Один против судьбы

юдвиг ван Бетховен, одетый в точном соответствии с предписаниями моды — в сюртуке с фалдами, стянутом в талии, узких брюках, с белоснежным фуляром на шее, поспешно спускался по лестнице трехэтажного дома на Стефанской площади. Выйдя из ворот, он еще раз взглянул на свои большие золотые часы и обеспокоенно покачал головой. Потом зашагал в тумане декабрьского вечера.

Вблизи дома его поджидал юноша лет семнадцати, круглолицый и кудрявый.

— Боюсь, Фердинанд, как бы не опоздать к сражению, — сказал Бетховен. — Бегите за угол, там стоят извозчики, наймите карету поприличнее!

Юноша охотно поспешил за угол. Композитор с улыбкой смотрел ему вслед — ведь это музыкант из Бонна! Как было не любить его!

Самый старший из десяти детей концертмейстера Риса решил завоевать Вену. Он был в том же возрасте, что и маэстро, когда тот тринадцать лет назад пустился в путь к Моцарту. У Риса в кармане было ровно семь талеров, когда он постучал в дверь Бетховена.

Полный страха и сомнений, он вез Бетховену письмо отца. И сразу же очутился в объятиях своего прославленного земляка, услышал слова, согревшие его:

— Мое сердце всегда открыто каждому честному молодому музыканту. А если он уроженец Бонна и носит имя Рис, в его распоряжении и мой кошелек. Напишите отцу, что я буду заботиться о вас, как о сыне. Я всегда помню, как он первым пришел мне на помощь, когда умерла моя матушка.

Бетховен сдержал свое обещание. Он помог юному земляку деньгами и сам занимался с ним. Учил его требовательно, добросовестно — и безвозмездно.

В этот вечер он хотел ввести талантливого пианиста в общество светских покровителей музыки, хотя юноша всего лишь несколько недель назад приехал в город.

Когда его румяный ученик вернулся с одноконными дрожками, учитель добродушно проворчал:

— На мой вкус — отличная колесница, но к графу Фрису лучше приплестись на своих двоих, чем в экипаже, запряженном не в пару.

Однако все же сел и подвинулся в угол, будто боялся, что не хватит места этому тоненькому пареньку в легком пальто. Потом Бетховен заговорил вполголоса, будто сам с собой:

— С юности я терпеть не мог эти турниры между музыкантами. Впрочем, Вергилий[5] говорил… как это он говорил? «Перед злом не отступай! Смело иди ему навстречу…» Штейбельт — это воплощение поверхностности. А поверхностность в искусстве — величайшее зло. Как, впрочем, и во всяком деле. — Потом он обратился к Рису: — Сегодня, милый Фердинанд, вы будете свидетелем сражения, которое многие венцы хотели бы увидеть.

Юноша взглянул на учителя непонимающе:

— Говорят, что Штейбельт замечательный виртуоз!

— Это утверждает прежде всего он сам. Мне рассказывали, будто он специально приехал из Парижа, чтобы меня «ссадить с трона». А некоторые мои друзья, как, например, присутствующий здесь Фердинанд Рис, опасаются за меня, — Он с улыбкой взглянул краем глаза на своего ученика: — Не правда ли?

— Да, — простодушно ответил юноша, — Говорят, что в Париже он считается непревзойденным. А когда он был на гастролях в Германии, в газетах ему воздавали такие хвалы!

— Кому по душе жонглеры и канатоходцы, те могут таять перед ним. Этот немец просто фигляр. Я ему прощаю то, что он гордится умением изобразить на клавишах звяканье бубенчиков, шум леса, рокот воды… и кто знает, что еще. И вовсе не завидую его умению отстукать на фортепьяно этакое тремоло — подражание скрипичным пассажам. Это все пустяки, суета…

Они вошли в зал, довольно просторный и полный оживления. Рис скромно отошел в сторону, когда увидел, как Бетховену протягивают руки, как встречают его приветливыми улыбками. Появился и Даниэль Штейбельт, с завитыми волосами, с воротником такой высоты, что подпирал ему уши. Держался он победителем, по доброте душевной снисходящим до несчастного побежденного.

