Огонь подобный солнцу

Глава 15

Улица Тюбанов пульсировала движением: сверкали неоновые лампы, сновали машины, молодые, полные страсти глаза многозначительно смотрели на них. Он шел, хромая, превозмогая боль; она дважды останавливалась, дожидаясь его, размахивая чемоданчиком и постукивая каблуком по тротуару. Они поднялись по темной лестнице, и она, звеня браслетами, постучала в дверь в конце полутемного коридора.

— Кто там? — Послышался мужской голос.

— Полиция. Открывай. — Она вновь постучала. — Открывай, salaud!

— Это можешь быть только ты, Мария.

Прикрыв дверь, чтобы снять цепочку, мужчина вновь открыл ее.

— Проститутки говорят, что они — полицейские, а все полицейские — проститутки. Трудно разобраться.

— Только это и заставляет тебя шевелиться, Леон.

Леон бросил взгляд на чемоданчик, затем — на Коэна.

— Хочешь сбежать?

— Этот благородный рыцарь спас меня от матроса, и благодаря ему меня вышвырнули вон.

Леон усмехнулся.

— Ну и что, мне наградить его медалью?

— Дай нам переночевать. Завтра я подыщу какое-нибудь жилье.

— У тебя есть работа на сегодняшний вечер?

— Ты хочешь, чтобы я их сюда приволокла?

— Нет уж, не надо.

— А что?

Закусив верхнюю губу, Леон показал на полуразвалившуюся плетеную кушетку.

— Ложе для новобрачных там. Если собака укусит меня, ей — конец.

— Да она умрет от укуса.

— Хорошо, что ты это помнишь.

— Дай нам какого-нибудь вина.

— На кухне, — Леон посмотрел на Коэна. — Ты откуда?

— Из Тулона.

— Ты ведь не француз.

— Я сейчас живу в Тулоне.

— Путешествуешь ради удовольствия? — Усмехнувшись, он посмотрел на одежду Коэна. — Пушка есть?

— Нет.

— Хорошо. Здесь оружие запрещено. У тебя есть работа?

— Я что-нибудь подыщу. Я уже говорил Марии, что я…

— Без вранья. Только без вранья. А деньги у тебя есть?

— Все взяла консьержка, выставив нас на улицу.

— И сколько же она взяла?

— Пятьдесят франков.

— Откуда ты приехал?

— Из Орана.

— В Марселе плоховато с работой.

Мария поставила бутылку вина на корзину рядом с кушеткой. Она постучала рукой по полу. Собака, подойдя к ней, повернулась и улеглась.

— Ты будешь, Леон? — Она разливала вино в стаканы.

— Нет.

— Вот, — сказала она Коэну. — «Бычья кровь»!

Вино было густым и почти черным. Она вновь наполнила его стакан.

— За Андалузию!

— К черту Андалузию, — сказал Леон.

— И к черту Корсику, — отозвалась она.

Почувствовав дурноту, Коэн опустился на кушетку.

— Вино не такое уж крепкое, — заметил Леон.

— Американцы ничего не понимают в вине, — ответила Мария.

— Вам крупно повезло, что я оказался здесь, — сказал Леон, набрасывая на плечи кожаную куртку.

— Я бы могла пойти к Мамету.

— Держись от Мамета подальше. — Он открыл цепочку на двери. — Закройте за мной.

Мария села на кушетку рядом с Коэном.

— Я не могу так рано уснуть. — Встав, она поправила юбку. — Тебе надо побриться, — она фыркнула. — Иди в ванную и побрейся. И прими душ.

— И ты со мной.

— За пятьдесят франков.

— У меня есть более интересное предложение.

— Нет ничего более интересного. Отправляйся.

Ощущение сильной струи горячей воды казалось чем-то нереальным, реальным было лишь жжение, вызываемое ею в колене и плече. Он побрился левой рукой бритвой Леона. Она вошла и, подобрав юбку, присела на унитаз.

— Ты стал лучше пахнуть, — сказала она. — Что это?

— Меня порезали.

