Один против судьбы

маленькой комнате, где спал Людвиг в детстве, висела небольшая картина, всегда волновавшая его. На пей был изображен блестящий дворец курфюрста, увенчанный башенками, с массивными трехстворчатыми воротами. Вся эта величавая красота, воплощенная в камне, была охвачена гигантскими языками пламени и окутана дымом.

На этой дешевой картине все выглядело еще ярче, чем в действительности. Жгучие языки пламени походили на адские фонтаны, бившие из дверей, из слуховых окоп и из башенных отверстий.

Художнику удалось донести до зрителей ужас роковой ночи пятнадцатого января 1777 года, когда предмет гордости города пожирала беспощадная стихия. На первом плане он изобразил мужчину, женщину и ребенка. Вся семья в отчаянии воздевала руки к небу, моля о помощи. Стоящий сбоку барабанщик сзывал спасителей, которые приближались к месту бедствия на удивление размеренным шагом…

Черную страницу из недавнего прошлого родного города Людвиг знал не только по этой цветной гравюре.

Ему тогда было шесть лет, но он до сих пор помнит, как, охваченный ужасом, смотрел издалека на рухнувшую крышу и обвалившиеся стены. Своей маленькой рукой Людвиг судорожно сжимал руку матери, уверенный, что она может защитить его от разрушительного огня.

Княжеские слуги пытались спасти хоть что-нибудь. Самоотверженный архивариус Эмануэль Брейнинг поплатился жизнью, спасая дворцовое имущество. И из всех потерь, которые понес в эту ночь город, эта, пожалуй, была самой тяжелой, потому что он был человеком редкостной образованности и отзывчивости, неизменным покровителем науки и искусства. Вокруг него сплачивалась и расцветала духовная жизнь города.

Его жена, которой едва минуло двадцать семь лет, осталась одна с маленькими детьми. Ей назначили приличествующую пенсию, по самым лучшим наследством, которое ей оставил муж, были любовь и уважение жителей города. Для каждого из них имя Брейнинга было окружено ореолом.

К этому приветливому дому и после гибели Брейнинга тянулись люди, ценившие духовность выше богатства.

Детей в семье было четверо: Кристоф, Лорхен, Стефан и Лоренц. И все моложе Людвига. Дочери и младшему сыну Людвиг уже начал давать уроки игры на фортепьяно.

Когда в конце июля Людвиг получил наконец давно ожидавшееся извещение о назначении на должность помощника органиста с жалованьем в сто пятьдесят дукатов в год, он прежде всего поделился своей радостью с матерью, а потом задумался: куда бежать дальше? Сообщить приятную новость госпоже Брейнинг или маэстро Нефе? Он уже привык делить с ними и радость и горе.

Наконец он все-таки отдал предпочтение органисту. Возможно, что и тот успел получить княжеское распоряжение.

Он вбежал в комнату, заставленную всевозможными музыкальными инструментами, и подал учителю бумагу. Сгорбленный капельмейстер погладил счастливого мальчика по жестким черным волосам и сказал:

— Я бы поздравил тебя, если бы ты не был Людвигом Бетховеном. Твоему брату Каспару я бы сказал: желаю тебе успехов, мальчик! Твой дед начинал так же и стал капельмейстером и уважаемым человеком в городе.

— А мне вы не скажете ничего? — огорченно выговорил Людвиг.

Нефе пожал плечами:

Для другого четырнадцатилетнего мальчика место помощника органиста могло стать началом карьеры. Для тебя оно может стать началом конца.

Людвиг смотрел на него удивленно.

— Ты уже забыл, что твой путь должен быть иным? Ты непременно должен ехать в Вену. Учиться! Чтобы Моцарта догнать, а бог даст, и перегнать! А оставаться княжеским лакеем что хорошего?

— Но князь, как видно, совсем незлой человек, если обещает платить мне сто пятьдесят дукатов в год!

— Это не благодеяние, а господская хитрость! Они покупают целого музыканта за половинную плату. То, что тебе всего четырнадцать лет, не имеет никакого значения! В пашем крае нет лучшего пианиста! Да и в игре на виоле, органе и флейте ты не уступаешь взрослым музыкантам.