Это чувство превосходства возникло у него неделю назад, после того как Бетховен отказался сесть к роялю во второй раз. Людвигу надоело слушать подражание колокольчикам и щебету птичек, которые демонстрировал его соперник, и он ушел домой.

Штейбельт воспринял это как бегство, как боязнь поражения. Так же он истолковывал и в разговорах. Полный уверенности, вступал он сегодня в решающее сражение с Бетховеном.

Играли квинтет его собственного сочинения. Он исполнял партию фортепьяно. Штейбельт продемонстрировал в самом деле необыкновенную виртуозность своих пальцев.

— Браво, браво! — раздались восторженные возгласы, поддержанные шумными аплодисментами.

Такие же горячие похвалы выпали и на долю Бетховена.

Однако окончательное мнение о том, кто же является большим мастером, должно было сложиться в результате исполнения свободного сочинения «без нот» — любимой импровизации пианистов. Первым к исполнению своей импровизации приступил Штейбельт.

В таких концертах предполагалось, что исполнитель играет не подготовленную заранее пьесу, а экспромт. При первых же тактах по залу прокатился ропот неудовольствия: было ясно, что пианист хитрит!

Его «импровизация» явно была старательно разучена дома. Парижский виртуоз избрал для своих вариаций тему, уже разработанную Бетховеном в одном из своих сочинений.

Ценителей музыки Штейбельту трудно было обмануть своей прозрачной уловкой. Его проводили сдержанными аплодисментами. Так, из вежливости.

В зале воцарилось невероятное напряжение. Как поступит вспыльчивый Бетховен, глубоко уязвленный выходкой? Ведь он способен подняться и уйти, даже не взглянув ни на кого.

Он шагнул к роялю, будто его кто-то подтолкнул. Множество глаз следило за каждым движением Бетховена, и были поражены тем, что он сделал.

Продвигаясь среди пультов с нотами квинтета Штейбельта, он как во сне провел по ним руками и, захватив виолончельную партию, установил ее на пианино невиданным способом — вверх ногами!

Потом начал, переворачивая ноты, выстукивать одним пальцем нелепую последовательность звуков — это была совершенная бессмыслица, мелодия начисто отсутствовала.

Слушатели сидели затаив дыхание. Что хочет сказать Бетховен сумятицей звуков? Что же из этого получится в конце концов?

То, что они вслед за этим услышали, было невероятно! Бессвязные звуки, заимствованные из стоящего перед ним вверх ногами листа, неожиданно вылились в напев. Постепенно из него выросла мелодия невиданной красоты. И удивительно — в этой фантазии время от времени возникало своеобразное скопление ритмических диссонансов, органично сливающихся с основной мелодией.

Штейбельт был сражен. Он понял, что соперник достиг высот мастерства, ему недоступных. Его гордость была смертельно уязвлена. Он понял, что проиграл все, ради чего ехал в Вену: славу и богатство. И тихо выскользнул в вестибюль.

Победа Бетховена была настолько бесспорной, что на исчезновение Штейбельта никто не обратил внимания.

Когда они вместе с Рисом выходили из зала, Бетховен спросил:

— Хотите сегодня увидеть кусочек Бонна? В таком случае пойдемте со мной в кофейню на Петровской площади! Там нас ждут люди, вам известные.

В отдельной комнате святопетровской кофейни их ждали четверо. Трое из них были почти одного возраста, не старше двадцати пяти лет. Но четвертому, круглолицему, с красноватой кожей лица и черными сверкающими глазами, было не меньше сорока лет. Он сидел напротив двери и первым увидел входящего Бетховена. Стремглав вскочив, он высоко поднял полупустую чашку с черным кофе и трижды ликующе пропел, все более высоким тоном:

— Vivat victor![6]

Закончил он октавой, которую тянул так долго, что композитор прервал его:

— Никакой не победитель, а Людвиг и Фердинанд! — Бетховен переступил порог, и тут только из-за его атлетической спины возникла хрупкая фигурка.

