Одного раза недостаточно

Глава тринадцатая

Карла сидела в одном из передних кресел самолета. Обзвонив все авиакомпании и заручившись обещанием, что соседние места в салоне будут пустовать, она забронировала билет до Лондона на одиннадцатичасовой рейс «Транс Уолд Эйрлайнс».

Огромные солнцезащитные очки закрывали ее глаза. Пока что молодая стюардесса не узнала Карлу. Она, конечно, была еще ребенком, когда актриса ушла из кино. Но некоторые сверстницы бортпроводницы возродили культ Карлы, увидев ее в «Передаче для полуночников». Она наблюдала за тем, как они смеются, готовя блюда и напитки, улыбаются, обслуживая авиапассажиров. Они были так молоды. И счастливы. Была ли она когда-то такой молодой? Смеялась ли так? Нет… это невозможно. Она росла в деревне под Вильно.

Вильно. Отец совершил роковую ошибку, перебравшись сюда… как и многие другие поляки. В 1920 году Польша, воюя с Россией, захватила Вильно, столицу Литвы. Крестьяне, мечтавшие о новых землях, хлынули сюда. В 1921 году под Вильно прибыл Анджей Карловски с женой, грудной дочерью и двумя маленькими сыновьями. Он покинул деревню, расположенную возле Белостока, в надежде разбогатеть под Вильно и отправить сыновей, когда они подрастут, в университет. Но новая земля оказалась проклятой. Его соседями стали украинцы, которые сохранили свои национальные черты. В ближайшей деревне была католическая церковь и государственная школа, где учились монахини. Анджею и его жене не оставалось ничего другого, как работать на голой земле по пятнадцать часов в сутки. Им некогда было тосковать по прежней жизни и старым друзьям. Ферма отнимала у них все силы — они мечтали отправить сыновей в университет. В этой безрадостной атмосфере росла Наталья Мария Карловски.

Ее детство было спокойным и скучным. Она взрослела без смеха и фантазий, с убогой мечтой выйти замуж за парня, у которого будет большой надел.

Карловски были истовыми католиками. Единственный день, когда мать Натальи не чистила картошку, было воскресенье — семья ходила к мессе. Тогда жена Анджея Карловски надевала на голову вместо платка черную шляпку, меняла привычный фартук на блестящее черное платье, и в ее грубых натруженных руках вместо картофелечистки появлялись четки. Отец надевал свой единственный черный костюм, в котором он ходил в церковь, на свадьбы и похороны.

Наталья посещала государственную школу. Года текли для нее размеренно и однообразно. Ей было девять лет, когда сестра Тереза своим появлением внесла красоту и радость в скучную жизнь учениц.

Сестра Тереза была родом из Варшавы. Она видела Москву и Париж. Она училась балетному искусству и вдруг услышала «зов». Все бросила и ушла в монастырь. Маленькая школа стала ее первым заданием. Она рассказала об этом своим притихшим подопечным как о чем-то заурядном и естественном. Они смотрели на нее, оцепенев от изумления, впервые видя перед собой красивую женщину, кожа которой не огрубела от ветра, а руки не были красными от ежедневной стирки. Суровые польские зимы отнимали у молодых девушек их привлекательность прежде, чем она успела расцвести.

Все ученицы почитали сестру Терезу. Но маленькая Наталья боготворила ее. Когда сестра Тереза предложила девочкам заниматься с ними балетом в школьном спортзале, Наталья стала работать там с демонической энергией. В своей тесной комнатке она часами делала упражнения, зная, что сестра Тереза радуется, когда кто-нибудь из девочек демонстрирует изящество пластики. Заслужив похвалу сестры Терезы, Наталья возвращалась домой взволнованной и задумчивой. Однажды сестра Тереза попросила ее задержаться после занятий. Ладони у Натальи увлажнились, а сердце выпрыгивало из груди. Сестра Тереза подошла к ней с улыбкой.

— Наталья, у тебя есть задатки настоящей балерины, я говорила с матерью-наставницей. Если твои родители дадут свое согласие, я постараюсь выхлопотать для тебя место в Празинской балетной школе. Тебе придется жить и учиться там, но ты сможешь заниматься балетом по пять часов в день.

Ее мать и отец тотчас дали свое согласие: предложенное монахиней не может быть дурным. Наталья разрывалась на части. Она понимала, что это — ее великий шанс, но тогда она расстанется с сестрой Терезой. Монахиня пообещала раз в неделю навещать Наталью и следить за ее успехами; девочка немного успокоилась. Все воспитанницы школы выбирали себе сценические псевдонимы. У Натальи не было воображения. Она осталась Натальей Карловски.

Следующие семь лет центральные места в ее жизни занимали балет и сестра Тереза. По субботам учащиеся танцевали днем в маленьком театре. Выручка от продажи билетов окупала затраты на постановку. Первые несколько лет Наталья занималась декорациями, гримом, шитьем костюмов для балерин. Когда ей исполнилось двенадцать, она вошла в кордебалет. Каждую неделю сестра Тереза сидела в зрительном зале, и Наталья танцевала, изо всех сил стараясь заслужить ее похвалу.

Родители пришли на первую репетицию в своих «церковных» костюмах. Они испытывали смущение, им было жарко в зале. Отец заснул во время второго действия, и матери пришлось ущипнуть его, чтобы он перестал храпеть. Больше они здесь не появлялись — слишком долгим был путь из дома, где их ждала масса дел…

Когда Наталья получила свою первую сольную партию, девушки настояли на том, чтобы она взяла себе псевдоним. Сестра Тереза предложила ей назвать себя Карлой. После выступления она бросилась в объятия монахини, и сестра Тереза прошептала: «Поздравляю тебя… Карла». С тех пор Наталья забыла о своем первом имени. Она словно родилась и была окрещена заново.

Однажды после репетиции сестра Тереза попросила у Карлы разрешение нанести визит ее родителям.

— Тебе уже девятнадцать. Пора подумать о будущем. Могу я прийти в следующее воскресенье… после мессы?

Карла навсегда запомнила этот день. Она покинула школу и села на первый утренний поезд. Когда она добралась до дома, родители еще были в церкви, но до нее донеслись запахи жареного гуся и яблочного пирога. Она замерла посреди маленькой гостиной. Внезапно комната показалась ей жалкой. Она была безупречно прибранной, но… очень бедной. За окном стоял июнь, и Карла бросилась во двор. Нарвала весенних цветов. Расставила их по комнате. Попыталась прикрыть салфетками потертую обивку стульев. Но когда сестра Тереза прибыла в дом, она, казалось, не заметила его бедности. Монахиня восхищалась литой подставкой для дров… оловянными кружками… она двигалась, точно прекрасная фарфоровая богиня. Сестра Тереза похвалила приготовленного гуся, цветную капусту и кнедлики. Круглое лицо матери засветилось от радости, и впервые Карла заметила ямочки на ее щеках… а также то, какими красивыми становились глаза у отца, когда он улыбался. Девушка сидела молча, а сестра Тереза объясняла родителям Карлы, что она хотела бы отправить ее в Варшаву.

— Моя семья очень богата, — тихо сказала Тереза. — Брат матери, дядя Отто, живет в Лондоне. Он — крупный коммерсант. Мои родные сделают для Натальи то, о чем мечтали для меня. Она поживет у них, пока будут идти просмотры. Позже сможет остановиться у дяди Отто, если захочет попытать счастья в лондонском «Сэдлерс Уэллс»… Могу я рассчитывать на ваше согласие?

Отец и мать дружно кивнули. О таком они и мечтать не смели. Варшава… Лондон… Они были согласны с любым предложением сестры Терезы — но чем они отблагодарят ее?

Потом Наталья и сестра Тереза отправились на прогулку. Выйдя во двор, девушка сказала:

— Я не поеду в Варшаву. Не хочу расставаться с вами.

Сестра Тереза засмеялась:

— Ты будешь счастлива там. Скоро наш маленький Празинский балет не сможет больше ничему научить тебя. Ты почти созрела.

Внезапно монахиня указала на дерево:

— Что это?

Карла покраснела. Вокруг ствола были прибиты доски, они образовывали сиденье. Дерево было обнесено штакетником. Карла смущенно засмеялась:

— Вы внесли в мою жизнь не только балет, но и поэзию. Однажды в школе вы рассказывали о живописной беседке… я почти видела вас сидящей в ней. Придя домой, я построила ее. Я мечтала когда-нибудь показать ее вам — а теперь я вижу, какая она уродливая.

Сестра Тереза вошла за ограду и села на сиденье.

— Она прелестна, моя маленькая Карла. Посиди со мной.

От монахини пахло душистым мылом и фиалками. Внезапно Карла обняла сестру Терезу и сказала:

— Я люблю вас. Я полюбила вас с первого взгляда.