— Ого! Загноилось. — Она встала и спустила воду. — Тебе бы надо пойти в больницу. Монашки же оказывают помощь бесплатно. — Она провела пальцем вдоль покрасневшей раны. — Это тебя какой-нибудь матрос пырнул за то, что ты защищал честную девушку?

— Меня ограбили.

— Я не представляю тебя с деньгами. Мне надо держаться от тебя подальше. Тебе бы завтра сходить к монашкам.

— Мне уже лучше.

— Монашки не кусаются. Чего ты боишься?

Он скользнул левой рукой ей под юбку.

— Боюсь, что у тебя со мной ничего не получится. — Я не занимаюсь этим просто так, ради удовольствия.

— Иногда надо.

Она ущипнула его за подбородок.

— Это — работа, mi calentorro. Она кормит нас с Лобо.

— В Марселе наверняка найдется и другая работа.

— Для меня, уехавшей из Испании из-за нищеты?

— Так зачем же ты приехала?

— Благодаря этой работе я каждый месяц посылаю деньги в Андалузию.

— А Леон?

— А как ты думаешь? Смогла бы я работать на улице без chulo? Без Леона или кого-нибудь еще? Он — мой патрон, он защищает меня.

— От чего?

— А ты не понимаешь? Тогда ты действительно бестолковый. — Она тряхнула головой, направляясь в холл. — Оденься, холодно.

— Скажи мне.

Он последовал за ней.

— En verdad, ты и вправду глупый. Majadero! — Ее браслеты позвякивали. — Тебя ограбили. Ты подрался с этим болваном матросом и тебя вышвырнули на улицу. Ты потерял деньги. И ты не понимаешь, для чего мне нужен Леон. Да тебе самому нужен кто-нибудь вроде Леона!

Он оделся. Его одежда пропахла корабельным трюмом.

— Qué desgracia! — Простонала она. — Тебе ни за что не найти работу в таком виде. А что ты умеешь делать?

— Все, за что платят.

— Ага! А еще меня спрашиваешь.

Он взял ее за руку.

— Я не спрашиваю. Я благодарен тебе за приют.

— Это Леон тебя приютил. — Подбоченясь, она внимательно осмотрела его. — Он неравнодушен к таким, как ты — bobos. «A los bobos se les aperece la Madre de Dios», — говорят у нас в Андалузии — дуракам везет. Тем не менее мне с моим «везением» надо быть очень осмотрительной! Так что, может быть, Леон и для тебя что-нибудь найдет.

— Чем же я могу быть ему полезен?

Она взглянула на него из-под ресниц.

— Как же ты наивен! Mignon! Ты мог бы работать мальчиком у него. — Она ущипнула его за подбородок. — Если ты будешь работать на Леона, я кое-что получу за то, что привела тебя, и я с тобой поделюсь.

— Что же я буду делать?

— Как ты думаешь, mi calentorro? — Она потрясла браслетами. — Леон бы приодел тебя, и ты бы обслуживал старых гомиков из Сиотат и Кассис.

— Не получится.

— Теперь настала моя очередь спросить, почему?

— Мне почему-то нравятся женщины, а не мужчины.

— Дырка и есть дырка.

— Одна, на мой взгляд, естественнее, чем другая.

Она положила ему руку между ног.

— В постели я бы могла довести тебя до экстаза одним только ртом. Ты бы ведь не сопротивлялся?

— Вряд ли.

— И ты бы, наверное, сделал то же самое для меня, да? — Она села поудобнее. — Так в чем же разница?

— Между чем?

— Pues! Ты не слишком сообразителен! Между мужчиной и женщиной?

— С мужчиной я бы не стал этим заниматься.

— У тех и других одно и то же.

— А ты бы стала заниматься этим с женщиной?

— Меня пока не просили. Но думаю, да. Это — работа, такая же, как ремонтировать дорогу, водить автобус, быть президентом.

— А мужчины тебя не волнуют?

— Когда я была девочкой, да. После того как у меня будет достаточно денег, я вернусь в Андалузию, найду себе хорошего мужа. Может, тогда…

— Сколько тебе лет, Мария?

— Восемнадцать.

— Когда ты приехала в Марсель?

— Уже восемь месяцев назад. А тебе сколько?