— Так это Рис! — радостно закричал один из ожидавших, и худощавый юнец оказался в распростертых объятиях Стефана Брейнинга.

Средний из трех сыновей доброй покровительницы молодого Бетховена приехал в Вену всего несколько дней назад. Завершив юридическое образование, он искал должности на государственной службе.

Потом Риса приветствовали еще двое земляков — братья Бетховена: Карл и Иоганн. Им юноша совсем не удивился. Он знал, что они в Вене уже целых четыре года: Карл работал где-то кассиром, Иоганн — аптекарским помощником. В Вене шла нелестная молва о братьях композитора.

Наконец Бетховен познакомил своего молодого спутника с человеком, встретившим их музыкальным приветствием.

— Николай, граф фон Музыка! — торжественно произнес он.

По улыбающийся мужчина пожал Рису руку и представился иначе:

— Цмескаль.

На круглом лицо Риса отразилось такое смущение, что все рассмеялись.

— Это маэстро дал мне такое прозвище, присвоил такой титул, — разъяснил Цмескаль. — Подождите, он и вас быстро перекрестит.

Бетховен весело рассмеялся.

— Но, дорогой Цмескаль, что вы здесь, собственно, делаете? — сказал Бетховен, положив свои сильные руки на стол. — Вы, кажется, должны были бы находиться в Венгрии? А уж если вы оскверняете Вену своим присутствием, почему вы не соизволили прибыть к Фрису? Откуда вы знаете, кто там одержал победу, если сами дезертировали с поля битвы?

Грузноватый Цмескаль с притворным удивлением посмотрел на композитора.

— Смилуйтесь, маэстро! Не оглушайте меня градом вопросов, будто я Штейбельт, оглушенный градом звуков. Из Венгрии я вернулся лишь под вечер. А откуда мне известно, что вы победили? Гм, от самого себя! Разве есть в свете препятствие, недостижимое для любимца Вены Людвига Бетховена, предмета тайных мечтаний молодых княжен, графинь и баронесс? Композитор, которому нет равных в фортепьянной музыке, с которым не может соперничать ни один из живущих и ни один из покойных композиторов! Наполеон музыки!

Дружеская пикировка на этот раз продолжалась недолго. Младшие братья требовали подробного отчета о состязании во дворце.

— Поручаю Рису быть корреспондентом с моста военных действий, — объявил Бетховен. — Я же заслужил право на покой и чашку кофе!

Юноша был польщен таким вниманием. Он с удовольствием начал рассказывать обо всем виденном, по временам бросая на Бетховена взгляд, полный обожания. За несколько недель, что Рис прожил в Вене, он полюбил своего учителя всей душой. Он почитал в нем не только гениального художника, но видел в нем пример мужество юности. Тот сидел, склонясь над чашкой кофе — образец физической мощи, — широкоплечий, с головой. которую так красил высокий выпуклый лоб, с густой гривой волос, с твердыми чертами лица.

Между тем композитор не замечал восторженных взглядов, не слышал слов восхищения. Он дышал сейчас воздухом родины, думал о доме Брейнингов, где бывал так счастлив.

Бетховен задумался, убаюканный воспоминаниями. Как хорошо посидеть с тем, с кем можно оставаться самим собой!

В этом маленьком обществе никто не досаждал ему расспросами. Все знали о способности Бетховена замыкаться в себе на долгие часы. Композитор не выносил, когда его отвлекали, если он хотел остаться наедине со своими думами.

Бетховен пребывал в задумчивости до тех пор, пока не отзвучал голос Риса и слово взял его брат Карл. Теперь душа его как бы раздвоилась. Часть ее продолжала свой путь по дорогам воспоминаний, другая возмущалась болтовней брата, бранила и высмеивала его.

— Людвигу это ничего не стоит, — распространялся Карл. — Только сядет к роялю — и соната уже готова. Остается только записать.

