Огненные зори

АПОСТОЛ ИЗ ГУШАНЦЕВ

Первое свободное повстанческое утро! Первые шаги к свободе!

В день начала восстания солнце застало Васила Коларова и Георгия Димитрова на пути к небольшой станции Боровцы. Все вокруг словно изменилось в этот день — земля, небо, люди. Путники переночевали в маленьком селе. Но какой же это сон, когда всю ночь напролет лихорадочно ждешь рассвета, торопишься выехать в занятый повстанцами город, где уже управляют рабочие и крестьяне и где свободно развевается красное знамя! По пути из Софии им пришлось пробиваться через многочисленные вражеские засады. Теперь опасность осталась позади. Здесь граница освобожденной Болгарии. Им хотелось наверстать потерянное время и поскорее попасть в центр восстания. Но в эти ранние часы поезда не было, и чиновник на станции беспомощно пожимал плечами:

— А может, целый день не будет.

— Понимаем, — кивнул Георгий Димитров, — восстание ведь, оно отменяет все прежние расписания и создает новые. Но все же…

— Если не возражаете… — Дежурный предложил им дрезину, стоявшую на втором, заросшем травой пути.

Димитров и Коларов обрадовались такой возможности. Ведь их тревожили думы о том, что где-то ведутся бои, а они, руководители, сидят и ждут поезда на глухом полустанке. И неизвестно, сколько придется ждать. Они обрадовались предложению дежурного. Им хотелось поскорее добраться до места, встретиться с повстанцами. Сколько лет они мечтали о такой встрече! Димитров и Коларов понимали, как важно быстрее прибыть в центр восстания и взять руководство в свои руки. Они еще не знали, что события заставили перенести центр из Врацы в Фердинанд. Едва они приблизились к дрезине, как с пригорка послышались шум голосов и топот ног. Все схватились за оружие. Но в этот момент из молодого соснового леска с веселым гомоном вышел повстанческий отряд. Его вел командир — стройный, смуглолицый, с развевающимися волосами и сияющими синими глазами. На поясе у него висели гранаты и два пистолета, на плече — винтовка. Георгий Димитров узнал его издалека. Их окружили повстанцы, простые крестьяне, потянувшиеся за командиром прямо с полей, прихватив кто ружье, кто кирку, кто топор. Люди здоровались с Димитровым и Коларовым, стараясь опередить друг друга, и двое руководителей почувствовали небывалый прилив энергии. Первый отряд! Волнующая встреча. Им впервые пришлось не выступать с речами, а только смотреть и слушать. В памяти вождей навсегда остался изрытый склон, по которому вместе с встающим из-за молодого леска солнцем, похожим на ребенка, забравшегося на верхушку дерева, словно из мрака рабства, вырвался на волю пенистый людской поток.

Было понятно без слов: командир вел свой отряд освобождать Берковицу, которая еще не восстала. Там находился гарнизон, и нельзя было захватить город без помощи извне. Командир говорил с жаром: происходящие события вдохновили его. Васил Коларов внимательно слушал. Ему, опытному партийному работнику, довелось слушать многих ораторов. Однако этот командир, выросший где-то здесь, в одной из этих бедных и голодных деревушек, разбросанных среди округлых холмов, производил на Коларова особое впечатление. И Георгий Димитров, который тоже с удовольствием слушал молодого оратора, не выдержал и с улыбкой спросил Коларова:

— А ты знаешь, кто этот товарищ?

Васил Коларов старался припомнить, когда и где он видел командира.

— Он приезжал к нам в ЦК. Мы вместе с ним организовывали митинги и собрания. Вместе выступали во Враце. Он тогда злее меня заклеймил виновников национальной катастрофы.

Димитров и Коларов молча переглянулись, вспоминая площадь с памятником Христо Ботеву, заполненную народом.

— А я знаю его с того времени, когда он писал о положении рабочих на руднике «Плакалница». Это было в номере 103 от 22 декабря 1913 года. Прошло десять лет, а я помню не только то, что он писал, но и номер газеты, и дату.

— Наверное, было что-нибудь интересное, очень интересное, — улыбнулся скупой на улыбку Коларов и с любопытством стал разглядывать командира.

— Его статья меня просто поразила! — ответил Георгий Димитров. — И с тех пор у меня не выходит из головы написанное им! Его слова врезались мне в память! Вот, послушайте!

Командир повстанцев в смущении опустил голову, ожидая услышать то, что он писал когда-то. Он сам забыл об этом, а вот Георгий Димитров передает его статью слово в слово, будто читает газету.

В конце он писал:

Коларов понимал волнение Димитрова, который сам долго работал на руднике «Плакалница», организовывал там рабочих, и поэтому его память так четко хранила каждое слово.

Георгий Димитров рассказал Коларову еще кое-что о командире повстанцев, когда они на старенькой дрезине продолжили путь.

— Прежде чем стать командиром повстанцев, этому нашему дорогому товарищу пришлось пройти трудный путь апостола революции, — начал свой рассказ Димитров. — Однажды темной ночью в село вошел мужчина, одетый, как овчар, в домотканую бурку. Властям известно, что вечером будет проведено собрание коммунистов. Запретить его нельзя, а помешать можно. Все знают, что пришедший товарищ хороший оратор, начитанный человек и быстро овладевает аудиторией. Когда он с адвокатами — говорит их языком, когда с ремесленниками — меняет речь, когда с крестьянами — говорит, как крестьянин. Один из парней в селе стал адвокатом, но отец этого адвоката не обращался к своему сыну за советом и не поручал ему вести дела, а шел к нашему апостолу. Люди спрашивали: «Бай Тоше, почему не ходишь к сыну, а обращаешься к чужому человеку?» — «Дело в том, что этот хоть и чужой, но разбирается больше сына, он быстрее и лучше закончит мое дело». Таким доверием наш товарищ пользовался во всех селах. Куда бы он ни приходил, везде устраивались собрания, и никто не мог смутить его или заставить замолчать. Он играл с задирами, буквально выворачивал их наизнанку. Никому не хотелось быть посмешищем. Один учитель попытался было загнать его в тупик, но был посрамлен, словно раздет догола перед всем селом, перед коллегами и учениками. После каждого собрания, на котором он выступал, по селам разносились вести о том, что там было и что он говорил. И сразу же, на следующий день, в «Работнически вестник» летели заметки, а газета рассказывала об этом читателям. Поэтому власти решили помешать его выступлениям.

Однажды в зал, где он должен был выступать, проникли люди, которым было поручено сорвать выступление. С дубинками под мышкой смутьяны расселись в разных концах зала среди мирных, трудолюбивых крестьян, пришедших прямо с поля. Пусть только появится и заговорит, поленья сразу же полетят в него. Вместо выступления оратору придется спасаться бегством. Власти часто прибегали к таким уловкам. Не одно собрание было разогнано. Часто так удавалось устраивать кровавые побоища. И несмотря на все, люди приходили на такие собрания. И на этот раз зал был полон, столько же стояло на улице. Но и там виднелись дубинки. Зал был окружен со всех сторон. Собрание намеревались сорвать. Приближались выборы, и решалось, в чьих руках будет община. В некоторых селах коммунисты уже взяли власть в свои руки и создали коммуны. И это село готовилось стать коммуной — большинство шло с коммунистами. Если этот оратор выступит сегодня, через неделю после выборов в селе возникнет коммуна, а над общиной взовьется алый флаг. Вот почему на собрание явились все — и сторонники, и противники коммуны. Но тех, с дубинками, было меньше. Но дубинка остается дубинкой. И все же народ собрался и ждал оратора. А его все не было. Люди знали, что он уже в селе. Почему же он не появляется? А что, если на него напали в доме, где он остановился, или по дороге на собрание? Тревога заставляла людей не отрывать взгляда от входа, посматривать на окна, словно он мог появиться и из окна. Люди ждали, а он все не появлялся. Переглядывались, перешептывались — послать поискать его или разойтись?

…Дрезину вел повстанец из железнодорожников, а Георгий Димитров и Васил Коларов время от времени сменяли его. Рассказ шел под напевный стук колес. Мимо проносились рощицы, деревеньки, дороги, неубранные кукурузные поля, виноградники с домиками. Но перед глазами путников все время стоял образ идущего со своим отрядом по этим дорогам командира повстанцев.

— Но что же все-таки случилось? — нетерпеливо спросил Коларов. — Неужели этим типам удалось провалить его?

— Нет, не смогли! И когда все уже отчаялись, решив, что он не придет, что с ним что-то случилось и надо мирно расходиться, чтобы снова собраться на следующий день, за сценой послышались шаги, занавес распахнулся, и показался он, оратор. Со знаменем в руках. Он поднял капюшон бурки, и все увидели его улыбающееся лицо с русыми кудрями, спадавшими на лоб. Улыбаясь, он подошел к рампе.