Сестра Тереза осторожно освободилась из объятий девушки.

— Я тоже тебя люблю.

— Правда? О, тогда позвольте мне поцеловать вас… Она коснулась кончиками пальцев щеки монахини, взяла ее за руку.

Но сестра Тереза снова отстранилась.

— Ты не должна дотрагиваться до меня. Это дурно.

— Что плохого в любви?

— Любовь не бывает плохой, — сказала сестра Тереза. — Но физическая любовь между нами порочна. Тебе не следует целовать и касаться меня.

— Но я хочу это делать. Как вы не понимаете? О, сестра, я ничего не знаю о том, как люди занимаются любовью. Я мало разговариваю с девушками в школе. Но иногда, ночью, лежа в своей комнате, я слышу, как они забираются тайком в постели друг к другу и предаются ласкам. Ко мне тоже подходили… но я всех отвергала. Для меня существуете только вы. Я лежу одна, во сне вы приходите ко мне в ночной рубашке, обнимаете меня, и…

— И что? — спросила сестра Тереза.

— Я прижимаюсь к вам, целую вас… ласкаю… Девушка замолчала.

— О, сестра, я хочу прильнуть к вам. Это правда дурно?

Сестра Тереза коснулась пальцами четок, висевших у нее на шее.

— Да, Карла, это дурно. Знаешь, в варшавской школе я тоже по ночам уединялась с девушками. Иногда подобное случается… девочки созревают… их окружают только подруги… встречаться с молодыми людьми нет времени. Поэтому они влюбляются друг в друга. Со мной это тоже было, но я сознавала греховность такой любви… мучилась. Также я знала, что я не самая лучшая балерина, что меня приняли в школу из-за богатства и положения моей семьи. Однажды, когда мне досталась партия, которую сначала собирались дать другой девушке, я услышала чей-то шепот: «Она получила эту роль благодаря своему лицу, а не ногам». Девушка, которой не дали эту партию, убежала вся в слезах — она сказала, что моя красота недобрая, с ее помощью я получаю то, чего не заслуживаю.

Печать страдания появилась на лице сестры Терезы, когда тягостные воспоминания обрели форму слов.

— В ту ночь я упала на колени и стала молить Бога помочь мне. И внезапно я словно вырвалась из темноты. Я поняла, что не хочу стать знаменитой балериной. Осознала, что мое главное желание — служить Господу и любить его… моего дорогого Иисуса. Я проводила дни, постоянно думая о нем. Читала жития святых, узнавала, как открывалось их признание, и вдруг, изучая жизнеописание «Маленького цветка» — святой Терезы, — я поняла, что должна стать монахиней. Я знала, что не совершу никакого чуда… но я могла радовать людей своими добрыми делами. Впервые это произошло, когда я оставила балет. Девушка, которая плакала, получила мою роль. Поверь мне, Карла, — тогда я впервые испытала подлинное счастье. Приехав сюда и увидев серьезные детские лица, я поняла, что годы учебы прошли не зря… что теперь благодаря им я смогу помочь детям Вильно… тебе, моя маленькая Карла. Ты должна упорно овладевать балетным искусством… и всегда помнить, что Он смотрит на тебя. Заниматься любовью с женщиной — тяжкий грех. Однажды ты встретишь мужчину… и испытаешь истинную любовь.

— Тогда почему вы не встретили такого мужчину?

— Я встретила его. Это Иисус Христос.

Они покинули беседку и больше никогда не говорили о любви. Когда лето подошло к концу, сестра Тереза изменила свои планы насчет поездки Карлы в Варшаву.

— Мы должны отправить тебя в Англию…

— Когда?

— Немедленно. Я написала дяде Отто о тебе. Сегодня получила ответ. Он и тетя Боша будут рады, если ты поживешь у них, пока тебя будут смотреть в «Сэдлерс Уэллс».

Карла попыталась возразить.

— Не сейчас. Может быть, на следующий год. Но сестра Тереза проявила настойчивость.

— Ты должна уехать не позже, чем через десять дней. Вот твой авиабилет до Лондона.

Карла уставилась на билет, который протянула ей сестра Тереза, и покачала головой.

— Нет… нет… я не хочу лететь.

— Карла, послушай меня. Война начнется со дня на день. Германия заключила пакт о ненападении с Россией. На прошлой неделе фон Риббентроп был в Москве. Почему, по-твоему, я раздумала посылать тебя в Варшаву? Только в Лондоне ты будешь вне опасности.

— А как же вы? Если оставаться здесь опасно… почему вы не уезжаете?

— Я нахожусь под защитой церкви. Даже во время войны церковь — надежное убежище. Господь защитит меня. Он всех нас видит.

— Тогда пусть он присмотрит и за мной.

— Нет. У тебя есть свое собственное предназначение.

На следующий день занятий не было — все учащиеся и преподаватели, сгрудившись возле радиоприемника, слушали сводки новостей. Гитлер уведомил Францию и Англию о своих претензиях на Данциг и «польский коридор». Девушки шептались — как война отразится на балете? Прошел день, и воспитанницы вернулись к станку; репетиции возобновились. Но реальная жизнь и страх обрушились на Празинский балет тридцать первого августа, когда Гитлер выдвинул Польше ультиматум из шестнадцати пунктов, который она отказалась принять. Внезапно вся Празинская школа пришла в движение. Занятия прервались. Люди вытаскивали из шкафов чемоданы. Преподаватели пытались заказать железнодорожные билеты, чтобы попасть домой. Вечером все шептались, сбившись в небольшие группы. Девушки, которым предстояла разлука со своими любовницами, не таясь, держались за руки. Карла сидела одна, думая о сестре Терезе. Что она сейчас делает? Молится вместе с другими монахинями? Думает ли о своей воспитаннице?

На рассвете без всякого объявления войны Германия вторглась на территорию Польши. Ученицы решили не ждать своих поездов и отправились пешком на вокзал, чтобы сесть на любой попутный состав. Карле улыбнулась удача — ее согласился подвезти фермер, живший по соседству с родителями девушки.

Войдя в свой дом, она застала отца и мать сидящими перед радиоприемником в состоянии ступора. Их сыновья покинули университет и вступили в армию… все мечты, ради осуществления которых работали старики, рухнули в один день. Карла никогда не читала газет, но тут она отправилась в деревню, чтобы купить дневной выпуск. Она прочитала его и ничего не поняла. Внезапно она отдала себе отчет в том, как скудны ее познания во всем, что не связано с балетом. Она знала все о Нижинском — о его жене, менеджере, педагогах — и ничего о жизни, окружавшей ее. Она слышала об опасности, исходившей от Гитлера… но по-настоящему война до последнего момента не воспринималась как реальность в стенах Празинской школы.

Теперь самыми важными моментами дня стали сводки варшавского радио — их трансляция начиналась несколькими первыми аккордами шопеновского «Полонеза до-мажор». Когда Карла узнала о том, что механизированные немецкие части достигли окраин Варшавы и открыли огонь по столице, она поняла, что пора уезжать. Она должна попасть в Лондон к дяде Отто. Девушка собрала свой чемодан, поцеловала на прощанье родителей и прошла пешком три километра до монастыря, где находилась сестра Тереза.

Она застала монахиню сидящей возле радиоприемника и теребящей пальцами четки. Глаза женщины смотрели в пространство. Всю ночь она пыталась дозвониться до своих родителей в Варшаву, но линия, очевидно, была повреждена. Увидев чемодан Натальи и услышав о намерении девушки отправиться в Лондон, монахиня покачала головой с печальной улыбкой на лице.

— Слишком поздно. Самолеты не летают… поезда тоже не ходят… больше не будет балета… прекрасный сон кончился.

Карла втайне обрадовалась, что ей не придется покинуть Вильно и расстаться с сестрой Терезой. В течение следующей недели она то сидела у радиоприемника с родителями, то навещала сестру Терезу. Радио стало центром, вокруг которого вращалась жизнь. Отец и мать не могли связаться с родственниками, оставшимися в Белостоке… очевидно, они уже покинули свой дом. Теперь путь к спасению лежал только через Румынию. Из деревни началось массовое бегство. Люди несли на себе узлы с вещами, ценную мебель, даже домашнюю птицу, надеясь прорваться в Румынию. Польская армия мужественно сражалась с врагом, но семнадцатого сентября с востока началось вторжение русских. Анджей велел жене и дочери спрятаться в монастыре. Мария, голубые глаза которой остекленели от страха, отказалась покинуть мужа и свою землю. Но она настаивала на уходе Карлы. Смотрела на дочь так, словно видела ее впервые.

— Ты высокая… ты будешь сильной красивой женщиной. Иди в монастырь. Даже русские не трогают церковь.

