам стоимость книги определялась ее листажом (не больше пенса за две страницы текста). Поэтому Джаггард визуально увеличил объем, начав каждое стихотворение с новой страницы; оборотная сторона листа при этом оставалась пустой. Кроме того, он добавил еще пятнадцать текстов разной длины (в елизаветинские времена определение сонета было весьма расплывчатым). Четыре из них — о страсти Венеры и Адониса. Джаггард полагал, и не без оснований, что эти тексты вполне сойдут за шекспировские. А открыть сборник он все же решил подлинными стихами Шекспира, чтобы, пролистав начальные страницы, покупатель уже не сомневался в качестве товара.

Джаггард решил не продавать сборник в своей книжной лавке неподалеку от Королевской биржи, отдав его Уильяму Лику. Ему так хотелось убедить читателя в подлинности своей продукции, что он был готов пожертвовать собственной выгодой. Лик же недавно купил права на пятое переиздание шекспировского бестселлера — поэмы «Венера и Адонис», поэтому неискушенный покупатель вполне мог подумать: именно Лик — обладатель эксклюзивного права на издание любовной лирики Шекспира. Расчеты Джаггарда оправдались. «Страстный пилигрим» был распродан, а затем в том же году переиздан; более того, благодаря этому сборнику взлетели продажи и «Венеры и Адониса»: за год (небывалое событие!) поэму переиздали дважды. «Страстный пилигрим» снискал такую славу, что его буквально зачитали до дыр — до нас дошли лишь один экземпляр первого тиража, и тот не полностью (его обнаружили только в 1920-х), и два экземпляра второго.

Заплатив всего несколько шиллингов, лондонцы наконец прочитали запретные тексты, ранее известные лишь в избранном кругу. Теперь им было, о чем посплетничать, — в сборнике содержалось немало намеков на личную жизнь поэта. Кто они, «мужчина светлокудрый, светлоокий» и «женщина, в чьих взорах мрак ночной», с которыми так близок Шекспир? Если бы о книге заговорили за пределами Лондона, по возвращении в Стратфорд Шекспира ожидал бы весьма неприятный разговор с женой.

Вполне возможно, Шекспир сам пришел в лавку Лика, чтобы, убедившись в подделке, выяснить, кто за этим стоит. Он часто бывал в книжных магазинах Лондона; издатели хорошо знали его, знаменитого лондонского драматурга. Вряд ли он когда-либо покупал или одалживал книги для работы над пьесами. Помимо двух основных книг, которые, скорее всего, хранились у него в библиотеке («Хроники» Холиншеда и «Жизнеописания» Плутарха), Шекспир использовал в работе сотни других текстов. Утолить жажду Шекспира к чтению, охватив весь круг его интересов, пожалуй, было не под силу ни одной из библиотек его покровителей (если, конечно, они разрешали ему пользоваться своими книгами). А может быть, рабочей библиотекой для Шекспира стали книжные магазины Лондона, где он засиживался часами, листая книгу за книгой (в те времена, в отличие от наших, каждый книготорговец имел строго определенный ассортимент); возможно, он делал пометы в своем дневнике или же просто запоминал то, что ему требовалось, — Шекспира, как и любого актера, природа наделила хорошей памятью. В поисках материала для новых пьес драматург постоянно просматривал новинки книжного рынка — вряд ли в Лондоне нашелся бы человек, лучше него знакомый с положением дел в современной литературе.

О знакомствах Шекспира в книжном мире сохранилась забавная история. Примерно тогда же, году в 1599-м, Джордж Бак, еще один эрудит той поры, член Парламента, писатель и страстный театрал, спросил Шекспира, не знает ли тот, кому принадлежит анонимная пьеса, которую он недавно купил в книжном магазине. Шекспир, как и любой другой человек театра, понимал: после Эдмунда Тилни новым распорядителем празднеств вскоре назначат Джорджа Бака, — и потому, не раздумывая, согласился помочь.

Бак, к тому же, был одним из первых коллекционеров — он собирал современные пьесы. И хотя его коллекция целиком не сохранилась, букинистам удалось обнаружить целых шестнадцать книг с пометами самого Бака — эти издания теперь хранятся в архивах по всему миру. Сколько еще книг Бака разошлось по миру, — этого не знает никто. Из записей Бака нам известно, что в 1599-м он купил по меньшей мере четыре старые пьесы — «Альфонс, король Арагонский», «Эдуард I», «Джордж Грин, пастух из Уэйкфилда», «Клемон и Клэмидс». Все они вышли анонимно, однако Бак узнал: автор «Альфонса» — Роберт Грин; «Клемона и Клэмидса» и «Эдуарда I» — Джордж Пиль. Кто же написал пьесу о Джордже Грине, выяснить не удалось. Возможно, Шекспир прочитал их как раз в 1599-м: для «Как вам это понравится», ему, вероятно, пригодился образ Робин Гуда из «Джорджа Грина» и «Эдуарда I»; также, возможно, имя старого пастуха Корина заимствовано из пьесы «Клемон и Клэмидс». В 1599-м Шекспир и Бак скорее всего не раз встречались в книжных магазинах Лондона.

Купив в книжной лавке Катберта Берби (неподалеку от Королевской биржи) пьесу «Джордж Грин…», Бак решил выяснить, кто же ее автор, и потому, возможно, обратился к Шекспиру. Разговор состоялся, вероятно, во время их очередной встречи в одной из книжных лавок, или же у Королевской биржи, а может быть, и после одного из спектаклей в Куртине или Глобусе или же при дворе. Шекспир припомнил: автор пьесы — священник, однако кто именно, сказать затруднился. Вполне понятно, почему — эта пьеса шла в театре лет десять тому назад. Однако кое-что необычное Шекспир все-таки припомнил — роль Роберта Грина исполнял сам автор. В благодарность за эти слова Бак записал на титульном листе книги: «Автор пьесы… священник, который играл в ней роль пастуха. Записано со слов У. Шекспира». Фамилию драматурга он так и не узнал. Этот эпизод свидетельствует не только о том, какое значение в те времена приобретает публикация пьес и их коллекционирование, но и о том, что впервые остро встает проблема авторства пьес — как раз тогда, когда об этом всерьез задумался и сам Шекспир.

Название, которое Джаггард дал сборнику, говорит о том, что он прекрасно знал вкусы поклонников Шекспира. Публикуя пиратские книги, Джаггард создал на книжном рынке новую нишу. «Страстный пилигрим» напоминает читателю о встрече Ромео и Джульетты на балу, — первом разговоре влюбленных, написанном в сонетной форме, и их первом поцелуе. Когда Ромео обращается к Джульетте заученными фразами из петраркистской поэзии, Джульетта неожиданно отвечает ему на языке сонета — прием абсолютно новый, так как, согласно канону, даме не пристало разговаривать с влюбленным в нее поэтом. Первые восемь строк сонета написаны в форме катрена; Ромео и Джульетта говорят по очереди, но первым начинает Ромео:

На что Джульетта отвечает:

Название сборника было явно рассчитано на тех, кому еще не наскучил сонетный стиль «Ромео и Джульетты». Поэты той эпохи подшучивали над молодыми людьми, державшими под подушкой томик «Венеры и Адониса», а также над теми, кто воровал у Шекспира любовные строки. Годом ранее Джон Марстон высмеял молодых поэтов, «с чьих губ … слетают лишь / Джульетты и Ромео строки». Эта избитая шутка упоминается также и в университетской пьесе «Возвращение с Парнаса (часть первая)», разыгранной в Кембридже в конце 1599-го. Один из героев предостерегает другого: «Скоро у нас повсюду будет один Шекспир — его поэтические строки звучат со сцены всех наших театров». Он нисколько не преувеличивает. Минутой позже второй герой выдаст любовные строки из «Ромео и Джульетты» за свои собственные. В третьем переиздании «Страстного пилигрима» 1612 года на титульной странице Джаггард укажет, что это сборник «любовных сонетов», заострив на этом внимание читателей.

Многие поклонники Шекспира, попавшись на удочку издателя, верили, что сборник действительно написан Шекспиром. Сомнения возникли лишь в XIX веке; тогда же стало известно, кем написана примерно половина сонетов сборника. Однако даже сейчас авторы десяти сонетов все еще под вопросом. До сих пор неясно и то, кому принадлежат четыре стихотворения про Венеру и Адониса. На самом деле, отличить не самый блистательный шекспировский сонет от приличного сонета его подражателей довольно сложно, хотя сегодняшние исследователи, заявившие о том, что Шекспир — автор таких стихотворений, как «Умру ли я» или «Траурная элегия», неохотно признают это. Даже многие известные шекспироведы XVIII и XIX вв. — Эдмонд Мэлоун, Льюис Теобальд, Фредерик Джеймс Фернивал, Александр Дайс, Йозеф Коллер, Эдуард Дауден и Джеймс Орчард Холливелл-Филлипс — полагали, что большая часть стихотворений «Страстного пилигрима» принадлежит Шекспиру. Предполагаю, за исключением узкого круга поэтов и поклонников Шекспира, лишь немногие и в елизаветинскую эпоху думали иначе.

Возможно, некоторым поэтам сборник Джаггарда даже польстил. Но только не Шекспиру — его больно задела эта публикация; теперь уж точно к нему навсегда приклеится ярлык слащавого лирика! Об этом мы знаем от драматурга Томаса Хейвуда, собрата Шекспира по перу (один из его текстов беспринципный Джаггард позднее выдал за шекспировский, чтобы привлечь еще больше внимания к третьему изданию «Страстного пилигрима»). Узнав об этом, Хейвуд тогда громко заявил: приписав его сонет Шекспиру, Джаггард «ранил его в самое сердце». Он также вспомнил, что Шекспир «был очень обижен на м-ра Джаггарда, которого лично не знал, но который так бесцеремонно с ним обошелся».

Сложно сказать, что именно ранило Шекспира. Может, увидев в «Страстном пилигриме» собственные стихи, он решил: кто-то из друзей предал его, сговорившись с Джаггардом? Пожалуй, неприятнее этого лишь публикация трех сонетов «Бесплодных усилий любви», явно вырванных из контекста, ведь для героев своей пьесы, тех еще рифмоплетов, Шекспир нарочно сочинил второсортные сонеты. Самое слабое стихотворение сборника — пятый сонет, написанный плохим александрийским стихом. Это понятно уже по первым восьми строкам:

Как сказал бы Полоний, «это слишком длинно» (а прочитай он третье стихотворение «Страстного пилигрима», также заимствованное из «Бесплодных усилий любви», то счел бы фразу «Обет — дыханье, а дыханье — пар» (перевод Ю. Корнеева) совершенно неудачной). Сонет «Как клясться мне в любви?» написан для молодого Бирона, дамского угодника, однако вслух его читает не сам Бирон, а отец Натаниэль, священник. Тем самым текст выглядит еще нелепее. Сонет в комедии оказывается в чужих руках «по ошибке», случайно «попав не по назначению», — сам Шекспир оказался в похожей ситуации, и ему это совсем не понравилось.

В отличие от подлинных шекспировских сонетов, построенных на виртуозной игре слов (например, первые два сонета «Страстного пилигрима»), в сонете Бирона использованы избитые образы петраркистской поэзии. Поэтому, читая пьесу, понимаешь: текст Бирона беспомощен, и единственное его достоинство — каллиграфический почерк автора. Шекспиру оставалось лишь догадываться, что хуже: критическая реакция читателей на откровенно неудачный сонет или же, наоборот, — их похвала банальностям и ожидание, что он продолжит писать в том же стиле.

Одно дело, когда Шекспиру приписывали тексты его подражателей, и совсем другое (и это гораздо неприятнее), — стихотворение известного поэта, которое, пожалуй, в чем-то лучше его собственных:

Даже в сокращенном варианте это один из лучших образцов английской пасторальной поэзии. Его послание столь искренно, что никого не оставит равнодушным. Поэты, такие как сэр Уолтер Рэли, Джон Донн и Генри Петоу, каждый по-своему отозвались на него. Теперь мы знаем: это текст Кристофера Марло; автор же самого известного ответа пастушки пастуху, скорее всего, Уолтер Рэли — отрывок из его стихотворения также вошел в сборник «Страстный пилигрим»:

Однако ни один из этих текстов ни разу не публиковался до сборника Джаггарда и никто не знал, из-под чьего пера они вышли. Год спустя в сборнике «Английский Геликон» сонет «О, будь возлюбленной моей!» напечатали за подписью Марло, а ответ возлюбленной — снова анонимно (автор его неизвестен — так, по крайней мере, там утверждалось). Однако большинство читателей «Страстного пилигрима» поверили, что стихотворение написано Шекспиром, и вплоть до XIX века его авторство сомнению не подвергалось.

Однако Шекспир-то прекрасно понимал, кому оно принадлежит! Знал он и о том, что Марло вдоволь посмеялся над своим творением в «Мальтийском еврее», трагедии, тогда необычайно популярной. В этой пьесе невинная пастораль звучит из уст Итамора, невольника и злодея, в его разговоре с куртизанкой Белламирой:

Марло не только сочинил прекрасную пастораль, но и показал, как легко его хрупкое и нежное стихотворение поддается переписыванию.

Шекспир и сам не преминул воспользоваться этим текстом. Незначительно изменив, Шекспир использовал его в комедии «Виндзорские насмешницы», где эти куплеты произносит — с чудовищным акцентом — пастор из Уэльса Хью Эванс:

Использование прямых цитат из стихотворений своих современников, и, тем более, искажающих чужой текст, — совсем не свойственно Шекспиру; ни в одной другой пьесе он не пользуется этим приемом.

Даже до публикации «Страстного пилигрима» Шекспир все еще думал о Марло, хотя того уже шесть лет как не было в живых.

Выход в свет «Страстного пилигрима» практически не отразился на творчестве Шекспира — разве что, размышляя об украденных сонетах, о Марло и пасторали, он задумал написать новую пьесу — «Как вам это понравится». Перечитав свой сонет «Когда она клянется, что верна», которым открывается сборник Джаггарда, Шекспир решил его отредактировать. Можно, конечно, предположить, что поэт лишь поправил ошибки рукописи, попавшей к Джаггарду, но серьезные различия между двумя версиями стихотворения (особенно, если сравнить с версиями другого сонета, опубликованного в «Страстном пилигриме») свидетельствуют об обратном: Шекспир серьезно поработал над текстом для его официальной публикации. Скорее всего, он решил внести изменения в сонет сразу после выхода в свет «Страстного пилигрима», а может быть, это случилось и позже. Неясно, захотел ли Шекспир переписать сонет потому, что его опубликовали без ведома автора, или же, прочитав стихотворение в печатном виде, увидел в нем свои недочеты. Хотя он внес не так уж много правки, текст заиграл новыми красками. Подобно Микеланджело, великому скульптору, легким движением руки Шекспир вдохнул в свой текст новую жизнь. По правке видно, как меняется стиль Шекспира, — новые его черты очень скоро дадут о себе знать в комедии «Как вам это понравится».