По залу пронесся вздох облегчения. Но одновременно с этим на лицах крестьян появилось выражение тревоги: дубинки поднялись над головами смутьянов. Каждый миг можно было ожидать, что вот-вот раздастся звон разбитого стекла, полетят осколки ламповых стекол, а потом в темноте послышатся глухие удары. Перед выборами дубинки всегда плясали в руках погромщиков на улицах или на собраниях — всюду, где, как сейчас, в сильных мужских руках поднималось красное знамя. Оратор еще не произнес ни единого слова, а дубинки угрожающе взвились, как бы предупреждая, что скоро они начнут свою дикую пляску. Под дружные овации зала оратор подошел к столу, и вместо того чтобы крикнуть: «Уберите ваши дубинки! Диких кабанов или медведей собрались гонять, что ли? Постыдитесь!» — со спокойной улыбкой человека, который ничего не боится и никогда не теряется, сбросил бурку, вынул из кармана большой револьвер, взвел курок и положил оружие на стол справа от себя. Дубинки тревожно заколыхались и замерли. А он, не переставая улыбаться, опустил руку в другой карман и достал еще один револьвер, не меньше первого, проверил патроны, взвел курок и положил револьвер на стол с другой стороны. И тогда зал утих. Оратор положил руки на стол между револьверами и спокойно сказал:

— А теперь начнем собрание!

На сцене, на той стороне, откуда появился оратор, стояли сопровождавшие его товарищи, с другой стороны тоже была охрана. Дубинки постепенно опускались на колени. До конца собрания никто не пытался помешать ему. «Если уж он пришел с двумя револьверами, то что же спрятано у тех, кто сопровождает его, и у аплодирующих ему в зале?» И никто из смутьянов не посмел и шевельнуться. А когда собрание кончилось, все с восторгом бросились к оратору. Некоторые осторожно зашептали ему:

— А теперь уходи поскорее, все ведь может случиться!

Но оратор и не думал трогаться с места.

— Беги, человече! — кричали ему из зала женщины, пришедшие с мужьями. — Беги, пока не заиграли дубинки!

Им не раз приходилось перевязывать разбитые головы, стирать окровавленные рубахи и звать деда Бочко травами лечить сломанные руки и ноги своих мужей. Поэтому-то теперь они так волновались за оратора. Но тот, все с той же успокаивающей улыбкой, стоял на месте и обращался к собравшимся:

— Есть ли у кого вопросы? Я готов ответить на любой из них!

— Ох, зачем это ему? — вздыхали в зале и знаками показывали на свободный проход между стеной и занавесом. Но оратор терпеливо ждал. Наконец один из погромщиков встал, но не поднял дубинку, а, опираясь на нее, как пастух на посох, спокойно, но с издевкой спросил:

— Говоришь ты красиво, но мы слышали, что в России сейчас одни убивают других. Что же будет у нас, если мы пойдем по этому пути?

Вопрос был провокационный. Когда не могут помешать дубинками, начинают задавать подобные вопросы, и на них не всякий может ответить. Действительно, в Советской России не обошлось без жертв. Это ведь революция, каждый понимает — без крови не обойтись. К чему отрицать. Все ждали, что ответит оратор. Теперь уже ему ее поможешь, потому что никто не бросается на него с дубинками. Но оратор не смутился и сразу же ответил:

— Большое дело! Начал медведь блох выискивать!

Раздался взрыв смеха. Погромщик, озираясь, сел и положил дубинку на колени. Оратор спросил:

— Есть еще вопросы?

— Есть! — поднялся поседевший овчар. Он опирался не на дубинку, а на пастушью палку. Пришел прямо из загона, как был, в домотканой бурке. Сдвинул шапку на затылок, продолжал: — Ну и духотища здесь! Ты вот ораторствуешь, сынок! Золотые у тебя уста! Но скажи, как будет с налогами?

В передних рядах засмеялись. Дед Тричко в бурке, как и все старики в селе, произнес слово «налоги» по-особенному, с деревенским акцентом. Но оратор хорошо знал этот язык: ему часто приходилось ночевать в сараях, возле овечьих загонов.

— С этим еще легче, дедушка Тричко! Когда придем к власти, возьмем дощечки, на которых записаны ваши долги по уплате налогов, и об коленку!

Дед Тричко надвинул сильно поношенную шапку на лоб, точно до той красной черты, которую очертил ее ободок. Оратор спрятал револьверы в карманы и вместе с крестьянами вышел на улицу. Дубинок как не бывало. И после выборов в селе создали коммуну. Ее возглавляет этот командир повстанцев. За ним пошли теперь и некоторые из тех, кто тогда был в числе размахивавших дубинками. Этого человека, который покорил сердца людей, зовут Замфиром Поповым.

— Товарищи! — начал рапортовать молодой повстанец с зачесанными за уши волосами. Натягивая ремень винтовки и пристально глядя на Георгия Димитрова, он чеканил звонким голосом:

— Товарищ Димитров! Передаю донесение от командира Замфира Попова.

Заседание прервалось. Курьер словно забыл, зачем прибыл. Он стоял, впившись глазами в вождей восстания, желая навеки сохранить в памяти образы творцов новой истории Болгарии. Наконец посланец пришел в себя и выпалил, словно из пулемета, доклад. Берковица не сдается. Впрочем, власть в городе в наших руках, но освобожден еще не весь город. Да, никакого недоразумения: власть наша, но гарнизон еще не сдался, казармы в руках армии. Отряд Попова штурмом овладел городом. Казармы обстреливаются со всех сторон, но плохо вооруженные повстанцы не могут занять их. А раз гарнизон не сдался, нельзя считать город занятым. Будучи не в силах вести неравный бой, Замфир отвел отряд. Перегруппировавшись, снова начал наступление с трех сторон. Три отряда штурмовали казармы, но и гарнизон успел изменить тактику обороны и стал отражать нападения. Без помощи извне казармами не овладеть. Надо как можно быстрее послать подкрепление, пока к гарнизону не подоспели новые части из Софии. Таково донесение Замфира Попова.

— А какая помощь требуется вашему командиру? — задумчиво спросил Георгий Димитров. — Сказал он точно?

— Да, сказал. Мы слышали, что вы захватили орудие. Если вы отправите его нам, это будет существенная помощь.

— Но ведь это орудие… — Георгий Димитров повернулся к сидевшему справа от него Гаврилу Генову, — у нас просит отец Андрей, чтобы занять Лом.

— С Ломом подождем. Сначала надо овладеть Берковицей, чтобы обезопасить себя с тыла, со стороны Петрохана, а потом уже на очереди Лом. Он отрезан, а здесь дело верное.

Гаврил искоса посмотрел на руководителей, поднялся, готовый выполнить решение. Посланец Замфира Попова напряженно ждал.

— Ты возвращайся и скажи Замфиру, что помощь вы получите, — тихо проговорил Гаврил, подойдя к нему. Но курьер не торопился уйти.

— Я… я… — заикался он от радости. — Я… с подкреплением…

Молодой повстанец стоял в оцепенении. Ему хотелось как можно дольше оставаться в штабе, откуда осуществлялось руководство восстанием, смотреть на Георгия Димитрова и Васила Коларова, направляющих боевые действия. Падет Берковица, а потом София. Болгария станет большой коммуной, которую никто не сможет победить.

— С орудием отправим Христо Михайлова. — Генов вопросительно посмотрел на руководителей, ожидая одобрения. Затем, обращаясь к Михайлову, добавил:

— Ты, Христо, артиллерийский офицер и лучше всех можешь справиться с этим делом.

Хорошо сложенный, подтянутый артиллерист Христо Михайлов, молчавший до сих пор, будто знал, что ему поручат выполнить это задание. Он уже обдумал план действий и теперь изложил его:

— Поезд с орудием приблизится к Берковице и остановится вот здесь, на этом полустанке…

Димитров и Коларов переглянулись. Здесь, на этой станции, их встретили первые повстанцы во главе с Замфиром. Отсюда, с поезда, орудие может обстреливать гарнизон. Все верно. Никакой ошибки. Орудие этого калибра бьет на более далекое расстояние, нежели пушки гарнизона. Будьте спокойны, товарищи, попадание будет точным. Гарнизон сдастся. Пусть повстанцы приготовятся к атаке.

Повстанческий поезд, первый повстанческий поезд тронулся. Расписанием его движения командует Христо Михайлов. Это не ручная дрезина, а настоящий поезд, и ведет его машинист-коммунист. А возле установленного на передней платформе орудия наготове стоят артиллеристы, тоже коммунисты. Это орудие несет свободу. Посланец Замфира Попова не артиллерист, но понимает, что сейчас очень важно быстро усвоить технику стрельбы. И так каждый повстанец. Если в обыденной жизни на усвоение каких-то навыков уходили месяцы, сейчас требуется всего несколько дней. Овладение техникой стрельбы, требующее недель, завершается за те часы и минуты, пока поезд идет из одного города в другой, из освобожденного в освобождаемый. Так, тот, кто был пехотинцем, становится артиллеристом.