Карла поняла, что прежней жизни настал конец. Эти два человека были ее родителями… она совсем не знала их. Она прижалась к ним, но они едва ответили на ее объятия. Они стояли, точно высохшие мумии. Они не умели выражать свои эмоции… и отвечать на проявления чувств. Они растили детей, потому что жили с ними. Обрабатывали землю, потому что она была у них. Теперь сыновья ушли из университета… а вместе с их уходом погибли надежды на лучшее будущее. Ничего не осталось, кроме земли.

Сестра Тереза охотно приютила Карлу в обители. Люди, убегая, бросали на улицах своих собак, кошек и даже ягнят. Каждый день Карла подбирала бездомных животных и приводила их в монастырь. Проходили дни, русские приближались, и однажды мать-наставница велела удалить живность из обители. Запасы продовольствия иссякали… Старшая монахиня сказала, что Господь позаботится о животных, которые были его созданиями. Карла умоляла ее… в ней с детства воспитали любовь к собакам и кошкам. Карла просила разрешить ей оставить в монастыре самых маленьких тварей, но мать-наставница проявила непреклонность. Одна из монахинь выбросила животных за ворота обители. Войдя в комнату Карлы, сестра Тереза застала девушку плачущей. Подняв голову, Карла сказала сквозь слезы:

— Я никого не буду любить… даже зверей. Слишком больно, когда их у тебя отнимают.

Сестра Тереза погладила ее по голове.

Люби Господа. Он не оставит тебя, и никто не отнимет его у нас. Он пребудет с тобой вечно.

— Он никогда не покинет меня?

— Никогда. Эта жизнь — то, через что нам всем надо пройти как можно достойнее. Она — всего лишь приготовление к истинному миру — к жизни после смерти рядом с Ним.

— Возможно, я могла бы стать монахиней, — заявила Карла.

Сестра Тереза серьезно посмотрела на девушку.

— Это слишком ответственное решение, чтобы принимать его второпях. Мне не кажется, что служение Богу — твое призвание. Тебя толкает к этому решению страх. Молись… проси его указать тебе твой путь.

Карла проводила долгие дни с сестрами, ела с ними, ходила к утренней мессе, пока польская армия продолжала бороться с противником. После отчаянного девятнадцатидневного сопротивления, оказанного превосходящим силам врага, измученные защитники Варшавы сдали город немцам. До последнего часа радио Варшавы напоминало о себе тремя первыми нотами «Полонеза».

Спустя несколько дней прибывшие в обитель русские офицеры заявили монахиням, что теперь они находятся на оккупированной территории. Школы были закрыты, и оставшиеся жители уведомлены о немедленном начале советизации этого края. В монастырь стали просачиваться слухи о ночных расстрелах, производимых русскими. Сначала предлогом для них служило обвинение в неподчиненности советским властям. К тридцатому сентября президент Мокшицкий бежал в Румынию со всем кабинетом; в Париже появилось польское правительство в изгнании.

Эмигрировавший генерал Сикорски действовал через высших польских офицеров, оставшихся в стране, и постепенно сформировалось польское сопротивление. Это было мощное подполье, которое росло и ширилось, несмотря на жестокие, варварские репрессии. Оно приобрело известность под именем Армии Крайовой. Поляки упоминали А. К. шепотом.

Никто не трогал монахинь, но поскольку люди рассказывали об изнасилованиях, совершаемых пьяными солдатами, ради безопасности мать-наставница разрешила Карле надеть рясу. Каждый уик-энд Карла ездила на видавшей виды монастырской машине к родителям на ферму и возвращалась к сестрам с услышанными ею новостями. А еще она привозила монахиням свежие яйца. Русские вновь открыли начальную и среднюю школы. Монахиням было запрещено преподавать, а польские университеты во Львове и Вильно превратились в центры по обращению граждан в коммунистическую веру. Хотя церкви и монастыри продолжали функционировать, новые власти смотрели на них косо.

В один из уик-эндов перед Новым годом Карла, отправившись на ферму, увидела, как два русских офицера сажают ее родителей в джип. На девушке была ряса; она собралась броситься к родителям, но мать только кивнула ей и равнодушно произнесла: «Здравствуй, сестра. Забери яйца для обители. Они на кухне». Карла проводила их взглядом, страх в глазах отца послужил для нее предупреждением не раскрывать рта. Русские солдаты не обратили на нее внимания, обменялись шутками насчет уродливого черного балахона Карлы и уехали на джипе с родителями девушки. Она испытывала чувство бессилия. Но если бы она бросилась вслед за ними, призналась бы в том, что это ее родители… что тогда? Она попала бы вместе с ними в трудовой лагерь.

Карла поехала обратно в обитель. Выходя из автомобиля, заметила, что красивый русский офицер разглядывает ее. Она скрылась в монастыре, заперла за собой дверь. Вечером, смотря на себя в зеркало, она поняла, что хотя клобук скрывал ее волосы, он подчеркивал красоту высоких скул и больших глаз. Она изучила свое лицо со всех сторон. Да… она была красивой… не просто хорошенькой, как сестра Тереза… русский офицер пожирал ее взглядом… она знала, что желанна для любого мужчины. Но теперь она всерьез хотела постричься в монахини; в своих ежедневных молитвах Карла просила Господа направить ее, молила о том, чтобы он помог ей любить его сильнее, а сестру Терезу — слабее. Но по мере того как аресты учащались, у Карлы оставалось все меньше свободного времени мечтать о сестре Терезе. Половина монастыря была превращена в приют для детей, бродивших по улицам… их родителей арестовали и увели ночью из дома. В библиотеке, служившей кабинетом для матери-наставницы, разместили пять колыбелей для малюток. Матери, знавшие о предстоящем аресте, прятали детей в шкафах, запретив им подавать голос. Иногда они укрывали малышей в саду, надеясь, что за ними присмотрят более удачливые соседи. Но люди приносили детей в монастырь. Поток их рос с каждым днем. Если сначала арестовывали «политических врагов», то позже репрессии обрушивались на обитателей Вильно только за то, что они были поляками. Их использовали в качестве рабов.

Слухи об изнасилованиях все чаще проникали в обитель, и женщины стали носить очки с толстыми линзами, чтобы казаться русским солдатам непривлекательными. Некоторые постоянно имели при себе носовой платок и перочинный нож. Увидев приближающегося оккупанта, они резали себе палец, и капли свежей крови окрашивали платок. Если солдат собирался напасть на женщину, она подносила платок ко рту, делала вид, будто кашляет, показывала алые пятна и произносила: «Туберкулез». Это была эффективная уловка, она заставляла многих солдат тотчас отказаться от своих намерений.

Сестра Тереза и Карла обзавелись очками с толстыми линзами, которые им дали дети. Малыши являлись в монастырь с дорогими им вещами. Локон материнских волос… отцовские очки… семейная Библия.

В 1939 году зима началась рано. В октябре земля уже покрылась снегом. Вечерами монахини слышали, как русские солдаты поют песни своей родины. Но, напившись, они часто горланили хриплыми голосами, разгуливали возле обители. Многие монахини дрожали от страха, но сестра Тереза постоянно напоминала им: «Они тоже дети Господа. Не забывайте — они на чужой земле… вдали от своих близких. Победители могут быть самыми одинокими людьми».

Прошло несколько недель. Как-то вечером Карла сидела в детской спальне, слушая, как молятся малыши. Она уже собиралась выключить свет, как вдруг до нее донесся снизу грохот — кто-то ломился в дверь обители. Дети заплакали, услышав голоса русских и шум. Карла быстро надела толстые очки и велела детям не шуметь. Потом выскользнула из спальни и на цыпочках спустилась по лестнице. То, что она увидела в приемной монастыря, заставило девушку оцепенеть от ужаса. К горлу подкатилась тошнота; Карла зажала рукой рот, чтобы из него не вырвался вопль. Ей хотелось убежать, но испуг парализовал ее. Она прильнула к стене, скрывшись в спасительной темноте. Карла испытывала желание закрыть глаза, но потрясение сковало девушку, точно паралич.

Мать-наставница была голой. Прежде, расхаживая по монастырю в толстой черной рясе, с массивным серебряным распятием на полной груди, она всегда казалась крупной, сильной и властной женщиной. Оставшись без рясы, она превратилась в костлявую старуху с висящими высохшими грудями и венозными ногами. Сейчас она была дрожащим объектом насмешек пьяных солдат, которые гоготали, поглядывая на нее. Она молилась, сжавшись в углу комнаты, а русские шумно и методично насиловали остальных монахинь, которые лежали на полу без одежды, беспомощно раскинув в стороны руки и ноги под грузом безжалостных захватчиков.