Возможно, Шекспир не раз возвращался и к другим сонетам до их публикации (не удивительно, что в 17-м сонете он упоминает бумаги, пожелтевшие от ветхости). Для работы Шекспир использовал листы бумаги, сложенные вчетверо; таким образом, каждый лист делился на четыре страницы; на отдельных листах бумаги стихотворения стали записывать только в XVII веке). Лишь некоторым сонетам, опубликованным в 1609 году, явно не хватает редактуры, остальные же отполированы до блеска — ни одного слога не изменишь, не нарушив композицию стихотворения. В отличие от поэтов-соперников, таких, как Майкл Дрейтон или Сэмюэл Дэниел, которые, десятилетиями шлифуя свои сонетные циклы, публиковали каждую новую редакцию, Шекспир свои сонеты не показывал никому — вероятно, он иначе относился к этим текстам, так как у него были совершенно другие творческие задачи; в том числе, он планировал использовать идеи своих черновиков для новых пьес, расширяя и углубляя их содержание.

Нам мало известно о том, как работал Шекспир, — где он писал свои пьесы, какие изменения вносил, что давалось ему легко, а что — вызывало трудности. Единственное свидетельство, которым мы располагаем, — в его пьесах и стихотворениях, а также в одной из сцен «Лукреции». Говоря о творчестве, Шекспир упоминает пресловутые кляксы, стремительный поток мыслей, а также невероятную настойчивость в достижении цели. Быть может, именно благодаря «Лукреции» мы можем заглянуть в творческую мастерскую Шекспира и увидеть художника за работой — того самого Уилла (Will), что всегда стремился обуздать собственное остроумие (wit), сдержав напор идей.

Посмотрим на Лукрецию в тот момент, когда она собирается написать письмо супругу:

Шекспир показывает здесь даже не муки творчества, а раздумья героини о том, как лучше сформулировать мысль. Он и сам не раз оказывался в том же положении, так как чаще всего обрабатывал старинные сюжеты, а не придумывал их сам. Пьесы, написанные в 1590-х, это лишь подтверждают. В частности, основной сюжетный источник его новой комедии «Как вам это понравится» — известный в ту эпоху роман Томаса Лоджа «Розалинда». Шекспиру прекрасно удавалось раскрыть в своих пьесах потенциал источников, устных или письменных.

Вероятно, ему было непросто подавить в себе желание улучшить чужой текст, когда он читал книгу или исполнял роль на сцене. Прочитав в «Страстном пилигриме» свой собственный сонет «Когда она клянется, что верна», Шекспир отнесся к нему с той же строгостью, что и к чужому тексту:

Основная идея этого сонета вполне понятна, и в чем-то даже цинична — отношения, построенные на лжи, долго не продлятся. Герой знает: любимая неверна и лжет ему, однако он ее за это не упрекает, надеясь, в свою очередь, обмануть ее ожидания, — пусть она считает его неопытным в любовных делах юнцом. При этом он скрывает от нее свой настоящий возраст, прекрасно понимая, что лучшие годы давно позади. Возлюбленная же лжет ему вдвойне — она не только ему изменяет, но и сама хочет казаться моложе («Но зачем же моя возлюбленная говорит, что молода?»).

Герой сонета погружен в себя, оторван от мира. Мы видим любовную ситуацию только его глазами. Речь идет не о взаимной любви, а лишь о телесных утехах и лжи. Своей интонацией этот сонет близок сонету 129, исполненному гнева и разочарования («Издержки духа и стыда растрата…», перевод С. Маршака).

Самые важные строки стихотворения «Когда она клянется, что верна» — те, из которых мы понимаем: герой хотел бы оставить все, как есть. Он убежден, что умнее своей возлюбленной: «С улыбкой внемлю лжи ее речей, / Любви проступкам, не даря вниманья». Эти слова предвосхищают горькие размышления Гамлета о подлости Клавдия («…можно жить с улыбкой и с улыбкой / Быть подлецом», I, 5; перевод М. Лозинского); они также сродни мыслям гнусного обманщика Яго, преданность которого — лишь притворство.

Удивительно, насколько точна и, в то же время, лаконична правка, внесенная Шекспиром в этот сонет для издания 1609 года:

В первом катрене нет значительных изменений, разве что прилагательное «unskillful» заменено на «unlearned», а существительное «forgerie» — на «subtleties» — за счет этого финал катрена несколько смягчен^[10] (такая замена весьма показательна — в ранних текстах Шекспир часто использует слова «unskillful» и «forgerie», в поздних — «unlearned» и «subtleties»).

Пожалуй, самая филигранная и, в то же время, самая значительная, смысловая правка в этом сонете касается шестой строки. Вместо «я знаю» появляется «она знает» («Although she knows my days are past the best») — тем самым Шекспир меняет отношение возлюбленной к любовной ситуации. Теперь перед нами не обман, а игра, суть которой оба участника прекрасно понимают. По словам Э. А. Сноу (а его работы о сонетах весьма убедительны), фразы «Я могу обмануть ее, но не себя самого» и «Я мог бы обмануть себя самого, не будь я уверен в том, как хорошо она знает меня и насколько моя ложь очевидна для нее» отличаются разительно. Лишь во второй редакции стихотворения герой видит себя глазами возлюбленной. Он больше не хвастается любовной интрижкой, напротив, мы чувствуем, как он смущен и взволнован чувством настоящей любви.

Шекспир также решительно вычеркивает из ранней редакции пошлые строки, в которых герой прячет свое истинное лицо, заменяя их другими: «Я сам себе в своем тщеславье лгу, / И оба мы от правды далеки» (строки 7, 8). Это центральная мысль всего стихотворения: хотя мы и лжем друг другу в быту, тем не менее мы постигаем высшую правду — ту, что доступна лишь влюбленным; именно она — в основе любовных чувств.

В новом варианте сонета герои нечестны друг с другом лишь один раз. Если раньше, говоря неправду, они хотели схитрить, то теперь их обман больше напоминает игру. По словам Э. А. Сноу, «в первой версии мы чувствуем: влюбленным не бывать вместе; в поздней, — наоборот, что они предназначены друг для друга». В «Страстном пилигриме» герой обманывается, полагая, что лжет во имя любви; в поздней же редакции выражение «to lie with her» воспринимается двусмысленно (to lie — не только лгать, но и делить ложе), тем самым речь идет не только о лжи, но и о влечении, на котором держится связь влюбленных. Чувство взаимности, соединения двух сердец возникает и благодаря ключевым словам последнего двустишия, складывающимся в единое целое: «She… me… we… be» («Она… меня… мы… будем [вместе]»).

Глава 11 Нет условностям!

В центре сюжета «Как вам это понравится» — любовь Орландо и Розалинды; героям предстоит пройти долгий путь, прежде чем они поймут, что такое настоящее глубокое чувство. В этой комедии, как и во второй редакции сонета «Когда клянешься мне…», Шекспир, добиваясь намеченной цели, развенчивает любовные клише, а также прибегает к приему переодевания. Мотивы, лишь намеченные во второй редакции сонета, в пьесе укрупнены и показаны широким планом; в «Как вам это понравится» Шекспиру удается гораздо детальнее, чем раньше, прописать характеры героев, показав нюансы их отношений. В истинности чувств Орландо и Розалинды не остается никаких сомнений, настолько они проникновенны (невероятно, но Шекспир заставляет нас поверить в это, ниспровергая литературные стереотипы своей эпохи). Мы сопереживаем Ромео и Джульетте, размышляя над их судьбой, однако нас прежде всего трогает накал их страсти. В комедии «Как вам это понравится» иначе: самое важное качество любви — ее прозорливость. По меткому замечанию самовлюбленной Розалинды в адрес тех, кто мечтают о чувствах, любовь — лишь еще одна ложь, выдуманная влюбленными: «Но это басни: люди время от времени умирали, и черви их поедали, но случалось все это не от любви»^[11] (IV, 1).

Под пером Шекспира Розалинда, шаблонная героиня известного романа Лоджа, преображается до неузнаваемости. Как ему это удается — загадка; помимо других достоинств Шекспир наделяет свою героиню изобретательным умом — она легко убеждает наивного юношу в том, кто она, объясняя ему, что такое настоящая любовь. Вероятно, такая прямота, немало удивила лондонцев, привыкших смотреть спектакли, в которых была велика доля условности. В отличие от хроник и трагедий, снискавших явное одобрение современников Шекспира, комедию «Как вам это понравится» они обошли молчанием, хотя сегодня ее ставят очень часто. Пьеса была впервые опубликована лишь в Первом Фолио 1623 года; пройдет век после первой публикации, прежде чем о ней снова вспомнят. Быть может, комедия Шекспира была столь новаторской, что зрители не смогли понять ее замысел и оценить по достоинству, и потому, посмотрев спектакль, вышли из Глобуса с чувством разочарования. Эта пьеса явно опередила свое время.

Комедия «Как вам это понравится» насыщена событиями. Однако самое важное в этом произведении, практически лишенном связного сюжета, — отношения между Орландо и Розалиндой, а вовсе не политические перипетии, не разнообразные переодевания, не фарсовые элементы, и не рассуждения о сонетах и пасторали, и не счастливая развязка с четырьмя свадьбами. Именно история двух влюбленных движет действие; секрет успеха (и первого провала) комедии — в убедительности ее любовной линии.

За исключением Ромео, Орландо — самый страстный из всех шекспировских персонажей. В начале мы видим Орландо, которым помыкает его старший брат Оливер, человек очень жестокий: не выполнив завет отца, он сперва лишил Орландо образования, а теперь хочет отобрать у него и долю наследства. После разговора с братом Орландо сражается с опытным борцом Шарлем и выигрывает поединок, хотя силы и не равны. В первых сценах Орландо говорит столь же убедительно, как и сражается. Но при встрече с Розалиндой (а он влюбляется в эту девушку с первого взгляда) красноречие покидает его. Когда Розалинда предлагает ему подарок, Орландо от смущения не может вымолвить ни слова. Несмотря на все попытки поддержать разговор, Орландо словно немеет. Возможно, юноша уже влюблен в Розалинду, но пока еще не знает, что такое любовь. Если он хочет завоевать такую необычную девушку, как Розалинда, и получить зрительское благословение, одной влюбленности явно недостаточно. Орландо должен понять, чем истинная любовь отличается от мимолетной влюбленности, а также получше узнать свою возлюбленную.

Орландо решительно принимается за дело — чтобы выразить свою любовь, он сочиняет стихи, которые развешивает на деревьях в Арденском лесу, вырезая на коре имя Розалинды. Во второй сцене третьего акта мы слышим фрагмент его сонета, последние его десять строк (два катрена и двустишие с характерной для шекспировского сонета рифмовкой — abab cdcd efef gg):

Это нарочитый пример плохого сонета. Орландо — второсортный поэт и неудачливый влюбленный. Он не знает, что Розалинда тоже прячется в лесу, да это для него и не важно. Его любовь — лишь пустой поток слов. Задача Шекспира — заставить Орландо (а затем и Розалинду) иначе взглянуть на любовь, отказавшись от высокопарных слов. В других, более ранних произведениях, Шекспир также использовал жанр сонета — в «Бесплодных усилиях любви», в «Ромео и Джульетте», в эпилоге к «Генриху V», самой последней на тот момент своей пьесе. Однако после выхода «Страстного пилигрима» ему надолго расхотелось это делать. Сонет появится лишь в комедии «Все хорошо, что хорошо кончается» (III, 4) и в «Цимбелине» (V, 4); в «Как вам это понравится» сонет нарочно дан без первого катрена, чтобы такие, как Джаггард, не могли им воспользоваться в своих целях.

Орландо явно не может остановиться. Сочиняя один плохой сонет за другим, он собирает антологию искренних, но совершенно никудышных стихотворений наподобие «Страстного пилигрима», над которым Шекспир насмехается. Самое скучное из них — из восьми строк, оно написано стучащим четырехстопным хореем, отягощенным монотонной рифмовкой. Обнаружив в лесу это стихотворение, Розалинда читает его вслух:

Такие тексты легко тиражировать, и потому, подслушав Розалинду, шут Оселок не может удержаться от искушения — он сочиняет непристойный стишок, заканчивающийся такими строками:

Шекспир всячески старается убедить зрителя в том, что Орландо — безнадежно плохой рифмоплет, которого нужно направить на путь истинный — пусть он откажется если не от рифмоплетства, то по крайней мере от своей болезненной влюбленности, которую он так старательно пестует и выражает в избитых стихах в подражание Петрарке.

Последнее высказывание «страстного пилигрима» исполнено таких длиннот, что в финальных двух строках даже удлиняется метр:

Хотя у Розалинды больше нет сил все это читать: «О милосердный Юпитер! Какой скучной проповедью о любви вы утомили ваших прихожан» (III, 2), — она не может удержаться от язвительного комментария: «О да, слышала все и даже больше, чем следует, — потому что у некоторых стихов больше стоп, чем стих может выдержать» (III, 2). В середине пьесы Шекспир нарочно ставит преграду между влюбленными; кажется, что пропасть между банальными строками о любви и настоящими, — непреодолима. В комедии, где, помимо этого, в общем-то нет драматического конфликта (нет ни других претендентов на руку и сердце дамы, ни противоборствующих семей), влюбленным предстоит преодолеть именно такое препятствие.

Шекспир заимствовал сюжет «Как вам это понравится» из пасторального романа Томаса Лоджа «Розалинда, или Золотое наследие Эвфуэса». В конце 1580-х, с целью сколотить состояние, Лодж отправляется в экспедицию на Канарские острова, захватив с собой, чтобы скоротать долгие часы морского путешествия, поэму XIV века — «Повесть о Гамелине», приписываемую Чосеру. В 1590 году на основе данного сюжета Лодж сочиняет пасторальный роман, пропитанный петраркистскими образами. Этот роман снискал такую популярность, что к 1599-му (как раз тогда к нему наконец обратился и Шекспир) выдержал четыре переиздания. Судя по тому, как вдумчиво работал Шекспир, ему наверняка удалось купить или же одолжить экземпляр «Розалинды…», хотя, конечно, мы не знаем, каким именно изданием он пользовался.