Заняв позиции с трех сторон города, повстанческие отряды с нетерпением ждут помощи. Вдруг орудийный выстрел сотрясает над городом воздух, и над казармой поднимается облако пыли. «Ура!» Но это не обычное «ура», а взрыв, не менее мощный, чем гром орудия. Солдаты, не ожидавшие такого удара, бросаются в разные стороны. «Стойте!..» — пытаются остановить их офицеры. Но второй снаряд попадает прямо в казарменное помещение, и все бегут стремглав куда глаза глядят. А повстанцы продолжают обстрел, и солдатам кажется, что стреляет не одно орудие. В гарнизоне нет артиллерии, только пехота. Охваченные паническим страхом, солдаты бросают оружие. «Не бросать оружие!» — слышатся приказы командиров, но эти слова тонут в гуле разрывов. Начавшийся пожар гонит всех из казармы, солдаты стараются укрыться, но их встречают налетевшие с трех сторон повстанцы. Сделав свое дело, орудие умолкает. Под громкие крики «ура» повстанцы занимают казарму. Впереди всех — командир Замфир Попов в офицерской форме, с биноклем и пистолетом. Теперь он — начальник гарнизона. И Замфир радостно сообщает в штаб:

— Берковица занята! Спасибо за помощь, товарищи! Берковица ждет вас, товарищ Димитров!

А наутро Георгий Димитров и Васил Коларов на грузовике приехали в Берковицу. Встречать их вышел весь город. Народ ликовал. Предстояло освобождать третий город — Лом. Орудие передали другому командиру — отцу Андрею, чтобы обстреливать казармы в Ломе.

— На Софию! На Софию! — слышались крики повстанцев, опьяненных победой.

Но приказа идти на Софию нет. Встревоженный Замфир отправился на совещание с руководителями. Берковица ликовала, люди не знали, какая опасность угрожает им. Путь на Петрохан был открыт для врага, а это грозило повстанцам разгромом.

Замфир не мог нарадоваться завоеванной свободой. Ему пришлось взять на себя трудную задачу и вести повстанцев к горному ущелью. Петрохан должен был стать железными воротами в революцию. И ключи от них были в руках его, Замфира.

— Алло, алло, что с Петроханом?

— А кто это? — спросила молодая телефонистка.

— Говорят из главного штаба восстания.

— Кто именно?

— А разве это так важно?

— Да!

— Говорит Георгий Димитров!

— Ах, товарищ Димитров. Извините…

И девушка доложила обо всем, что ей было известно.

Петрохан. Кто им владеет, тот держит ключ и к Софии, и к Дунайской равнине. К Петрохану стекались вооруженные повстанцы. Если удастся удержать это горное гнездо, революция победит.

«А как София? Восстала?» — словно камни, оторвавшиеся от скалы, обрушиваются неожиданные вопросы. Но никто не может ответить на них. С Софией нет никакой связи. «А Враца взята?» Замфир молчит. «А у Петрохана будут бои?» Чем ближе к Петрохану, тем гуще становится буковый лес. Ночь. Под лунным светом белеют деревья, белеют фигуры повстанцев, свет заползает в теснины, льется из ущелья. Лес начинает шуметь тысячью гайдуцких голосов.

— Послушайте, какая музыка несется из леса! — прошептал Замфир и поднял правую руку так, будто хотел провести смычком по струнам скрипки. Сколько раз на собраниях играл он людям! Для него каждый бук — скрипка.

— Погоди, эта солдатня скоро такую музыку заиграет… — шутливо бросил кто-то.

У перекрестка дороги из просеки донесся топот сапог. Музыка леса замолкла. Замфир резко опустил поднятую руку, и повстанцы залегли. Этого никто не ожидал: все были уверены, что путь свободен и до прохода доберутся легко. Но вот топот усилился, и все поняли, что приближается большая группа людей. Но Замфир не только хороший музыкант. Он опытный офицер. Он не торопится дать команду «Огонь!». Услышав щелканье затворов, люди из просеки подали голос:

— Не стреляйте! Мы хотим вместе с вами биться против царской власти!

Хоть это и было рискованно, но Замфир поднялся во весь рост. Луна осветила его с головы до ног, и пуля легко могла найти командира. Бойцов, залегших в тени, не было видно. Только фигура Замфира белела — отличная мишень! А что, если эти люди обманывают? Но к ним радостно бросились солдаты строительного батальона, оборванные, в заплатах. Усталые повстанцы легли на землю. Над головами — звездное небо. Как приятен этот первый сон после победы! Такой сладкий! Нет петухов, которые могут прервать его своим криком. Роща опьяняет ароматом горных трав, убаюкивает шелестом листвы, журчанием ручья, ласковой теплотой земли.

— Послушай, Замфир, что мы будем делать в первую очередь, когда войдем в Софию?

— Захватим дворец.

— Ты когда-нибудь видел царя?

— Видел. Он болтался по фронту ради рекламы. Теперь он от нас не отделается.

Замфир умолк. Мерцали огни костров. Тлеющие головни потрескивали, как кузнечики. Улегшиеся возле гаснущего костра бойцы поворачивались к огню то спиной, то лицом. Но сон не приходил.

— А что сделаем с дворцом, когда захватим его? Сожжем?

— А зачем сжигать?

— Он ведь пропитан кровью!

— Нам бы только добраться до царских палат, а там уж решим.

— А кто будет министром-председателем? — поднял из-под бурки голову один из тех, кто когда-то размахивал дубинкой.

— Кого выберем мы — народ.

— Если спросить меня, то только Георгий Димитров, — сказал один из повстанцев, глядя на огонь костра и крепко прижимая к груди винтовку.

Близился рассвет. К костру подошел связной из передового отряда, отправленного на горный перевал. Замфир тихо, чтобы не разбудить спящих, поднялся.

— К Петрохану из Софии прибыли воинские части, шпиц-команды[8], моторизованные подразделения, кавалерия… — доложил связной. — С орудиями, пулеметами.

— Их-то мы и ждали. Поэтому и сидим здесь. Возвращайся, и продолжайте высылать дозоры. Мы тоже выступаем.

Связной, окинув взглядом поднявшихся без сигнала тревоги повстанцев, горящие справа и слева костры, побежал к товарищам, занявшим оборону под Петроханом. Замфир Попов вывел свой отряд на позиции, господствующие над перевалом, и сразу же отправился к перевалу, чтобы ознакомиться с передвижением частей противника и обдумать план действий. Едва он достиг вершины хребта, как раздался взрыв. Горы вздрогнули. К Замфиру подбежал боец.

— Они захватили Младена Ангелова из твоего села, товарищ командир. Мы находились в пятидесяти шагах от этого места и видели, как фашистские молодчики поставили Младена к буку и расстреляли. Видно, Младен ничего не сказал им и погиб как герой.

Замфир стоял в оцепенении. Его лоб покрылся морщинами. Боец воспринял это как упрек и виновато добавил:

— Мы все равно не смогли бы помочь ему. И нас схватили бы.

Замфир подошел почти к самому перевалу. В бинокль он видел, как вооруженный до зубов враг занимает исходные позиции для наступления. Замфир понимал, что такое могло случиться только потому, что София не восстала и Враца не была взята. Иначе эти части были бы брошены туда. Теперь у Петрохана разгорится бой, тяжелый бой. Но Замфир не такой командир, которого можно напугать. Он — повстанческий командир и знает, что тысячному войску царя не под силу справиться с сотней повстанцев, которых ведет в бой высокая идея революции, а она — самое сильное оружие.

— Так было и в Советской России, — подбадривал Замфир своих людей и расставлял их так, чтобы малыми силами отразить натиск превосходящих сил врага.

Важно, очень важно занять господствующие позиции. Победит тот, кто владеет горными вершинами у перевала.

Роковой момент схватки с врагом приближался. На Петроханском перевале решалась судьба восстания.

Часть повстанческих сил расположилась под Петроханом, другая — влево от шоссе, а третья группа — вправо от него. Еще часть сил повстанцев обороняла перекресток старой турецкой дороги и Петроханского шоссе. Все готово было к обороне перевала.

С одной из вершин на перевале заговорили артиллерийские орудия. Земля затряслась, картечь срезала ветки деревьев. На шоссе показались каратели. Они двигались быстро, обрадованные, что никто не появляется им навстречу. Но вдруг слева и справа раздались залпы — это повстанцы, притаившиеся за скалами и в буковом лесу, открыли стрельбу. Противник в панике бежал. Молодчики из шпиц-команды падали, сраженные повстанческими пулями.