— Двадцать семь.

— А выглядишь моложе меня, calentorro.

— А мог бы я еще что-нибудь делать для Леона?

— Он боится — Qué cómico! — Она отнесла винную бутылку на кухню. — Слышишь? Это Леон. С кем-то еще.

Войдя, Леон ущипнул ее за ухо.

— Не открывай цепочку, пока не узнаешь, кто там.

— Я узнаю тебя по запаху. Издалека.

Вслед за Леоном в комнату вошла худенькая девушка лет шестнадцати с каштановыми волосами. Она оценивающе посмотрела на Коэна и Марию и, откинув волосы назад, сбросила с плеч черный плащ.

— Это моя новая cocotte Тереза, — улыбнувшись, сказал Леон.

— Мы не особенно заняты, — ответила Мария.

— А некоторые из нас и вовсе не заняты, не так ли, chérie, — парировал Леон. Он повернулся к Терезе. — Раздевайся.

— Ты уже поимел меня. И ничего не разобрал?

— Раздевайся.

Девушка сердито глянула на Коэна. У нее были большие светло-карие глаза с длинными ресницами. Уголки ее изящного рта были опущены вниз. «Zut!» Расстегнув блузку, она скинула ее с плеч. Бюстгальтера на ней не было, ее груди были маленькие и круглые, как персики, посередине, в атласной ложбинке, сверкало маленькое золотое распятие. Она выскользнула из своих красных туфель, расстегнутая юбка, соскользнув вниз, упала к ее ногам. Поддев пальцами свои серебристые трусики, она сняла их и отбросила пальцем ноги в сторону. Она тряхнула головой, и ее волосы, словно блестящий коричневой водопад, упали вниз, доходя почти до талии.

— Voilà, — она улыбнулась. — Достаточно?

— Qué puta! — Мария презрительно усмехнулась. — Она слишком худа.

— Иди туда, Тереза, — сказал Леон, показывая на Коэна.

Она подошла. От нее исходил таинственно-сладковатый запах. Сквозь пушистый треугольник виднелись розовые губы.

— Пусть он ее опробует, — сказал Леон. — Цветочек, я даю тебе за него пятьдесят франков. — Наклонившись, он вложил деньги в ее записную книжку.

— Но она еще совсем юная, — возразил Коэн.

— Сделай так, чтобы ему было хорошо, Тереза, — сказал Леон, — если ты не хочешь вернуться на Маноск.

— Нет, — Коэн встал.

— Дорогой благородный рыцарь, — зашептал Леон, — тебе же, кажется, нужна работа, а? Должен же я тебя проверить. Так не упускай случая. — Он прошел в холл. — Я лягу спать. Проследи, чтобы они сделали свое дело, Мария.

— Если и я не усну, — проворчала она.

Леон кинул из спальни на пол одеяло.

— Кому-то из вас придется спать на них. Утром определишь ее куда-нибудь, Мария.

— На улице д’Исоар есть детский садик.

— Полегче, Мария. Ты ведь тоже была когда-то молодой.

— Но не таким скелетом, как она.

— Мне бы надо было тебя сфотографировать, когда ты только приехала из своей благословенной Андалузии.

Мария улыбнулась, глядя на Коэна.

— А ты уже так быстро собрался? Скоренько поднял la pistola? Дай же девочке поработать.

— Не нравится мне все это.

— А ты думаешь проституткам нравится?

Тереза с отрешенным видом уже расстегивала ему рубашку. Увидев его рану, она помедлила, потом стащила с него брюки и принялась целовать и работать языком.

Он убрал волосы с ее груди. Маленькие коричневые соски были мягкими; он ласкал их, пока они не сделались упругими. Ее волосы щекотали ему живот; он провел руками по изгибу ее талии, чувствуя плавный переход к бедрам.

— Какая у тебя нежная кожа, Тереза.

— Такой меня создал Господь.