«Глупец, — думал сердито композитор. — Это твои бредовые фантазии. Никогда мне легко не дается ничего. Посмотрел бы ты мои черновики! Как перечеркиваю, как выбрасываю готовое! Ты бы увидел, какого труда стоит каждый такт».

— Имя Бетховена сейчас в моде, — хвастал Карл с таким видом, будто он и есть тому причина. — Сколько высокородных барышень сейчас к нам льнут! Каждая считает за честь стать ученицей самого прославленного пианиста Вены.

Цмескаль, слушавший все это с неудовольствием, внезапно рассмеялся:

— Больше всего барышням, наверное, правится, как он обходится с ними! Ему бы впору розгами обзавестись, чтобы он мог пройтись по их нежным пальчикам! Когда они играют плохо, он бросает ноты на пол, бранится!

— Так и нужно! — отозвался аптекарский помощник Иоганн, молчавший до сих пор. — Иначе они могут по- думать, что играть на фортепьяно так же легко, как бить в тамбурин. Мы все прошли в Бонне суровую школу.

— Возможно, — смеялся Цмескаль, — только ведь вы не такие нежные создания, которые учатся у него. А к Людвигу ходят сущие ангелы! Например, некая Гвиччарди. Ручаюсь, милый Рис, что у вас голова пойдет кругом, как только вы ее увидите!

Это имя мгновенно дошло до сознания задумавшегося композитора и снова отдалило его от говорливой компании.

Джульетта Гвиччарди!

Он прекрасно помнит тот день, когда она впервые пришла в его дом. Казалось, что от нее исходит свет — будто из-за туч вышел месяц. Чистое, прекрасного овала лицо в рамке из черных волос… Удлиненные глаза, а в них удивительная глубина. Ее уста, еще по-детски припухшие, природа создала похожими на маленький красный цветок…

Семья его друзей, Брунсвиков, просила композитора послушать ее игру. Она была двоюродной сестрой Терезы, Жозефины и Шарлотты Брунсвиков и их брата, молодого Франца Брунсвика.

— Я Гвиччарди! — войдя, просто сказала она.

Он поклонился и движением руки пригласил сесть на единственный свободный стул — прямо у рояля.

Девушка опустилась на предложенный стул бесшумно, как опускается на землю легкое перышко, долго плававшее в воздухе. Широкая юбка легла вокруг нее. Она молча смотрела на него из-под четко обозначенных дуг бровей. Джульетта уже была наслышана об этом славном «дикаре». Так как Людвиг тоже молчал, она вдруг произнесла:

— Добрый день!

Это следовало сделать входя, а сейчас это могло показаться смешным, и она рассмеялась. Что могло быть хуже! Он сказал ей сухо, как только мог:

— Мне говорили о вас Брунсвикл. Однако я должен предупредить, что с начинающими не занимаюсь. Поэтому не могу поручиться, что стану заниматься с вами. Что вы хотите мне сыграть?

Но он уже знал в это мгновение, что будет учить ее, что он уже в плену у ее темных глаз. «Сколько ей может быть лет? — спрашивал он себя. — Шестнадцать? Семнадцать?»

Джульетта разложила принесенные с собой ноты и начала играть его сонату. Он уже привык к тому, что молодые женщины, старавшиеся попасть в число его учениц, поступали так, добиваясь его благосклонности. Но ей этого не требовалось. Она сразу глубоко задела его сердце, не желая этого и не ведая об этом. Впрочем, она оказалась неплохой пианисткой.

Потом Бетховен стремился, чтобы прелесть ее игры не уступала прелести ее облика. Он был к Джульетте строг, как ни к кому другому…

Они часто виделись в светских салонах, и он обратил внимание, что она с удовольствием ловит восхищенные взгляды и ей нравится, когда за ее спиной раздается шепот: «Смотрите, какая красивая итальянка!» Это сердило его.

Он топал ногами, бросал на пол ноты, когда она играла небрежно. Полезно проучить их — учеников из дворянских семей!

Она собирала ноты, улыбаясь своими волшебными устами. Позднее он сам стал подбирать их, и она вознаграждала его взглядом, в котором порой виделось нечто большее, чем простая благодарность. Этот взгляд укрощал его, и, когда девушка уходила, он тихо предавался мечтам.