— Ни одной пули впустую! — резко взмахнув рукой, крикнул Замфир. — Мы — как на Шипке, только вместо нас на Орлином гнезде противник. Он опередил нас. Надо выбить его оттуда.

Противник отступил за перевал. Видимо, он попытался изменить тактику, так как лобовая атака не удалась, и установить, какими силами повстанцы оборонялись, но это ему не удалось.

В небе над перевалом появился самолет и стал кружить.

— Смотри, — шепнул кто-то из повстанцев Замфиру. — Не собирается ли бомбить нас? А что, если попытаться сбить его? — Группа повстанцев тотчас же нацелила свои винтовки вверх.

— Нет! Только обнаружим себя. А так они не заметят нас в густом лесу, да и бомбы не причинят нам вреда: эти скалы прочнее любых укрытий.

Неожиданно вместо бомб и картечи на головы повстанцев посыпались листовки. Одни, как подбитые птицы, ложились на ветки деревьев, другие медленно падали на землю. Люди хватали листовки еще в воздухе и с любопытством читали их.

— Очень ты им понравился, Замфир. Зовут, чтобы поиграл им на скрипке!

— А не лучше ли угостить их?

На склоне показался верховой и направился прямо к Замфиру.

— В чем дело?

— Из штаба. Лично Георгий Димитров спрашивает, как оборона. Что ему передать?

— Привет из-под Петрохана! Скажи, умрем, но перевал не отдадим!

Связной козырнул и, пришпорив коня, пустился в обратный путь. Радостно стучали копыта. Горы чутки к звукам, в них эхом отдается даже самый слабый стук.

На Петроханском перевале действительно было так, как когда-то на Шипке. Залегшие возле шоссе повстанцы ждали врага. Ниже — вторая позиция. Там повстанцы валили вековые буки и преграждали путь по шоссе. Здесь врагу не пройти. Еще ниже — третья позиция: там должны быть остановлены те, кто случайно прорвется.

— Не допустим, чтобы враг прорвался к центру рабоче-крестьянской республики, — таков был приказ командира.

Показалась новая волна наступающего врага. Она, словно сорвавшийся с гор валун, катилась по шоссе. Залпы повстанцев наносили врагу большой урон. Но патронов у повстанцев становилось все меньше и меньше, а подкрепление не подходило. Стало ясно, что, если ослабеют фланги, противник прорвется через перевал. Связь с фланговыми группами повстанцев нарушилась, и никто не знал обстановки.

Напрасно телефонистка, не спавшая всю ночь, с дрожью в голосе взывала из Берковицы: «Алло, алло!» Связи не было ни с одной группой повстанцев. Только по отдаленному гулу орудий со стороны Фердинанда она могла догадаться, что там идет бой и повстанцы защищают центр восстания.

Но здесь, у Петрохана, задыхаясь от злобы, вел ожесточенный огонь враг. Его орудия били по селу у перевала. Разрывы сотрясали горы, выгоняли людей из домов, сеяли панику. Связь полностью нарушилась. И вдруг:

— Алло, алло! — раздался в трубке строгий голос. — Говорят из штаба восстания.

— Помощь Петрохану! — крикнула телефонистка, но гул орудий заглушил ее голос. — Пошлите орудия к Петрохану! — требовала телефонистка.

— Свяжите нас с Замфиром Поповым!

— Командир на перевале. Там сейчас идет бой. Телефонной связи с ним нет!

— Немедленно обеспечьте связь и доложите нам!

Голос показался телефонистке знакомым, но звучал как-то странно.

— Понимаю, понимаю… — ответила телефонистка и знаком подозвала к себе вошедшего в комнату дежурного повстанца. Не кладя трубки, радостная и взволнованная, она сказала: — Из штаба приказывают немедленно связаться с Петроханом. Нельзя ли установить с отрядом телефонную связь?

— Раз ее нет, как же установишь, — ответил повстанец. — Нужно специально линию тянуть, а я в этом ничего не понимаю.

— Пошлите курьера!

— Это другое дело. Курьера пошлем. Я сам пойду, если никого не найдем.

Краснощекий молодой парень вскочил на коня и помчался к перевалу. А там все гудело, словно разбушевавшаяся река. Третий день бился отряд. Третью атаку врага отражали повстанцы. К исходу третьего дня обороны перевала, раненный, в изодранной одежде, связной сумел добраться до передовой. Защитники перевала бросились к нему.

— Помощь идет!

Нет, здесь не так, как на Шипке: помощь не пришла. Связной принес плохую весть. Кавалерия прорвалась на левом фланге обороны повстанцев и поставила под угрозу тылы защитников Петроханского перевала. И снова начался ожесточенный бой.

Горстка повстанцев, укрывшись за скалами, осыпала всадников камнями. Кони со страшным ржаньем вставали на дыбы и валились на землю, придавливая седоков. Некоторые кавалеристы соскакивали с лошадей и в пешем строю бросались в атаку. Завязался рукопашный бой. В этот момент в тыл к повстанцам прорвалась кавалерия. Замелькали сабли. Повстанцы жердями отражали сабельные удары, старались организованно отойти в горы — там было спасение. Силы повстанцев иссякли. Без помощи им не выдержать натиска врага.

— Алло, Берковица, передайте в Петрохан…

— Петрохан геройски сражается! — отвечала телефонистка, не в силах передать тяжелую весть о прорыве противника.

— Сообщите командиру, лично командиру, Замфиру Попову, чтобы отходил.

— Такой приказ передать не могу. Кто говорит? — возмущенно спросила телефонистка.

— Сообщите Замфиру Попову, чтобы отступал!

— Если даже я и передам, он не из тех, кто отступает. Лучше пошлите ему помощь! Где же подкрепления?

— Передайте приказ штаба восстания — отходить!

— Штаб не может отдать такого приказа! Это только на руку врагу! А кто это говорит?

— Приказ об отходе отдан Георгием Димитровым.

— Товарищ Димитров не может дать приказ об отступлении. Как это так — отступать? В разгар боя? Будем драться до последнего человека!

— Нет смысла. Противник наступает от Врацы, из Видина и Лома. Замфир Попов должен отходить!

Трубка упала из рук телефонистки. Если бы даже она захотела, у нее не было сил передать приказ штаба.

Замфир Попов понимал, какая опасность грозила оставшимся в живых повстанцам. Он вступил в последний бой с врагом у перекрестка дорог и потом организованно отвел отряд с перевала, не дав противнику возможности взять в плен хотя бы одного человека. С уцелевшими повстанцами он отступил на каменистую гряду, возвышавшуюся над городом, откуда были видны горящие села. Его сердце сжималось от боли. Буковые деревья вокруг печально пели горестную песню.

Петрохан, Петрохан! Тебя будут помнить поколения! Кровь убитых повстанцев позовет на бой новых бойцов, которые завоюют свободу народу, и тогда твоя гордая красота засияет в новых красках! Замфиру стало жаль чего-то дорогого, ценимого с детских лет, а теперь неожиданно потерянного. Ему стало грустно, что не сумел перед решительным боем повидать своих близких — отца, мать и любимую девушку. Как хотелось ему сейчас увидеть ее хоть на миг, поговорить с ней. И командир мысленно вернулся к ее теплым письмам. «Береги себя, Замфир, ты не знаешь, как ты дорог не только мне и своим товарищам, но и всему народу. Пойми меня, своего самого близкого человека, подругу и сестру. Ах, как хотелось бы быть всегда с тобой! Скитаться по гайдуцким Балканам, мстить палачам, идти по селам, вселять веру в отчаявшихся, подбадривать павших духом, готовить новое восстание. Хочу быть с тобой до конца! Это мое желание. Возьми меня к себе, Замфир!»

— Алло, алло! — взволнованно кричала в трубку телефонистка.

— Это главный штаб? Кто у телефона? А-а-а, товарищ Коларов… — Она замолкла, глотая слезы. Собрав последние силы, доложила: — В Берковицу ворвался противник…

Это были последние слова телефонистки. Ее сердце разрывалось от невыносимого горя, лишившего девушку сил…

Когда после разгрома восстания заграничное бюро подбирало человека, которого можно было бы послать в Болгарию, выбор Георгия Димитрова и Васила Коларова пал на Замфира Попова. Он должен был восстановить партийные комитеты и подготовить народ к новому вооруженному восстанию. Замфир перешел границу, и скоро о нем заговорили во многих селах Болгарии. Ему пришлось укрываться в горах возле загонов и избегать встречи с солдатскими патрулями, которые повсюду искали его.

Однажды солдаты встретили Замфира в одежде караканчанина[9]. Он шел за стадом с пастушьей палкой на плече, а под одеждой скрывал винтовку.

— Ты не видел подозрительного человека? — спросили его солдаты. Он, кивнув головой, указал посохом на горный хребет. Солдаты бросились в погоню, а Замфир сбросил бурку, оставил стадо и поспешил к загону деда Динко из Сумера, где его ждали представители двух округов.