«Розалинда…» имела успех даже десять лет спустя после первой публикации, неизменно вызывая у читателей ностальгию: роман написан в золотое для истории Англии время — сразу после великой победы англичан, разгромивших «Непобедимую Армаду».

Ностальгические настроения овладели и Шекспиром. Как и многие другие источники, к которым Шекспир обратился в 1599-м, роман Лоджа написан как раз тогда, когда Шекспир, поселившись в Лондоне, начал свой творческий путь. Теперь же, в поисках новых возможностей развития театра, драматург глубоко задумался. Вспомнив начало 1590-х, когда он впервые окунулся в литературную атмосферу Лондона, он осознал, как многое с тех пор переменилось: писать, как раньше, больше было нельзя.

За прошедшие десять лет, подбирая сюжеты для новых произведений, лондонские драматурги ни разу не обратили на «Розалинду…» внимания — им казалось, что такой сюжет для комедии не подходит. Однако Шекспиру для новой пьесы вполне хватило рыхлого сюжета этого романа. Он полностью заимствовал из «Розалинды…» второстепенную линию повествования, обрамляющую роман Лоджа, — мотив узурпации власти и восстановления в правах законного правителя, — а также историю о том, как герои оказываются в лесу. Шекспир сохранил основных персонажей, изменив всего несколько имен (в частности, Розадер стал Орландо).

Шекспиру без труда удалось то, что Лоджу было не под силу. Он сразу понял, что «Розалинде…», помимо прочего, недостает иронии и чувства юмора. И хотя для этого в тексте были все возможности, Лодж ими совершенно не воспользовался. При этом ему пришла в голову прекрасная мысль — переодеть главную героиню в мужское платье и назвать ее Ганимедом (имя имеет гомоэротический подтекст, намекая на любовную связь Юпитера с его любимым виночерпием). Розалинда (Ганимед), влюбленная в Розадера, предлагает ему разыграть небольшой спектакль: «Я буду Розалиндой, а ты будешь самим собой, Розадером». Однако для Лоджа это лишь предлог для «Свадебной эклоги Розалинды и Розадера», их любовного дуэта. Герои Лоджа разыгрывают историю, в которой они муж и жена, однако Розалинда все еще переодета в костюм юноши. С точки зрения Шекспира, этот и другие эпизоды романа открывают большие сюжетные возможности — Лодж их просто не заметил. Способность Шекспира разглядеть потенциал сюжета и воплотить его в жизнь свидетельствует о том, что, во-первых, он умел мастерски использовать чужой источник, а, во-вторых, прекрасно понимал, как устроена комедия. Вероятно, прав был Роберт Грин, когда, закипая от ревности, написал в 1592 году трактат, где предупреждает других драматургов о том, что в Лондоне появился новый автор, «выскочка-ворона, украшенная нашим опереньем». Он видел, как легко Шекспир осваивает чужие тексты, во многом превосходя первоисточник и по сравнению с другими авторами добиваясь гораздо большего художественного эффекта.

Прочитав роман Лоджа, Шекспир понял, где и как лучше всего посмеяться над римфоплетами. Время безусловного подражания Петрарке, столь популярного в 1580-х — начале 1590-х, когда Лодж сочинил «Розалинду», давно прошло. Одно из самых неестественных, надуманных стихотворений Лоджа («Описание Розалинды») — не что иное, как имитация сонета Петрарки, стилистически абсолютно невыразительная; особенно это касается первых строк текста:

Вероятно, Шекспир крепко запомнил их, так как именно они вдохновили его написать монолог для Основы, который в «Сне в летнюю ночь» играет роль Пирама, любовника Фисбы. Последние слова Пирама перед смертью звучат как явная пародия на выспренную любовную поэзию:

Прием переодевания, частая перемена места действия (из города в деревню и наоборот), сочетание высокого и низкого стиля — все это Шекспир взял за основу своей новой пьесы. Скромный сюжет Лоджа оказался весьма гибким — Шекспир легко развил новые сюжетные линии, не разрушив костяк текста. Разумеется, потребовались и новые персонажи; среди них Жак-меланхолик, Оселок, а также Уильям и Одри, деревенские жители. Словно по воле случая, все герои Шекспира встречаются в Арденском лесу: Розалинда и Орландо натыкаются на Жака, а тот в свою очередь, на Оселка, который пытается добиться благосклонности Одри, тем самым раздражая Уильяма, и т. д. Познакомившись, герои начинают общаться, при этом обсуждают они абсолютно все — от высоких понятий до приземленных; персонажи пьесы — как придворные, так и крестьяне — явно заинтересованы в общении друг с другом. В этой комедии гораздо больше говорят, чем действуют. В конце все влюбленные счастливо воссоединятся, отпадут и политические разногласия. У Лоджа роман заканчивался тремя свадьбами — Шекспир же не смог устоять и добавил еще одну.

Единственное, что драматург оставляет неизменным, — слова из предисловия Лоджа к «Розалинде…»: «Что ж, если вам это понравится, я всецело Ваш, но и Вы, в свою очередь, доверьтесь мне». Шекспир сократил предложение, изменив его согласно своему замыслу, — так, что оно превратилось в чудесное название для комедии — «Как вам это понравится». Эти слова отражают замысел Шекспира: с одной стороны он предлагает зрителям вполне традиционную пьесу, ради которой они и пришли в театр, а с другой, — расширяет их представление о комедии.

Шекспир писал столь сложную женскую роль в расчете на молодого талантливого актера (его имя до нас не дошло). Драматург настолько был уверен в его способностях, что отдал ему больше четверти всех строк пьесы. Позднее даже у Клеопатры окажется гораздо меньше реплик. Случай для елизаветинского театра неслыханный; скорее всего, это совершенно не понравилось пайщикам театра, привыкшим играть главные роли. В «Как вам это понравится» Шекспир показывает нам, к чему приведет план Розалинды, задумавшей обмануть Орландо, «притворившись дерзким лакеем» (III, 2). Другие героини Шекспира, переодетые в мужское платье, при первой же возможности снимают его. Мы ожидаем, что Розалинда поступит так же, узнав, что Орландо любит ее. Однако она не сделает этого, пока не поймет, что Орландо изменился. Поэтому прежде всего она хотела бы стать наставником Орландо:

Этими словами Ганимед (Розалинда) и подтрунивает над Орландо, и критикует его. Словосочетание «defying the name of Rosalind» буквально означает «позорит имя Розалинды», что звучит довольно грубо и даже неожиданно, и потому в 1623 году редактор второго Фолио заменил этот глагол на «deifying» (обожествлять, боготворить); однако именно он задает тон нападкам Розалинды, указывая на ее неприятие любовных клише. Ганимед предлагает исцелить Орландо (мотив придуман Шекспиром, у Лоджа его нет), разыграв сценку о двух влюбленных; только так Ганимед сможет помочь Орландо, ведь своими советами он уже вылечил одного человека, страдающего от любви:

Орландо соглашается — больше о его стихах мы не услышим. Чтобы добиться своего, Розалинда не раскрывает, кто она такая и что задумала. В данной сцене девушка, переодетая в мужское платье, играет влюбленную (при этом роль Розалинды исполняет в пьесе Шекспира молодой актер) — с каждой новой репликой она все больше убеждает Орландо в том, почему не стоит мыслить условностями. В первой сцене IV акта некогда молчаливый Орландо обменивается с Ганимедом шутками и каламбурами, из которых понятно, насколько изменилось их общение. Теперь они говорят на одном языке; в своем остроумном диалоге они так или иначе проговаривают важную для себя мысль — как могла бы сложиться их совместная жизнь. Розалинда настаивает, что в браке хотела бы иметь право голоса, и Орландо соглашается. Она говорит: «Замкни перед женским умом дверь — он выбежит в окно; запри окно — он ускользнет в замочную скважину; заткни скважину — он улетит в дымовую трубу» (IV, 1). Орландо отвечает ей шутливо и, вместе с тем, искренне: «Человек, которому досталась бы жена с таким умом, мог бы спросить: „Ум, ум, куда ты лезешь?“» (IV, 1). И это только начало.

Чтобы все получилось, как они хотят, им нужно прийти к обоюдному согласию. Розалинде придется и дальше лгать Орландо, а Орландо — забыть о любовных условностях. Однако, дабы показать, что герой возмужал и иначе относится к отношениям, Шекспир заставляет его скрывать то, чему он научился, и говорить неправду — только так Орландо оценит впоследствии замысел Розалинды. Очень многое зависит от того, как быстро Орландо догадается, что за Ганимедом скрывается Розалинда. Часто современные постановщики не учитывают этот момент, и потому в их спектаклях Орландо узнает правду лишь в самом конце. Таким образом они сознательно превращают Орландо в глупца, недостойного Розалинды (как сказал Бернард Шоу, перед нами «довольно глупый непрозорливый юноша»). В других постановках Орландо заговорщически подмигивает и кивает публике с самого начала, давая понять, что Розалинде его не обмануть — такой Орландо напоминает циника из первой редакции стихотворения «Когда она клянется, что верна…». Лишь соблюдая верную пропорцию, можно воплотить на сцене замысел Шекспира: «Я знаю, что она знает». Орландо понимает, что за Ганимедом скрывается Розалинда, играющая роль влюбленной; мы знаем, что он знает, что она знает о том, что он знает.

Но когда нам это становится понятным? Трагедия, к примеру, потрясает нас тем, что мы не сразу понимаем, куда движется действие. Чем больше наше изумление, тем глубже воздействие трагического. Когда Лир выносит на сцену мертвую Корделию, он застает публику врасплох; особенно удивлены те зрители, которые знакомы с сюжетом, и потому уверены, что девушка жива. Комедия нравится зрителям потому, что мы лучше, чем сами герои, знаем обо всех переодеваниях, подменах и любовных связях. Поэтому мы с большим нетерпением ждем момента разоблачения, нежели следим за хитроумным сплетением сюжетных линий. Но в «Как вам это понравится» Шекспир меняет правила, создавая такие ситуации, где мы начинаем сомневаться, что же героям известно и кто они такие. Недоумевая, мы снова и снова возвращаемся мыслями к завязке действия, стараясь определить, когда же именно Орландо понимает, что за Ганимедом скрывается Розалинда.

Предполагаю (а Шекспир так закручивает сюжет, что остается лишь догадываться), впервые у Орландо закрадывается мысль о том, что перед ним переодетая в мужское платье Розалинда, когда Ганимед в шутку подает ему руку и просит Селию выступить в роли священника и обвенчать их с Орландо (IV, 1). В спектакле это намного понятнее, чем при чтении пьесы, — как только Орландо берет Ганимеда за руку, ему становится понятно, что перед ним девушка, и потому он дает согласие на брак, говоря Селии: «Пожалуйста, повенчайте нас!» Игра зашла слишком далеко, и Селия чувствует себя неловко. Зрители Глобуса понимали, что Орландо просит Селию об обручении или официальной помолвке, и потому она решительно отказывается: «Я не знаю, какие слова говорить». Она не соглашается, так как, по правде говоря, сама немножко влюблена в Ганимеда. Но Ганимед настаивает: «Ты должна начать: „Берете ли вы, Орландо…“». Наконец Селия уступает его просьбам и произносит заветные слова: «Берете ли вы, Орландо, в жены эту девушку, Розалинду?». На что Орландо говорит: «Возьму», но фраза в будущем времени не удовлетворяет Розалинду, и она переспрашивает: «Да, но когда?» Орландо еще раз уклоняется от прямого ответа: «Хоть сейчас: как только она нас повенчает». Розалинде этого мало. Современники Шекспира хорошо понимали разницу между «Беру» и «Возьму» (для юристов елизаветинского времени первое означало sponsalia per verba de praesenti, a второе — sponsalia per verba de futuro, то есть соглашение менее обязательного характера, так как речь идет о неопределенном будущем). Розалинда настаивает на своем, она хочет удостовериться, твердо ли юноша намерен жениться: «Тогда вы должны сказать: „Беру тебя в жены, Розалинда“». Орландо знает, что делает; ему понятна разница между шутливым намерением и серьезным, и потому, взяв ее руку в свою, он повторяет слова, которые навсегда соединят их: «Беру тебя в жены, Розалинда» (IV, 1). Пожалуй, ни в одной другой пьесе, кроме этой, Шекспир не показывает зрителям обручение героев прямо на сцене. Хотя в финале «Много шума из ничего» и появляется священник, он, подобно брату Лоренцо в «Ромео и Джульетте», для совершения обряда приглашает влюбленных и гостей в часовню («И все за мной последуйте в часовню», V, 4; перевод Т. Щепкиной-Куперник). Поскольку священные обряды, в том числе, и брак, дозволялось совершать только в церкви (а, следовательно, их никогда не показывали на сцене), елизаветинцы, наверное, были под впечатлением от этой сцены в «Как вам это понравится». Теперь у Розалинды и Орландо уже нет пути назад.

Даже после счастливого воссоединения они продолжают обманывать друг друга. Розалинда все еще притворяется Ганимедом, а Орландо делает вид, что ничего не понимает. Правда, Орландо не всегда это удается, и он все-таки проговаривается. Во второй сцене V акта он говорит своему брату, увидев Ганимеда: «…сюда идет моя Розалинда». Оливер тоже обо всем догадался — он прекрасно помнил, насколько Ганимед был взволнован рассказом о том, как Орландо боролся со львом (IV, 3). Поэтому, когда Ганимед говорит Оливеру: «Храни вас бог, брат мой», Оливер отвечает: «И вас, прекрасная сестра» (V, 2). Далее страсти накаляются как никогда. На двойственный вопрос Ганимеда о том, может ли он завтра заменить Розалинду (выражение «serve your turn» имеет также скрытый вульгарно-сниженный подтекст — «удовлетворить физическое желание»), Орландо твердо отвечает: «Я не могу больше жить воображением!» Теперь они готовы разделить ложе любви. Когда в конце пьесы Розалинда во всем признается, мы не испытываем такого удовлетворения, как обычно, — Орландо совсем не удивлен и даже не вспоминает про Ганимеда: «Коль верить мне глазам, вы — Розалинда!» Оселок ведь уже сказал нам о том, что истинные влюбленные, как и лучшие наши поэты, — лжецы: «потому что самая правдивая поэзия — самый большой вымысел, а все влюбленные — поэты, и, значит, все, все их любовные клятвы в стихах — чистейший вымысел» (III, 3). Это квинтэссенция не только сонета 138 («Когда она клянется, что верна, / Я верю ей, хоть знаю — ложно это»), но и пьесы «Как вам это понравится».