Он скользнул пальцами по пушистому каштану внизу живота, опускаясь ниже по шелковистой коже ее ног, мягче и теплее, чем дамаск, и еще более гладкой. Он не мог миновать ложбинку между ее ног; осторожно раздвинув спутанные волосы, он провел по ней пальцами. Встав над ним на колени, она начала раскачивать головой, едва касаясь спускавшимися волосами его пениса. Подавшись вперед, она слегка уперлась в него своей ложбинкой и стала водить по нему губами, отодвигаясь каждый раз, когда он хотел проникнуть в нее.

Обхватив рукой бедра, он приподнял ее так, что мог слегка скользить по ее раскрывшимся губам, чувствуя, как они влажнеют от этого мягкого трения. Она вздохнула, закусив губу, когда он опустил ее на себя, и начала, слегка приподнимаясь, вращать бедрами, медленно пропуская его все глубже и глубже, пока он с силой не проник в самые ее глубины, и она, вздрогнув от боли, не дернулась вверх.

— Быстрее, — выдохнул он, — я не могу остановиться.

Приподнявшись, она продолжала круговые движения, отталкивая его каждый раз, когда он устремлялся вглубь, дразня его снова и снова, втягивая свой плоский, как у школьницы, живот при каждой его попытке. Волосы, свисая как вуаль, прикрывали ее грудь с поблескивавшим на ней крестиком. Взгляд — по-прежнему отрешенный, пока он, охваченный оргазмом, не ворвался в нее. Порывисто выдохнув, она сползла с него.

— T’as une cigarette? — спросила она Марию.

— Non.

Она повернулась к Коэну; он покачал головой.

— Merde. Где здесь туалет?

— Средняя дверь в холле. Не разбуди Леона.

— Судя по тому, как он трахается, он до Пасхи не проснется. — Тереза прошла через холл, от верхней лампы на ее худые щеки падала тень.

— Когда я только встретила Леона, — зевнув, сказала Мария, — он трахал меня четыре раза подряд. Сказал, что я подаю надежды.

— Странно все это.

— Стоит посмотреть, как это у нее получится.

Коэн вытянулся на грубом одеяле. Тереза, свернувшись комочком, легла к нему спиной. Они укрылись другим одеялом и, словно соскользнув по склону усталости, быстро погрузились в темноту.

Он проснулся, когда Тереза переступала через него.

— У меня что-то с мочевым пузырем, — сказала она, возвращаясь; из туалета доносилось журчание воды. — Это оттого, что я спала на холодному полу.

— Мне жаль, что все так вчера получилось.

Она фыркнула.

— С чего это?

— Мало удовольствия, когда это так происходит.

— Жизнь не всегда такая, как хочется. — Она засопела.

Ему не спалось. «А вдруг у меня ничего не выйдет и весь этот ужас окажется бессмысленным? Все эти смерти забудутся, и о них так никто и не узнает. Если за мной так охотятся, то удалось ли Полу убежать?»

Утреннее солнце проникло сквозь пыльные окна; комната наполнилась уличным шумом.

— Ну теперь ты трахнешься со мной? — спросил Коэн Марию, когда они, сидя в кафе на углу, пили кофе с булочками.

— Ты только об этом и думаешь.

— У тебя же должен быть возлюбленный.

— Леону это не нравится.

— А ты всегда делаешь то, что ему нравится?

— Конечно. — Она приподняла бровь. — Он защищает меня от полиции, от мафии.

— Как же он тебя защищает от полицейских?

— А ты не знаешь? — Она вытерла губы рукой. — Они завозят наркотики, а он распространяет их. Всем это известно. — Она по-детски улыбнулась. — Ты слишком любопытен.

— Дурацкая привычка.

— С Леоном она может оказаться роковой.

— Это, знаешь, как в пословице: «У кошки девять жизней, но губит ее любопытство». Как-то я сунул нос туда, куда не многим следует соваться. В результате погибло семь моих друзей. Один еще, может быть, жив. Я — девятый. Все мои беды от любопытства.

— У нас в Андалузии нет такой пословицы. — Тряхнув головой, она откинула волосы назад. — И все-таки тебе везет.

— Мне так и говорят.

— Но ты такой наивный. Сейчас тебе себя жалко, ты весь в себе, как мальчик, впервые переспавший с женщиной. Сама невинность, как будто с тобой никогда ничего не случалось в жизни.