И тут Карла увидела сестру Терезу. Один из русских слез с нее; бедра женщины были измазаны кровью. Другой солдат поднял ее за шею и принялся неистово целовать. Затем он стал поочередно сосать груди монахини, засунул свой грязный палец меж бедер женщины. Он обслюнявил бюст монахини; тем временем его товарищ зашел сзади, раздвинул ягодицы сестры Терезы и вставил свой член между ними. Солдат, стоявший спереди, расстегнул брюки и тоже овладел женщиной. Карла не верила своим глазам — монахиню насиловали сразу двое мужчин… один спереди, другой сзади! Слава богу, сестра Тереза потеряла сознание.

Карла простояла так в темноте с полчаса. Она насчитала десять солдат, надругавшихся над сестрой Терезой. Внезапно она услышала за своей спиной шаги. Это была Ева — тринадцатилетняя девочка, помогавшая ей укладывать малышей. Карла попыталась жестом остановить ее, но опоздала. Увидев на полу обнаженные тела, девочка закричала. Солдаты посмотрели в сторону темного коридора.

— Беги, Ева, — приказала Карла. — Беги и ложись в постель.

Но Ева окаменела от страха. К ним приближался солдат.

Он схватил Карлу и девочку за руки и потащил их в комнату. Другой солдат посмотрел на Карлу, увидел толстые линзы очков и с отвращением пожал плечами. Однако все же сдернул с нее накрахмаленный белый фартук и разорвал рясу. Поглядев на плоскую грудь девушки, оттолкнул ее в сторону. Схватил кричащую Еву. Карла бросилась к ней, желая защитить девочку, но отлетела через всю комнату к голой дрожащей матери-наставнице и упала на пол. Карла укрылась остатками своей рясы, встала перед пожилой женщиной и стиснула зубы — вопли Евы заполнили комнату. Господь пощадил сестру Терезу — она лежала без сознания.

Спустя полчаса кошмар начал утихать. Солдаты удовлетворили свою похоть. Заправив гимнастерки в брюки и подтянув ремни, они смотрели на голые тела, точно люди, досыта наевшиеся на банкете, но все же неохотно оставляющие пищу на столах. Один из них, очевидно старший по званию, указав на сестру Терезу, Еву и трех монахинь, отдал какую-то команду. Женщин завернули в простыни; солдаты закинули их на плечи, точно мешки с картошкой, и понесли на улицу. Карла вырвалась из ледяных рук матери-наставницы.

— Куда вы их тащите?

Один солдат, говоривший по-польски, произнес:

— В наш лагерь. Вы, уродки, можете не волноваться. Нам нужны только хорошенькие. Мы оставляем вас заботиться о детях.

Карла беспомощно застыла в дверях. Джип уехал в холодную ночь. Когда затихли отголоски хриплого смеха, мать-наставница начала двигаться, точно лунатичка. Она подняла с пола части своей рясы. Другие монахини подбирали разлетевшиеся по всей комнате четки. Молитвенники, вырванные из рук сестер, валялись на полу. Карла увидела молитвенник и четки сестры Терезы возле того места, где недавно лежала монахиня. Опустившись на колени, она прикоснулась к кровавому пятну. Поднесла пальцы к губам. Прижала молитвенник к щеке. Затем принялась помогать изнасилованным монахиням. Мыла их, прикладывала лед к опухшим губам, молилась. К рассвету им удалось навести подобие порядка. Облачившаяся в новую рясу, мать-наставница, казалось, вновь обрела некую тень былой силы.

Через неделю те же самые солдаты вернулись в монастырь. Они держались еще более шумно и нагло, чем в прежний раз. И тут уже Карле не удалось спастись. С нее сорвали очки и одежду. Бросили на пол. При этом она ударилась головой о стул. Острая боль пронзила тело девушки, когда солдат раздвинул ей ноги и вонзил в нее свой член. Ритмично, безжалостно Карлой овладели по очереди восемь солдат… кровь смешалась со спермой… они искусали ее губы и груди.

Наконец она увидела, как к ней приближается самый крупный солдат. Гигант навалился на Карлу… его дыхание было зловонным… он обслюнявил ее губы… она молила Господа даровать ей смерть… Вдруг Карла услышала скрип двери и новые голоса. О Боже, еще кто-то… Внезапно насильника стащили с нее. Чей-то голос прозвучал возмущенно… солдаты вскакивали с женщин. Офицер помог ей подняться. Это был тот самый молодой русский капитан, которого она видела на улице. Светловолосый, с карими глазами… Ей показалось, что в них была грусть. Он подал Карле разорванную рясу, чтобы она могла прикрыться ею. Потом что-то приказал солдатам… Другой офицер увел их из монастыря. Капитан обратился к Карле на польском языке.

— Извините меня за то, что сделали солдаты. Они будут наказаны. Мы — воины, а не скоты. Я вернусь сюда завтра и постараюсь возместить вам ущерб.

Когда русские ушли, монахини поднялись с пола. Их движения были медленными… осторожными… бесшумными. Некоторые сестры отправились молиться в маленькую часовню, занимавшую одну из комнат. Карла легла в постель и замерла. Ей хотелось лишить себя жизни… но тогда она навеки попадет в ад. Она подумала о сестре Терезе. Охваченная страхом и чувством одиночества, вспомнила о матери. Услышала сквозь темноту ночи плач, доносившийся из соседних келий… Монахини взывали к Господу… И внезапно Карла поняла, что не верит в Бога.

На следующее утро молодой светловолосый капитан опять прибыл в обитель. Извинившись еще раз, он гарантировал монахиням полную безопасность. Его звали Григорий Сокоин. Он был сыном генерала Алексея Сокоина… и недавно женился на красивой девушке, отец которой занимал важный пост в правительстве. Григорий тосковал по молодой жене. Он стал несколько раз в неделю навещать вечерами Карлу. Сидя в гостиной монастыря возле занятой шитьем Карлы, он рассказывал истории из своего детства, говорил об их с женой планах завести детей.

Она вежливо слушала. Он нравился ей и был первым молодым человеком, с которым она познакомилась. Он не приставал к ней и всегда приносил монахиням продукты, а также печенье для детей.

В конце ноября Карла заметила, что ее талия увеличивается. Месячные у девушки всегда отличались нерегулярностью, но внезапно она поняла, что у нее задержка. Она испугалась, но продолжала работать, как обычно. Дети гуляли за пределами монастыря. Когда Карла заметила, что солдаты с интересом поглядывают на девочек десяти-одиннадцати лет, она немедленно отрезала им волосы, стянула тканью груди и одела их, как мальчиков. Каждый вечер, уединившись в келье, Карла выполняла самые трудные балетные упражнения, чтобы у нее произошел выкидыш. Спустя некоторое время Карла потеряла надежду. Ее живот рос, талия становилась все толще.

Однажды утром капитан неожиданно принес в монастырь теплые одеяла и несколько килограммов муки. Карла помогла ему освободить сумку, когда девушку вдруг затошнило. Она бросилась к раковине. Капитан стоял возле Карлы, поддерживая ее.

— Ты больна. Тебе следует лечь в постель, — сказал он.

Сев, она заставила себя улыбнуться.

— Все прошло. Мне уже лучше.

— В чем причина болезни?

— В русских солдатах, — бесстрастным тоном пояснила она.

Он посмотрел на ее живот, прикрытый просторной рясой.

— Ребенок? Капитан помолчал.

— Ты хочешь его?

— Хочу ли я его? Как я могу его хотеть… зная, что он — от одного из этих зверей?

— Но ведь он и твой тоже. Он растет в твоем теле… в нем течет твоя кровь… это может быть девочка, похожая на тебя. Она стиснула руки.

— Что я смогу дать ей? Как буду воспитывать? И вдруг это будет мальчик, похожий на Рудольфа, или Леопольда, или Игоря, или Свирского…

— Ты знаешь их имена?

— Когда ты лежишь на полу, а они обращаются друг к другу по именам… их нетрудно запомнить. Как и дурной запах изо рта, волосы, торчащие из ноздрей, гнилые зубы. О Боже — если он только существует, — как мне избавиться от ребенка?

Он слегка покраснел.

— Я знаю способ, который может помочь. Я… я видел, как это произошло однажды вечером на прошлой неделе. Солдаты обыскивали дом… пытаясь найти беглецов из трудового лагеря. Внезапно я услышал крик… бросился наверх… солдат насиловал женщину.

Он вздохнул.

— Ты должна понять. Среди этих людей есть грубые неотесанные крестьяне… они страдают от одиночества… они никогда прежде не покидали своих деревень… никогда не пили так много… внезапно дорвались до польской водки… тут много хорошеньких женщин. И…

Капитан пожал плечами.

— Они стали насильниками. Этот человек… он изнасиловал женщину, которая была в том же положении, что и ты. Только она ждала желанного ребенка… от мужа. Она умоляла солдата… говорила, что находится на третьем месяце… что может потерять ребенка.

Он вздрогнул.