Для своей комедии Шекспир не только усовершенствовал сюжет Лоджа, но и переосмыслил два собственных более ранних произведения любовного характера — «Ромео и Джульетту» и «Бесплодные усилия любви»; в обоих есть героиня по имени Розалинда или Розалина. Сделав шаг вперед, Шекспир все время оглядывается назад. В обеих пьесах Розалинда, недосягаемая дама, разбивает сердце влюбленного поэта. В «Ромео и Джульетте» о ней много говорят, но она ни разу не появляется на сцене. Влюбленность Ромео в девушку, которую мы ни разу не видим рядом с ним и которая даже не знает о его существовании, — предмет постоянных насмешек острослова Меркуцио, высокопарности предпочитающего низкие шуточки, ибо он не в силах выносить бессмысленные любовные излияния Ромео в духе Петрарки:

Влюбленность в Розалину — лишь самообман, о котором Ромео тут же забывает, встретившись с Джульеттой и поняв, что такое настоящее чувство.

В «Бесплодных усилиях любви» также есть героиня по имени Розалинда — в нее влюблен тот самый Бирон, чей незамысловатый сонет попал в сборник «Страстный пилигрим». Розалинда сильно выделяется на фоне героев и героинь пьесы, выписанных столь условно, что они практически неразличимы. Хотя ее речь в целом и не отличается от клишированной речи других персонажей, в ее словах чувствуются живость и остроумие — особенно в конце, где она подшучивает над своим ухажером:

Розалинда вновь вернется на сцену в комедии «Как вам это понравится»; хотя в данном случае имя героини, разумеется, заимствовано из романа Лоджа (впрочем Шекспир вполне мог бы назвать ее иначе, раз он заменил Розадера Оливером). Имя героини звучит эффектно на фоне других персонажей, двое из которых даже названы Шекспиром одинаково, — невероятно, но в пьесе Шекспира целых два Оливера и два Жака. Очень может быть, Шекспир решил пошутить, назвав свою героиню именно так. Однако это поняли лишь избранные: Розалиндой также зовут безжалостную героиню Эдмунда Спенсера — она, подобно шекспировской героине, не выносит плохих стихов. Герой Спенсера Колин Клаут (образ во многом автобиографичен) жалуется в «Пастушьем календаре», что его возлюбленная Розалинда смеется над его песнями («Январь»), а затем, лет десять спустя, Спенсер снова вспомнит об этом в «Возвращении Колина Клаута». Однако шекспировская Розалинда, обретшая в комедии «Как вам это понравится» свой собственный голос и точку зрения, намного превосходит своих предшественниц.

Это одна из самых любимых героинь самого Шекспира. Дело не только в ее уме и остроумии. Чувства Розалинды понятны зрителю, и весь спектакль мы переживаем вместе с ней и любовное опьянение, и душевную боль, и страх, и смущение. Как и другие герои Шекспира, оставшиеся в веках, — Фальстаф, Гамлет, Яго и Клеопатра — Розалинда остра на язык, искусная выдумщица и хорошая актриса. В один прекрасный момент она, как и другие известные герои Шекспира, перестает слушаться драматурга и начинает жить своей собственной жизнью.

По словам Ф. Кермоуда, «Как вам это понравится» — «самая современная пьеса» Шекспира. Она не столь открыто злободневна, как «Генрих V» с его явными аллюзиями на Эссекса и Ирландию или «Юлий Цезарь», в котором обсуждаются календарь и республиканство. В комедии Шекспира также упоминаются современные реалии — от традиционных отсылок к Ирландии до нового фонтана Дианы в Лондоне — богиня изображена «практически обнаженной», пишет Джон Стоу. Однако истинная актуальность комедии Шекспира совсем в другом: в ней Шекспир развивает традиции елизаветинской комедии и пасторали. Сценическая жизнь комедии намного короче, чем у других жанров, даже если спрос на нее больше (к примеру, в 1599-м, было поставлено столько же комедий, сколько хроник и трагедий вместе взятых). Однако то, что одному поколению кажется смешным или забавным, другому видится бессмысленным и искусственным. Комедия меняется вместе с тем, как меняются вкусы и ожидания общества. Шекспир и без указки Марстона или Джонсона прекрасно осознавал, что время старых комедий прошло, и нужно искать новые пути развития жанра. Комедией «Как вам это понравится» Шекспир открывает новую страницу драматургии; даже если зрителю его намерения еще не вполне понятны, он отлично знал, что делает.

Фрэнк Кермоуд абсолютно прав: Шекспиру «было, что сказать публике, однако то, что тогда казалось необычайно интересным, сейчас почти не считывается»; «ни одна пьеса Шекспира, за исключением „Бесплодных усилий любви“, не требует от зрителя такой образованности — знания елизаветинских реалий и современных текстов». Даже сторонники «Как вам это понравится» признают, что литературные аллюзии Шекспира в ней далеко не всегда понятны. Сейчас мало кто читает и смотрит в театре «Как вам это понравится» ради того, чтобы погрузиться в литературные споры того времени — для нас они имеют значение лишь в свете шекспироведческих исследований. Однако «Как вам это понравится» — истинная находка для биографа, учитывая, что Шекспир не оставил сведений о своей работе над текстами. Уловить все аллюзии пьесы — все равно что разгадать ряд загадок.

Эти слова Фебы (пастушки, безнадежно влюбленной в Ганимеда), отсылают нас к автору, которого в 1599-м уже давно не было в живых. Перед нами цитата из знаменитой поэмы Кристофера Марло «Геро и Леандр», опубликованной посмертно, в 1598-м. Слово «теперь» в первой строке важно не только для Фебы, ослепленной любовью, но и для Шекспира. Эти строки напоминали Шекспиру о начале 1590-х, когда он работал над «Венерой и Адонисом», а Марло — над «Геро и Леандром». Поэзия уже никогда не будет столь простой и истинной, как тогда. Шекспир любезно называет Марло «милым пастухом», намекая на то, что Марло — автор знаменитой пасторали «Страстный пастух своей возлюбленной». Судя по другой отсылке в этой пьесе, стихотворение Марло, напечатанное в «Страстном пилигриме» под именем Шекспира, все еще было у зрителей на слуху, хотя эта аллюзия настолько непрозрачна, что совершенно не понятно, на кого же она рассчитана. Возникает ощущение, что, вложив в уста Оселка следующую фразу, Шекспир хотел что-то уяснить прежде всего сам для себя: «Когда твоих стихов не понимают или когда уму твоему не вторит резвое дитя — разумение, это убивает тебя сильнее, чем большой счет, поданный маленькой компании» (III, 3). Хотя Шекспир прежде всего убеждает нас в том, что для автора (будь то он сам или Марло) нет ничего хуже, чем быть непонятым публикой, в данной реплике содержится косвенная отсылка к насильственной смерти Марло (за неуплату счета ему вонзили в таверне нож между глаз), а также к словам из «Мальтийского еврея» о «несметных богатствах тесной конуры» (I, 1; перевод В. Рождественского). Над этим вопросом Шекспир размышлял долгие годы. Десять лет потребовалось драматургу для того, чтобы добиться успеха, — для таких пьес, как «Виндзорские насмешницы», и «Генрих V», и «Как вам это понравится» и, в конце концов — «Гамлет», Шекспир переработал сюжеты разных драматургов, намного превзойдя своих предшественников. Переняв новые приемы Марло, а также его «могущественный стих», Шекспир счел, что битва выиграна и волноваться больше не о чем.

Однако дух Марло все еще витал над Шекспиром, когда он работал над буколическими сценами «Как вам это понравится», ведь именно Марло обновил жанр пасторали. Шекспир прекрасно усвоил один из советов своего предшественника: чтобы размышления о любви не выглядели тривиально, лучше всего посмеяться над теми любовными образами, что уже созданы, объявив их безжизненными и шаблонными. Именно так и поступает шекспировская Розалинда, пренебрежительно отзываясь о трагической истории любви Геро и Леандра как о выдумке. Леандр, по мнению Розалинды, умер совсем не ради любви, пытаясь переплыть Геллеспонт, чтобы найти Геро, — он всего лишь утонул, купаясь, так как ногу ему свела судорога:

История, рассказанная Марло — чистая выдумка, тогда как чувства Розалинды в одной из самых условных пьес Шекспира, — настоящие.

По мере работы над комедией Шекспир больше думал о драматургах, своих соперниках, которые тогда еще были живы, чем о Марло; особенно, о таких ярких сатириках, как Бен Джонсон. В соавторстве Джонсон написал для Розы ряд пьес; сейчас он работал над своей сатирической комедией (лучшей из его наследия) — «Всяк вне своего гумора». Будучи приверженцем комедии разоблачительной, Джонсон предложил прекрасную альтернативу шекспировской романтической комедии. Шекспир, скорее всего, знал сюжет нового произведения Джонсона еще до официальной постановки — Джонсон представил ее Шекспиру и пайщикам труппы, прочитав целиком или же просто пересказав содержание, после чего Слуги лорда-камергера купили права на постановку и осенью 1599-го сыграли премьеру. В этой пьесе нашлось несколько остроумных выпадов против Шекспира (от нападок на его герб до придирок к «Юлию Цезарю»), однако, когда речь шла о прибыли, сведение личных счетов уже никого не волновало.

Лучшего времени для постановки комедии Джонсона было не придумать. Запрет на сатиру в июне 1599-го и сожжение сатирической литературы нисколько не ослабили любви публики к этому жанру. Сатира теперь переместилась на сцену. Шекспир не преминул высказаться об этом в «Как вам это понравится»: «…с тех пор как заставили молчать ту маленькую долю ума, которая есть у дураков, маленькая доля глупости, которая есть у умных людей, стала очень уж выставлять себя напоказ» (I, 2). Как бы Шекспир ни опасался сатирического жанра, он вскоре и сам опробует его в «Троиле и Крессиде», однако впервые драматург заявит о нем в комедии «Как вам это понравится», в репликах Жака.

Образ Жака полон загадок. Его присутствие в пьесе важно (ему принадлежит десятая часть реплик), но он никак не участвует в развитии событий. Его присутствие ничего не меняет — убеждать или наставлять на истинный путь других персонажей не в его власти. Больше всего ему нравится наблюдать. Жак меланхоличен, задумчив и чувствителен настолько, что некоторые исследователи видят в нем отдаленный прообраз Гамлета; другим кажется, что герой желчен и склонен к самообману и распутству. Шекспир осторожничает, ни рассеивая наши предубеждения, ни разделяя их. Вне зависимости от того, нравился ли зрителям Глобуса Жак или нет, услышав о его навязчивом желании очистить этот мир, («Прочищу я желудок грязный мира, / Пусть лишь мое лекарство он глотает», II, 7), они поняли, кого он им напоминает, — сатирических персонажей Джонсона. Шекспир настолько типизирует этот образ, что другие персонажи говорят о Жаке обобщенно, называя его то «мсье Меланхолик» (III, 2), то «господин Путешественник» (IV, 1).

Жак вполне оправдывает свое имя — во времена Шекспира оно произносилось как «jakes», что означало отхожее место; это также намек на «Метаморфозы Аякса» Дж. Харингтона (произносится как a-jakes). О насмешке Шекспира нам напоминает и Оселок — вместо того, чтобы называть Жака по имени, весьма безвкусном, он обращается к нему подчеркнуто уважительно — «мистер Как-вас-зовут» (master What-ye-call’t, III, 3). Образ Жака противоречив. Несмотря на то, что Жак отзывается обо всех язвительно, ему все время достается от других персонажей. Оселок и Розалинда ставят его на место. Даже Орландо побеждает его в словесном поединке. Тем не менее общение с Жаком облагораживает главных героев.

Самый яркий момент, связанный с Жаком, — его знаменитый монолог о семи этапах жизни человека, который начинается словами: «Весь мир — театр. / В нем женщины, мужчины — все актеры» (II, 7), а заканчивается мрачным описанием заката человеческой жизни:

Лишь только зритель начинает одобрительно кивать, как Шекспир тут же оспаривает циничное высказывание Жака — на сцене появляются Орландо и Адам. Орландо выносит Адама, своего старого слугу, на плечах — в этой сцене мы видим не впавшего в детство и всеми позабытого старика, а преемственность поколений: младший заботится о старшем.

Шекспир всеми силами старался развенчать мрачный комизм джонсоновской сатиры, и, вполне возможно, роль Адама он написал для себя самого. До наших дней дошла такая байка конца XVIII века: один знакомый Шекспира, старик из Стратфорда-на-Эйвоне, «рассудок которого уже помутнел, на вопрос соседей о том, что он помнит о Шекспире, отвечал: как-то он видел на сцене, как Шекспира несет на плечах какой-то человек». В другом источнике примерно тех же лет детально описывается, что Шекспир играл роль «немощного старика», «столь слабого, что ему было тяжело идти, и потому его вынес на сцену другой человек, а затем помог ему сесть за стол, где уже трапезничали какие-то люди, и кто-то из них напевал песенку». Судя по описанию, речь идет об Адаме. Бытует мнение, что Шекспир, не самый лучший актер труппы, скорее всего играл небольшие роли стариков. Хотя кроме этих двух историй у нас нет других подтверждений того, какие роли Шекспир писал для себя, эта версия кажется вполне правдоподобной.

Самый проникновенный эпизод, связанный с Жаком, — в финале пьесы. Герцог просит Жака остаться на свадебные торжества, присоединившись к общему танцу, символу вечной гармонии в обществе, но Жак отказывается (V, 4). Не в силах изменить общество, герой отворачивается от него. Жак остается один — все покидают Арден и возвращаются ко двору. Подобно Шейлоку и Мальволио, он чужак. Образ Жака напоминает нам о том, что в комедии Шекспира есть место не только веселью, но и горечи; драматург четко разграничивает тех, кто находятся внутри комического пространства, и тех, кто остаются за его пределами.