Он наклонился к ней через столик, стараясь перекричать шум автобуса.

— Слишком много всего произошло со мной.

— Да ну! Ты просто играешь в бедность. Когда тебе это надоест, ты вернешься в Америку, сядешь в свою машину и тебе не надо будет заботиться о еде. Ты знаешь, мой брат в Андалузии молится, чтобы у него не было детей: боится, что они возненавидят его так же, как он ненавидит нашего отца.

— А он ненавидит его?

— Claro que sí! Потому что благодаря ему он узнал голод и нищету Андалузии. Когда я была маленькой, calentorro, я просила по средам милостыню на рынке или по воскресеньям, сидя на бетонных ступеньках перед церковью, а богато одетая благочестивая публика обходила меня, грязную маленькую цыганку, словно крысу, раздавленную на тротуаре.

— Ты думаешь, что я не слишком много страдал?

— Ты страдал? Ха! Страдания — это роскошь. Страдают даже богатые. Я имею в виду то, когда каждый день настолько труден, что многим не под силу пережить это. — Она схватила его за руку. — Я не на тебя сержусь, calentorro, а на то время. — Она оттянула свой свитер кончиками пальцев. — Посмотри — теперь у меня чистая одежда, еда. — Показав на свои блестящие черные волосы, она улыбнулась. — Нет вшей! — Она облокотилась на стол, стукнув по нему браслетами. — Мне не надо ходить пешком — я могу сесть на автобус! И никто из моей семьи больше не голодает. Si! Впервые на моей памяти. — Она положила ногу на ногу, задев при этом стол. — А ты выдумываешь трудности, когда Леон хочет помочь тебе.

Он внимательно рассматривал ее полное прелести юное лицо: нос с миниатюрной впадинкой переносицы, заканчивавшийся тонко очерченными ноздрями, широко расставленные мавританские глаза цвета спелых маслин на смуглой коже, сверкающие зубы, плавно изогнутые черные брови, аккуратные, точно вылепленные раковины, уши, прикрытые блестящими волосами, изящная, по-цыгански слегка выступавшая вперед нижняя челюсть придавали ей беспредельно доступный и вместе с тем необъяснимо загадочный вид. Произнося слова, она шевелила губами своего маленького ротика так, словно искала косточки в виноградинках.

— Ты не слушаешь, — сказала она.

— Ты подробно описала, как мне здорово повезло.

— Alors, ты согласен или нет?

— Конечно нет.

— Почему?

Он взял ее за руку.

— Мария, я благодарю тебя за ночлег. Через день-два я должен уехать. Знаешь, в Африке один тип пытался принудить меня спать с ним, и мне пришлось ночевать в порту. Там-то меня ограбили и порезали. Кроме того, мне все здесь кажется пошлым.

— Пошлым? — Она засмеялась. — На мой взгляд, пошлость — это когда клиент лезет мне языком в ухо. Я тут же с ним прощаюсь.

— Почему?

— Просто мне не нравится этот звук.

Он смотрел на нее со все большим уважением и восхищением.

— Ты тоже невинна, моя сестра милосердия.

— Тогда мы оба спасены, — сказала она, скорчив недовольную гримасу.

Ее новое жилище находилось на бульваре д’Атен в широко раскинувшемся здании. Его украшали потрескавшиеся парапеты и змееподобные горгульи с мордами улыбающихся львов. Окна открывались на улицу, подоконник был снаружи усеян голубиным пометом, уже затвердевшим и пожелтевшим от ржавчины. Комната была квадратной, с туалетом за пунцовой портьерой, горбатой кроватью, уныло стоявшей в углу, ржавой раковиной на железных ножках и краном с холодной водой. Пол был покрыт серым линолеумом. Комната Терезы за тонкой перегородкой не многим отличалась от этой.

Он облокотился на подоконник и вдыхал выхлопные газы и кисловато-свежий аромат пекарни на углу бульвара Де ля Либерте. Внизу кто-то возился с обшарпанным «паккардом», издававшим время от времени звуки, похожие на лягушачье кваканье.