— Я услышал ее мольбы… но когда поднялся на второй этаж, было уже поздно… с ней случился выкидыш. Я застрелил солдата.

Капитан встал.

— Подумай об этом… я приду вечером к одиннадцати часам. Ты сообщишь мне свое решение.

Когда Григорий вернулся, обитель уже погрузилась в темноту, но Карла ждала его у двери. Она тихо провела капитана в свою маленькую спальню. Деловито, без смущения сняла платье. Он быстро разделся. В полумраке она увидела его молодое тело. Капитан сказал:

— Сестра Карла, ты твердо решила? Это может быть мальчик с серыми глазами, как у тебя.

— Давай покончим с этим, — отозвалась она.

Он лег рядом с ней на кровать и погладил ее бюст. Карла замерла. Когда губы Григория коснулись груди девушки, она оттолкнула его.

— Пожалуйста… сделай свое дело и уходи.

— Нет… сначала я поласкаю тебя.

Он снова нежно прикоснулся к ней… поцеловал в губы… шею… грудь. И внезапно Карла почувствовала, что она расслабилась. Когда он лег на девушку и с нежной страстью овладел ею, она вдруг испытала незнакомое прежде ощущение. Карла прижалась к Григорию, и в ее теле словно что-то взорвалось. Она испустила крик радости, решив, что избавилась от ребенка. Когда Григорий поднялся с Карлы, она встала с кровати и отошла в угол комнаты, закрыв лицо руками.

— Не говори мне, что это было… убери все, чтобы я ничего не видела, — попросила она.

— Посмотри… тут ничего нет.

— Нет… убери… если я увижу некое подобие человека, я буду чувствовать, что совершила убийство.

— Послушай, сестра… Очевидно, Господь хочет, чтобы ты родила. Тут ничего нет. Ребенок по-прежнему в тебе.

— Но мне показалось… что меня точно вывернуло наизнанку.

Он улыбнулся:

— Ты испытывала оргазм, моя милая Карла. Потом, лежа возле нее, он сказал:

— Теперь ты должна думать о будущем… своем и ребенка.

— Наверно, такое случилось не только со мной. Что делают другие?

— Беременных отправляют в русские трудовые лагеря. Доктора принимают у них роды. Дети попадают в приюты. Их будет растить государство. Сибири нужны рабочие руки… когда дети вырастут, их пошлют туда.

— А что будет с детьми, живущими в обители?

Капитан вздохнул.

— Пока я здесь, им ничего не угрожает. Но в любой момент меня могут откомандировать в другое место. Как долго продлится наш мир с Германией? Уже сейчас появляются взаимные претензии…

— Значит, мне следует поискать А. К. Он закрыл ей рот рукой.

— Я не хочу ничего слышать. Но я дам тебе немного денег. Я не должен знать о твоих планах.

— Мне следует прежде всего вывести из страны детей.

— Пожалуйста, Карла, ни о чем мне не рассказывай.

Каждый день он приносил деньги. Она никогда не спрашивала, где он доставал их, а он не интересовался, что она с ними делала. Если капитан и замечал, что количество детей в обители уменьшалось, то он не говорил об этом. Однажды вечером он застал Карлу одну. Она сама приготовила еду и поставила на стол свечи. Сменила рясу на платье. Он изумленно уставился на девушку, протянувшую ему бокал вина.

— Тебе разрешают ходить без рясы? — спросил он.

— Я — не монахиня, — ответила она. — Садись, Григорий. Я хочу многое рассказать тебе.

Во время обеда она поведала ему о событиях, предшествовавших ее приходу в обитель. При пересказе биография Карлы казалась такой короткой и бедной событиями… И вот она сидит в монастыре с красивым молодым русским и ребенком, зреющим в ее чреве.

— Как ты решила поступить с ребенком? — спросил он.

— А. К. позаботится о нем. Я постараюсь пробраться в Швецию… рожу там… оставлю малыша в какой-нибудь семье.

— И что дальше?

— Поеду в Лондон. У сестры Терезы там есть брат. Дядя Отто. Я знаю его адрес.

— А ребенок?

Она пожала плечами.

— Он поживет в Швеции. Я буду посылать деньги на его содержание.

— Но к чему тебе лишние хлопоты, если ты не хочешь этого ребенка? Родив малыша здесь, ты сможешь сдать его в приют.

Глаза Карлы сверкнули.

— Наполовину он мой. Мир так жесток. Я должна дать ребенку какой-то шанс. Он не будет знать, что я — его мать. Я буду лишь посылать деньги.

— А потом когда-нибудь заберешь ребенка к себе? Она покачала головой.

— Я стану балериной. Это тяжелая работа. Буду давать ему деньги… а не любовь. Тогда он не будет тосковать по тому, чего никогда не имел.

Она с печальным видом коснулась своего живота.

— Ребенок не должен расти, зная, что он был нежеланным. Пусть считает, что его родители умерли.

Этой ночью он постоянно обнимал ее. И она внимательно смотрела на Григория, словно стараясь запечатлеть в памяти его образ.

— Я никогда не забуду тебя, Карла, — сказал он, когда они занимались любовью.

Она прижалась к нему. Карла уже знала, что никогда не сможет полюбить мужчину, но она испытывала к Григорию чувство благодарности… и у него было такое молодое, сильное тело.

Карла закрыла глаза; самолет начал снижаться перед лондонским аэропортом «Хитроу». Она направила Джереми телеграмму. Но приедет ли он? Он так постарел. При каждой очередной встрече ей казалось, что он еще немного усох. Что она будет делать, когда Джереми не станет?

Самолет приземлялся… На летном поле толпились фоторепортеры. Карла закрыла лицо и вслед за сотрудником аэропорта направилась к лимузину. Джереми Хаскинс ждал ее в машине. Сев рядом с ним, она сжала его руку.

— Как любезно с твоей стороны встретить меня. Старик заставил себя улыбнуться.

— В следующем месяце мне исполнится восемьдесят, Карла. Пока я еще дышу, я буду считать за честь встречать любой самолет, корабль или поезд, который доставит тебя сюда.

Она откинулась на спинку сиденья и сомкнула веки.

— Мы проделали вместе большой путь, Джереми. Он кивнул.

— Я понял, что нас ждет, когда впервые встретил тебя…

Они познакомились в бомбоубежище. Карла дрожала от страха. Это был ее первый день в Лондоне. Улыбчивый дядя Отто привез девушку к себе домой. Она расположилась в уютной комнате. Тетя Боша оказалась ласковой и приветливой женщиной. Они все утро говорили о Польше, об опасностях, которым подвергалась Карла во время бегства. Она старалась уменьшить их, хотя дядя Отто и тетя Боша интересовались подробностями. Карла опустила наиболее страшные эпизоды — изнасилование русскими солдатами, ее беременность. Она охотно описывала подвиги А. К. Дядя Отто не слышал о сестре Терезе и ее семье. Ничего не сказав конкретно, Карла дала понять, что сестра Тереза, другие монахини и дети находятся в безопасном месте.

Вечером она отправилась на прогулку. Дядя Отто посоветовал ей не уходить далеко от дома. В любую минуту мог начаться налет. Германия безжалостно бомбила Лондон, и англичане привыкли проводить ночи в бомбоубежище. После октября нацисты отказались от дневных рейдов — королевские ВВС заставили люфтваффе дорого заплатить за свою наглость. Но ночные бомбежки Лондона продолжались. Они порождали панику и приносили заметные разрушения, не имевшие большого военного значения.

Пройдя с десяток кварталов, она услышала вой сирены. Карлу точно парализовало. Люди бежали мимо нее из домов к ближайшей станции метро. Она поспешила назад к дому, но потом остановилась, поняв, что не успеет добраться туда до начала налета. Дядя Отто и тетя Боша, вероятно, прячутся в бомбоубежище. Повернувшись, Карла последовала за людьми. Выбрав себе укромный уголок и закрыв уши руками, чтобы не слышать грохот, она села.

— Детка, похоже, это твой первый воздушный налет. Она посмотрела на улыбающегося человека. Поняла, что сама улыбается ему в ответ.

— В каком-то смысле — да.

— Откуда ты?

— Из Вильно… это в Польше. Мой английский так плох?

— Он ужасен. Но я ни слова не знаю по-польски. Так что у тебя есть преимущество. Как тебя зовут? Я — Джереми Хаскинс.

Ему удалось разговорить ее под грохот взрывов. Она поведала Джереми о дяде Отто и тете Боше… о своем намерении поступить в балетную труппу «Сэдлерс Уэллс». Конечно, ей потребуется время… она давно не упражнялась… сначала ей придется найти работу на фабрике или где-нибудь еще… заниматься каждый день балетом, чтобы восстановить форму.

— Я плохо вижу тебя в темноте, — сказал он. — Ты красива?