В этой комедии Шекспир ставил перед собой и другие задачи; одна из самых важных — вывести на сцену долгожданного клауна. В «Как вам это понравится» Шекспир сталкивает два амплуа — Жак выступает и в роли клауна, и в роли шута, разоблачающего человеческую глупость. Разочарованию зрителей не было предела, когда они узнали, что Кемп покинул труппу. Как бы Шекспир ни был рад уходу Кемпа, он и другие пайщики вынуждены были найти ему достойную замену. К тому моменту как Шекспир завершил работу над «Как вам это понравится», такой человек наконец нашелся. Это был Роберт Армин.

Слуги лорда-камергера знали об Армине — ювелир по профессии, Армин начал свой творческий путь с баллад и памфлетов, а затем стал драматургом и актером. Возможно, пайщики видели его на сцене в спектаклях труппы лорда Чандоса или же в закрытых спектаклях для аристократов (судя по всему, Армин часто соглашался на такую работу). Если Слуги лорда-камергера смотрели «Историю двух служанок…», пьесу Армина, в которой он к тому же сыграл две главные роли, наверняка он покорил их своим талантом.

Возможно, Слуги лорда-камергера знали и о двух его книгах, недавно отданных им в печать, — «Дурак о дураке» и «Шутливые ответы на вопросы». Если Шекспир читал «Шутливые ответы…», то сразу понял, что Армин — мастак загадывать публике загадки и развлекать ее остроумной беседой наставительного характера. Совсем скоро Шекспир воспользуется этим умением Армина и напишет для него всем известную роль могильщика в «Гамлете», изобилующую каламбурами.

Армин обладал всем, чего так не хватало Кемпу. Он не умел танцевать, но прекрасно пел и владел искусством миманса. Ему едва исполнилось тридцать, однако за плечами у него уже был большой опыт работы в театре. Он не исполнял джиги и совсем не стремился стать центром внимания. Судя по сохранившемуся портрету тех лет, Армин не отличался крепким телосложением и, к тому же, был маленького роста. С ним Шекспиру легко работалось, и драматург многому у него научился. Армин был скорее остроумным шутом, нежели клауном, хотя ему ничего не стоило исполнить, к примеру, роль Кизила, полицейского пристава, в «Много шума из ничего», которую Шекспир изначально предназначил для Кемпа. В общем, Армин прекрасно подходил для шекспировских пьес и отчасти даже развязал Шекспиру руки — в благодарность драматург доверит ему роль шута в «Короле Лире». Они прекрасно сработались. Однако поначалу труппа сомневалась в том, воспримет ли публика Армина после Кемпа. Несколько лет подряд Шекспир писал комические роли в расчете на Кемпа — тот приносил труппе существенную выручку. Шекспир, должно быть, приложил немало сил для того, чтобы дебют Армина состоялся, хотя поначалу на успех, как у Кемпа, он не надеялся.

Первая роль, написанная драматургом для Армина, — Оселок. Вообще-то, оселок — точильный камень для проверки свойств драгоценных металлов, с помощью которого определяют, не подделка ли перед нами. Как раз в таком герое Шекспир и нуждался (кроме того, в имени скрыт намек на первую профессию Армина: эмблемой лондонских ювелиров был точильный камень). Кемп чаще всего играл деревенских жителей; порвав с этой традицией, для Армина Шекспир написал роль придворного шута. Оселок предан Селии и потому отправляется вместе с ней и Розалиндой в лес, хотя ему и жаль оставить двор. В Арденском лесу ему не по себе — здесь саркастические шуточки Армина пришлись как нельзя кстати.

Для шута у него огромное количество реплик. За исключением Фесте в «Двенадцатой ночи», роль Оселка, в которой 300 строк, самая большая из всех шутовских ролей в пьесах Шекспира. Удивительно, что для роли Оселка Шекспир не задействовал певческие способности Армина (правда, Армин занят в этом спектакле и в роли Амьена, вельможи, прекрасно владеющего голосом). Как у любого клауна, у Армина были в запасе свои секретные приемы. Когда, ближе к развязке, Шекспир нарочно замедляет действие, Армину представляется прекрасная возможность блеснуть в монологе о «семикратно опровергнутой лжи». Небольшой текст, написанный специально для этого актера, теперь кажется нам искусственным — и при чтении, и на сцене. Как его оживить, знал только Армин.

В отличие от Жака, своего собеседника, все время выражающего свое отношение к событиям, Оселок гораздо больше вовлечен в действие. Смирившись со своей судьбой, он говорит: «Да, вот и я в Арденском лесу; и как был — дурак дураком» (II, 4). Позже он сам становится жертвой тех принципов, над которыми недавно смеялся, и в конце пьесы женится на деревенской девушке Одри. Не известно, сколько продлится его брак (Жак к примеру, считает, что не более двух месяцев, и, возможно, он прав). Все это сильно отличает Армина от Кемпа, не склонного к романтическим излияниям. Зрители все еще скучали по Кемпу, очаровавшему их своим талантом, однако с точки зрения Слуг лорда-камергера и, конечно же, самого Шекспира, Армин был очень выгодным приобретением.

Кроме шутов, Шекспира волновал и другой вопрос. Еще немного — и образованный зритель с тугим кошельком отвернется от них, отдав предпочтение детским труппам. В начале мая в Соборе святого Павла появился новый хормейстер — Эдвард Пирс; с его подачи впервые за десять лет возобновились выступления юных певчих. У них было огромное преимущество, так как им, в отличие от взрослых трупп, разрешалось выступать в соборе, в самом центре города. Для детских спектаклей (они были рассчитаны примерно на двести зрителей), набиравших тогда популярность, не требовалось разрешение распорядителя празднеств. Поэтому детские труппы могли брать для постановок любые злободневные или сатирические произведения. У них также были сильные покровители. Роланд Берби писал в ноябре 1599-го, что «Уильям Стенли, шестой граф Дерби, на свой страх и риск поставил несколько пьес с мальчиками Собора святого Павла». Позднее мальчики объединились в труппу «Дети Капеллы», которая в 1600 году начала свой путь на закрытой площадке театра Блэкфрайерс.

Благодаря росту и внешности, мальчики прекрасно подходили для пародий. Помимо этого, елизаветинцам, музыкальным от природы, нравились их голоса, и потому билеты на спектакли расходились мгновенно (елизаветинская Англия подарила миру лишь двух художников, — Исаака Оливера и Николаса Хильярда, но в талантливых музыкантах недостатка явно не испытывала). Взрослые актеры умели фехтовать, танцевать и петь, однако лишь немногие из них (и Армин в их числе) могли составить детям конкуренцию в музыкальных номерах, ведь мальчики были профессиональными хористами. Труппа лорда-камергера оказалась между двух огней, соперничая и с известными взрослыми труппами, и с детскими, всегда вызывавшими зрительское умиление.

Если в детских труппах выступали мальчики-певцы, почему бы труппе лорда-камергера также не использовать в спектаклях певчих? В «Как вам это понравится» заняты шестеро мальчиков, хотя обычно — лишь двое. Менее талантливый драматург, следуя театральной моде на детское пение, просто добавил бы в спектакль одну-две песенки. Шекспир же написал целых пять — три из них поют взрослые, две — мальчики, что гораздо больше, чем в любой другой его пьесе. Если воспринимать эту комедию как мюзикл, становится понятным, откуда такая скудность и обрывочность сюжета, обилие сатирических выпадов и эксцентричная кульминация (на сцену выходит Гименей, и все начинают петь и танцевать). Все это законные элементы мюзикла. Возможно, Шекспир предвосхитил развитие нового, тогда еще незнакомого публике жанра — «Опера нищих» Джона Гея появится лишь столетие спустя, в 1728 году. Не понятно, осознавал ли Шекспир новизну своих поисков; так или иначе он не стал развивать этот жанр, и следы мюзикла в его творчестве быстро затерялись.

Однако с тех пор, как в моду вошла английская опера, шекспировскую комедию увидели в ином свете. Режиссеры быстро поняли, что эту пьесу очень легко превратить в мюзикл. Для спектакля 1749 года к ней добавили еще одну песенку — из «Бесплодных усилий любви». А к 1789-му, когда пьесу ставили в Королевском театре Йорка, роли Селии, Фебы и Амьена давно уже стали музыкальными; кроме того, в конце первого акта исполнялось соло на волынке. В 1824 году «Как вам это понравится» исполняли в Друри-Лейн, и это был настоящий мюзикл с рядом песенок — из «Сна в летнюю ночь», «Двенадцатой ночи», «Страстного пилигрима» и «Венеры и Адониса», а в финале пьесы вместо старого скучного номера Гименея исполняли «Танец-аллегорию, сопровождаемую хором Ариэлей, духов воздуха».

Некоторые песенки, написанные Шекспиром, важны по сюжету, остальные же созданы, чтобы повеселить публику, ценившую хорошее пение. Самая цельная из них — «Влюбленный с милою своей…»

Эту песню для голоса, лютни и виолы да гамба сочинил Томас Морли, она дошла до нас в издании «Первой книги песен» 1600 года, вышедшем вскоре после постановки «Как вам это понравится». Томас Морли, один из самых известных композиторов той эпохи, был соседом Шекспира по Бишопс-гейт. Скорее всего, Шекспир и Морли сотрудничали, сойдясь на том, что композитор получит право на публикацию песни в своем сборнике. Как бы то ни было, публика насладилась настоящим шедевром — слова и музыка блистательны. Утраченные тексты шекспировских песенок стоит искать как раз в таких сборниках, как у Морли, где автор слов никак не обозначен.

В последней сцене своей комедии Шекспир готовит зрителя к торжественному финалу. Ничего подобного мы не встретим ни в его более ранних произведениях, ни в предшествующих развязке сценах «Как вам это понравится». Под пером Шекспира мир пасторали, во многом искусственный, приобрел естественность, но, как Шекспир покажет в более поздних своих пьесах, у бытовой реальности есть свои границы, и она не самоцель. Ганимед уходит, обещая, словно по волшебству, вернуть нам Розалинду. Наконец девушка появляется на сцене в сопровождении Гименея, покровителя брачных уз. Впрочем, для вмешательства божества нет особой необходимости — Шекспир уже сам разрешил все важнейшие драматические коллизии. Сейчас Шекспир снова удивит публику, неожиданно предложив ей посмотреть маску^[12] (финал «Как вам это понравится» предвосхищает финал его поздних произведений — «Зимней сказки», «Цимбелина» и «Бури»). Сократив дистанцию между придворным и общедоступным театром, Шекспир показал простому зрителю эффектный придворный спектакль, полный драматической условности.

Маска, написанная для Гименея, совершенно не понятна современным режиссерам, увлеченным прежде всего реализмом этой пьесы; не зная, как ставить эту сцену, они превращают ее в шуточное представление, небольшую пьеску, разыгрываемую с молчаливого согласия Розалинды. Чаще всего роль Гименея в современной постановке играет актер, исполняющий Корина или другого второстепенного деревенского персонажа. С точки зрения современного режиссера, волшебства уже предостаточно, и потому они совершенно не знают, что делать, когда в финале, поперек основного действия, Шекспир вводит нового персонажа, Гименея, венчающего комическое действо.

Хотя мы и не знаем, как воспринимала эту сцену четыреста лет назад публика Глобуса, скорее всего, для маски Гименея использовалось самое модное изобретение театральной техники тех лет. Режиссерам не важно, откуда появляется Гименей, хотя, возможно, как и божества в поздних пьесах Шекспира, он спускается на троне на сцену Глобуса сверху, с «небес». Если так, в этом спектакле в Глобусе впервые использована технология, которой не было ни в Театре, ни в Куртине. Гименей появляется на сцене под звуки «тихой музыки» и произносит нараспев следующие слова:

Четыре пары влюбленных — Розалинда и Орландо, Селия и Оливер, Феба и Сильвий, Одри и Оселок — выходят вперед и вместе поют песню, скрепляющую их узы и прославляющую брак, к которому они так долго шли:

После того, как восемь влюбленных берутся по просьбе Гименея за руки, старый Герцог приглашает всех на танец, символизирующий окончание маски и всей пьесы: «Эй, музыки! — А вы, чета с четой — Все в лад пуститесь в пляске круговой» (V, 4). Кажется, финал «Как вам это понравится» еще изобретательнее, чем финал «Юлия Цезаря». Посмотрев в Глобусе «Юлия Цезаря», Томас Платтер записал в своем дневнике, что «в конце спектакля актеры исполнили прекрасный танец, исполненный грациозности, и, как того требует обычай, двое в каждой группе были одеты в мужское платье, а еще двое — в женское». Алан Бриссенден убеждает нас в том, что под элегантным танцем имеется в виду танец придворный, будь то «павана, аллеманда или даже более подвижный танец, — куранта». Традиционная пляска, исполненная после «Юлия Цезаря» вместо джиги, становится в «Как вам это понравится» частью самой пьесы.

Но и на этом сценическое действие не останавливается, далее следует эпилог — комедия окончена, но Шекспир хочет еще кое-что добавить к сказанному. После ухода танцоров на сцене появляется молодой актер, исполнявший роль Розалинды, и произносит эпилог, напрямую обращаясь к зрительному залу. Скорее всего, зрители удивлены, и потому актер объясняет, почему он пренебрег сценическими условностями: «Не принято выводить женщину в роли Эпилога; но это нисколько не хуже, чем выводить мужчину в роли Пролога». Теперь, когда пьеса подошла к концу, от чьего лица произносит текст молодой актер — от лица своей героини или от своего собственного? Если он не понизил голос и не говорил голосом Ганимеда или же не снял парик, то как мы поймем, это девушка или юноша? В середине эпилога актер сам отвечает на деликатный вопрос — хотя он и одет в женское платье, на самом деле он юноша: «Будь я женщиной, я расцеловала бы тех из вас, чьи бороды пришлись бы мне по вкусу, чьи лица понравились бы мне и чье дыханье не было бы мне противно». И хотя он убеждает нас, что он мужчина, через несколько секунд он сделает реверанс, а не поклон. Теперь все встает на свои места.

Шекспир тут же напоминает нам, что молодой актер так же очарователен, как и его героиня, и потому заслуживает горячих аплодисментов. Розалинда — вымышленный персонаж, и сюжет всей комедии условен. Даже в Эпилоге Шекспир продолжает развенчивать условности. Обманывая наши ожидания, он не дает нам насладиться развязкой, в которой по обыкновению происходит разоблачение героев. Своим последним «будь» (а это слово сопровождает пьесу от начала до самого конца) Розалинда напоминает нам, что в отличие от финала комедии, в настоящей жизни всегда есть место неопределенности и неизвестности.