Ему было около тридцати лет, судьба принесла ему славу, деньги, известность. Только любви недоставало ему. Разве не может ой желать ее? Мечтать о милой жене? Оп, который с малых лет знал столько горя и труда!

Он предавался мечтам, ничего не замечая вокруг себя. Оглушенный своим счастьем, он не слышал разговора, ведущегося возле него.

Внезапно его мозг пронзила страшная мысль. Мысль, которую гнал от себя, а она все снова и снова заявляла о себе, не позволяла забыть ее.

Людвигу Бетховену временами казалось, что он теряет слух. Но нет, это же невозможно! Это всего лишь временная болезнь. Не может он, в самом деле, лишиться того, что составляет суть его существования, его жизни.

Он горестно сомкнул веки и стиснул зубы, чтобы не разрыдаться. Глухой музыкант! Что может быть более трагичным?

Он тряхнул головой и резко поднялся. Так неожиданно, что сидящие рядом удивленно воззрились на него. А Людвиг подошел к ветхому пианино в углу.

Струны глухо запели скорбную мелодию. Молоденький Рис вздрогнул. Повернулся к Цмескалю, сидевшему рядом, и прошептал:

— «Патетическая»!

Цмескаль благоговейно кивнул.

Лицо Риса было полно радостного воодушевления. Он и не мечтал услышать когда-нибудь в исполнении самого композитора сонату, из-за которой по всей Германии среди музыкантов велись неумолкающие споры. Молодые боготворили ее, старшие ненавидели. Профессора запрещали студентам разучивать и исполнять необыкновенное сочинение, разрушавшее обветшалые представления о законах композиции. Однако молодые музыканты покупали ноты и втайне разучивали сонату.

Напрягая до предела слух, Рис буквально впился глазами в лицо игравшего. Ему слышалась не просто мело-дня, то был диалог. Будто в одном существе вели страстную беседу две души. Фортепьяно пело. Оно пело без слов, и все же до такой степени зримы были чувства, вы раженные в музыке, что слушателям временами казалось, будто они сидят в театре и слушают полную драматизма оперу.

Сочинение было исполнено глубочайшей грусти, стихавшей лишь временами. В музыке слышалась печаль, а не жалоба, мужественное страдание высокой души. Иногда возникала мятежная нота, как бы далекий отзвук «Марсельезы».

Рис был тонким музыкантом. Несмотря на свою молодость, он понимал, что было так чуждо музыкантам старого склада в этом сочинении Бетховена. Это не были мелодии, полные спокойствия и уравновешенности, как у композиторов старшего поколения. Скорее здесь развертывалась драматическая картина, выраженная лишь одной музыкальной темой, но разработанной с таким блеском! Те части сонаты, которые в сочинениях прошлого глубиной не отличались, в «Патетической» были наполнены пламенным чувством.

Рис уже знал эту сонату, и теперь ему было интересно видеть, какие чувства отражаются на лице композитора, исполняющего свое творение. Он слышал в ней страдание. Только в третьей, заключительной части как бы пробивается радостный свет. Грусть звучала приглушенно, слышалась надежда и даже радость.

Отзвучали последние аккорды, Бетховен сложил руки. Он утолил свою боль музыкой. Тряхнул головой, будто отгоняя от себя отзвуки пережитого горя.

Нет, он не поддастся печали! До сих пор он справлялся со всеми невзгодами, почему бы ему не справиться и на этот раз? В Вене полным-полно знаменитостей медиков. Переутомленный слух можно вылечить! Богиня счастья не отвернется. Джульетта будет с ним! И жизнь будет полна трудов и радости побед, но она станет гораздо счастливее, потому что это будет жизнь вдвоем!

Композитор повернулся к своим примолкнувшим друзьям.

— Домой! — сказал он ясным голосом. — Мы сидим здесь непозволительно долго. Я слишком много играл. Нужно и музе отдохнуть, чтобы завтра она выглядела свежее.