— Я хорошая балерина, — ответила Карла.

После сигнала отбоя все вышли на улицу. Джереми Хаскинс проводил девушку и рассказал о себе. Он работал в рекламном отделе киностудии «Джей Артур Рэнк». Его жена была инвалидом, а дочь погибла во время бомбежки. Когда они подошли к дому дяди Отто, Карле показалось, что она ошиблась адресом. Улица, на которой час тому назад стоял ряд особняков, превратилась в скопище дымящихся руин. Пожарники заливали водой обугленные скелеты зданий. Машины «скорой помощи» возили стонущих раненых… кричали дети… женщины, рыдая, разыскивали среди развалин дорогие им вещи.

Внезапно она увидела дядю Отто; он держал тетю Бошу за руку. Карла бросилась к ним. Слезы текли по лицу дяди Отто.

— Наши деньги… все осталось там. Сгорело… пропало. Драгоценности Боши…

Убитый горем, дядя Отто посмотрел на Джереми.

— Мы привезли с родины такие красивые вещи… я собирался продать их, чтобы помочь родственникам, когда все закончится. Гобелены… кружева… картины… все погибло. Полотно Гойи! Никакими деньгами это не возместить.

Он поднял глаза к небу.

— Зачем? Здесь нет военных объектов… это вандализм… бессмысленное разрушение.

Внезапно он словно вспомнил о Карле.

— Твои наряды… тоже погибли. Завтра я возьму деньги в банке… сегодня переночуем у знакомых в соседнем квартале… у них нет свободной комнаты для тебя, но я спрошу людей — возможно, кто-то приютит тебя.

— Она может пойти к нам… комната нашей дочери свободна, — произнес Джереми Хаскинс.

Дядя Отто нахмурился. Посмотрел на Джереми Хаскинса так, словно видел его впервые. Затем поглядел на обгоревшие руины своего дома, испустил печальный вздох, давая понять, что кажется себе слишком старым и уставшим, чтобы брать на себя ответственность за поведение и мораль незнакомой польской девушки. Он кивнул головой, и Карла покорно направилась вслед за Джереми Хаскинсом к станции метро. Они сели в переполненный вагон и молча поехали. Спустя некоторое время Карла почувствовала, что Джереми разглядывает ее. Покраснев, она посмотрела на свои огрубевшие руки. Он похлопал по ним своей ладонью.

— Им не повредит маникюр. Знаешь, а ты по-настоящему красива.

Она продолжала смотреть на свои руки. Этот симпатичный человек, успокаивавший ее во время налета, убедивший дядю Отто в искренности своих намерений, — кто он на самом деле, куда они едут? Возможно, у него и не было умершей дочери… больной жены. Вероятно, он везет ее в какую-то ужасную тесную комнату и… она поглядела на свои забрызганные грязью туфли. Какое это имеет значение? Куда ей еще пойти? И после русских… что мог сделать с ней этот несчастный маленький англичанин? Заставить ее раздвинуть ноги… ну и что с того?

Внезапно он заговорил:

— Слушай, моя девочка, в фильме моего друга-продюсера есть роль. Она маленькая, но подойдет тебе. Это немецкая шпионка, и я подумал, что твой акцент придется весьма кстати. Ты умеешь играть?

— Не знаю… я плохо говорю по-английски.

— Конечно. Но для роли это и требуется. Завтра я познакомлю тебя с ним. Это не «Сэдлерс Уэллс», но гораздо лучше, чем фабрика.

Он жил в славном маленьком доме с женой-инвалидом, красивой женщиной по имени Хелен. У нее была прозрачная кожа, и когда она смотрела на мужа, заваривающего чай, ее глаза переполнялись благодарностью и ощущением скорой смерти. Она обрадовалась появлению Карлы. К ее гордости примешивалась печаль, когда она предложила Карле спальню своей дочери. У Карлы еще никогда не было такой красивой комнаты, и она заснула, чувствуя себя в безопасности… она знала, что снова нашла людей, которые будут думать за нее.

Она получила роль… И внезапно темп ее жизни резко увеличился, точно в кинокартине, запущенной с удвоенной скоростью. Подбор грима, примерки костюмов, работа по ночам над языком… спор из-за ее имени. Она хотела остаться просто Карлой… без фамилии. Карла.

Арнольд Малколм, продюсер, в конце концов, согласился. Он тоже чувствовал, что в упрямой польке есть нечто способное засверкать на экране. Предсказания Арнольда Малколма сбылись. Газеты назвали Карлу открытием. После выхода фильма она стала маленькой сенсацией, и лишь смерть Хелен, происшедшая через неделю после премьеры, огорчала девушку. Карла снова осознала, как опасно привязываться к кому-то. Она полюбила хрупкую женщину, которая молчаливо несла свои страдания, помогала Карле в английском и постоянно воодушевляла ее. Они похоронили Хелен тихо и без слез. В тот же день Карла поехала на метро в киностудию. Она стоически сидела на сиденье, а поднявшись с него, сказала Джереми:

— Ненавижу съемки. Ненавижу английский. Никогда не сумею освоить его. Ненавижу ожидания, яркий свет прожекторов, но больше всего — этот поезд.

Джереми вымученно улыбнулся.

— Когда-нибудь ты будешь свободно говорить по-английски и ездить в лимузине.

Он продал дом и снял для себя и Карлы квартиру в Кенсингтоне. Ушел из кинокомпании «Джей Артур Рэнк» и стал личным менеджером девушки. Газеты намекали, что он был ее любовником, но на самом деле они переспали лишь однажды. Джереми понимал, что она сделала это из чувства благодарности.

— С моей стороны было глупостью надеяться… я для тебя слишком стар. Он вздохнул.

— Нет, — возразила она. — Дело не в тебе. Знаешь, я — лесбиянка.

Она сообщила это таким будничным тоном, что Джереми воспринял услышанное как еще один факт из ее биографии. Лежа в темноте и держа его за руку, точно хорошего друга, она рассказала Джереми все о себе. О солдатах, изнасиловавших ее… О Григории… о ребенке, жившем у шведской четы. Теперь она ежемесячно посылала им деньги. И когда Джереми спросил, почему она не хочет, чтобы ребенок знал, кто его мать, Карла ответила:

— Нельзя потерять то, чего у тебя нет. Ребенок был совсем маленьким, когда мы расстались. Он не помнит меня, а я — его. Никто из нас двоих не испытает боли от разочарования друг в друге. Зачем ему, повзрослев, ломать голову над тем, кто его отец, или страдать из-за разлуки со мной?

Когда Джереми попытался расспросить ее о Григории и заставить Карлу признаться в том, что она действительно любила его, девушка пожала плечами.

— Возможно, любила. Теперь уже я этого никогда не узнаю. Я была полна ненависти к русским за то, что они сделали с матерью Терезой… я не позволяла себе любить.

Карла рассказала англичанину о коротком, но прекрасном романе, который был у нее с женщиной из польского сопротивления, сражавшейся в Армии Крайовой. Красивая, отважная и добрая, она помогла Карле бежать с ребенком в Швецию. Карла любила женщин за их нежность. Нет, она никогда не сможет увлечься мужчиной.

Они с Джереми стали друзьями. Вместе работали над ее английским и ролями, которые она исполняла. В своей четвертой картине Карла получила главную роль. Каждый вечер она сидела в темном зале с Джереми, просматривая отснятые днем эпизоды. Ей с трудом верилось, что эта восхитительная, волнующая женщина на экране — она, Карла.

Решение отказаться от любых интервью родилось у Джереми.

— Твой английский еще далек от совершенства, ты можешь не понять какой-то вопрос, тебя неправильно процитируют, и…

— И еще я глупая и неразвитая.

— Неправда. Ты очень молода. Тебя видит весь мир… ты — женщина-загадка. Но ты еще ребенок.

— Нет, Джереми. Я глупа. Я знаю это. Тебе нет нужды притворяться. Я слышала, как говорят другие актрисы. Они цитируют Шекспира… Рассуждают о книгах Моэма, Колетт, Хэмингуэя. Меня спрашивали о польских писателях. Я никого из них не знаю… а другие — знают. Разбираются в искусстве… Я ничего не знаю.

— Ты недостаточно образованна, — согласился Джереми. — Но ты не глупа. То, что ты отдаешь себе отчет в ограниченности своих познаний, только доказывает наличие у тебя ума. Если хочешь, я помогу тебе расширить твой кругозор.

— Это поможет мне зарабатывать больше денег?

— Нет… но…

— Тогда забудь об этом.