«Скрыться бы куда-нибудь подальше от всего этого». Он вздрогнул, почувствовав, что Мария незаметно подошла к нему и встала рядом. Она слегка толкнула его под локоть.

— Chouette, ну как? Вечерком я дам тебе несколько су и выпровожу погулять до двух часов.

В середине дня Тереза привела в квартиру двух клиентов с железнодорожной станции; через стенку до него долетали их частое дыхание и сопение, пока они развлекались с ней. Когда они ушли, он постучал к ней в дверь. Она сидела на кровати, скрестив ноги, и курила.

— Ça va? — спросил он.

— Oui. Думаешь, мне не справиться с двумя толстяками-аптекарями из Арля?

— Я слышал, как ты кричала.

Она показала свернутую бумажку.

— И заработала десять франков чаевых. — Она стряхнула пепел с волос на лобке. — Мужчины такие глупые.

— Мне показалось, что ты кричала всерьез.

Она откинулась назад и, разведя колени в стороны, прислонилась к стене спиной.

— Я бы еще сильнее крикнула, но рот был занят.

— Ну и как это на вкус?

— Попробуй сам. Как застоявшееся молоко, которое кошка уже пить не будет, — хихикнула она. — Это не так романтично.

Когда спустилась темнота, Коэн еще бродил по неприветливым улицам. «Еще девять дней». Потом он зашел в кафе и сел в дальний угол, пристроив поудобнее свою больную ногу, и не спеша потягивал дешевый коньяк. Он наблюдал за молодыми охотниками и охотницами за развлечениями, за жаждущими телами, за лицами с красными намалеванными губами, обнажавшими в самодовольных улыбках свои зубы.

Танец жизни. Картина средневековья. Эти мужчины и женщины за соседними столиками — не что иное, как просто скелеты, занятые оживленной беседой: один держит костлявый палец у своей челюсти, другой как бы невзначай гладит бедро сидящего рядом трупа. На их черепах с зияющими глазницами улыбки, их крепкие сверкающие зубы торчат из безъязыких челюстей. Она в коротком голубом платье, вырисовываются ее стройные бедра с белеющим между ними просветом — у нее костлявый таз и изогнутый позвоночник с торчащими позвонками, ее изящные ноги — из обнажившихся хрящей. Заключи меня в объятия, дорогой мой, прижми меня, гремя костями своих рук о мои ребра!

Он зашел в кино, а когда вышел, уже не мог вспомнить фильм, который только что посмотрел, — что-то о любви и автогонках. «Каждый фильм должен быть о бомбе, почему же этого нет? Почему же об этом ежедневно не кричат заголовки всех газет в мире? Каждый день, месяц за месяцем, год за годом, пока ни одной бомбы не останется на свете? Почему же происходит это формальное соучастие, любовное заигрывание со смертью? Неужели мы так боимся Кали, что не решаемся вслух произносить ее имя? Или это последняя стадия отчаяния, когда из-за собственной трусости мы не можем защитить жизнь? Так, может, мы уже мертвы?

Тогда я не хочу быть одним из вас — я другой породы и из другого мира. Может, вы и правы, что живете так беспечно, но вы не выглядите счастливыми, вы не кажетесь живыми. Я, со всеми своими страхами, роковой осведомленностью, мрачными предчувствиями, — живее вас. Возможно, это благодаря своим страхам и тому, что мне довелось узнать. Благодаря своему договору с Кали. Когда-то я тоже был таким же мертвецом, как вы. А теперь я живу».

Он случайно заглянул в тихий бар под названием «La Cáseme». Там было почти темно и почти пусто. Из музыкального автомата звучала «L’amour est comme un jour» двое тощих мужчин танцевали в темном углу, «Ça s’en va, ça s’en va…» Первый попавшийся ему стул оказался ненадежным, и он пересел на другой.

— Это проверка, — сказал бармен. — Те, кто сначала садятся на него, сразу видно — новички.

Рядом подсел какой-то паренек.

— Un whisky, Морис, — сказал он бармену. — Сюда не приходят просто так, — повернулся он к Коэну.

— Да?

— Это как на исповеди. Когда я принимаю решение, каждый мой шаг обдуман. И я не просто поддаюсь и иду сюда, повинуясь какой-то силе.