Однажды Замфир пришел в село под видом продавца дегтя. Торговцы дегтем с небольшими повозками часто появлялись в селах, меняя свой товар на зерно. И поэтому искусный конспиратор выбрал именно такой способ маскировки. На место освободившихся бурдюков он поставил два мешка зерна и двинулся за повозкой. А в домике на краю села его ждали крестьяне. Он отдал им зерно, а заодно и винтовки.

Власти знали, что Замфир играет на скрипке и этим привлекает к себе людей. Поэтому полицейские ходили по посиделкам, заглядывали всюду, откуда только доносились звуки скрипки, чтобы посмотреть, не он ли это играет? Полиция даже подкупала людей, чтобы сообщали, где ждут Замфира. И однажды властям стало известно, в какое село он придет. Послали туда полицейских. Те вертелись около указанного им дома. Ждали, когда оттуда выйдет Замфир. Вдруг из дома послышалось разухабистое «И-ху-ху-у!» Раздался выстрел. Полицейские в испуге застыли.

— Кто стрелял? — закричали они, хватаясь за револьверы.

Однако навстречу им с белым платком на скрипке и букетиком цветов на шапке шел сельский музыкант. Он играл так, что ноги сами пускались в пляс. За музыкантом шло несколько парней. Они отчаянно плясали, выкрикивая «И-ху-ху-у-у!». На их плечах трепетали цветастые полотенца.

— Видно, здесь помолвка, — успокоились полицейские и спрятали пистолеты.

Скрипач, красный, улыбающийся, пошатывался, но продолжал играть. А парни протянули полицейским самшитовую флягу.

— Угощайтесь!

— Спасибо. Счастья желаем, — добродушно отвечали полицейские, по очереди приложившись к фляге. — А кто же невеста?

— Завтра узнаете!

И только наутро село узнало, что музыкантом был Замфир Попов. Так ему удалось спастись от преследователей.

В другой раз, чтобы привести в исполнение народный приговор одному из местных кровопийц, Замфир появился в городе и пришел на базар. Кричали продавцы, огородники. Торговцы сыромятной кожей расстилали свой товар — воловью, лошадиную, свиную кожу для царвуль[10]. В этой толпе стоял и полицейский пристав с аксельбантами в фуражке набекрень. Он высматривал новую жертву. И вот перед ним остановился какой-то белодрешковец[11] в узких белых холщовых штанах, остроносых царвулях и в светло-серой шапке. Через плечо у парня, как патронташ, были переброшены две связки красного перца, а две другие он держал в руках. Парень подошел к приставу и крикнул;

— Купите, господин пристав! Чудесный перец, такого вы не ели. На вот. — Парень оторвал большой мясистый стручок и подал приставу. — Попробуй, бесплатно.

Пристав взял стручок и расплылся в довольной улыбке, ведь все на него смотрели и ждали, не погнушается ли он отведать перца. А ему хотелось показать, что он — крестьянин, что он любит перец, что он такой же, как и все эти люди. Правда, руки у него в крови, без суда он собственноручно убил более трехсот повстанцев, за что ему дали белые галуны и обещали сделать околийским чиновником. Вот почему он в тот день вышел на охоту за новыми жертвами, чтобы поскорее получить этот высокий чин. Но не успел он поднести стручок ко рту, как разлился выстрел, и пристав упал навзничь. Продавец перца поспешил скрыться в толпе, на ходу выкрикивая:

— А ну навались, перец, сладкий перец, для одних сладкий, для других лютый!

Таков Замфир Попов. Надо иметь необыкновенное самообладание, железную волю, исключительную способность перевоплощаться, чтобы оставаться неузнаваемым. Не узнали его и в Софии, когда он появился там. Одетый, как столичный адвокат, с траурной лентой, он шел в процессии за гробом Димитра Благоева[12] вместе с близкими покойного. Процессия была окружена полицейскими. Кто бы мог подумать, что этот интеллигентный человек — тот, кого полиция тщетно ищет столько времени.

Апостол из Гушанцев не был пойман. Два года скрывался он в гайдуцких Балканских горах. Замфир, выполняя поручение Васила Коларова и Георгия Димитрова, распространял среди народа обращение вождей «Выше голову!». Он ободрял всех, кто пал духом после кровавой бури, призывал сплотить ряды, снабжал людей оружием от Искыра до Дуная.

В этот день к загону для овец пришел не овчар, который каждое утро приносил скрывавшимся революционерам парное молоко, в обед — похлебку, приправленную поджаренным луком, или брынзу со сладким перцем. На этот раз к их убежищу легкой походкой пугливо приблизился сын овчара. Он осмотрелся и ударил три раза палкой по стволу дерева, под которым была выкопана землянка. Замфир по ударам сразу понял, что пришел не отец. Тот стучал спокойнее, увереннее. Сын ударял по дереву тревожно, так же тревожно, как билось его сердце. Замфир первым высунул голову из землянки и, увидев оперевшегося на палку парня, спросил:

— В чем дело? Что случилось — ты весь дрожишь. Не схватили ли отца?

Из землянки показался и товарищ Замфира. У него, как и у Замфира, на поясе висели ручные гранаты. Замфир держал в руке пистолет. Паренек смутился, потом, улыбнувшись, сказал:

— Он остался дома, хочет выкупаться и переодеться. А меня послал сказать вам…

— Говори. Ты дрожишь и в то же время улыбаешься. Как это понять?

Кудрявый юноша прислушался к биению своего сердца и подошел к ним.

— Радуюсь, что вижу вас живыми.

— Как видишь, мы живы. В чем дело?

— Ты не знаешь, а отец кое-что рассказал мне, и я нарочно прошел там и увидел…

Парень перестал смеяться. Белое и круглое, как месяц, лицо его омрачилось.

— Возле дороги, в Шумнатице, неподалеку от села стоит крест…

— Ну и кто же под ним?

Сын овчара замолк. Глаза его, устремленные на Замфира, засветились.

— Ведь не я, раз стою перед тобой, — продолжал Замфир. — Если бы там лежал я, был бы не крест, а пирамида с пятиконечной звездой.

— Ты! — с волнением проговорил паренек. — Ты умерший.

— Я?! — рассмеялся Замфир.

— Ты! На кресте написано твое имя.

— Но я ведь жив!

— На кресте написано: «Здесь покоится умерший Замфир Попов».

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Замфир. Эхо разнесло его смех по лесу. — Этого им бы очень хотелось, но не так-то легко похоронить меня. К тому же я не умру, а, если уж суждено, погибну в бою. И на камне будет написано: «Здесь лежит павший в бою с врагами».

— Но ведь там так написано, и все село в ужасе. Люди спрашивают, верно ли это. Даже домой к нам приходят. Отец отвечает: «Не знаю, не видел его и не слышал о нем! Возможно, умер…»

— И надо же такое придумать! — прогрохотал товарищ Замфира.

— Они никак не могут поймать нас, поэтому и идут на такие уловки, делают ложные могилы. Авось кто клюнет, и власти нападут на наш след, — задумавшись, произнес Замфир.

— И отец сказал мне то же самое. Говорит, не ходи туда. Там, наверное, в кустах сидят шпики и следят за каждым, кто подойдет. И надо сказать, никто не подходит к могиле. Издалека, с дороги, смотрят, но не приближаются.

— Это интересно. Выходит, для народа мы живы, а для них умерли. Но они боятся даже могил павших героев.

— Я видел на могиле цветы.

— Милые мои…

Замфир смеялся долго, звонко, от всего сердца. Развеселившись, тихо запел: «Ах, знала б моя мать, могилу б мне вырыла». Если бы в руках у него была скрипка, он играл бы долго-долго.

Юноша стоял и любовался командиром. Как и всегда, когда он возвращался с загона домой, им овладело чувство уважения к этому человеку, ему захотелось так же, как и этот герой, бродить по горам и не быть пойманным.

— Ну что, убедился теперь, что я жив? Иди расскажи всем. Скажи моим старикам.

— Ваши ходили посмотреть на крест и плакали.

— Скажи им, чтобы не плакали.

Замфир нахмурился и, повернувшись к товарищу, сказал:

— Знаешь, какая мысль пришла мне в голову? Эта могила должна стать могилой наших врагов.

И быстро проговорил, повернувшись к пареньку:

— Послушай, возвращайся в село и принеси мне краску.

Паренек обрадовался поручению. Как и вся молодежь не только из их села, но из целого края, он готов был сделать для Замфира все.

— А какой краской написано: «Здесь покоится умерший Замфир Попов»?

— На белой еловой доске черной краской.

— Вот черную мне и принесешь.

Парень задумался.

— Где же найти черную краску? Да и не подозрительно ли это будет? А нельзя дегтем?

— Можно. Принеси деготь!