Карла боялась ехать в Калифорнию, но Джереми подписал контракт с «Сенчери». В тот день, когда ей предстояло отправиться в Голливуд, шведская чета сообщила телеграммой о том, что она больше не хочет держать ребенка у себя. Джереми отправил Карлу в Калифорнию одну, вопреки ее протестам, а сам остался, чтобы организовать переезд ребенка в Лондон. Ему не хотелось оставлять Карлу на шесть недель — столько времени ушло на то, чтобы уладить все проблемы и перевезти ребенка в Англию. Прибыв в Калифорнию, он обнаружил, что его дурные предчувствия были небеспочвенными. Карла жила в огромном частично меблированном особняке, который ей подыскала киностудия. У нее был бурный роман с Хейди Ланц.

— Карла, нельзя допускать, чтобы о тебе ходили подобные слухи. Они погубят твою карьеру. Хейди — знаменитость, у нее есть муж и трое детей. Публика во всем обвинит тебя.

— Расскажи мне о моем ребенке.

— Все в порядке. Я нашел замечательную пару — Джона и Мэри. Они думают, что ребенок — мой дальний родственник, а твой интерес к нему объясняют нашей дружбой. Ребенок немного отстает в развитии — доктора говорят, что это связано с кислородным голоданием при родах, но я полагаю, причина этого — в шведской чете. Они почти не разговаривали. Джон и Мэри — чудесные люди. Все будет хорошо. Конечно, они считают нас любовниками.

— Подожди, скоро ты увидишь Хейди…

— Карла, ты должна быть более осторожной.

— Я стану звездой после этой американской картины. Всемирной звездой. Меня уже сравнивают с Гарбо и Дитрих… говорят, что я возрождаю утраченные блеск и красоту. Посмотри на мои снимки — в «Фотографии», «Современном экране», «Зеркале кино». Вспомни статьи о великолепной Карле. Не волнуйся — у меня безукоризненный имидж. Я следовала твоим указаниям с точностью до буквы. Никаких интервью, закрытая съемочная площадка, ленч в одиночестве гримерной. Я ни с кем не встречаюсь, кроме Хейди.

Он вздохнул.

— Карла, в Лондоне уже публиковали фотографии, где вы с Хейди прячетесь от репортеров, будучи в одних трусиках.

Карла пожала плечами.

— Здесь все носят трусики, и многие скрываются от фотографов.

— Ты копишь деньги для ребенка? Хочешь послать его в лучшую школу… дать ему все, чего не имела сама…

— Коплю ли я?

Карла откинула назад голову, и ее грудной смех заполнил комнату.

— За семь недель, проведенных мною здесь, я оплатила лишь один счет. За все платит Хейди!

Роман Карлы с немецкой кинозвездой длился недолго. Но Джереми изумился, увидев, каким успехом пользовалась Карла среди знаменитых лесбиянок киногородка. Ему казалось, что их связывают невидимые лучи радаров, что на лбах этих женщин светятся неоновые знаки, воспринимаемые лишь посвященными. Но Карла никого не подпускала к себе.

В своей третьей американской картине она играла с Байроном Мастерсом. Обворожительный красавец сам, без дублера, выполнял все трюки, трижды женился и был бисексуалом. Карла находила в нем удивительное внешнее сходство с Григорием. Она вдруг стала смущаться, общаясь с Байроном. Узнав, что он живет с другим известным актером, увидела в этом вызов для себя. Внезапно испытала желание обнять сильное тело молодого человека.

Начались съемки, и через неделю Байрон съехал от своего друга… безумно влюбился в Карлу… позволил ее героине стать главным персонажем фильма. Карла стала настоящей звездой, и все журналы, посвященные кино, описывали перипетии их романа.

Несколько месяцев она предавалась любви с Байроном. Они обедали в ее скудно обставленном доме. Готовили бифштексы и ели их на кухне. Джемери деликатно перебрался в меблированную квартиру и стал проявлять интерес к разведенной женщине — брокеру по недвижимости.

Но Байрон обожал голливудские развлечения — вечеринки, премьеры. Карла отказывалась посещать их. Когда она брала у себя дома бифштексы руками, он смеялся — они были детьми на пикнике. Но она знала, что ее манеры оставляют желать лучшего (Джереми уже перестал умолять ее чавкать за столом); Карла боялась общества, остроумных злых разговоров. Она также испытывала страх, что люди будут смеяться над ее акцентом. Постепенно роман с Байроном закончился, и актер увлекся своей новой партнершей.

Актриса отнеслась к этому по-философски. Под рукой у нее всегда была какая-нибудь инженю, мечтавшая попасть в дом великой Карлы. На съемочной площадке актриса словно не замечала девушку… так что, если бы ее очередной пассии вздумалось поведать кому-то об их романе, ей бы просто не поверили. Иногда Карле попадался какой-нибудь молодой человек, чем-то напоминавший Григория, и она позволяла ему приходить в ее дом, заниматься с ней любовью и есть бифштексы на кухне. Пресса всегда уделяла много внимания этим связям. Журналы для любителей кино мечтали взять интервью у Карлы… Но ее романы обычно заканчивались прежде, чем посвященные им статьи выходили в свет.

В 1952 году партнером Карлы по очередному фильму стал Кристофер Келли. В его жилах текла голландская и французская кровь. У него были светлые волосы и карие глаза — подобное сочетание всегда привлекало Карлу. Слава Кристофера находилась в зените. Он начал есть бифштексы в ее кухне с первой недели их совместных съемок. В течение трех месяцев работы над фильмом их роман набирал силу.

Она узнала о том, что беременна, за неделю до окончания съемок. Восприняла новость сухо, равнодушно. Самым разумным было избавиться от ребенка и Кристофера. Но Карла впервые обнаружила, что не может оставить любовника. Она растерялась. Она никогда не увлекалась мужчиной так сильно, чтобы дорожить им. Как ни странно, она с большей легкостью контролировала свои романы с женщинами. Сама диктовала правила игры. Не боялась испытать боль. Ее любили. Легко расставаясь с женщинами, Карла старалась сделать так, чтобы они при этом страдали как можно меньше. И большинство мужчин также падали к ногам Карлы, охваченные почти женским желанием угодить ей… во всем соглашаться с нею… лишь бы она осталась с ними.

Но Кристофер был другим. Он почти насильно привел ее в свой дом-дворец с многочисленной прислугой и стал учить плавать. Он давал ей уроки тенниса, но самое большое, что ей удавалось — это отбить мяч через сетку.

И теперь фильм был почти готов. Через шесть недель Карла должна была приступить к съемкам следующей картины. Она могла сделать Кристофера своим партнером. «Сенчери» уже подписала контракт с другим актером. Хозяева киностудии считали излишним платить гонорары сразу двум звездам. Карла и одна могла вытянуть фильм. Но если бы она потребовала, они бы взяли Кристофера.

Его устраивал любой вариант. Он принадлежал к новому поколению звезд, работавших без контракта с киностудией. Его гонорар за участие в фильме составлял двести тысяч, и он работал с «Двадцатым веком», «Метро», «Сенчери» — любой компанией, готовой заплатить ему такую сумму, дать главную роль и право выбора партнерши.

Она дождалась окончания съемок. Однажды вечером во время автомобильной прогулки Карла сказала Кристоферу о своей беременности.

— У меня семинедельная задержка. Он едва на загнал машину в кювет.

— Карла… это великолепно! Мы немедленно отправимся в Тихуану… поженимся там… будем держать это в тайне… затем примерно через неделю сообщим всем, что мы вступили в брак еще до съемок. Твой друг Джереми все организует.

Она согласилась. Кристофер развернул автомобиль, и они помчались в горы.

— Все будет отлично. Мы оставим наши дома… снимем огромную виллу… может быть, построим дом. На улице Полумесяца продается великолепный особняк. Я плачу алименты на двух детей. Ну и что… мне платят двести тысяч за картину… плюс твои гонорары… мы заживем как короли. Назовем наш дом Карл-Кел… будем принимать гостей. Карл-Кел станет вторым Пикфейром, а мы — новой королевской четой. Заживем на широкую ногу!

На широкую ногу!

— Едем назад, — резко потребовала она.

— В чем дело?

— Разверни машину. Я не поеду в Мексику. Если ты увезешь меня туда насильно, я заявлю, что была похищена тобой.

Они молча вернулись к ее дому. Жить на широкую ногу! Родить еще одного ребенка! Как она могла позволить себе такое? Она уже содержала одного ребенка… несла перед ним ответственность. Карла никогда не смогла бы жить так, как хотелось Кристоферу — сидеть и смотреть, как гости пьют ее спиртное… едят ее пищу. Ей бы казалось, что они забирают у нее деньги, заработанные нелегким трудом.

На следующий день Джереми договорился насчет аборта, и Карла сменила телефонный номер. Спустя неделю Кристофер попытался совершить самоубийство. Он уцелел, но даже это драматическое событие не заставило Карлу ответить на его телеграммы.