— Ну что же плохого в твоем решении?

— Просто все иначе, когда это происходит сознательно.

— Так что же в этом плохого?

— А что вообще плохо? — Юноша вопросительно вскинул руки ладонями вверх.

Коэн подвигал своим стаканом, оставляя на стойке маленькие мокрые круги.

— Убивать, приносить несчастья — вот что плохо.

Юноша рассмеялся.

— Некоторые родители предпочли бы иметь детей убийц, а не гомосексуалистов.

— Каждому свое, — улыбнулся Коэн и, попрощавшись кивком головы, вышел.

Движение на улице Де Ром стихло: лишь изредка мелькали «ситроены» и «мерседесы», в которых сидели люди с холеными недоступными лицами, изысканно одетые и весьма самоуверенные. В витрине ювелирного магазина на срезанной шее манекена висела золотая цепочка — ее блеск казался особенно вызывающим и манящим. Из темного переулка, мяукнув, показалась тощая кошка. Присев на корточки, он позвал ее, но она не подошла.

Из-под двери Марии выбивался свет. Немного подождав, он постучал.

— Mi calentorro, — улыбнулась она, открывая дверь. В ее комнате стоял теплый запах вина и марихуаны, кровать со сбитыми простынями была влажной от пота. — Что интересного видел?

— Мне там тоскливо.

— Sí?

— Все хотят развлечься. А мне так одиноко.

— Поэтому они и стараются держаться вместе. А я люблю одиночек, los solitarios, — таких, как ты. — Она взяла бутылку вина, стоявшую возле кровати. — Хочешь? Кто-то из клиентов оставил.

— Это Nuits St. Georges.

— Maldito sea! Это не то что испанское вино. — Она закурила сигарету с марихуаной и передала ему. — Плоть и кровь.

Марихуана и вино принесли ему умиротворение и некоторую отрешенность. Лицо Марии казалось спокойным и беззаботным. Окутывавший его дым был похож на приподнимавшуюся вуаль. Она откинула волосы назад; под глазами, словно нарисованные тушью, были темные круги.

— А эта работа, — спросил он, — она тебя устраивает?

— Это для начала.

— Начала чего?

— Не хочу жить, как другие, — без денег, но с сопливыми детьми и мужем, который считает: раз он мужик, он имеет право трахать тебя каждую ночь и есть по три раза в день. — Зевнув, она встала и начала расстегивать блузку. — Устала.

Он смотрел на ее смуглый живот, видневшийся из расстегнутой блузки, у него перехватило горло.

— Ты хочешь спать одна?

Она бросила блузку на стул и начала расстегивать юбку.

— Я сегодня отработала семь раз, и один из них был довольно бурный. У меня все болит; больше мне не надо никаких мужчин. — Забравшись в постель, она широко раскинула руки. — И все-таки, ложись со мной, mi calentorro. Погрей меня.

Он вытянулся рядом с ней на убогой скрипучей кровати. Ее тело казалось длинным, но на самом деле головой она едва доставала ему до плеча.

— Скоро, mi calentorro, я доставлю тебе большое удовольствие.

— Ты уже спасла мне жизнь, сестра милосердия. — Он поцеловал ее в гладкий лоб. — И тебе больше ничего не надо для меня делать.

Она уютно прижалась к нему.

— У тебя есть сестра?

— Была. В некотором роде.

— Как ее зовут?

— Она умерла.

Она немного помолчала.

— Как ее звали?

— Ким. — Он лежал рядом с чувством невыразимой грусти и в то же время испытывая успокоение от ее близости в ночной тишине Марселя, на этом маленьком живом островке — ее кровати. Рядом на полу, мирно похрапывая, спал Лобо.

Он проснулся в десять от звона церковных колоколов, жужжания мух, бившихся о стекло, и от струившегося на пол солнечного света. Сквозь верхние створки окна в комнату безжалостно и беспрепятственно врывалась синева. Марии уже не было; из его кармана торчали вложенные туда двадцать франков.