— Зачем же его приносить из села. Он и здесь есть. Дегтярница висит на балке у входа.

— Очень хорошо, очень хорошо! Иди домой и больше не показывайся здесь.

Но юноше не хотелось уходить.

— Хочу посмотреть, что вы будете делать.

— Ты догадываешься, что мы собираемся предпринять, но как это сделаем — не увидишь.

— Почему? — опечаленно спросил верный ятак[13].

— Потому что мы готовы ко всему.

— И я тоже!

— Да, но, если потребуется, мы можем и в бой вступить.

— Я же ведь комсомолец, дядя Замфир.

— Ты нам понадобишься для другого. Ступай! — Замфир погладил юношу по голове, и тот почувствовал, как от этой ласки обида исчезла. И все же не так легко было расстаться с повстанческим командиром, ставшим легендарным для друзей и грозным для врагов.

— Возвращайся и скажи всем, чтобы не отчаивались. Мы живы, жива и партия, она будет жить и бороться до полной победы над монархо-фашизмом.

Паренек пошел в село.

— И не иди через Шумнатицу, иди напрямик, через Гориняк.

— Знаю, спущусь по тропке, и никто не увидит меня.

— И скажи отцу, чтобы этой ночью сидел дома.

Парень медленно удалялся от тайника и загона, шел, оглядывался, пока не скрылся в лесу.

На следующее утро, когда овчар, перекинув через плечо сумку с хлебом, шел к загону, он увидел, что крест, поставленный у дороги возле леса так, чтобы его все видели, по-прежнему торчит над могилой. Но теперь после слов «Здесь покоится» была вставлена частица «не», и получилось «Здесь покоится не умерший Замфир Попов». А дальше сверкающей на солнце черной краской было дописано: «…а монархо-фашизм». Овчару понравилась эта надпись, но он удивился, кто же осмелился переделать старую. Овчар был первым, кто увидел новую надпись, — люди еще не вышли на работу. Солнце еще только поднимало над горизонтом свою огненную голову. Со стороны села доносились стук колес и пение петухов. Синеватый туман лениво стлался над домами. Овчару очень хотелось увидеть, как люди примут «смену покойников». Это был бунт, призыв к борьбе. Новая надпись была для врага чувствительным ударом. Но где взяли краску? И когда сделана новая надпись? Как блестит эта черная несмываемая краска. Почему она не впитывается в дерево, как всякая другая?

Овчар медленно зашагал к загону. Его царвули развязались. Завязав их, он отломил кусок хлеба, поел, потом свернул к Стубле, напился воды и умылся. Посмотрев на село, заметил, что люди у дороги столпились кучей и о чем-то переговариваются. Но вот из села на коне примчался Барбиняк. Он разогнал толпу и ногой повалил крест, затем взвалил его на плечо, сел на коня и поскакал к общинному управлению.

Когда овчар подошел к загону, овцы недовольно заблеяли, словно упрекая хозяина, что он забыл о них. Другие отары уже белели на склонах, а его стадо еще не покидало загона.

— Рррр-ба-а! — крикнул овчар, овцы узнали его и навалились на ворота так, что те затрещали.

Он открыл ворота и выпустил овец. Собака, свернувшись в клубок, дремала под стрехой. Овчар повесил сумку на забитый в столб гвоздь, откашлялся и, озираясь, направился к лесу. Осторожно подойдя к тайнику, постучал палкой по стволу дерева, но на сигнал никто не отозвался. Жаль, что они ушли и он не может поделиться с ними своей радостью. Вернувшись к сарайчику возле загона, он заметил на земле капли дегтя. Овчар взглянул на буйволиный рог, служивший дегтярницей. Тот висел на прежнем месте, но в рог было воткнуто гусиное перо. По рогу на землю стекали свежие капли дегтя.

— Вот она краска, что так блестит! — И он догадался, кто исправил надпись на кресте. Овчар сразу же растер ногой капли на земле, затем тряпкой вытер черные следы на дегтярнице. Теперь уж ничто не могло вызвать подозрения — следы уничтожены. Овчар успокоился.

Вечером к загону на лошади подъехал Барбиняк и приказал овчару явиться в общинное управление.

— Зачем это я вам понадобился?

— Что-то у тебя не в порядке. То ли с поземельным налогом, то ли с налогом на овец. Словом, тебя вызывают.

— На кого же я оставлю овец?

— Хорошо, я скажу Крскяне, чтобы сменила тебя.

Овчар задумался, но ничем не выдал своего волнения. Если это относительно налога, размышлял он, повестку принесли бы домой или сюда. Не хотят ли его впутать в эту историю с крестом? Но ведь он был в селе! И соседи это подтвердят. Когда они приходили зачем-то к его жене, он в другой комнате плескался в липовом корыте и слышал, как они спрашивали: «Где твой муж?» Жена ответила: «Здесь, моется». Он ответил Барбиняку:

— Чего же нам играть в кошки-мышки? Пойду посмотрю, в какую историю вы хотите впутать меня. — И, загнав овец, старик пошел в село.

Уже смеркалось, когда овчар подошел к управлению. Войдя в комнату старосты, вздрогнул и замер в дверях. В комнате находился его сын. Рядом со старостой стоял полицейский пристав.

— Ну вот, вы оба здесь. Скажите, где скрывается Замфир Попов, и мы вас выпустим. Иначе в тюрьму обоих.

— Не видели мы ни Замфира, ни черта лысого.

— А у нас имеются совсем другие сведения — вы его видели и помогали ему. Выбирайте, что вам дороже — ваша жизнь или его?

— Ничего не знаем. Пусть говорит тот, кто знает.

— Ведите их! Раз решили сгноить себя за какого-то разбойника, пусть идут в кутузку! Там поймут, кто похоронен — монархо-фашизм или их коммунистическая вера!

И погнали отца с сыном, не дав зайти домой, взять белье и хлеб и сказать близким, куда их ведут.

И тогда власти прибегли к испытанному средству — предательству. По селам разнесся слух, что тот, кто выдаст Замфира, получит большую награду. Но черной души не нашлось. Арестовали подозрительных лиц, подвергли их истязаниям, вынуждая признать, что они ятаки Замфира, и сказать, где они его прячут. Никто не проронил ни слова. Позвали Крскяну, воспитанницу отца Замфира. Начальство знало, что отец Замфира, священник, был стойким человеком и, если бы даже он знал, где скрывается сын, ни за что на свете не выдал бы его. А мать, тихая и слабая женщина, могла угаснуть, как свеча, не проронив ни слова. Только на их воспитанницу, Крскяну, власти могли надеяться.

Отцу Замфира не повезло с первыми детьми. Случилось так: когда вернулись с похорон одного ребенка, увидели дома мертвым другого. Тогда, согласно старинному обычаю, взяли на воспитание чужое дитя. Сиротка Крскяна выросла, не подозревая, что она не родная дочь. Ее и замуж выдали как свою. В доме у сестры тайком от отца Замфир устраивал собрания, часто ночевал. В ее доме проходило собрание, на котором приняли решение поднять восстание. А после разгрома восстания, когда арестовали ее мужа и сына, Крскяна носила в лес повстанцам еду.

Только от нее полиция могла узнать что-либо о Замфире и его товарище. Люди из общинного управления следили за ней. После ареста мужа и сына она ходила к овечьему загону с пестрой торбой за плечами, пасла овец и украдкой пробиралась в Гравин-Дол. Ее несколько раз вызывали в управление для допроса.

— По-вашему, человек из дома выйти не может. Чего пристали? Не такая уж я дурочка, чтобы на виду у всех носить в лес еду.

— Мы знаем, что ты делаешь это.

Крскяна уставилась своими зелеными глазами на полицейского начальника в мундире с серебряными аксельбантами.

— А если хочешь, чтобы мы выпустили твоего мужа и сына, помоги нам.

Тогда Крскяна плюнула ему в лицо. Полицейские бросились на нее с нагайками, но начальник, скрипнув зубами, дал рукой знак, чтобы ее не трогали. Крскяну вытолкали из управления, и она снова пошла к загону пасти овец. Слежку усилили. Завербовали в селе людей, чтобы следили, куда она ходит и что делает, но доказать ее связь с подпольщиком Замфиром так и не смогли. Крскяна за день бывала в самых различных местах, и, чтобы проследить за ней, потребовалась бы целая армия агентов, их нужно было бы расставить в каждом овраге, за каждым кустом. Запереть же Крскяну дома было не в интересах властей.

Крскяна гордилась своей неуловимостью. Но вот наступила осень. Следствие против мужа и сына продолжалось. Она ходила и к прокурору, и к адвокатам, и к судьям, но все только пожимали плечами: ничего не поделаешь — ятаки Замфира!

Кровавые расправы прекратились, но суды действовали. Крскяна не знала, что будет с мужем и сыном, помилуют ли хотя бы одного из них, до каких пор ей суждено жить в одиночестве.