Ни в одном другом произведении Шекспир так резко не ломает рамки условности. Раз мы с удовольствием смотрим на сцене комедию с переодеваниями, значит, мы одобряем условности елизаветинского театра, убеждает он нас. Реши мы, что его произведения лишены искусственности, он тут же напомнит нам: знайте, я говорю неправду. В конце концов мы оказываемся в положении Орландо — очарованные Розалиндой, нашей наставницей, мы частенько забываем, что перед нами юноша, исполняющий женскую роль; и все эти условности нам очень даже по душе, хотя это и порочно.

Шекспир хочет, чтобы, сопереживая событиям, зритель перестал мыслить банальностями и поверил в правдоподобность событий, забыв, что они выдуманные (Колридж называет схожий прием «усыплением бдительности зрителей» / «the willing suspension of disbelief»). Смотря спектакль, мы постепенно забываем, что Розалинду играет юноша, одетый в женское платье, и потому, как и Орландо, в конце мы вознаграждены, — нам открывается настоящая истина. В конце концов, единственное, что реально существует, — сама пьеса, и в эпилоге Розалинда повторяет эту мысль: «О женщины! Той любовью, которую вы питаете к мужчинам, заклинаю вас одобрить в этой пьесе все, что вам нравится в ней. А вас, мужчины, той любовью, что вы питаете к женщинам, — а по вашим улыбкам я вижу, что ни один из вас не питает к ним отвращения, — я заклинаю вас сделать так, чтобы и вам, и женщинам пьеса наша понравилась».

Жак абсолютно прав: весь мир театр, а люди в нем актеры. Закономерно, что эта дерзкая комедия заканчивается не менее напористым эпилогом. Щедро одарив зрителей, Шекспир требует от них большой самоотдачи. Для непонятливых Шекспир еще раз повторяет это в Эпилоге — перед тем, как зритель покинет зал. На фронтоне театра Глобус значились такие слова: «Totus mundus agit histrionem». Весь мир — театр.

Глава 12 Арденский лес

Пришло время возвращаться домой. Соседи уверяли Джона Обри, биографа XVII века, что Шекспир «старался приезжать домой, в Уорикшир, один раз в год»; вполне возможно, он появлялся и чаще, хотя наверняка приходилось откладывать поездку в ту горячую пору в 1599-м, когда шло строительство Глобуса. В конце лета, однако, в Стратфорде произошли важные события, требующие присутствия Шекспира.

Он был нужен своей семье. Джоан Хэтеуэй, мать его жены (по всей вероятности, приемная), была при смерти. Шекспира связывали с семейством Хэтеуэй столь тесные отношения, что в последнее время он подумывал о покупке «заброшенного участка земли» — поля, площадью около 30-ти акров, неподалеку от их дома в Шоттери, на краю Арденского леса. Джоан, вдова Ричарда Хэтеуэя, почившего в 1581 году, жила с братьями Энн (сводными, по всей вероятности) — Джоном, Томасом и Уильямом — и своей сестрой Маргарет. Долгие годы им помогал работник — пастух Томас Уиттингтон. Когда Шекспир искал прототип для щедрого и преданного слуги Адама в пьесе «Как вам это понравится», ему было достаточно вспомнить про Уиттингтона, оставившего, согласно завещанию, 50 фунтов «стратфордским беднякам», из которых «40 шиллингов находились в распоряжении Энн Шекспир, супруги мастера Уильяма Шекспира». Семейные обязательства по-прежнему связывали Энн, а значит и ее мужа, с домочадцами. Энн исполнилось девятнадцать, когда родился сводный брат Джон — с ним она прожила под одной крышей девять лет, прежде чем вышла замуж за Шекспира. Возможно, она помогала Джоан растить младших детей и наверняка очень переживала за Джона, когда его призвали на военную службу в ноябре 1596 года, и снова, в июле 1599-го, чтобы с другими солдатами пройти пехотные учения в близлежащем городке Олстер. Неизвестно, участвовал ли Джон затем в боевых действиях против испанцев или же был отправлен воевать в Ирландию. От своего молодого шурина Шекспир мог многое узнать о строевой подготовке и военном деле.

Если Шекспир не присутствовал на похоронах Джоан Хэтеуэй пятого сентября, то, возможно, он вернулся домой позже — к свадьбе. Повод для праздника возник не позднее лета, а быть может, и несколько раньше — замужество его сестры Джоан, которой уже минуло тридцать лет. Точная дата ее венчания с Уильямом Хартом, шляпником, не сохранилась, но мы знаем, что к ноябрю она ждала первенца, сына, которого хотела назвать Уильямом — в честь крестного отца. Вряд ли Шекспир пропустил бы такое событие. Джоан — единственная из всех его сестер, выживших во младенчестве: старшая, тоже Джоан, — умерла в 1558-м, за ней в 1563-м последовала малышка Маргарет, а потом, в 1579-м, и восьмилетняя Анна. Джоан, к тому же единственная из всех братьев и сестер Шекспира, вышла замуж (братья — Гилберт, двумя годами младше Шекспира, Ричард, появившийся на свет, когда Шекспиру почти исполнилось 10, и Эдмунд, которого Шекспир был на 16 лет старше, — умерли холостяками). Матери и отцу Шекспира уже было под семьдесят — возраст весьма почтенный для той эпохи, — и брак Джоан, вероятно, вызвал у них смешанные чувства — всю жизнь она жила с родителями в доме на Хенли-стрит, теперь же ей приходилось ухаживать не только за ними, но и за мужем, а вскоре, и за ребенком (молодые поселились в западном крыле дома). Вероятно, Джоан была привязана к дому, который достался Шекспиру в наследство, — он разрешил Джоан остаться здесь на всю жизнь за символическую плату в 12 пенсов в год. Шекспир всегда тепло относился к сестре и завещал ей «двадцать фунтов и всю свою одежду».

По возвращении домой Шекспир рассчитывал решить и насущные проблемы, помимо семейных. Лето выдалось более солнечным и сухим, чем обычно, а это означало, что дороги будут в более приличном состоянии. Самый прямой путь из Лондона в Стратфорд проходил через Хай-Уиком и Оксфорд, составляя 94 мили: трехдневное путешествие верхом — при условии ясной погоды и приличной дороги. Отправься Шекспир домой в начале сентября, когда солнце встает и садится около шести часов, у него было бы в запасе 12 часов до темноты, что на 4 часа меньше, чем в середине июля, и ровно на столько же больше, чем в темные декабрьские дни.

Шекспир начал свой путь у таверны «Колокол», что на Картер-Лейн, неподалеку от Собора святого Павла, где он, вероятно, взял у Уильяма Гринуэя лошадь напрокат. Гринуэй считался самым главным перевозчиком Стратфорда. Его повозка курсировала по маршруту Стратфорд — Лондон по крайней мере с 1581 года; в течение последующих двадцати лет Гринуэй был незаменим как разносчик писем, сообщений, продуктов, товаров и сплетен, которые доставлял туда и обратно. Гринуэи — ближайшие соседи Шекспиров по Хенли-стрит, от Шекспиров их отделяло лишь несколько домов. Возможно, именно Гринуэй привез Шекспиру печальные новости о смерти его сына Гамнета, равно как и об опустошительных пожарах в Стратфорде в 1594 и 1595-м (дом, в котором жила семья Шекспира, едва избежал языков пламени, Гринуэям повезло значительно меньше). Знатные горожане Стратфорда, которым нужно было разыскать Шекспира, пользовались посредническими услугами Гринуэя. «Ваше письмо от 25 октября попало ко мне в руки поздно ночью через Гринуэя, — пишет Абрам Стерли Адриану Куини 4 ноября 1598-го, — и это означает, что наш земляк Уильям Шекспир готов обеспечить нас деньгами»^[13].

Наряду с письмами Гринуэй перевозил и товары: он торговал тканями и доставлял их, а также сдавал внаем несколько лавочек на Миддл Роу в Стратфорде. Его торговля говорит о том, насколько город и деревня были нужны друг другу. Он выезжал из дома в Стратфорде, нагруженный вьюками повседневной продукции сельской Англии — шкуры ягненка и кролика, шерстяные рубахи, сыры. Для более состоятельных заказчиков Стратфорда он доставлял самые лучшие привозные товары с лондонских рынков. Поэтому, к примеру, когда осенью 1598-го Ричард Куини остановился в Лондоне на продолжительное время, по просьбе его жены Гринуэй привез ему табак, изделия из серебра и двадцать фунтов сыра; на обратном пути Гринуэй купил для нее апельсины. Воспользовавшись пребыванием мужа в Лондоне, она также просила его послать домой «изюм, смородину, перец, сахар и кое-что из бакалеи, если цена окажется разумной». Энн Шекспир, возможно, заказала мужу те же предметы роскоши.

Гринуэй брал за лошадь пять шиллингов в один конец — из Лондона в Стратфорд. Некоторым путешественникам он предлагал попутчиков. Когда соседу Шекспира Джону Сэдлеру потребовалось поехать в Лондон, он взял в Стратфорде лошадь напрокат, «разделив дорогу с посыльным», который знал самые верные дороги и таверны. Разумеется, пути Шекспира и Гринуэя не раз пересекались — им случалось путешествовать вместе и, возможно, делить кров и беседу. Вероятно, никто лучше Гринуэя не представлял себе, как Шекспиру удавалось жить двойной жизнью — лондонского драматурга и зажиточного горожанина Стратфорда. Однако они унесли свои разговоры в могилу.

Эпоха чосеровских паломников, время, когда английские католики — мужчины и женщины разных сословий — колесили по Англии в надежде поклониться святым мощам в Кентербери, Нориче и других местах, давно миновала. Королевские указы о бродяжничестве объявляли вне закона передвижения без определенной цели. Бездомных, скитавшихся от места к месту, скорее всего, пороли и гнали прочь. В Ардене эта проблема стояла особенно остро. Бродяжничество (кто-то просто потерял кров из-за череды неурожаев и быстрых темпов огораживания) стало столь серьезной проблемой в Стратфорде-на-Эйвоне, что в 1597 году вышел указ: с целью предотвратить перенаселение, в каждом домовладении разрешалось проживание только одной семьи. В 1599 году власти начали разыскивать тех, кто приехал в Стратфорд за последние три года.

К концу правления Елизаветы мало кто мог себе позволить свободно путешествовать по сельской Англии: в этот список входили выездные судьи, посыльные, солдаты, священники-католики, безработные, коих в Лондон привели поиски рабочего места, и, конечно, странствующие актеры. Труппа Шекспира Слуги лорда-камергера гастролировала по юго-восточной Англии, а, возможно, в ранние годы его актерской карьеры, и дальше. Печальное зрелище отрылось взору Шекспира по дороге домой в середине 1590-х, во время неурожая. Только воочию наблюдавший его последствия мог написать горькие строки о том, как зеленый злак

Шекспир также один из тех немногих, кто своими глазами видел далеко идущие последствия огораживания и вырубки лесов.

Путешествие домой, в Стратфорд, поздним летом 1599 года отнюдь не подарок: несколько дней пришлось трястись в тесном и жестком английском седле по изъезженным дорогам, а ночами — мириться с чужой, кишащей блохами кроватью. Указ 1555 года гласил: «Путешествовать по большим дорогам нынче неприятно, утомительно и опасно и для седоков, и для повозок». Случалось, что даже в относительно сухие месяцы в конце лета и ранней осенью дороги были непроезжими. К слову, в октябре того же года Томасу Платтеру не удалось совершить поездку из Оксфорда в Кембридж в личной карете. Кучер, арендовавший карету у одного богатого лорда в Лондоне, принес извинения, объяснив отказ тем, что дорога «безлюдна и пустынна, и к тому же недавно шли продолжительные дожди». Модные четырехколесные кареты подходили только для окрестностей Лондона, и не было вернее способа путешествовать по сельской Англии, чем в седле или пешком, а иногда не годилось и это. Когда Уилл Кемп, танцуя, прошел свой знаменитый путь от Лондона до Норича весной 1600-го, ему приходилось огибать грязные дороги, «полные рытвин».

Шекспир примкнул к тем семидесяти активистам, кто выступили в 1611 году в поддержку парламентского билля «за более качественный ремонт дорог и устранение погрешностей предыдущих уставов». Он действовал в своих интересах, понимая, что путешествие по разбитым дорогам — нелегкий труд, о чем сказал в 27 сонете:

Обязательства, связанные с родителями, женой и ее семьей, дочерьми, а также другие дела влекли Шекспира в Стратфорд. Однако, если 50-й сонет рассматривать как личное свидетельство, то путешествие домой, возможно, время от времени вызывало у поэта смешанные чувства, так как разлучало его с тем, с кем его связывали в Лондоне очень близкие отношения:

Покинув Лондон, Шекспир проезжал (хотя доподлинно это не известно) предместье Холборн, Церковь святого Эгидия, минуя виселицы Тайберна, двигался через приход Ханвел к Норткоту. Дорога вела его к болотам Хиллингдона через Аксбридж к Бакингемширу. Проехав Коли и Биконсфилд, он прибывал в Хай Уиком, в 25 милях от Лондона, неплохое местечко для ночлега. Если бы его путешествие пришлось на конец лета, он бы увидел на дорогах солдат, возвращавшихся домой с войны и спешащих к своим несжатым полям — теперь, когда угроза, исходящая от Непобедимой армады, осталась далеко позади. Возможно, ему встретились бы и те, кто возвращались из Ирландии, — раненые и дезертиры. Решение Шекспира переодеть Розалинду в солдатское платье по пути в Арден, по всей вероятности, казалось зрителям весьма уместным.

Но прежде всего, он увидел бы фермеров, собирающих в полях урожай. Возможно, как и немец Пауль Хенцнер, путешествовавший по Англии в это же время года в 1598-м, Шекспир был свидетелем популярного языческого «праздника урожая», когда фермеры венчали «последний сноп зерна… цветами, представляя себе фигуру в богатом убранстве, которая для них, возможно, символизировала Цереру; так они передвигались с места на место, в то время как мужчины и женщины, слуги и служанки, разъезжая по улицам в тележках, кричали во весь голос всю дорогу до амбара». В богатой аграрной стране, по которой верхом на лошади скакал Шекспир, возможно, ему бы встретилась лишь пара праздных рук.