Она потратила много денег, пытаясь разыскать сестру Терезу, но не обнаружила следов монахини и ее семьи. Сдавшись в конце концов, сосредоточилась на работе.

В середине пятидесятых годов она окончательно утвердилась в качестве «живой легенды». Но доходы актрисы не соответствовали ее славе. Изначально она подписала контракт с «Сенчери» на пятьсот долларов в неделю. С прибавками и вычетами последние два года получала по три тысячи в неделю. Она знала, что ей недоплачивают, но срок действия контракта должен был истечь в 1960 году. Джереми сказал, что тогда уж она будет получать настоящие деньги.

Джереми был богат. Он вкладывал деньги в ценные бумаги и за эти годы увеличил свое состояние в несколько раз. Он умолял Карлу позволить ему вложить ее деньги во что-нибудь или поручить это специалисту по инвестициям. Но она клала их на разные счета, следя за тем, чтобы сумма, лежащая в одном банке, не превышала десяти тысяч долларов.

В 1957 и 1958 годах она снялась в ряде неудачных картин. Но известность Карлы помогла ей пережить этот период. Избегая общения с руководством киностудий, она понятия не имела о том, насколько прибыльны или убыточны фильмы с ее участием. Джереми умел делать так, чтобы публика не подозревала о падении истинной популярности Карлы. Заявление об ее уходе из кино, сделанное в 1960 году, замелькало в газетах и вызвало потрясение в мировой киноиндустрии. Карла не собиралась навсегда покидать кинематограф. Ее отказ сниматься был связан с заключением Джереми нового контракта.

— Я слышала, Элизабет Тейлор получает за «Клеопатру» миллион, — заявила Карла. — Я хочу миллион и сто тысяч. Скажи боссу «Сенчери», что я подпишу контракт на три фильма; общая сумма должна составить три миллиона триста тысяч.

Пока Джереми вел переговоры, занявшие несколько недель, Карла установила в одной из пустых комнат своего дома балетный станок и стала делать упражнения по четыре часа в день, а также совершать длительные прогулки.

Однажды вечером Джереми пришел на обед к Карле. Он сказал ей, что контракт подписан, но они обсудят его только после обеда. Она кивнула с обычным равнодушием. Они сидели на кухне; он смотрел, как Карла поглощает бифштекс. Подливка текла по ее прекрасному лицу, восхищавшему так много людей.

— Карла, ты слышала о романе, который называется «Император»?

Задав вопрос, Джереми вздохнул. Откуда ей знать о нем? Им обоим было известно, что она не читает книг.

— Он занимает первое место в списке бестселлеров, — продолжил он. — Глава «Сенчери» пытается заполучить Марлона Брандо или Тони Куина на роль Императора.

— И что?..

Она сосредоточенно ела бифштекс.

— Тебе собираются предложить роль Императрицы.

— Эта роль подходит для Карлы?

— Она великолепна.

— А деньги?

— Гонорар будет маленьким. Карла перестала жевать.

— Я думала, мы получим миллион.

И тут в ярко освещенной кухне он объяснил ей, что последние фильмы с ее участием принесли убытки. Но легенда, созданная вокруг Карлы, обладала такой силой, что никто, кроме боссов киноиндустрии, не догадывался об этом. Карла могла получить за фильм сто тысяч долларов и два с половиной процента от чистой прибыли… что могло составить заметную сумму лишь при общем доходе от проката, превышающем десять миллионов долларов.

Она молчала. Джереми произнес:

— У нас нет выбора.

Карла отодвинула от себя тарелку.

— Если я соглашусь, все поймут, что я потерпела крах. Но если я уйду сейчас из кино, это останется тайной.

Джереми удивленно посмотрел на нее.

— Тебе сорок два года… ты в расцвете сил.

— О, я уйду… лишь на год. Меня позовут назад. Вот увидишь. И каждое следующее предложение будет более выгодным, чем предыдущее.

Он уставился на Карлу. Это был блестящий ход… но хватит ли ей денег, чтобы осуществить его?

— У тебя всего лишь двести пятьдесят тысяч долларов, — напомнил Джереми.

— Вложи их в шестипроцентные облигации. Я не трону эти деньги.

— Но на что ты собираешься жить?

Карла пересекла комнату и поглядела через окно на высокую каменную ограду, которую она возвела вокруг дома.

— Сегодня сыро. Но я все же прогуляюсь. Надев пальто, она вышла.

Когда Карла вернулась домой, Джереми смотрел выпуск новостей.

Он выключил телевизор.

— Ты приняла решение? Она кивнула.

— Ты слышал о женщине, которую зовут Блинки Джайлс?

— Да… она — миллионерша из Техаса или откуда-то еще.

— Блинки Джайлс — известная лесбиянка. Год тому назад она пустила слух, что готова бросить к моим ногам сто тысяч долларов за одну ночь, проведенную со мной. Я скажу Соне Кинелле… по субботам у нее собираются на ленч лесбиянки… что согласна принять Блинки в ближайший уик-энд.

Блинки Джайлс… толстая, задыхающаяся корова. Она пришла к Карле и положила к ее ногам сто тысяч долларов, сидя возле Джереми. Вслед за Блинки у нее появилась Княгиня…

После ухода из кино Карла стала еще более легендарной личностью. Посыпались предложения — одно выгодней другого. Наконец через три года Джереми принес актрисе контракт на миллион долларов плюс десять процентов от прибыли.

К его удивлению, она отказалась. Карла не скрывала своего страха. Она только что познакомилась с Ди Милфорд Грейнджер, занимавшей в списке самых богатых женщин мира шестое место. Ди была влюблена в Карлу-легенду. Вдруг фильм окажется неудачным? Легенда рухнет! Зачем рисковать? Пока она остается легендой, всегда найдутся женщины вроде Ди, которые дадут Карле все, лишь бы находиться рядом с ней. За последние три года Карле удалось скопить почти полмиллиона, не работая. Ди имела личный самолет, яхту и мужа — гомика, которого не интересовало, чем занимается жена. Ди была скупее других. «Докажи, что ты любишь меня, а не мои деньги» — эта позиция Ди была типичной для определенной категории богатых людей. Но Ди обладала привлекательностью и содержала Карлу. Актриса не подписала контракт на миллион долларов. И все последовавшие за ним — тоже. Она чувствовала себя защищенной, зная, что Ди привязана к ней… что она сможет удерживать Ди на любых условиях сколь угодно долго. И все шло в соответствии с ее планами… пока этот гомик, муж Ди, не разбился на автогонках. Это событие заставило Ди сделать Дэвида их постоянным спутником.

Дэвид… Она уже считала, что стара для всего этого. У Дэвида были светлые волосы и карие глаза. Дэвид, молодой, как Григорий… а она такая старая. Но душа женщины никогда не стареет. Лишь набегают года. Душа Карлы оставалась восемнадцатилетней… В обществе Дэвида Карла чувствовала себя молодой, легкомысленной и счастливой.

Автомобиль приближался к Парк-лейн. Джереми говорил о последнем предложении. (Они поступали до сих пор, уже не на миллион долларов, но все же ей давали большие деньги и выигрышные главные роли.) Сейчас речь шла о половине миллиона за двухнедельную работу и тысяче долларов в день на расходы. Улыбнувшись, она покачала головой. Зачем утруждать себя? Что она этим докажет? Она никогда не считала себя талантливой актрисой… и балериной тоже. Она училась танцевать, чтобы заслужить похвалу и расположение сестры Терезы. Возможно, поэтому продолжала работать у станка, подсознательно пытаясь вернуть долг монахине. Карла не была религиозна, никогда не ходила к мессе, однако каждый вечер, опустившись на колени, произносила молитву на польском языке, которую помнила с детства. Часто ощущала в темноте, что Бог где-то рядом… прятала голову под подушку и мысленно оправдывалась перед ним.

Карла вошла в отель «Дорчестер» и закрыла свое лицо воротом соболиной шубы, подаренной ей Ди. Она знала, что Ди — ее будущее… что роман с Дэвидом зашел слишком далеко. Пора оборвать его и решить некоторые финансовые вопросы… Спасибо Господу, что у нее есть Джереми.

Но ночью, когда Джереми ушел, она долго смотрела на Гайд-парк. Карла поняла, что Джереми заметил исчезновение морщин с ее лица. Покинув Дэвида, чтобы сделать операцию, она молилась о том, чтобы он дождался ее. Потому что впервые осознавала, что она на самом деле — не лесбиянка. В его объятиях она испытывала счастье и покой. После каждого свидания с Дэвидом ей становилось все трудней встречаться с Ди. После стройного и сильного мужского тела мягкая женская плоть вызывала у Карлы отвращение. Преклонив колена для своей обычной молитвы, Карла поняла, что она просит Господа сделать так, чтобы Дэвид снова дождался ее…