Охваченная дрожью, Крскяна вскакивала среди ночи, старалась отогнать печальные мысли. Но коварная приманка, брошенная в ее сердце полицейскими, действовала помимо ее воли. Она разъедала нитка по нитке родственную связь с Замфиром, оставляя в ее сердце только одну-единственную — с мужем и сыном.

Женщина чувствовала, что за ее загоном наблюдает все больше и больше глаз. Выгонит утром овец на пашу и сразу видит чью-то спину. Спустится к роднику за водой, и там, в чащобе, словно змея, зашуршит кто-то. Остановится где-нибудь со стадом в полдень, прислонится к старому, корявому дереву, и чудится ей, что это не овцы возятся вокруг, а хищник принюхивается где-то совсем рядом. Стемнеет, она решит переночевать в загоне, сразу же начинает мерещиться, будто кругом стая волков. Уселись перед входом и ждут, подняв оскаленные пасти.

Однажды вечером, только она собралась уходить, перед ней вырос человек. Она вгляделась и обомлела; знакомое лицо с подпухшими глазами и маленькими усиками.

— Не бойся, Крскяна, — с улыбкой проговорил незнакомец. — Я тот, в кого ты плюнула, помнишь?

Женщина подняла голову. На мужчине не было ни полицейской фуражки, ни мундира с аксельбантами. Его появление в такой час, да еще переодетым, не предвещало ничего хорошего. Начищенные до блеска сапоги и коварные глаза пугали женщину.

— Пришел узнать, не одумалась ли ты. Кого больше любишь, мужа, сына или того, в лесу?

Лицо Крскяны побелело. Скулы выступили резче, подбородок заострился и задрожал. Потрескавшиеся и высохшие на ветру губы угрожающе скривились.

— Не упускай этой возможности, Крскяна, — прошептал появившийся из-за плетня Барбиняк, сельский шпик. Все знали, что он шныряет по улицам, подслушивает и потом доносит в городскую полицию. Этим он и зарабатывал себе на хлеб после восстания — несчастьем людей.

— Сейчас как раз выпускают последних задержанных! И стоит начальнику сказать слово — освободят и твоих, — быстро проговорил Барбиняк. Это был ленивый человек с серым сонным лицом, но сейчас оно оживилось, и его маленькие колючие глазки округлились.

— Убирайтесь прочь с глаз моих! — резко сказала Крскяна.

— Не кричи, не кричи! — прогнусавил Барбиняк. — Мы с начальником оказались здесь случайно. Вот и решили заглянуть к Крскяне, посмотреть, что она делает. До каких же пор ты будешь, бедняжка, куковать одинокой кукушкой? Не одумалась ли, не захотелось ли снова зажить с мужем и сыном?

Голос Барбиняка, как нудный осенний дождь, щемил сердце женщины. Она вздрогнула и повернулась спиной. И верно, опустел ее дом. Она и не задерживалась там. С тех пор, как арестовали мужа и сына, в доме стало сиротливо, страшно, как в тюрьме. Поэтому ей не сиделось дома, не работалось, и она спешила к загону. В поле было просторно и светло, когда же она виделась с Замфиром, на душе становилось легче. Но вот уже второй раз ей говорили о том, что, стоит ей согласиться, в доме воцарится покой и счастье. Ядовитые слова все сильнее действовали на измученную женщину. Крскяна почувствовала, как у нее закружилась голова. В глазах потемнело.

— Отнесешь ему простокваши. Ведь ты его этим кормишь? Другим ведь нечем? И насыплешь в нее вот этого порошка.

Она широко раскрыла глаза и закричала:

— Отравить его?!

Эхо разнесло этот вопль по Гравину-Долу.

— Да нет же, Крскяна, — засуетился Барбиняк, ехидно поглядывая на начальника. — Никто тебя не заставляет травить его! Это не яд. От него только помутится голова. Он нужен нам живым, живым его и выпустим. Таков приказ, царь слово дал. Кто же посмеет посягнуть на него?

Крскяна застонала, закрыла глаза и отвернулась к стене, а Барбиняк незаметно сунул в карман ее выцветшей шерстяной кофты порошок. Женщина не чувствовала ничего и только всхлипывала:

— Замфир, братец!

Душераздирающие крики отпугнули Барбиняка и полицейского начальника, а женщина, словно окаменев, осталась стоять возле загона.

У Крскяны было такое чувство, словно собрались отравить не Замфира, а ее. Теперь она не находила себе места и здесь, на просторе. Куда пойти? Дом — тюремная камера. Здесь в загоне — западня.

И Крскяна замкнулась в себе. Страдала молча. Сидела мрачная, злая на всех и на себя. Порошок, который нашла потом в кармане, бросила на пол. Вошла собака и стала обнюхивать его. Женщина подняла отраву и хотела выбросить. Но в этот момент словно кто-то схватил ее за плечи. Она сжалась, испугавшись, как бы не отравить птиц или овец, и сунула порошок за балку. «Может, крысы передохнут», — подумала она и успокоилась.

Однако с тех пор как порошок исчез в щели, жизнь ее в загоне стала невыносимой. Со всех сторон к ней ползли одни и те же слухи: «Мужа твоего скоро выпустят и сына…» Ее даже позвали в управление. Староста подал ей стул, дал успокоиться и только тогда шепнул:

— Крскяна, не раздумывай! На этих днях некоторых выпустят. Решайся!

— Что?! — вскрикнула она.

— Покажи, где они скрываются, их все равно ведь поймают. Граница закрыта. Теперь не так, как во время мятежа. Часовые повсюду стоят. Птица не пролетит.

Крскяна видела старосту словно в тумане.

— Самое большое с месяц еще проскитаются, а потом их все равно поймают. Власти объявили их разбойниками. Спасения им нет. Только тебя погубят и дом твой разорят.

Крскяна заколебалась.

— Они все равно обречены. Рано или поздно им все равно смерть. Так зачем же твоему мужу и сыну погибать за кого-то другого?

Крскяна вышла от старосты вся в слезах.

— Слово тебе даю, если другим не веришь. Сам к тебе в дом приведу и мужа, и сына, — поддержал старосту Барбиняк. — Иначе не увидеть их тебе никогда!

Крскяна сбежала по ступенькам, и какой-то вихрь понес ее прямо к дому. Все здесь напоминало о муже и сыне. Все было сделано их руками. Что же будет, если они не вернутся? Развалины, кладбище… Зачем же она мучилась и страдала, рожала и растила сына! Такова уж душа человека: сколько из нее ни вырываешь, все равно останется в ней какая-то живинка, какой-то корешок, который вдруг пробудится и оживет. Что будет с ней, если муж и сын не вернутся? Она все время думала об этом. На одной чаше весов — муж и сын, на другой — Замфир.

Таково женское сердце: милосердное и жалостливое при виде капли крови раненого, разрывающееся на куски, когда умирает кто-нибудь из близких. Муж и сын. Муж — человек, который дал Крскяне то, что называется счастьем. А сын? Это ведь ее родная кровь, то, без чего не может жить мать. Отнять его — значит остаться без сердца, оставить плоть без души.

«А Замфир? Это человек, которого жаль как брата. Он ведь борется за меня, за сына, за мужа, за всех людей, — размышляла Крскяна. — Ради других он рискует жизнью, отказался от отца и матери, от личной жизни. Я люблю его, страдаю за него. Но когда надо решать — я или он, меня словно сжимают какие-то темные пальцы, хватают и сдавливают так, что я не могу пошевельнуться. Я или он?» Внутренняя борьба разрывала Крскяну. Муж и сын — это она сама! Замфир — второй после них. Он должен жить так же, как и она, но раз нет возможности жить обоим… И Замфир начал постепенно все больше и больше удаляться из ее сердца, пока совсем не стал чужим человеком, который может существовать без нее так же, как и она без него. День ото дня нити, связывавшие их, становились все тоньше и слабее, рвались под тяжестью переживаний за судьбу мужа и сына.

Крскяна побежала к загону, но и там сердце ее не успокоилось. Однажды до нее донеслась песня — грустная, тягучая, старинная. Она звенела колокольчиком, рассказывала совсем об ином, но тоска еще больше охватывала Крскяну, усиливая ее душевные муки.

Какая-то сила толкнула Крскяну к балке, где лежал порошок. Она протянула к нему руку и замерла. Но песня, хоть ее уже не было слышно, продолжала звучать в ее ушах:

«Он и без этого… — нашептывал ей голос из темноты. — Зимой он все равно не сможет скрываться, и его поймают».

Крскяна взяла порошок и вздрогнула, словно обжегшись об угли. Но не отбросила яд, а посмотрела на него невидящим взглядом. Потом подняла голову, как бы прося у кого-то прощения, зажмурилась, высыпала порошок в простоквашу, судорожным движением размешала. После этого закинула за плечи сумку с хлебом и направилась к притихшему, словно онемевшему от ужаса лесу. Время от времени она останавливалась, охваченная страхом. Но слова песни «дитя мое, кусочек сердца» гнали ее дальше, в глубь леса.