Следующий этап путешествия занимал 20 миль — через Стокенчёрч, Астон Ровант, Тетсуорт и Уитли дорога вела в Оксфорд. Из-за финансовых трудностей семьи Шекспир, в отличие от своих школьных товарищей, лишился возможности обучаться в университете; сделать карьеру в Оксфорде ему было не суждено. Как правило, Шекспир останавливался в Оксфорде в «Таверне королевы». Ее владелец — отец Уильяма Давенанта, впоследствии известного английского драматурга. С течением времени история обросла слухами — поговаривали, что Шекспир останавливался здесь из-за любовной связи с женой Давенанта, женщиной удивительной красоты, и сам Уильям Давенант не стесняясь заявлял, что «он счастлив считаться незаконным сыном Шекспира».

Конечный этап пути, самый длинный, длиной в 40 миль, вел Шекспира из Оксфорда — через Уолверкоут и Бегброк — в королевский заповедник Вудсток, где он, возможно, останавливался, чтобы посетить комнаты, в которых Елизавета, под строгим надзором в ожидании своей участи и задолго до коронации, набросала угольком на оконном ставне стихотворение, которое в 1598 году прочитал и расшифровал Пауль Хенцнер:

Эта история волновала воображение; жаль, что подробности жизни царственной особы были неизвестны драматургу, который мог бы написать об этом так талантливо.

После Вудстока Шекспир направлялся в Киддингтон, миновал Нит Энстоун, а затем Чиппинг Нортон. Теперь до дома оставалось двадцать миль. Это исторические места: на пути к Лонг-Комптону Шекспир наверняка проезжал Роллрайт-стоунз — местный Стоунхедж, богатый легендами. Согласно преданию, здесь во времена датского короля Роллона армия обратилась в камень. Проехав это уединенное место, он был уже недалеко от Шипстона-на-Стауре. Теперь Шекспир приближался к знакомым местам, проезжая Тредингтон и Ньюболд. Оказавшись на вершине холма, пересекающего римскую дорогу, ведущую к Лестеру, — знаменитый Фосс-Уэй, он знал, что до дома ему осталось восемь миль. Еще пять миль через Эттингтон и Олдерминстер — и он в Атерстоуне. Теперь уж он точно был в Фелдоне, богатых и ухоженных фермерских угодьях, засаженных пшеницей и другими культурами. Река Эйвон, видневшаяся в отдалении, отделяла равнину от лесного массива — мел от сыра, и это была не просто сельскохозяйственная граница, но также и граница социальная, архитектурная и экономическая. Родной город Шекспира располагался от нее по обе стороны.

Шекспир двигался в Стратфорд по Клоптонскому мосту, возможно остановившись, насколько потребовалось, чтобы рассмотреть небольшие его участки, залатанные тем камнем, оставшимся у него после ремонта дома, который он недавно продал городу. Под конец пути он проехал Миддл Роу, повернул налево на Хай-стрит, проехал Шип-стрит и закончил свое путешествие на Чэпел-стрит. На последнем участке пути он заметил, как сильно изменился Стратфорд со времен его детства и юности. Страшные пожары 1594 и 1595-го разрушили 200 домов — ущерб исчислялся в 12 тысяч фунтов. Первый пожар вспыхнул в центре города, еще один — год спустя — на северной окраине. Эти бедствия отразились в местных преданиях: исказив факты ради их соответствия провиденциальной точке зрения на историю, Томас Берд писал в книге «Театр Кары Господней» (1597), что «весь город дважды горел — за осквернение жителями праздников Господних». Скорее всего, опустошительные пожары были вызваны деятельностью небольших компаний, в особенности тех, которым для производства солода из проросшего ячменя требовались запасы угля. Город нуждался в помощи: соседние графства просили о пожертвованиях пищи и одежды, Лондон — об избавлении от немалых налогов, которых корона требовала в 1598-м, — и в обоих случаях преуспел.

Летом 1599-го в Стратфорде все еще велись строительные работы. В конце апреля городские власти назначили комиссию, чтобы проверить, как они ведутся; к ее отчету приложено краткое описание города. Вероятно, Шекспир застал Стратфорд в процессе его медленного восстановления. Оживленные работы долгое время велись на Вуд-стрит Уорд, где заканчивали строительство Джон Локк, Томас Лемпстер и вдова Купер. Абраму Стерли предстояло покрыть крышу черепицей. Неподалеку от своего дома Шекспир, вероятно, заметил, что, несмотря на новые правила, Гамнет Сэдлер использовал для восстановления крыши легковоспламеняющееся соломенное покрытие. Территория неподалеку от дома Сэдлера и севернее, на Или-стрит, пострадала больше всего. Ремонтные работы в Стратфорде велись неравномерно — недавно восстановленные дома соседствовали с разрушенными. Еще больше обескураживало число приезжих, многие из которых — бедняки, живущие в большой нужде. В 1599 году количество жителей города увеличилось до 2500 человек — когда родился Шекспир, оно не составляло и полутора тысяч. Четверть населения, покинувшая насиженные места из-за череды неурожаев и быстрых темпов огораживания, сильно обеднела. Стратфорд выживал как мог, сельская жизнь была далека от тех пасторальных выдумок, которыми потчевали Англию ее поэты и драматурги.

Дом Шекспира, Нью Плейс, здание внушительных размеров на углу Чепел-стрит и Чепел-лейн напротив Часовни Гильдии, — второй по величине дом в городе. Шекспир купил его два года назад за значительную сумму в 120 фунтов. Трехэтажное здание из кирпича и дерева было построено в XV веке. Просторный дом вмещал десять комнат, обогреваемых каминами, что намного больше, чем требовалось небольшой семье со слугами. К дому примыкали два земельных участка, два фруктовых сада и два амбара. Недавно приобретенный Шекспиром герб, вероятно, висел на видном месте. Вложив большую сумму денег в огромный дом так далеко от Лондона, Шекспир, наверное, старался сгладить вину перед женой и дочерьми за свои длительные отлучки. Очевидно, он подумывал о том, чтобы пораньше отойти от дел. Или же просто совершил выгодную для себя сделку, которую в обнищавшем Стратфорде мог себе позволить далеко не каждый.

Неизвестно, каким было возвращение Шекспира домой и что означало для него воссоединение с женой и дочерьми после долгой разлуки. Он жил отдельно с тех пор, как ему исполнилось двадцать с небольшим. Обосновавшись в Лондоне, он легко мог купить дом и перевезти семью, но не стал этого делать. Энн исполнилось сорок три (Шекспир был на восемь лет ее моложе), а их дочери, шестнадцатилетняя Сьюзен и четырнадцатилетняя Джудит, были уже совсем взрослыми. Учитывая, что Шекспир видел своих девочек в детстве в лучшем случае несколько раз в году и возможно, не более дюжины раз после переезда в Лондон в конце 1580-х, вряд ли у них были очень близкие отношения, даже по меркам XVI века. Однако огромное значение, которое в своих пьесах Шекспир придает воссоединению семей, и глубинное проникновение в суть отношений отцов и дочерей в его пьесах — от «Венецианского купца» и «Короля Лира» до «Перикла» и «Бури» — заставляют предположить обратное. Если только, разумеется, в своих произведениях он не пытался восполнить для себя упущенное. Едва ли можно угадать, что он чувствовал, когда спрыгнул с седла у Нью Плейс в этот или в другой день, и как Энн, Сьюзен и Джудит восприняли его возвращение.

Пребывание Шекспира в Стратфорде вероятнее всего было насыщенным. Вряд ли он рассчитывал много писать. У него было полно других дел: встретиться с друзьями и родственниками, преподнести поздравления и выразить соболезнования, навестить стареющих родителей, которых он, возможно, больше не застанет в живых, а также уладить все юридические вопросы, не терпящие отлагательств. Возможно, в сравнении с Лондоном здешняя жизнь казалась Шекспиру более размеренной и не такой шумной, а пища — намного лучше, особенно в летнее время.

Здесь не нужно беспокоиться о том, где поесть, — обстоятельство для Шекспира не последнее. В огородах и садах вокруг Нью Плейс наверняка было много овощей, трав и фруктов, а на местных рынках продавали сыр и другие молочные продукты. Возможно, Шекспир возвращался в Лондон, слегка поправившись, а впрочем, не исключено, что в Стратфорде он не позволял себе излишеств.

Для соседей Шекспир, въезжающий в Стратфорд, был не поэтом, покорившим сердца читателей и зрителей, а зажиточным горожанином, владельцем одного из самых дорогих домов в городе. Это тот самый Шекспир, солидный бюст которого до сих пор стоит на самом почетном месте в стратфордской церкви. Шекспир играл две абсолютно разные роли в Стратфорде и в Лондоне. В родном городе им интересовались не из-за пьес или стихотворений, но из-за денежных ссуд, — буквально в прошлом октябре именно с ним, «надежным добрым другом и земляком» Уильямом Шекспиром, пытался связаться Ричард Куини, когда ему потребовалась большая ссуда в 30 фунтов. Вряд ли он когда-нибудь выступал в Стратфорде перед своими родителями, женой, детьми и друзьями, так как городские власти, будучи пуританами, не одобряли театр. Шекспиру повезло — он рос в то время, когда ведущие актерские труппы — Слуги графа Лестера, Слуги графа Уорстера, Слуги графа Беркли и Слуги графа Дерби — заезжали в Стратфорд во время своих турне. В 1602 году местный судебный пристав распорядился взимать штраф с тех, кто разрешают актерам выступать в городе.

Жителям Стратфорда Шекспир был известен как инвестор. После покупки Нью Плейс он вложил немалую сумму денег в солод, восемьдесят бушелей которого хранились в его новых амбарах. Солод получали из ячменя, основного зерна страны, дорогого по стоимости. Превратить ячмень в солод не составляло большого труда, и потому горожане, у которых было достаточно средств для покупки и хранения зерна в больших объемах, получали хорошую прибыль. Шекспир знал: он начал делать запасы в то время, когда из-за череды неурожаев и дефицита продуктов Тайный совет решил положить конец этой практике, запретив экспорт зерна и предписав распродать на свободном рынке накопленные запасы. Члены Совета также отдали распоряжение мировым судьям разобраться с нецелевым использованием зерна. Так как самыми злостными нарушителями были знатные горожане Стратфорда и они же отвечали за исполнение новых правил, после этого распоряжения мало что изменилось. Недовольство соседей, больных и голодных, росло, и укрыватели зерна вызывали ненависть. (Стратфордский ткач Джон Грэнем мечтал увидеть, как они «висят на виселице у порога их же собственного дома».) К счастью для Шекспира, одного из основных нарушителей закона, кризис миновал. Однако пополняя свои амбары в 1597 году, Шекспир прекрасно понимал все последствия этого шага для бедняков Уорикшира. Несомненно, он был человеком, легко вживавшимся в несколько ролей одновременно, которые исполнял блистательно. Через десять лет Шекспир начнет «Кориолана» с сочувственного изображения голодных жителей, угрожающих восстанием тем, кто хранит запасы зерна.

Направляясь в Стратфорд, Шекспир, должно быть, усмехнулся тому, насколько эта поездка похожа на странствия его же собственных персонажей. Войдя в Арденский лес, он, подобно Орландо, Селии, Розалинде, Оселку и другим, оставил позади суету города и двора. В отличие от Оселка, который жалуется, что «теперь, когда он в Ардене, он еще глупее», Шекспир знал, что лишь на время покинул столицу; и правда, в шекспировских комедиях, да и в его жизни, соблазны города и двора («гораздо лучшее место», по мнению Оселка), намного сильнее.

Бен Джонсон, Деккер и другие драматурги, уроженцы столицы, стремились писать пьесы, действие которых происходит в современном Лондоне. Шекспир предпочитал далекие земли и эпохи. В «Как вам это понравится» он предложит более реалистичную и современную обстановку, но это будет сельская местность, а не город, — Арденский лес. Когда Шекспир увидел, что в «Розалинде» Лоджа действие происходит в Ардене (то есть во французских Арденнах, хотя по-английски название этих гор писали с одним «н»), его, возможно, охватило сильное искушение наделить эту местность чертами хорошо знакомого английского пейзажа, но в то же самое время — насытить всеми ассоциациями с Арденом родным и чужеземным, прошлым и настоящим.

Предки Шекспира селились в самом сердце старого Арденского леса, в таких деревушках, как Болсал, Бэддсли, Клинтон, Роксал или Роуингтон. Фамилия его матери тоже Арден, по этой линии, как он мог понять, его родословная уходит корнями к саксонским временам — до нормандского завоевания Англии. Арден в «Как вам это понравится» близок его родному лесу, хотя и не во всем — Шекспир постарался сохранить фантастические элементы из пьесы Лоджа: львы, змеи и пальмы дают понять, что это вымышленный мир. Как всегда, Шекспиру удалось совместить несовместимое. Но это самый близкий его родным местам образ, который он только мог создать, детально изучая рынок вложений в Ардене.

Опять же, Шекспир родился слишком поздно. В былые времена Арден и католицизм были в разной степени определяющими для предков Шекспира, источником их семейных легенд; правда, сохранившееся — лишь следы былого великолепия. Арденский лес постигла та же участь, что и католические фрески в церкви и часовне Стратфорда, забеленные краской, — место бескрайнего леса, богатого тайнами и преданиями, заняли пастбища и просеки. Возможно, во время работы над пьесой «Как вам это понравится» Шекспира охватывали сложные чувства — благодаря прихотливой смене места действия (из леса в сельскую местность и наоборот) Арден опоэтизированный, поразивший воображение Шекспира в детстве, существует бок о бок с Арденом реальным, который Шекспир, тонкий знаток земли и ее людей, видел взрослым. Только так можно объяснить абсолютно разный арденский антураж. В четырех сценах пьесы действие происходит в лесах, в заброшенной местности, где Орландо и Адам наталкиваются на Герцога и его людей, — это лес древних дубов, ручьев, пещер и оленьих стад, переодетых разбойников и «старого английского Робин Гуда» (I, 1). Остальные двенадцать сцен, действие которых происходит в Ардене, предлагают совершенно другую обстановку — это мир огороженных угодий, овец и пастушков, землевладельцев и фермеров, осевших крестьян и менее удачливых наемных работников, в котором теперь раскинулись «цветущие поля» и «рожь, что так была густа» (V, 3). Когда Оливер ищет Розалинду, он спрашивает про «опушку леса» — Шекспир использует здесь специальное выражение, употреблявшееся для той части королевского леса, которая уже вырублена.