Сидя в кафе «Вольтер», он смотрел на отражение солнца в его чашке кофе с молоком и на сахарной корочке булки. Не задумываясь, он потратил два франка на Le Méridional и стал читать, щурясь от солнечных лучей. Он вдруг захохотал так громко, что привлек пристальное внимание сидевшей за соседним столиком пары.

— Здесь комиксы, — объяснил он, улыбаясь.

Мужчина промокнул свои седеющие усы бумажной салфеткой.

— Комиксов на первой странице не бывает. Что же вас так рассмешило?

— Ах, месье, — Коэн поднял газету, — здесь Помпиду et sa cocotte, la France… Никсон, как размалеванная шлюха, несет чушь своим соотечественникам. — Он потряс газетой. — Здесь нет ничего настоящего! Настоящая правда укрывается, как свернувшаяся змея. А это — настоящие комиксы.

Мужчина потушил сигарету в блюдце.

— Зачем же тогда это читать?

— Потому что я, как и ты, дружок, хочу посмеяться.

— Ну что ж, смейтесь. — Поднявшись, он одел маленькую черную шляпу и пошел, уводя свою женщину.

Солнце неистово скользило по фасадам домов на противоположной стороне улицы Лафайет. Молодая листва сверкала, как изумруды. «Еще семь дней, малыш. Я прорвусь». Коэн вдыхал воздух с выхлопами и песчинками, доносившийся время от времени запах моря, кисловатый хлебный и нежный кофейный ароматы. Он ковылял по зеленевшим улицам под отрывистый стук высоких каблуков по потрескавшимся тротуарам и шелест покрышек по мостовой. Зайдя на почту, он написал несколько строк Хассиму, спрашивая его о новостях и обещая скоро прислать ему поручительство и билет до Марселя, и отправил свое послание на адрес «Елисейских полей». Измученный, обессиленный, он вернулся в комнату Марии и тут же уснул.

Она разбудила его, когда уже было время обеда.

— Тебе пора на вечернюю прогулку, mi calentorro.

Он сел, потягиваясь.

— Знаешь, с каждым днем я чувствую себя лучше.

Она толкнула его.

— Быстренько с кровати! Она мне скоро понадобится. Лобо, ко мне. Лижи его, пока он не встанет!

Его скитания по улицам прошли быстро. В два он постучал в ее дверь.

— Ça va? — спросила она.

— Sí. Toi?

— Легкая ночь. Я заработала всего триста.

Она протянула ему бутылку вина, когда он сел возле нее на кровать.

— Одному просто хотелось посмотреть, он посмотрел и смотался.

— Не плачь. Лучше займись тогда мной.

Она сморщила нос.

— Мне на самом деле не хочется.

Он поцеловал ее нежную кожу у виска.

— Я буду тебе должен с процентами. — Взяв ее руку, он стал целовать ее пальцы. — Какая маленькая ручка и какие тоненькие пальчики. Одолжи мне денег, и я быстро их тебе верну.

Она лениво сняла с себя одежду и, кинув ее на стул, залезла в кровать, наблюдая, как он раздевается.

— Иди, mi calentorro, иди сюда, — шептала она, обвивая его руками и раздвигая ноги, — не теряй времени, ничего не надо — просто так. Иди ко мне!

Неуклюже, забыв про нежность и точно обезумев, он набросился на нее, стал целовать ее между ног, ощущая кисловато-металлический привкус.

— Не надо, — сказала она, — дай мне…

— Молчи. — Приподняв ее за бедра, он вошел в нее сзади, лаская пальцами ее клитор.

— Полегче, — выдохнула она, — а то я возьму с тебя двойную плату.

Отпустив ее, он тут же проник вновь. Она застонала.

— Не притворяйся, — задыхаясь, прошептал он.

Она выгнулась в оргазме, впиваясь в него ногтями; над ее грудью было видно биение пульса. Когда они легли рядом, он чувствовал, как у него закружилась голова.

Приподнявшись, она поцеловала его.

— С тобой, calentorro, мне незачем притворяться: ты же не клиент. — Она прикоснулась к его мягкому пенису. — Посмотрите-ка на le petit, — улыбнулась она, — а рвется в бой с высоко поднятой головой.