Озадаченный Людвиг молчал, а Нефе в раздражении пересек комнату и встал у окна. Глядя на улицу, он глухо произнес:

— Они уже поняли, чего ты стоишь, и решили удержать тебя здесь. А мне готовят петлю на шею.

Слова Нефе были полны такой горечи, что Людвигу пришло в голову — капельмейстер смотрит в окно, чтобы скрыть огорчение, отразившееся на его лице.

— Вам тоже прислали извещение? И плохое? — встревоженно спросил Людвиг.

— Мне уже готовят его! — Нефе резко повернулся. — Я знаю, какое решение подготовили князю. У меня есть не только недруги, есть и друзья, сообщившие мне об этом.

Он вытащил из кармана какой-то листок бумаги и развернул его:

— «Христиан Готлиб Нефе, тридцати шести лет, женат, имеет двух дочерей. Служит три года, был театральным капельмейстером. Жалованье 400 дукатов в год. Органист. Может быть уволен от службы, ввиду того что на органе играет посредственно. Кроме того, он не является коренным жителем города. Веру исповедует протестантскую. Вместо него обязанности органиста мог бы исполнять другой музыкант, с жалованьем лишь в 150 дукатов, поскольку это еще подросток и к тому же сын придворного музыканта».

Он сложил бумагу и решительно засунул ее в карман. Людвиг стоял посреди комнаты потрясенный. Ему показалось, что пол под ним заколебался. Значит, за его повышение должен расплачиваться Нефе?!

— Господин Нефе, ради всего святого, не сердитесь на меня! — вскричал он. — Я не знал, что займу ваше место. Это вы-то плохой органист? Вы настолько выше меня, что я… — Он вдруг закрыл лицо руками и горько расплакался. — Я пойду в замок и брошу им этот приказ под ноги! Этим псам, этим…

— Молчи, молчи, мальчик! Запомни: я тебе ничего не говорил. Это верно, они псы. Злобные, завистливые псы! Их совсем не волнует, играю я на органе хорошо или плохо. Их больше беспокоит то, что я иной веры. Но и это не главное. Хуже всего для них то, что умею больше, чем иные, понимаешь? Потому меня и хотят вытолкать в шею. Когда-нибудь и ты изведаешь такое.

Он обнял Людвига за плечи, но тот вырвался из рук учителя:

— Пустите меня, маэстро, пустите! Я должен идти в канцелярию двора. Я разорву этот приказ на глазах у всех и брошу им в лицо!

Но Нефе не отпускал взволнованного мальчика.

— Не горячись, Людвиг! Какой от этого будет прок? Опишешь у семьи сто пятьдесят дукатов, а она нуждается в них. И мне ты только хуже сделаешь. Господа очень порадовались бы: «Посмотрите, Нефе натравил на нас молодого Бетховена! Воспользовался неопытностью строптивого мальчика. Гоните его за это с должности!»

— Но что же мне делать, маэстро? Мне так стыдно перед вами!

— Да чем же ты виноват? Если ты хочешь помочь мне, делай вид, что ничего не знаешь об их намерениях.

— И допустить, чтобы они вас выгнали? С двумя детьми и женой!

— Этого не случится, мальчик! В Бонне еще есть люди, которые объяснят князю, что во всех немецких землях не найдется чудака, кроме Нефе, который за четыреста дукатов будет дирижировать оркестром, играть в нем, ставить оперы, писать тексты и вести канцелярии!.

Людвиг задумался. Если приказ еще не обнародован, может быть, и в самом деле не все потеряно. И сразу Людвигу стало легче.

— Маэстро, — сказал он, вздохнув с облегчением, — я пойду к госпоже Брейнинг и все расскажу ей. Ведь вы знаете ее? Она удивительно добра и очень мне помогла.

Людвиг быстро откланялся и выбежал из квартиры. На душе у него было скверно. Как долго он мечтал, чтобы ему платили за его труд! Изо дня в день он только и ждал, чтобы ему положили хотя бы маленькое жалованье.