Его соратник, поэт и драматург Майкл Дрейтон, еще один уроженец Уорикшира, в своей поэме «Поли-Альбион», содержащей топографическое описание Британии, поведал о том, каково это — родиться слишком поздно, не увидев старинный лес. Дрейтон объясняет, что лесной массив Уорикшира был однажды «частью больших полей или леса, называемого Арденским», «чьи границы простирались от Северна до Трента». Дрейтон уверен, что лес исчез из-за перенаселенности страны:

Вторая причина — алчность:

Дрейтон мог этого не знать, но, начиная со Средневековья, из-за огораживания с лица земли были стерты большинство лесов. Одна из причин уничтожения Ардена, как и других лесных массивов, в том, что юридически он никогда не считался лесом и потому не был защищен особым законом. Когда антиквар Джон Леланд проезжал Уорикшир в 1530-х годах, вырубка леса шла полным ходом. Он пишет, что территория к северу от Эйвона «вырублена больше; трава здесь в изобилии, а зерна мало»; это же подтвердил в 1586 году и Уильям Кемден, заметивший лесной массив с «пастбищами, зерновыми полями и железноугольными шахтами». Эти железные рудники, свидетельства ранней промышленности, изголодались по разработке своих недр. Шекспир не был столь сентиментален, как Дрейтон, однако отчасти разделял его ностальгические чувства. В пьесе «Как вам это понравится» также отразились те экономические и экологические перемены, о которых Дрейтон пишет в поэме «Поли-Альбион». Пьеса не тонет в такого рода подробностях, но пренебрегать ими тоже нельзя. Возможно, оттого, что всякий раз, возвращаясь домой, Шекспир видел обездоленных людей, он показал в этой пьесе последствия огораживания для человека и общества.

Перерабатывая основной источник пьесы, Шекспир с легкостью мог бы изобразить пастуха таким же, как Коридон Лоджа, — успешным фермером-арендатором, который всю жизнь ухаживал за овцами землевладельца и возделывал его земельный участок. Вместо этого — довольно неожиданно для комедии — мы видим Корина, человека с нелегкой судьбой, который обеднел настолько, что ему нечем накормить и негде разместить гостей. Оправдываясь, он объясняет, что он

Шекспир превращает фермера-арендатора в работника по найму, который лишится крова и работы, как только его хозяин продаст дом и огороженную территорию ради быстрой наживы (III, 5). Это не пустяшная сцена. Впоследствии Шекспир даже назовет хозяина «старым скрягой». Шекспир также романтизирует образ Корина — он образец деревенских добродетелей. Корин так говорит Оселку, когда его спрашивают, нравится ли ему «пастушечья жизнь»: «Сударь, я честный работник: зарабатываю себе на пропитание, раздобываю себе одежду, ни на кого злобы не питаю, ничьему счастью не завидую, радуюсь чужой радости, терплю свои горести, и одна моя гордость — это смотреть, как мои овцы пасутся, а ягнята их сосут». (III, 2)

Но, разумеется, овцы ему не принадлежат. Предложение Селии купить ферму и повысить жалованье Корина — единственное, что удерживает его от большой дороги. В пьесе «Как вам это понравится» Шекспир спокойно, но уверенно убеждает современного зрителя в беспощадности новой экономики. Он знал, что в его время таких, как Корин, больше, чем когда-либо, и им, по словам современного историка Виктора Скипа, «ничего не остается, как только выйти на большую дорогу и, в конечном итоге, там и умереть». Елизаветинцы понимали смысл реплики старины Адама, бредущего по Арденскому лесу: «Я не могу идти дальше. Я умираю с голоду! Лягу здесь да отмерю себе могилу» (II, 6). В первых актах пьесы Шекспир все время возвращается к проблеме бродяжничества и голода, в том числе и в словах раздраженного Орландо, когда Адам впервые предлагает ему сбежать:

В то время как одни умирали с голоду, другие процветали. Потом Оселок в кратком разговоре с Уильямом, молодым человеком лет двадцати пяти, родившимся в лесу, спросит того напрямую: «Ты богат?» Уильям, дела которого — для крестьянина из Уорикшира — идут неплохо, признает это, хотя и говорит с деревенским лукавством: «Правду сказать, сударь, так себе» (V, 1). Даже не расслышав в словах Уильяма из Ардена озорной насмешки над самим собой, можно понять, что другой человек из Уорикшира, его тезка, тоже поживает «так себе» — отчасти благодаря роду занятий, подобных недавней скупке солода. Шекспир слишком хорошо усвоил, как нажиться на экономических трудностях других людей. Комическая ткань этой пьесы, таким образом, гораздо грубее, чем в других, более ранних его комедиях, и он привносит, пусть и подсознательно, конфликт в пьесу, в целом его не предполагающую, время от времени омрачая этим довольно-таки солнечную комедию. Пассивная реакция персонажей на социальные угрозы и неурядицы объясняет, почему во многом «Как вам это понравится» предвосхищает следующую пьесу Шекспира, действие которой происходит в Британии, — «Король Лир».

Этим летом Шекспир планировал не только закончить работу над новой пьесой. Возможно, он воспользовался преимуществами летней поездки в Стратфорд, чтобы обсудить с отцом два вопроса касательно семейного наследства в Ардене, которые требовали безотлагательного решения. Первый — о семейном гербе, второй — об арденском наследстве: доме матери, которого его отец лишился после того, как заложил, и который они долго и безуспешно пытались вернуть. Одна доля в арденском наследстве принадлежала лично Шекспиру.

Очевидно, Шекспиров не устраивал тот герб, который они получили в 1596 году. Теперь Шекспир и его отец хотели добиться большего, чем просто статус джентльмена, они хотели юридически оформить свою связь с Арденами. Какую бы стратегию ни выбрали Шекспир и его отец, именно Шекспиру пришлось бы по возвращении в Лондон напрямую иметь дело с чиновниками геральдической палаты. В ноябре или несколько месяцев спустя он вернулся в геральдическую палату, чтобы начать процесс, заплатив еще раз внушительную сумму около двадцати фунтов за это право. В 1596 году они с отцом уже обращались к геральдмейстерам с просьбой о присвоении фамильного герба на том основании, что родной отец Джона Шекспира и его дед были награждены королем Генрихом VII за верную и доблестную службу. Они также указали, что жена Джона, Мэри Арден, дочь эсквайра.

В черновом документе 1599 года повторяется, обрастая деталями, та же самая история. На этот раз служба королю, скорее «подлинная», чем «доблестная», нарочно отнесена к гораздо более ранним временам — «прадедушке Джона Шекспира и его предкам». Королевское великодушие в отношении семьи Шекспира, до этого никак не конкретизированное, описано так, чтобы подчеркнуть тесную связь семьи с Уорикширом — «землей и имуществом в тех местах Уорикшира, на которые распространились слава и доброе имя его потомков». Это натяжка, так как сведений о каком-либо из Шекспиров в Списке жалованных грамот не сохранилось; предки Шекспира в лучшем случае были землевладельцами или же арендаторами.

Но истинный повод повторного обращения в геральдическую палату совсем не эти незначительные изменения, а стремление объединить геральдические щиты Арденов и Шекспиров. Любопытно, что Мэри Арден, названная по имени в 1596 году, оказалась безымянной в черновом документе 1599 года, в центре которого — родство Джона Шекспира и Роберта Ардена, на дочери которого он женился. Шекспир переписывал не только свои пьесы и сонеты. В 1596 году он впервые приписал своему дедушке по материнской линии статус джентльмена, с тем, чтобы впоследствии просить геральдмейстеров повысить его до эсквайра — данное положение повторяется в черновом документе 1599 года. На самом деле Роберт Арден, хотя и был человеком небедным, никогда не претендовал даже на второразрядный статус йомена.

Самая главная проблема для Шекспиров и, как следствие, для чиновников геральдической службы — к какой из родовитых ветвей Арденов отнести семью Шекспира. Отсутствие документов — и преимущество, и большая сложность. Не будь сомнений в том, что Роберт Арден действительно родственник тех самых Арденов, которым принадлежал герб, Шекспиру не пришлось бы возвращаться в геральдическую палату для возобновления ходатайства. Из сохранившегося чернового документа 1599 года явствует, что первоначально геральдмейстеры установили связь Шекспиров с древней ветвью Арденов из Парк-Холла (или их убедил в этом сам Шекспир). Поэтому на полях документа они сделали набросок, в котором соединили два гербовых щита — Шекспира и Ардена из Парк-Холла. «Черные мушки по белому полю, горизонтальная полоса чистого золота и лазурное поле», — таков герб, восходящий к Бичемам, графам из Уорика. Затем геральдмейстеры изменили свою точку зрения. Часть эскиза со щитом, изображавшая герб Арденов из Парк-Холла, была вымарана, и рядом появился новый набросок менее известного арденского герба — т. н. старинный герб Арденов — «красное поле, три заостренных внизу креста с небольшими крестами на концах перекладин из золота и на золотой верхней части щита — красная ласточка»^[14].

Если последнее изменение принадлежит Шекспиру, вероятно, он все-таки решил отмежеваться от ветви Арденов, причастных к неудачному покушению католиков на Елизавету. Скорее всего, это решение чиновников геральдической палаты. Вполне возможно, они сомневались в том, что семья Шекспира имела родственные связи хотя бы с младшей ветвью такого древнего рода, как Ардены из Парк-Холла. Все же в черновом документе Шекспиры наконец получили разрешение объединить свой герб с «древним гербом» Арденов. Не ясно, было ли это решение окончательным. Если герб Уильяма Шекспира (никак не связанный с Арденами) на его памятнике в церкви Стратфорда и семейный герб, впоследствии принадлежавший его дочери Сьюзен и ее мужу, Джону Холлу, могут служить свидетельствами, то геральдмейстеры в конечном итоге отозвали свое решение. Независимо от развязки, эпизод с гербом свидетельствует о том, скольких усилий и затрат стоило Шекспиру арденское наследство. То ли они с отцом действительно понимали, что история для геральдмейстеров лишь выдумка, то ли в конце концов и сами поверили в то, что рассказывали другим о своей связи с Уорикширом и Арденом.

Их навязчивая идея о наследстве Арденов проявилась и в настойчивом желании вернуть назад ту собственность, которую отец Шекспира потерял двадцать лет назад. В 1556 году Роберт Арден оставил своей младшей дочери Мэри в наследство дом в арденской деревне Уилмкотт. В 1578 году, женившись на Мэри Арден, Джон Шекспир за неимением средств занял у Эдмунда Лэмберта 40 фунтов, заложив и дом, и земельный участок. Эта сделка казалась беспроигрышной, так как Лэмберт приходился ему свояком: жена Лэмберта Джоан — сестра Мэри; возможно, Эдмунд и Джоан были крестными родителями детей Мэри и Джона, которых назвали в их честь. Но все пошло не так, как предполагалось. Уильяму Шекспиру исполнилось 16 лет, когда его отец, будучи не в состоянии вовремя, 29 сентября 1580 года, вернуть взятые в долг деньги, осознал, что право собственности теперь принадлежит Лэмберту. Каким бы несправедливым это ни казалось, таков был закон. После смерти Лэмберта в 1587 году право собственности перешло его сыну Джону. По дошедшей до нас версии, годом позже, в попытке, предпринятой взыскать с него утраченное имущество, семья Шекспира согласилась подписать отказ от права на собственность и передать ему все документы при условии, что он заплатит компенсацию в размере 20 фунтов наличными. Вероятно, разговор такого рода имел место, но позднее Лэмберт отрицал эту договоренность.

Положение дел не менялось до тех пор, пока Шекспир и его отец, недавно получившие герб, не дали делу обратный ход в ноябре 1597-го. Теперь они хотели вернуть свою часть фамильного поместья и обратились в канцлерский суд, уполномоченный выдавать разрешение на возмещение средств по несправедливым сделкам. Шекспиру снова пришлось бороться за то, чтобы суд пересмотрел положение дел с учетом новых данных. Вероятно, его литературный талант здесь очень пригодился. Жернова правосудия вращаются медленно, и только летом 1598 года суд назначил комиссию по этому делу. Так как Джон Шекспир дважды по ошибке обращался в суд по одному и тому же вопросу, последовали дальнейшие отсрочки, и путаница была устранена только в июне 1599 года. В промежутке с июня по октябрь 1599-го под присягой допросили свидетелей с обеих сторон, подготовили и передали суду показания, к делу прикрепили все доказательства. Вероятно, Шекспир был вынужден какое-то время лично присутствовать в Стратфорде, чтобы тщательно проверить все документы, связаться с потенциальными свидетелями и следить за развитием событий (мы не знаем, владел ли его отец грамотой, или же, — принимая во внимание его преклонный возраст, насколько здоровье позволяло ему заниматься делами). К сожалению, показания от обоих представителей потеряны; если бы они сохранились, с их помощью мы бы узнали гораздо больше о семье Шекспира. Скорее всего, их судебный иск не имел достаточных оснований, или, напротив, они сумели, скрепя сердце, договориться с Лэмбертом, ибо дело никогда не было заслушано в суде. Шекспир и его отец потратили огромное количество времени, денег и сил в попытке вернуть наследство Арденов. Как же это горько — потерять наследство из-за юридических формальностей. Однако история с гербом подчеркивает, как много значила для них связь с Арденом.

У Ардена из шекспировской пьесы «Как вам это понравится» и Ардена из судебного и геральдического исков, много общего. Между реальным и романтическим (между тем, как все было на самом деле, — и каким это видится теперь) и в жизни, и в творчестве бывают нестыковки. Даже в двух разных изображениях Арденского леса в этой пьесе — зеленом лесе прошлого и вырубленном, огороженном и убыточном для экономики страны лесе настоящего — проглядывают черты двух разных вариантов арденского наследства Шекспира. Мечты о героическом прошлом его семьи и их связи с Арденами, корнями уходящей к тем временам, когда лес обладал былым великолепием, столкнулись в сознании Шекспира с реальностью — с тем, что его предки с обеих сторон были всего лишь земледельцами. Загадочное умение Шекспира подогревать подобные противоречия еще больше разжигает в нас любопытство; драматург, в пьесах которого исторические события часто обрастают вымышленными подробностями, вдруг обнаружил, коль скоро речь зашла о его прошлом, что и на эту тему он иногда не прочь присочинить.