Замфир с товарищем прятались невдалеке. Под дуплистым деревом они вырыли землянку и прикрыли ее сверху ветками и листьями. Крскяна не входила внутрь. Она всегда оставляла еду возле дупла и тотчас же возвращалась.

Если они в этот момент были там, сразу же выходили и брали пищу. Если же их в землянке не оказывалось, Крскяна через день-два приходила и забирала провизию обратно. Ей и сейчас хотелось, чтобы их не было в землянке, и поэтому она пришла в неурочное время. Может, их не окажется там.

Но вышло так, что Замфир поджидал ее, даже вышел из землянки. Она увидела его, сильного, обросшего густой бородой, и замерла на месте. Он стоял на ярком солнце и казался веселым. Стоял, напевая что-то. Крскяна споткнулась и чуть не расплескала простоквашу. Услышав шум, Замфир обернулся и посмотрел на тенистую дорожку. Он стоял стройный, с взлохмаченной шевелюрой, в расшитой узорами подаренной ею рубашке. Увидев сестру, Замфир бросился ей навстречу и поднял на руки, как когда-то, когда она была девушкой. Кустарник у старого дуба был расчищен, а земля даже подметена. Она здесь была утоптана, как на гумне перед молотьбой. Крскяна присела и опустила голову. Замфир жадно смотрел на нее, а она прикрыла лицо рукой, как от яркого солнца.

— Какие новости? Выпустят их?

Крскяна, смертельно бледная, как в кошмарном сне, прошептала:

— Выпустят.

Потом из ее груди вырвался не стон, а какой-то звук, будто треснула сухая ветка, и она заплакала, уставившись в землю.

— Почему же ты тогда плачешь? От радости? Поплачь, поплачь. А мы закусим. Сегодня ты что-то запоздала.

Вылез из землянки и товарищ Замфира. Он был меньше ростом, тоже небритый, обросший рыжеватой щетиной.

— Опять простокваши нам принесла, тетка Крскяна! Побелею я от нее, не узнает меня полиция, — прозвучал его певучий голос.

Крскяне показалось, что он как-то подозрительно осмотрел горшок. А Замфир, веселый, напевая вполголоса, взял ложку.

«Стой!» — хотелось крикнуть Крскяне, но перед ней встали остекленевшие, жаждущие жизни глаза томящихся за решеткой мужа и сына, и это сдержало ее порыв.

— Сегодня наш последний день здесь, сестрица! — проговорил Замфир, чтобы успокоить ее, и первым поднес ложку ко рту. — Уходим за границу, и больше нас не увидишь.

В душе Крскяны что-то оборвалось. Что же она наделала? Подождала бы только один день. Лучше бы сегодня ушла куда-нибудь, и они спаслись бы.

— Поешь и ты с нами, сестрица! Может, не завтракала еще, — приглашал ее Замфир. Ему было тяжело оставлять родной край, близких. А Крскяна морщилась от боли, будто сама приняла яд. Ведь Замфир всем делился с ней, защищал ее перед отцом и матерью, выбирал для нее самые лакомые кусочки, самое спелое яблоко, самую первую гроздь винограда.

— Дедушка Тодор, овчар из Саточино, пугает нас, — заговорил Замфир, с аппетитом допивая простоквашу, — дадут вам, говорит, молока где-нибудь, а вы сначала заставьте попробовать того, кто принес, а потом уж ешьте сами. Отравят вас, говорит. И показал нам порошок. Такой, говорит, раздали всем пастухам, чтобы отравить вас.

Крскяна сжалась в комок, а он смеялся, не замечая, что она старается спрятать перекошенное от ужаса лицо.

— А я ему отвечаю: нас, дедушка, Тодор, народ любит. Никто нам не сделает ничего худого!

Крскяна уже не слышала его слов. Ее сердце разрывалось. Как могла она посягнуть на жизнь Замфира, которого все любили и берегли? Как сможет она смотреть в глаза мужу и сыну? Решившийся на такое — не человек, ему нет оправдания, нет для него жизни. Все отвернутся от нее, даже самые близкие не поймут и не простят. Никогда она уже не сможет глядеть людям в глаза, говорить с ними, все будут бежать от нее… Грех будет мучить ее, и боль, охватившая сердце, никогда не утихнет! Она потеряет сон, не сможет ни на миг выбросить все это из головы.

— Что с тобой, сестрица? Ты сегодня что-то не в себе.

Она не слышала его слов, он окликнул ее, и она встрепенулась.

— Следят за мной, едва смогла вырваться, — прошептала Крскяна, озираясь.

И кудрявые кусты, и загон, и все вокруг выглядело сейчас чужим, далеким, холодным. Женщина почувствовала вдруг, что катится куда-то вниз, в яму, которую сама себе вырыла. Ноги ее подкашивались, она качалась вправо-влево, как кривое колесо в глубокой колее, из которой нельзя выбраться. Она задыхалась…

Крскяна взяла ложку.

— Вы едите с таким аппетитом, что и мне захотелось! — промолвила она удивительно спокойным голосом и съела ложку простокваши. Потом подняла глаза и посмотрела на Замфира. Ее глаза, такие усталые вначале, стали ясными. На какой-то миг они оставались пустыми, безжизненными. Однако вскоре в них загорелась какая-то искорка, отражение робкого света, пробивающегося сквозь листву. Она оперлась ладонями о холодную землю и поднялась. На лице ее появилась странная улыбка.

— Замфир, прощай! — засмеялась она сквозь слезы, обняла брата и поцеловала.

— Ничего, наступит день, когда мы увидимся. Не плачь! — попрощался с ней Замфир.

Она отскочила от него как ошпаренная. Слезы брата словно вернули ей разум, и она убежала.

Как только Крскяна появилась в селе, Барбиняк бросился ей навстречу, взял за руку, отвел домой и усадил на стул.

— Идите в Гравин-Дол. Они там, — прошептала Крскяна и потеряла сознание.

Когда полиция и солдаты спустились от Рстинки в Гравин-Дол и осторожно приблизились к землянке, то увидели на поляне Замфира. Он лежал на опавшей листве, закинув руку вверх и устремив безжизненные глаза в холодное небо. В смерти он был так же красив, как и в жизни. Товарищ его чуть поодаль корчился в последних муках. И хотя оба они уже не представляли опасности, каратели всю ночь не смели приблизиться к ним…

Глашатай объявил, что главарь разбойничьей банды Замфир Попов и его товарищ обнаружены и убиты в перестрелке. О яде никто не узнал.

Все это произошло во время жатвы. Пекло солнце. Словно гром, пришла в поле весть о гибели командира повстанцев. Жнецы выпустили из рук серпы. Люди бросились к селу. Со всех сторон туда стекались встревоженные крестьяне. Долго стоял народ на площади. Казалось, со стороны Петрохана на поля обрушилась буря и уничтожила все, что было собрано.

На следующий день люди с раннего утра уже были в городе — пришли взглянуть на Замфира, проститься с ним. Оба повстанца лежали на площади. Люди, сжав губы, со слезами на глазах проходили мимо двух тел. Замфир лежал с разбитой головой. Его окоченевшая правая рука была поднята вверх, словно он хотел схватиться за что-то, чтобы подняться и ринуться в бой. Так и в смерти он запечатлел неутомимую жажду жизни и стремление к борьбе. Молодчики из шпиц-команды пинали труп ногами, били прикладами поднятую вверх руку, но она не опускалась. Временами казалось, что командир вырвется из когтей смерти…

Замфир был мертв, но враги следили за ним, как когда-то за живым во время собраний. А в памяти людей жили его слова: «Мы отступили, но рано или поздно победим, потому что на свете есть Москва!» Он всегда, когда говорил, выбрасывал руку вверх.

Тела двух героев, погибших из-за предательства, куда-то унесли. Но казалось, что там, на площади, осталась поднятая рука Замфира Попова. Командира уже не было в живых, а все словно видели его сжатую в кулак руку. Когда на площадь приходил кто-нибудь из лагеря врага и старался увидеть эту руку, она исчезала, чтобы появиться снова, когда подойдет свой. Народ говорил об этой руке, как о легенде. Это пугало убийц. Полицейские приходили на площадь даже ночью, чтобы посмотреть, правда ли это. Но руки не видели, а видели только людей, собравшихся на том месте, где когда-то лежали убитые. Люди стояли, тихо переговариваясь. Огоньки цигарок светились в темноте.

— Расходись! — прокатывалось по площади, и люди уходили.

«Как мы могли допустить это? Мы ведь потеряли нового Левского»[14], — звучал издалека, из Москвы, голос Димитрова.