Деньги обладают таинственной силой. Они способны даже вызвать улыбку на скорбно сжатых устах матери. И вот он не смеет принять эту плату, когда ему установили ее! Эти сто пятьдесят дукатов — тридцать сребреников за то, что он всадит нож в спину своему учителю!

А князь сэкономит на этом двести пятьдесят дукатов в год.

Людвиг бывал у Брейнингов все чаще. Никогда до этого у него не было друзей среди детей. Он жил и трудился, как взрослый.

Недавно Нефе отдал напечатать его новые фортепьянные пьесы. Ио юному сочинителю и княжескому музыканту совсем не удавалось побегать по берегу и поиграть со сверстниками. Временами, бывая с детьми Брейнингов, Людвиг превращался в беззаботного подростка. Он азартно бегал с ними в саду, но, когда садился за рояль, дети становились серьезными и словно взрослели.

Людвиг чувствовал, что они восхищаются им, и, пожалуй, впервые в жизни это радовало его. Славы и оваций он немало знал с детства и привык к ним. Но признание маленьких друзей ценил по-особому.

Хозяйка дома, поняв, в какой нелегкой обстановке живет он в семье, быстро приохотила Людвига заходить в ее дом каждый раз, когда его что-то угнетало пли если хотелось с кем-нибудь поделиться радостью.

И Людвиг приходил. С отцом он не был близок, хотя и любил его, несмотря на все тяготы, которые тот приносил семье. А мать доброго, но слабого характера была плохой советчицей в горестях, которые то и дело одолевали мальчика. Вот и сейчас он шел сюда со своей бедой. Но то, с чем он пришел сюда, уже не было новостью.

— Все это мне уже известно, — сочувственно отозвалась хозяйка дома. — По самые темные тучи над головой Нефе уже рассеялись. Уволен он не будет, но ему предложат половинную плату.

Людвиг резко тряхнул головой.

— Половину! За все, что он делает! И эту сэкономленную половину хотят платить мне! — Он вскочил как ужаленный, порываясь сразу же бежать в замок.

— Сядьте, Людвиг, — приковал его к креслу- рассудительный женский голос. — То, что вы хотите сделать, весьма благородно, по небезопасно. Положение вашего отца не так прочно, чтобы проявлять гордыню. Нужно искать иной путь для спасения Нефе. Мы ему посоветуем, чтобы он отказался от этой милостыни. Если он проявит твердость, курфюрст вынужден будет пойти на уступки.

Четырнадцатилетний мальчик был еще не в состоянии проникнуть во все хитросплетения боннской жизни. Со временем он понял: дворец курфюрста не был единственным центром боннской жизни. Деньги и власть, коварство и фальшь вращались вокруг дворца. Остроумие, мудрость, искусство царили в доме Брейнингов. Каждый четверг вечером его наполняли люди, составлявшие избранное общество. Читались книжные новинки, игрались лучшие сочинения, обсуждались новости, заслуживающие внимания. Здесь спорили о серьезных вещах с невиданной свободой. Каждый мог иметь любое суждение, и каждый мог оспорить его. Все знали, что никто не побежит с доносом в епископский дворец. Бывая в доме Брейнингов, Людвиг Бетховен затаив дыхание ловил смелые речи. Здесь читались стихи, едва только написанные, здесь разыгрывались пьесы, еще не увидевшие сцепы. И удивительно: все взволнованные речи велись непременно о свободе, о протесте против тиранов.

Здесь же появлялись и революционные прокламации из Парижа, а с ними оттиснутые на грубой бумаге сатирические стихи, полные насмешек над французским королем Людовиком XVI и его женой Марией-Антуанеттой.

Французская королева, ненавидимая народом, была родной сестрой боннского курфюрста. Казалось бы, как раз в центре Бонна было небезопасно читать издевательские куплеты, но никто не боялся. В прирейнских землях с интересом следили за тем, что происходит за ближними рубежами. Вся Европа пристально наблюдала за событиями во Франции. Было ясно, что там дело идет к' кровавой схватке. Народ против короля. Бедность против богатства. Угнетенные против угнетателей, Революция стучалась в ворота дворцов.

В уютном доме Брейнингов, конечно, слышались не только мятежные речи. Чаще здесь беседовали об искусстве, звучали скрипка, рояль, флейта, вслух читались книги как современных, так и древних писателей.

Сейчас Людвиг внимательно смотрел на человека, убеленного сединами, с маленькой шапочкой на голове, который горячо доказывал, что произведения древних греков и римлян много выше современных, новых книг.

«Вот как… — раздумывал Людвиг. — Кое-кто поклоняется язычникам, которых давно нет в живых, а живого Нефе готовы растерзать только за то, что его христианское вероисповедание на волосок отличается от их такого же христианского вероисповедания!» Однако старый пастырь был не таков. Людвиг ошибался. Каноник Брейнинг, опекун Кристофера, Лорхен, Стефана и Лоренса, не мелок душой. Он часто вел беседы с Нефе, который иногда появлялся здесь.

Как-то он подсел на минуту к Людвигу, сидевшему в стороне от всех с чашкой кофе. Ему правилось сидеть так, никем не замечаемым, так же как было ему по сердцу все, что он слышал здесь. Только что отзвучал отрывок из «Разбойников» Шиллера — страстный монолог против всего, что угнетало человека.

— Справедливые вещи пишет господин Шиллер, да и господин Гёте тоже, — начал старый каноник. — Вольтера я тоже почитаю, несмотря на его нападки на бога. Но, мальчик, если ты хочешь познакомиться с глубочайшими мыслями, какие только человеческая рука наносила на бумагу, читай Платона, Гомера, Сенеку.

— Я бы очень хотел, но мое образование так ничтожно! — вздохнул молодой музыкант, — Школу я посещал лишь до десяти лет. Только к гимназии подготовился. Отец всегда твердил мне: «Прежде всего учи латынь, остальное можешь спокойно пропускать мимо ушей. Она нужна тебе, чтобы ты мог петь в церкви». Так что по-латыни я немного читаю, а греческого не знаю совсем, даже алфавита.

— Это не страшно. Ты можешь читать в переводах.

— Я в самом деле отстал во многом. Я больше времени сидел над нотными тетрадями, чем над школьными. С немецкой грамматикой у меня форменная война.

Людвиг опасливо ожидал, что каноник ужаснется его необразованности, но тот спокойно произнес:

— Я знаю людей, которые превосходно знают грамматику, но не видят дальше собственного носа. Тот же, кто полюбит мудрость древних, не может сам не стать мудрее.

Людвиг не жалел сил, стараясь пополнять свои знания. Читал по ночам, дорожил каждой секундой. И постоянно ощущал, как он отстал от молодых людей, бывавших в доме Брейнингов. Зато у него уже есть имя. Недавно Людвиг прочитал в газете:

«Этот молодой гений заслуживает того, чтобы оказать ему поддержку и дать возможность ездить с концертами. Если он будет продолжать, как начал, он станет вторым Вольфгангом Амадеем Моцартом».

Но к чему все это, если «второй Моцарт» явно чувствует, как неловок он в обществе, неуклюж. Пробелы в знаниях сковывают его, будто кандалы. Нефе самоотверженно помогает ему, советует, добывает книги, но признает, что и в музыке Людвигу образования недостает.

Учитель делился с ним своими познаниями с максимальной щедростью и наконец вынужден был сказать ему:

— Скоро, Людвиг, я уже не смогу быть полезным тебе. Ты должен ехать. Ехать в Вену, к Моцарту. Только он может учить тебя.

Неслыханно смелый план! Моцарт — бог музыки. В Вене есть и другие мастера композиции, например Глюк и Гайдн, но они уже стары и миновали вершину своей славы. Мир верит в восходящую звезду, в Моцарта-пианиста, прославленного с детства композитора, создавшего мелодии, благозвучнее которых человечество еще не знало.

Людвига охватывает страх при мысли, что он окажется лицом к лицу с великим Моцартом и скажет ему: «Я хочу быть вашим учеником!» Такое возможно только в воображении.

— С какой стати Моцарт будет интересоваться каким-то пришельцем из Бонна? — спрашивал он с горьким сомнением своего учителя.